Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 49 страниц)
Так или иначе, оно мешало ему очень, и, наверное, надо было что-то предпринимать, чтобы это чувство исчезло. Воспользоваться советом Симкина («Не либеральничай, требуй и требуй!»)? Нет, этим советом он воспользоваться не хотел. Ему, наверное, мешало сознание, что он лишь вчера был таким же рабочим, как Никита Комов, Семен Васильев и их друзья. Ему было трудно перебороть особенность своей психологии – психологии рабочего человека, привыкшего к чисто дружеским отношениям с людьми, с которыми он долгое время трудился и жил рука об руку.
В то же время Павел понимал: если он в себе это сейчас не переборет, если покажет свою слабость и неуверенность, впоследствии ему придется весьма и весьма нелегко. Какого бы ранга начальник ни был, его подчиненные должны чувствовать твердую руку – Павел это знал из собственного опыта. И не дай бог стать на скользкий, но очень заманчивый путь панибратства: тогда – пиши пропало! Тогда никакие твои усилия завоевать среди подчиненных авторитет успеха не принесут. Тебя вроде и уважать будут, и относиться к тебе весьма дружественно, но все это будет не настоящим – Павел об этом знал тоже из собственного опыта.
…До начала смены оставалось несколько минут. Павел остановился у входа в лаву и скорее по привычке, чем по необходимости, вытекающей из его новой должности, начал внимательно осматривать крепление лавы у бермы. И то, что он увидел, сразу вызвало у него чувство озабоченности: кровля была укреплена всего двумя анкерными болтами, причем один из них заметно отошел и в любое мгновение мог, не выдержав нагрузки, вывалиться вместе с угрожающе нависшей огромной глыбой породы.
Нетрудно было представить, что́ в таком случае могло произойти. Сколько раз Павел видел своими глазами, как небрежно закрепленная кровля, неожиданно обрушившись, заваливала вход в лаву, и было великим счастьем, если в это время под ней никого не оказывалось. Начальники участков, бригадиры, инженеры строго следили за тем, чтобы кровлю тщательно крепили, однако на это требовалось время, и шахтеры часто к подобным требованиям относились довольно-таки пренебрежительно. Выдержит, мол, и так, чего с ней возиться!
Павел подозвал к себе звеньевого Чувилова – небольшого росточка шахтера с плутоватыми глазками и настолько курносого, что казалось, будто переносица его была перебита.
– Видите, Чувилов? – спросил он, глазами показывая на нависшую глыбу породы.
Тот туда-сюда покрутил головой и деланно-придурковато улыбнулся:
– Вижу, товарищ инженер. Штрек, кровля, берма, а там дальше – лава. Мы тут, товарищ инженер, не слепые, мы все видим. Или вы о ком, о чем, если, значит, в предложном падеже?
– Чего придуряться-то! – сказал Лесняк. – Чего кривляться! Горный мастер тебе о кровле, которая от одного чиханья рухнуть может, а ты – в предложном падеже… Грамматика!
– О ком, о чем вы, молодой человек? – все так же деланно-придурковато спросил Чувилов, – О грамматике? Вы, извините, учитель русского языка?
Павел сказал:
– Работать не начнем до тех пор, пока как следует не укрепим кровлю. Повторяю: никто до тех пор в лаву не полезет. Давайте, Чувилов, не терять времени.
Никита Комов и Семен Васильев стояли рядом с Павлом. Никита довольно громко, но словно бы лишь для Семена Васильева сказал:
– Понял, Семен? Начинаем с перестраховочки. Конечно, человека понять можно: ответственность, непривычное положение роли начальничка и тэ дэ… А может, просто дрожит за свою шкуру?
– Точно, – подтвердил Семен. – Сам подумай назначили начальничком, а тут вдруг кусок породы по черепку – стук. Даже покомандовать не успел Обидно, понимаешь?
– Обидно, ты тут в точку попал. А как ты думаешь, что товарищ инженер предпримет, если мы ему скажем: «Вы тут свои порядочки не устанавливайте, нам они нужны, как щуке зонтик в дождливый день. Мы есть шахтеры, а не дамочки из института благородных девиц, мы привыкли вкалывать, а не дрожать, как медуза на ветру». Как ты думаешь, что товарищ инженер предпримет, если мы к тому же добавим: «Кто по-вашему работать не хочет или не может, тот вправе отвалить на все четыре главных румба, как выразился бы уважаемый сын капитана Гранта, – задерживать мы не станем».
– Хотите, чтобы я ответил на ваши вопросы? – Павел повернулся к Никите и посмотрел на него не то насмешливо, не то зло – Никита этого не понял. – Ответить мне на них совсем не трудно.
– Ну-ка? – спросил Никита. – Весьма и весьма интересно.
– Хорошо, я отвечу… Или вы кончайте свой балаган, или вон к чертовой матери из шахты! И ты, Никита Комов, и ты, Семен Васильев, и ты, Чувилов! Ясно? Шахтеры! Бабы вы базарные, а не шахтеры! Вам пучочками укропа да лука торговать, а не в забое находиться. Чего так смотришь на меня, Комов? Думал, раскланиваться перед вами буду? Не выйдет! А теперь решайте: или работать будем, или…
– Ого! – воскликнул Семен. – Товарищ инженер, оказывается, человек не очень интеллигентный. А я-то думал, что в институтах, кроме всего прочего, и науку про интеллигентность преподают.
– Делать реверансы перед такими, как ты? – жестко бросил Павел. – Нет, не дождешься.
Он резко повернулся и отошел в сторону. «Сорвался все же, – подумал о себе. – Сорвался!»
Все в нем сейчас клокотало от бешенства и бессильной ярости, и он не знал, как эту ярость в себе погасить, и оттого, что не знал и не мог, еще больше накалялся, хотя всеми силами и старался себя утихомирить или по крайней мере не показать, что с ним происходит. Он видел, как кто-то из шахтеров принес бур и уже прилаживался сверлить новое отверстие для анкерного болта, видел, как другой шахтер – пожилой уже, с аккуратно подстриженными усами человек – делал какие-то знаки Никите Комову, прося его, наверное, закончить всю эту волынку, но успокоиться никак не мог, и ему казалось, что он вот-вот снова взорвется и сделает то, в чем потом будет горько раскаиваться.
На миг ему захотелось послать все к чертовой матери, окликнуть Виктора Лесняка, который, конечно, только и ждет от него какого-то сигнала, и вернуться к себе на участок. Зачем он сюда пришел? Какого дьявола поддался на уговоры Кострова и Тарасова? Разве ему было плохо там, где он ко всему привык и где он мог продолжать спокойно работать?
Может быть, Павел так и поступил бы, но он при всем своем желании не мог отрешиться от мысли, которая завладела им очень прочно: все, что связано с работой нового стругового комплекса, неразрывно связано с будущим его шахты, той шахты, где когда-то работал его отец и где все кажется ему таким близким, будто это его родной дом.
Павел, конечно, понимал: не он один привязан к «Веснянке» такими крепкими нитями, не он один думает о ее будущем, однако он почему-то считал, что его чувство привязанности к ней является особенным. Именно из этого чувства и рождалась более глубокая мысль о его особой ответственности и перед самим собой, и перед людьми. В конце концов, Костров прав, когда частенько напоминает ему о долге. Долг большой, и он, Павел, не имеет права о нем не думать…
Кровлю наконец укрепили. Теперь предстояла задача расставить шахтеров по рабочим местам – задача не очень простая, если учитывать, что в лаве существуют и более легкие, и более трудоемкие процессы. Одним из самых трудоемких считается подготовка ниши. Здесь в основном приходится работать вручную, и физическая нагрузка порой достигает предельных размеров.
Оглядев сгрудившихся у входа в лаву шахтеров, Павел сказал:
– Нишу будут готовить Лесняк и Комов.
Взглянув в сторону Никиты, Павел увидел, как тот медленно отошел в сторону, присел на скрученный в бухту кабель и на секунду-другую закрыл лицо руками. Потом как-то вяло, будто в чем-то себя пересиливая, сказал:
– Сейчас пойду.
И Павел вдруг вспомнил, что однажды уже видел Никиту в таком же состоянии: минуту назад Комов шумел, ругался, кричал, а затем неожиданно сник, опустился на какой-то ящик и закрыл лицо руками. Кто-то тогда Павлу сказал: «Желудок у него иногда прихватывает. Трудно ему…» Правда, уже через минуту Никита поднялся и как ни в чем не бывало снова стал шуметь и спорить, но все же болезненное выражение на его лице исчезло не сразу. Видно, научился Комов превозмогать свою боль, научился скрывать ее от посторонних глаз.
Сейчас он тоже сидел недолго. Уже через несколько мгновений встал и крикнул Лесняку:
– Пошли, помощничек! Пошли оправдывать доверие вышестоящих начальников!
Павел сказал:
– Подойди сюда, Комов!
Никита не торопясь приблизился, дурашливо откозырял:
– Прибыл по вашему приказанию, товарищ инженер!
– Тебе нехорошо? – спросил Павел.
– Мне? Отчего это мне может быть нехорошо? Оттого, что на нишу посылают? Ха! Я этих ниш на своем веку наготовил столько, что хоть поезда пускай. Все в порядке, товарищ инженер!
– На нишу сегодня ты не пойдешь, – сказал Павел. – В другой раз.
Никита как-то уж очень настороженно посмотрел на Павла и заговорил приглушенно, точно боясь, что его слова услышат другие:
– Ты это брось, Селянин, понял? Брось, говорю. Или, может, почву решил подготовить? Комов, мол, человек не совсем здоровый, его на любую работу не пошлешь, считаться приходится, так? Ничего у тебя не выйдет, Селянин, я тебе в два счета справку достану, где будет сказано: Никита Комов – гвоздь! Ясно?
Павел улыбнулся, покачал головой:
– Чудила ты, Никита Комов. Если хочешь знать, я тебя на десяток вполне здоровых не променяю. Думаешь, не знаю, как ты работаешь? А вот лечиться со временем заставлю. И никуда ты от меня не денешься.
Никита пожал плечами:
– Это чем же я тебе приглянулся? Встретил-то я тебя не с хлебом-солью. Или думаешь через Никиту Комова к другим грозам ключик подобрать? Угадал?
Павел опять покачал головой:
– Ладно, Никита… Со временем поймем друг друга. А на нишу сегодня не пойдешь. Точка.
5
Машинист струга заметно нервничал.
Может быть, оттого, что горный мастер Селянин нет-нет да и приползет к приводу и внимательно начнет приглядываться ко всему, что делает машинист, будто не доверяет ему или изучает его – изучает каждое его движение, каждый жест. А к чему тут, собственно, приглядываться, что тут изучать? Нажал пусковую кнопку, пошла машина – и будь здоров, сиди и слушай, как она уголь режет, гляди, как по рештакам глыбы антрацита ползут…
А он, горный мастер, все же приглядывается. И молчит. Не поймешь: доволен, нет ли? Смотрит на часы-хронометр, что-то чиркает в блокноте, что-то сверяет. Сказать ему пару горячих слов? Иди-ка ты, мол, отсюда подальше, не мозоль глаза, не выказывай тут своим блокнотиком и часами-хронометром ученость – без тебя грамотные!
Машинист струга считает себя до некоторой степени в жизни обиженным. Во-первых, фамилия – Голопузиков. Какой же это гад и в какие сволочные времена мог придумать такую пакостную фамилию? Поддирой бы ему, этому типу, по черепу, чтоб знал, как над людьми издеваться! Голопузиков! Это же надо!..
Во-вторых – имя… Отца машиниста струга Голопузикова звали Елистратом. Тоже ни шик, но все же русское, человеческое. Добрый, видать, был мужик, потому, наверное, и чувствовал свою вину перед сыном за пакостную фамилию…
Мать рассказывала: «Когда ты, сынок, родился, отец заметался туда-сюда, забегал, засуетился: какое ж имя дать сыну, чтоб, значит, сгладить это самое Голопузиков. Решили вместе: назовем по деду – Иваном. С тем и пошел твой батя в документ записывать. Ну, шел, шел, по дороге заглянул в пивную, ахнул там с дружками, а один проходчик возьми и подскажи: читал, дескать, книжку, вот такую интересную, про английского короля Ричарда Львиное Сердце. Силен, говорит, был король, что выпить, что мечом кого-нибудь проткнуть, но все, мол, за народ. Герой!
Батя и загорелся. Здорово, черт подери, – Ричард Львиное Сердце… Ну, всей пьяной компанией и решили записать тебя Ричардом. Такие дела…»
Чудненькие дела, ничего не скажешь. Знакомишься с девчонкой, представляешься: «Ричард». А она, конечное дело, вскидывает брови: «Ричард? О-о! А фамилия?» – «А фамилия – Голопузиков». – «Ха-ха-ха! Вы шутите?»
В шахте тоже частенько зубоскалят: «Эй, Ричард Львиное Сердце – Голопузиков, когда своих рыцарей в поход поведешь? Правду говорят, будто тебя орденом Подвязки наградили?.. Подвесь его Усте выше коленки, она тебе спасибо скажет!» Паразиты! Не доходит до них, что человеку такие шуточки – как острый нож в сердце…
Однажды – Ричард до сих пор все помнит в мельчайших подробностях – его портрет поместили на доску Почета. Парень как парень – голубые мечтательные глаза, вьющиеся волосы цвета спелых каштанов, в меру широкие плечи и мускулистая шея, в общем, есть на что посмотреть. И смотрели. Он сам видел: подошла к доске Почета одна девушка, другая, третья, на все портреты – мельком, на его – пристально так, даже слегка задумчиво и взволнованно. Глядят, глядят, а потом как прыснут! «Маруся, читай: Го-ло-пу-зи-ков! Умора!» – «Нет, ты читай дальше: Ричард! Ричард Елистратович Голопузиков! Не хотела бы я стать Голопузиковой, а ты?»
Вот тут-то и воспылало горячее сердце Голопузикова от лютой обиды на весь этот трижды грешный мир, в котором так много зла и несправедливости. Стремительно подошел к доске Почета, презрительно взглянул на девчат и сказал:
– Дуры вы набитые, ясно? Га-га-га, га-га-га! Ржете, будто стадо диких кобылиц. А ну-ка сматывайте отсюда, мустангши, пока я вам физии не подкрасил!
Думал, что их сейчас точно ветром сдует. Да не тут-то было: девушки, по всему видать, оказались из шахтерского сословия – не робкого десятка. Одна – с кудряшками, тоненькая, живая вся, как ртуть, – повернулась к нему на остром каблучке, сперва на него взглянула, потом на портрет – зырк-зырк! – и Марусе:
– Так это ж он и есть, Ричард Голобрюхенький, видишь? Собственной своей персоной.
– Голобрюхенький! Ха-ха-ха! Не Голобрюхенький, Томка, а Темнопузенький. Или как там написано?
И третья вступила в разговор:
– А я знала одного шахтера с фамилией Пузолазиков. Тоже похоже. Пузолазиков, Голопузиков… Умора!
Драться с ними, что ли? В сердцах сплюнул на землю, про себя крепко выругался и ушел. А поздно вечером, когда совсем стемнело, тайком, будто ночной вор, подкрался к доске Почета и содрал с нее свой портрет. Чтоб и духу не было! Тарасову же, после того, как тот дознался, чьих это рук дело, напрямик заявил:
– Лучше, если еще заслужу, в приказах отмечайте по-скромненькому, а не на досках Почета. Иначе буду работать вполсилы, это мое последнее слово…
Да, не шибко повезло в жизни машинисту струга Ричарду Голопузикову, не шибко. И сколько ни убеждали его умные люди: плюнь ты на все это, дело ведь в том, чем украшаешь свое имя, – Голопузиков отрешиться от мнимого своего позора не мог, а менять фамилию не хотел лишь по одной причине – нельзя, думал он, зачеркивать память о своем отце, не имеет он на это никакого права. И нес он свой тяжкий крест, и знал, что будет нести его до конца.
…Горный мастер снова подошел к приводу, спросил у машиниста:
– Знаешь, сколько струг должен проходить за одну секунду?
– По идее, – ответил Ричард, – один и восемь сотых метра.
– По идее? Почему – по идее?
– Ну, по разным там выкладкам. По теории, значит.
– А практически? Сколько он проходит практически?
Голопузиков покосился на хронометр, который Павел зажал в левой руке, мельком взглянул в блокнотик, испещренный мелкими цифрами. И недовольно проворчал:
– Не секунды и метры, товарищ инженер, добываем, а уголь. Уголь считать надо, а не секунды и метры. Или теперь на нашем фронте все пойдет по-другому? Все по-новому пойдет?
– По-новому, Ричард, правильно ты говоришь.
– Секунды и метры будем считать?
– Секунды и метры. Не нравится?
– Дело горного мастера. Мы люди подчиненные. Скажут нам: считайте звезды на небе – будем считать… Когда на-гора́ поднимемся.
– Звезды пускай астрономы считают, Ричард. А нам с тобой придется другим делом заниматься. Какая протяженность лавы, знаешь?
– Знаю. Сто восемьдесят.
Павел снова взглянул в блокнот:
– Значит, сто девяносто четыре секунды туда, сто девяносто четыре – обратно. Так? Попробуем?
– Попробуем. Чего не попробовать?
Он теперь уже более внимательно, с явным и неподдельным интересом посмотрел на Павла: чего это, мол, затевает новоиспеченный инженер, чего он от Ричарда Голопузикова хочет? Может, стоит этому инженеру рассказать, кто есть такой Голопузиков? Когда он только стал на новую струговую установку, Устя давала за смену сто пятьдесят, от силы сто семьдесят тонн. Сейчас – двести, двести пятьдесят, а то и больше Ричард Голопузиков берет без промаху. Мало? А ну-ка пускай попробует горный мастер сказать, что это мало! Тогда Ричард Голопузиков подкинет ему вопросец: «Будьте любезны, дорогой товарищ, ответить: сколько вы на Усте отхватывали на участке Каширова, то есть именно там, откуда Устю проводили без особых почестей? Ха-ха, молчите? Стыдненько?»
Однако горный мастер, наверное, думал о другом. Вот он сам остановил струг у начала лавы и показал Ричарду на хронометр:
– Смотри… А теперь давай. Пуск!
– Пуск! – повторил Ричард.
И почему-то невольно напрягся, сразу забыв обо всем на свете, и ни о чем другом уже не думал, прислушиваясь, как там, в глубине лавы, струг режет уголь и грохот постепенно затихает, словно тонет в темных, плотных волнах. А горный мастер направил луч «головки» на хронометр, и Ричард видит, как неумолимо бежит стрелка. По-сумасшедшему быстро! Где сейчас струг? Примерно на половине пути? Или дальше? Селянин вслух, словно лишь для себя, а на самом деле, наверное, специально для Голопузикова, громко отсчитывает:
– Шестьдесят восемь, шестьдесят девять, семьдесят…
Если бы было можно, Ричард кинулся бы в эту минуту к стругу, чтобы своими глазами взглянуть, как там идут дела. Вдруг что-нибудь с рештаками, или вдруг что-нибудь с кровлей, или какой-нибудь нерасторопный обалдуй напортачит с передвижной крепью, и все застопорится, и оттуда, из глубины лавы, раздастся истошный вопль: «Стоп! Стоп, тебе говорят!»
И только об этом подумал, как сразу же услышал:
– Стоп!
Ричард остановил струг, с тревогой посмотрел на горного мастера.
– Вот оно, – сказал он. – Считай не считай, а выше себя не прыгнешь.
Ничего не ответив, Павел пополз по лаве. И первый, кого он увидел, был Никита Комов. Лежа на боку, Никита лопатой бросал штыб и породу на рештаки, зачищая лаву Он тоже увидал Павла, но не обратил на него никакого внимания. Работал Комов ловко, без видимого напряжения и, кажется, даже что-то напевал. Но лоб у него уже мокрый от пота и на глаза натекли тоненькие грязные струйки.
Павел хотел было обминуть Никиту, однако тот неожиданно сказал:
– Осторожно. Кумпол на кумполе. Где ни стукнешь, везде бунит. Чего стал струг?
– Не знаю, – ответил Павел.
– А горному мастеру положено знать все, – буркнул Никита.
– Положено, – согласился Павел. – Да и рабочим тоже не мешает.
– Рабочим? Товарищ Симкин другого мнения. Товарищ Симкин говорит примерно так: «Кому что положено, тот тем и должен заниматься. А если каждый будет совать свой нос не в свое дело – получится не работа, а кордебалет…» Ты, выходит, с ним не согласен?
– Не согласен, Никита.
– Чудно́! – Никита взглянул на Павла так, словно впервые его видел. – Чудно, – повторил он. – Выходит, ты считаешь, что гроз должен не только гидродомкраты передвигать и шуровать лопатой, но и еще кое-что кумекать? А к чему ему это?
Павел взял в руку кусок антрацита и, точно не слыша вопроса Никиты, долго разглядывал причудливую его форму. Ему вдруг показалось, будто от этого куска угля, похожего на огромный черный алмаз, исходит тепло, которое он ощущает своей ладонью. Потом он снова посмотрел на Никиту и подумал: «Если Комов, Семен Васильев, Лесняк и тысяча таких, как они, будут лишь передвигать гидродомкраты и шуровать лопатами, вперед мы не сдвинемся ни на шаг. Потому что и Симкин, и Каширов, и я без Комовых, Васильевых и Лесняков ничего путного сделать не сможем… Это как дважды два…»
Он сказал Никите:
– Как-нибудь в другой раз я отвечу на твой вопрос. Разговор это долгий…
– Ладно, – согласился Никита. – На кумпола почаще поглядывай.
Павел пополз дальше.
У струга, отгребая от него породу и уголь, возились Семен Васильев и звеньевой. Павел спросил у Чувилова:
– Что там?
– На кварциты, небось, напоролись. Не тянет машинка. И вообще не лава, а дерьмо. То присуха, то порода идет, то кумпола вываливаются. Наработаешь тут…
– Так что, лапки кверху подымать будем? – спросил Павел.
– Нет, ура будем орать! – зло усмехнулся Семен Васильев. – Нам, мол, сам черт не брат, мы – герои. И с таким горным мастером, как у нас, мы нигде и никогда не пропадем. Точно, Серега?
– Точно. Не пропадем. Какие на данном этапе последуют распоряжения, товарищ инженер?
Они оба сейчас – и звеньевой Чувилов, и гроз Семен Васильев – были злы и раздражены до крайности. Он сам всегда злился, когда уже с начала смены что-то не ладилось. А у них сейчас злость особая: пришел к ним вчерашний гроз, командует, бодрячком этаким себя выставляет… А толку? Поддеть его надо, нового начальничка, подковырнуть, чтоб не очень его заносило. Гляди, и самим легче станет. Разрядка…
– Может, посоветуете, под каким синус-косинусом лопату в руках держать? – подхватил Семен. – Мы ведь люди темные, не чета некоторым.
Павел угрюмо промолчал. И вдруг почувствовал, как его захлестнула обида. Чувство это было таким острым, что он даже ощутил физическую боль, будто кто-то ударил под сердце. И ему неожиданно захотелось отползти подальше в сторону, лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Или, наоборот, кричать и ругаться в глухую темноту, освобождая себя от тяжести, связанной с необходимостью сдерживать свои чувства.
Однако больше всего он сейчас боялся, как бы в нем самом не зародилась острая неприязнь к тем, кто с непонятной для него враждебностью встречал каждое его слово и каждый его поступок. «Если такая же враждебность укоренится во мне, – думал Павел, – все пойдет насмарку» Для него главное сейчас заключается в том, чтобы до конца разобраться: откуда идет вот такое к нему отношение, где его первопричина?
Кто-то из рабочих говорил: «На готовенькое пришли, к чужой славе хотите примазаться…» Только ли в этом дело? Не ширма ли это для каждого, за которой хотят скрыть совсем другое: «Какого, мол, черта мы должны подчиняться такому же рабочему, как сами! Мало ли что, как его теперь называют – горным мастером, инженером, – вчера-то он был грозом!»
Психология вполне Павлу понятная. И хорошо знакомая. Он до сих пор помнит, как с ним самим случилось почти такое же. Это было несколько лет назад. В одной лаве с Павлом долгое время работал машинистом комбайна некто Сухомлинов – скромный паренек, незаметный, тихий, покладистый. Все знали, что он заочно оканчивает горный институт, и, конечно, предполагали: окончит – и его назначат на какую-нибудь руководящую должность.
И вот такое время наступило. Лишь вчера Сухомлинов полз за своим комбайном по лаве, а на другой день спустился в шахту помощником начальника участка. И сразу же начал давать разгон. На одного гроза накричал за какую-то совершенно незначительную провинность, другого обругал нехорошими словами, третьего за нерасторопность пригрозил выгнать вон. Досталось и Павлу Селянину, который осмелился заметить: «Нельзя ли легче на поворотах?» В общем, совсем другой человек, и узнать в нем вчерашнего Сухомлинова можно было лишь внешне.
Всю упряжку терпели, а вечером, после смены, все собрались в нарядной, попросили прийти туда и нового помощника начальника участка. Сухомлинов уселся за стол и начал сам:
– Может быть, кому-то не нравится мое поведение? – спросил он, усмехнувшись. – Может, кто-то хочет, чтобы я по-прежнему оставался «корешком»? А? Вместе тары-бары, по кружке пива? Ну?
Он поднялся, оперся обеими руками о стол, обвел всех собравшихся строгим начальническим взглядом.
– Так вот что я вам скажу, бывшие мои друзья-однополчане: вчерашнее осталось во вчерашнем, сегодняшнее мы совместными усилиями прояснили, а о завтрашнем советую подумать. Понимаю: для вас это все непривычно, но, к сожалению, помочь ничем не могу.
И ушел.
Конечно, никто особой бучи не поднимал, но чуть ли не целый год, пока Сухомлинова не перевели на другую шахту, с ним никто не обмолвился дружеским словом, никто ни разу по-дружески не подал ему руки. И плохо скрытое к нему враждебное отношение так и не рассеялось. Правда, всем своим видом Сухомлинов показывал, будто ему и дела до этого никакого нет, однако Павел чувствовал, что помощник начальника участка хотел бы все изменить, но не находил силы признать себя неправым. Сделать же ему навстречу первый шаг никто, в том числе и Павел, не собирался. Напротив, каждый испытывал удовлетворение оттого, что Сухомлинов тайно терзается…
Сейчас, вспоминая свою собственную реакцию на поведение помощника начальника участка, Павел думал: «Значит, со мной происходит то же самое? И Никита Комов, и Чувилов, и Семен Васильев видят во мне человека, которому необходимо подчиняться, лишь наступив на свое самолюбие? И что в таком случае должен делать я?»
Этого он пока не знал. Наверное, ему еще долго придется бродить в потемках, на ощупь отыскивая единственный выход, единственно правильный путь, который приведет его к некой гармонии во взаимоотношениях с рабочими. А сейчас он должен бить в одну точку: заставить людей до конца поверить в почти неограниченные возможности новой струговой установки, в ее преимущества. Они ведь начали уже терять эту веру – Павел не мог этого не видеть, как не мог не видеть и того, что Симкин и сам уже, пожалуй, поостыл и наверняка жалеет, что взял «УСТ-55» на свой участок.
…Павел молча стал помогать Чувилову и Семену Васильеву. Работал с каким-то остервенением, словно этим хотел заглушить в себе чувства, которые ему мешали трезво смотреть на вещи. Расчистив от угля и штыба рабочий орган струга, он взглянул на резцы и, показывая Чувилову на нижний, сказал:
– Дело совсем не в кварцитах. Видишь? Надо менять победит.
Чувилов обескураженно пожал плечами. И подумал: «Сейчас горный мастер подковырнет. Глазами, скажет, надо глядеть, а не каким другим местом». Однако Павел сказал совсем не то:
– Вот толкуют, будто немецкая «Вестфалия» дает сто очков вперед любому нашему стругу. А я с этим согласиться не могу. «Вестфалия» себя исчерпала до конца. От точки до точки. А наша Устя только на подъеме. И если за нее взяться по-настоящему, можно показать самый высокий класс.
– Как это – по-настоящему? – спросил Семен.
– А так… Дать ей приличную нагрузку. Она ведь у нас работает, как барышня-белоручка: полчаса покрутится, два часа отдыхает.
– Везде струги работают точно так же, – сказал Чувилов. – Тридцать – тридцать пять процентов времени. Остальное – разные помехи… Нормально. Выше этого еще никто не прыгал.
– И не прыгнет, – добавил Васильев.
– А если попробовать? – спросил Павел. – Или обязательно на всех оглядываться? Может, пускай потом кое-кто на нас поглядит. А?
Семен Васильев засмеялся:
– Затравку даешь, инженер? – И уже серьезно: – Между прочим, если по-честному, надоело в середнячках ходить. Рвануть бы на всю катушку! Чтоб шел по городу, а люди показывали: вон Семен Васильев идет. На Усте рекорд ахнул со своими дружками… Что скажешь, Серега?
– Фантастика, – усмехнулся Чувилов. – Ни с того ни с сего – орлы? А где у нас крылья?
– Вырастут, – сказал Павел.
Струг снова пустили. Семен пополз к своим секциям передвигать гидродомкраты, а Павел вернулся к приводу…
* * *
…Прошло еще несколько недель.
Это были нелегкие для Павла дни, когда он как бы исподволь, опасаясь разрушить только-только зарождающееся к нему доверие, готовил людей к мысли, что они должны сделать тот особый рывок, который им покажет, на что они способны. И сделать этот рывок всем вместе. Нет, Павел думал сейчас не о рекорде – он отлично понимал, что до какого бы то ни было рекорда еще очень далеко, к нему обычно готовятся долго и основательно, но заметный, ощутимый сдвиг должен быть обязательно.
Как ни странно, начальник участка Андрей Андреевич Симкин отнесся к идее Павла весьма прохладно. Причину такого отношения Симкина Павел понять не мог, тем более, что Андрей Андреевич еще недавно сам возлагал большие надежды на новую струговую установку. «Поостыть-то он, конечно, поостыл, – думал Павел, – но неужели у него не осталось никакого запала?»
Как-то Андрей Андреевич ему сказал:
– Не понимаю тебя, Селянин. Ты инженер или кто?
– Я тоже вас не понимаю, – ответил Павел. – Вы о чем?
– А вот о чем. Я не раз видел, как ты, собрав вокруг себя своих рабочих, начинаешь обсуждать с ними те или иные проблемы. Притом такие проблемы, которые не всегда доступны их пониманию. Вопросы научно-технической революции, проблемы советских менеджеров, научной организации труда… Народный университет… Может, скоро политэкономией с ними займешься?
– Уже занялся, – заметил Павел.
– А ты действительно убежден, что рабочему очистного забоя важно все это знать? Может быть, было бы больше пользы, если бы ты затрачивал свое и их время на другое?
– Например? – спросил Павел.
– Например, на усвоение ими правил техники безопасности, на изучение азов горной геологии и еще более простых вещей.
– Вы это серьезно? – удивился Павел.
– А ты сам подумай, – уклончиво ответил Симкин. – Спустись на землю с заоблачных высот и подумай… Ты ведь витаешь, Селянин. – Снисходительно улыбнулся и добавил: – Между прочим, особенно не переживай. По молодости мы все понемножку страдали такой же болезнью…
А Павел особенно и не переживал. Правда, очень хотелось, чтобы такой опытный инженер, как Симкин, поддержал его, но на нет и суда нет. Павел продолжал свою линию. Почти каждый день после смены просил рабочих задерживаться на несколько минут и проводил с ними «разбор полетов», как говорил Лесняк. Это был тщательный анализ всего, что произошло за шесть рабочих часов. Там, в лаве, Павел фиксировал все… С девяти часов пятнадцати минут до девяти сорока двух струг не работал. Почему? Какова причина простоя? Можно ли было сократить этот простой хотя бы на пять минут, хотя бы на четыре, на три… Сколько за эти минуты можно было бы добыть угля?.. Потом опять простой двадцать пять минут… Полторы тысячи секунд! Ну-ка, давайте посмотрим, что необходимо было сделать… Где струг остановился? На пае Лесняка? Лесняк замешкался? А где в это время был Семен Васильев, сосед Лесняка? Почему не подоспел на помощь?.. И так далее, и тому подобное. Вначале рабочие очистного забоя посмеивались: детский сад, да и только. Игра в трали-вали… Секунды – метры, метры – секунды… Нормальные люди секунды не считают. Мы что, будем удивлять мир?
