Текст книги "Черные листья"

Автор книги: Петр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 49 страниц)

– А я здесь просто так, – ответила Клаша. – Кирилл спрятал меня от дождя. А ты почему так рано? До смены еще целых два часа…

Павел как-то виновато взглянул на Кирилла:

– Хочу спуститься раньше, посмотреть, что там с «УСТ-55». Притягивает меня эта машина, будто магнитом. Ты не сердишься, Кирилл?

Каширов угрюмо взглянул на Павла:

– С какой стати я должен сердиться? И за кого ты вообще меня принимаешь?

– Прости, Кирилл, – примиряюще ответил Павел. – Я не хотел тебя обидеть. – И обратился к Клаше: – Я пойду, Клаша. А ты пока посиди – дождь еще не окончился.

3

Однако Клаша тоже вскоре ушла, и Кирилл опять остался один. Долго сидел, согнувшись и подперев голову руками, потом устало поднялся и, даже не набросив плаща, вышел из кабинета и побрел через двор к бытовке. Там переоделся, выкурил подряд две сигареты и спустился в шахту.

Лава соседнего участка, где работала сейчас батеевская струговая установка, находилась не так уж далеко, и Кирилл направился прямо туда. Вспомнив слова Павла: «Притягивает меня эта машина, будто магнитом», Кирилл подумал: «А ведь притягивает она не одного Павла…» Он не раз видел, как и Лесняк, и Кудинов, и горный мастер Бахмутов, закончив свою смену, направлялись на участок Симкина, в лаву, где работала «УСТ-55». Встречали их там не то что недружелюбно, но и без особого энтузиазма. «А, пришли, слабачки! Чего вы тут забыли? Может, хотите Устю взять назад? Так она ж не пойдет. Она, знаете, что о вас думает? Скажи им, Никита, что наша бабонька о них думает?»

Никита Комов, парень с огненной шевелюрой и плутоватыми глазами, принимал таинственный вид и говорил:

– Лежу я как-то в лаве рядом с Устей, прижался к ней бочком, чтоб, значит, погреться малость. И вдруг слышу: «Вот, друг Никита, как оно жизнь устроена. Вроде должны все шахтеры одинаково свое дело любить, одинаково серьезные вещи понимать. А что получается? Ты, друг Никита, бригаду Руденко знаешь?» – «Знаю, – говорю. – Их, – говорю, – все знают». – «И как? – спрашивает Устя. – Еще те типы?» – «Еще те», – отвечаю. «Точно, – смеется бабонька. – Я как посмотрела на них, так сразу и подумала: да разве ж это шахтеры? Видимость одна…»

И Лесняк, и Кудинов, и Бахмутов похохатывали, но весело им отнюдь не было. Шутки шутками, а уязвленное самолюбие давало о себе знать. Сколько времени бригада была на виду и вдруг – вот такое. Злились они и на Каширова, и на самих себя, и на Никиту Комова (однажды ему сказали: «Ты, Никита, треплись, но меру знай. Иначе угольком ребра подрисуем…»), но все же нет-нет да и отправлялись поглядеть на работу новой струговой установки.

Спустившись в шахту, Кирилл собрался было на свой участок, но потом вдруг почувствовал острое желание пойти к Симкину. Знал, что и сам может подвергнуться насмешкам, однако желанию своему воспротивиться не мог. Пускай посмеются, пускай позлословят. Кто знает, может, от этого на душе станет легче…

А на душе было скверно. Хотелось вот так идти и идти по скудно освещенному штреку, прислушиваясь к тишине и к звукам, которые он понимал так же, как немногие люди понимают язык природы, идти и ни о чем не думать, ни о чем не терзаться, изгнать из сердца все тревоги, мешающие жить. Кто это сказал, будто Кирилл Каширов не любит шахту? Ложь! Он никогда и никому не говорит о своей к ней любви, потому что считает это сентиментами, но сам-то Кирилл Каширов уверен: отнимите у него вот эти полутемные штреки, эту тишину и эти понятные ему звуки, и жизнь потеряет для него всякий смысл. Конечно, он хотел бы работать в каком-нибудь отделе комбината, хотел занять бы один из командных постов, но ведь это тоже было бы связано с шахтой, и своей любви к ней он никогда не изменил бы…

Кирилл шел вдоль конвейерного штрека, изредка останавливаясь и наблюдая, как тускло поблескивающие глыбы антрацита, похожие на огромные черные алмазы, текут и текут по широкой ленте, отбрасывая свой тусклый свет, словно фосфоресцирующие волны неспокойного моря. Настоящий уголь, ничего не скажешь! Почти совсем нет штыба, любо-дорого на такой уголь смотреть.

Подойдя к лаве, Кирилл увидел кучку шахтеров, стоявших несколько в стороне. И сразу узнал Павла Селянина, Виктора Лесняка, Алексея Смуту и горного мастера Бахмутова. Узнал и недовольно поморщился – пришли смотреть на струг, который мог работать на их участке. Мог бы работать, если бы не начальник участка Кирилл Каширов. Они, конечно, уже забыли, что кое-кто из них тоже хотел тогда избавиться от «УСТ-55». Кричали: «На кой нам этот недоносок! Пускай с ним возятся конструкторы, они тоже не даром жуют свой хлеб. А мы горняки, нам надо добывать уголь!..» А теперь вот пришли. И Кириллу Каширову, конечно, лучше всего отсюда уйти. Наверняка ведь скажут: «Ну как, Кирилл Александрович, здорово Устенька вкалывает? Нам бы тоже такую машиненку, правильно?..»

Он уже хотел уйти, но его остановили крики, донесшиеся из лавы. Кто-то ругался, кто-то охрипшим голосом орал на машиниста, стоящего у привода:

– Чертова размазня, не можешь полегче?! Заставь дурака богу молиться, так он шишки на лбу набьет!

«Лопнула цепь, – решил Кирилл. – И на машиниста орут зря, он тут мало в чем виноват». Сколько они возились с этими проклятыми цепями, когда Устя была в их лаве! Только наладят, только наберут темп – готово! И тоже орали на машиниста: «Куда смотришь! Глаза повылезали? Не сметану режешь, а уголь!» Орали для того, чтобы, как говорил Лесняк, «выпустить из себя пары», а то можно было взорваться от напряжения.

На выходе из лавы показался сменный инженер Махонький. И рост его, и тщедушная неказистая фигурка полностью соответствовали фамилии этого раздражительного, всегда беспричинно обозленного на всех и вся человека, которого шахтеры за глаза называли «Манюней». Кирилл вспомнил, как начальник участка Симкин жаловался Кострову: «Откуда вы выкопали на мою голову этого тигра? Знаний – кот наплакал, организаторских способностей и того меньше, а самомнения – хватит на всю бригаду…»

Сейчас Махонький был особенно зол. Надо же, другие смены работают, все в порядке, стоит, начать работать ему – все летит к черту! Или в его звене собрались одни кретины, или на роду невезение написано – поди разберись.

Махонький, вначале не обратив внимания на шахтеров чужого звена, куда-то метнулся, но, не пробежав и пяти шагов, тут же воротился и закричал:

– Чего? Чего надо? Экскурсия? Детский сад? Кто вам разрешил тут шляться?

– Не надо шуметь, товарищ Махонький, – сказал Павел. – Никому мы тут не мешаем. А у вас что-то не ладится? Может, помочь?

– Вон, говорю, отсюда! – Махонький смешно замахал руками и даже топнул ногой. – Помощнички! На весь комбинат опозорились, а теперь – поможем… Обойдемся как-нибудь и без помощи.

– Ладно, уйдем, – сказал Лесняк. – Кричит, будто мы уголь воровать пришли.

Махонький снова убежал, а в это время не то машинист, не то кто-то из рабочих очистного забоя крикнул:

– Эй, там! Давай сюда, подсобить надо!

– Подсобить! – проворчал Лесняк. – Один в шею гонит, другой – подсобить. Тоже мне куклы!

Тем не менее он первый направился к лаве, а вслед за ним туда же устремились и остальные. Через минуту-другую до Кирилла донесся голос Лесняка:

– Болты давай, дура, чего ты мне эту железяку суешь! Паша, отшвырни эти глыбины, вон те, у рештака. Алеша, расчисти вот тут пятачок… А теперь подтянули… И – р-раз!.. И – д-два!..

Некоторое время Кирилл стоял все на том же месте и размышлял: «Что же их все-таки сюда привело – Павла, Лесняка и других? Может, они втайне завидуют тем, о ком сейчас на шахте говорят добрые слова? Клашка ведь недавно писала в многотиражке: «Технический прогресс в белых перчатках не совершают. Он требует отдачи всех духовных и физических сил, технический прогресс совершают люди волевые, до конца влюбленные в свое дело и думающие о будущем, – такие люди, как…» Она назвала около десятка фамилий рабочих очистного забоя с участка Симкина, и Кирилл слышал, как, держа газету, Лесняк говорил: «Ясно? Богатыри – не вы! Так сказал бы М. Ю. Лермонтов, если бы описывал не Бородинское сражение, а битву за технический прогресс на шахте «Веснянка». М. Ю. Лермонтов сказал бы, что и Павел Селянин, и Виктор Лесняк, и горный мастер Бахмутов – это не люди, а людишки. Он наверняка так и написал бы в своем стихотворении, посвященном бригаде Ф. И. Руденко: «Эй вы, людишки, – тонкие кишки, утрите соплишки…» И еще чего-нибудь такое интеллектуальное…»

Он, как всегда, балагурил, но Кирилл тогда почувствовал: не только Лесняк, но и другие члены бригады Руденко испытывают к тем, о ком писала газета, настоящую зависть. Ведь так могли писать о них, если бы… «Если бы Кирилл Каширов умел заглядывать в будущее, – как о постороннем человеке подумал о себе Кирилл. – Если бы Кирилл Каширов был умнее…»

Кажется, лопнувшее звено в тяговой цепи уже заменили. Машинист струговой установки включил привод, и мимо Кирилла снова по конвейеру потек уголь. Однако ни Павел, ни Лесняк долгое время из лавы не показывались. И тогда Кирилл, побуждаемый не то чувством любопытства, не то каким-то другим – и ему самому непонятным – чувством, направился туда же. Лава была низкой – сантиметров шестьдесят пять, не больше, и Кирилл на животе пополз вперед. Сбоку рештака громоздились глыбы антрацита. Они мешали работе, но то ли их некому снова было бросить на рештак, то ли никто не обращал ни них внимания. Рядом с одним из таких завалов Кирилл остановился и начал его расчищать. Что его побудило это сделать, он не мог бы сказать. Может быть, на него нахлынул этот порыв жажды деятельности, когда человек не в состоянии заставить себя избавиться от желания дать выход клокочущей в нем энергии. Кирилл даже не чувствовал тяжести лопаты, которой он швырял глыбы угля на рештак. А капли пота, стекающие по лицу, были даже приятны.

Кирилл, расчистив завал, отполз к гидродомкрату и включил свою «головку». И только теперь увидел Павла Селянина и Виктора Лесняка, работающих лопатами. Делали они это молча, сосредоточенно, по привычке рассчитывая каждое движение, чтобы попусту не растрачивать силы. Но в то же время в каждом их движении Кирилл видел какую-то необыкновенную красоту – не изящество, нет, тяжелый труд вряд ли может отличаться изяществом, – здесь была красота мужественная, красота силы. Оба шахтера были в брезентовых куртках, но Кириллу показалось, будто он видит, как под этими куртками напряглись мышцы рук, груди и спины – точь-в-точь гравюра художника, славящего труд. Странно, однако в эту минуту Кирилл не испытывал никакой неприязни ни к Павлу, ни к Лесняку – он ими просто любовался, вот и все…

Потом он вылез из лавы и медленно побрел по штреку к своему участку. Наверное, было бы лучше, если бы он сюда не приходил. Что ему тут было надо? Своими глазами увидеть, как другие люди пробивают дорогу новой машине? Почувствовать их силу и лишний раз убедиться в своей слабости? Слабаков из шахты гнать надо. Значит, гнать из шахты Кирилла Каширова! Инженера, который любит шахту не меньше, чем сам Никита Комов. Черт подери, а ведь это страшно! Страшно вдруг осознать и понять, что ты потерпел крах, что ты тут почти никому не нужен. Уйди из шахты, и никто это не заметит. А если и заметит, но наверняка скажет с облегчением: «Ну и слава богу…»

Вот так Кирилл Каширов брел и брел в одиночестве по своему подземному царству, из коренного штрека переходил в конвейерный, потом в людской ходок, оттуда в вентиляционный штрек, и все время его не покидало ощущение, что это одиночество не просто физическое, когда человек не видит вокруг себя ни одной живой души, нет, оно скорее моральное, его чувствуешь сердцем – оно больно щемит и ничем эту боль не унять.

Теперь он был уже на своем участке и шел по уклону, почти совсем темному – видимо, электрики меняли лампочки, но по какой-то причине не довели дело до конца. Кирилл подумал, что надо немедленно дать распоряжение получше осветить этот уклон, но тут же его мысли переключились на другое. Он опять начал думать об Иве. Правильно ли он поступил, уйдя от нее? Не пожалеет ли потом об этом? Павел без всякого смущения рассказал о своей встрече с Ивой. Значит, ничего особенного?

Сейчас Кирилл мог себе признаться: если совсем по-честному, то он и сам до конца не верил, что Ива могла стать на скользкий путь. Наверное, он просто нашел предлог, чтобы уйти. Только предлог. Теперь-то, конечно, многое изменилось. «Я тебя ненавижу!» Искренне ли это было сказано?

А ведь когда-то Ива его боготворила. И считала его сильным человеком. Правда, ее немного пугало проявление его силы, но все же… Однажды она сказала, стараясь выразить свою мысль как можно мягче и деликатнее:

– Кирилл, ты очень сильный человек… Я говорю о твоей внутренней силе… Может быть, именно за это я тебя и полюбила. Ни сейчас я немножко боюсь за тебя. Внутренне сильный человек должен быть и внутренне сдержанным. Ты согласен со мной? Не сердись на меня, мой сильный дорогой человек, я желаю тебе только добра… Ты перестал чувствовать меру своей силы, и это плохо… Ты иногда хочешь подавить своей волей волю окружающих тебя людей, а люди такое не всегда прощают… Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она подняла на Кирилла глаза, и ей вдруг показалось, что он сейчас рассмеется. Рассмеется зло и также зло скажет: «Вот уж не думал, что и теперь нуждаюсь в учителях!..»

Однако Кирилл сказал совершенно спокойно, и Ива сразу поняла: о том, о чем она ему говорила, Кирилл, наверное, думал не раз и не два, и для него давно уже все было решено.

– Ты говоришь, что я обладаю внутренней силой. А скажи, как по-твоему – многие ею обладают?

– Конечно, нет! – искренне ответила Ива.

– Правильно. Так вот запомните: во все века и во все эпохи были личности и были просто люди… Погоди, погоди… Я о том, что каждое общество выдвигает более или менее сильные личности, которые становятся на правом фланге. Каждый в силу своих возможностей возглавляет большую или меньшую колонну. С этим ты согласна?

– Отчасти да. Но, как говорится в народе, и тот, кто впереди, тоже должен идти в ногу вместе во всеми…

– Тот, кто идет впереди, назад не оглядывается. Извольте шагать так, как шагает он. Если, конечно, не хотите, чтобы из строя получилась чехарда.

– Значит, всегда подстраиваться под его шаг?

Кирилл нахмурился:

– А вы хотите, чтоб подстраивались к вам? У вас для этого есть все данные?

– Кто – вы? О ком ты говоришь?

– Хотя бы лично о тебе. Не думаешь ли ты, что способна повести за собой таких, как я?

Ива тяжело вздохнула:

– Нет, Кирилл, такую цель я не преследую. И мне грустно, что ты не захотел меня понять…

* * *

Вспомнив этот разговор, Кирилл невесело улыбнулся: «Все хотят, чтобы понимали только их. А сами… Какого черта сами ничего не хотят понять?..»

Он услыхал за своей спиной стук колес и оглянулся, направив к верху уклона луч фонаря. Оттуда медленно спускались две грузовые вагонетки. Все еще мысленно споря с Ивой, Кирилл проводил вагонетки рассеянным взглядом и только минуту или две спустя подумал, что в одной из них он как будто увидел короткую вспышку света. Было похоже, что кто-то, лежа на дне вагонетки, включил и тут же выключил фонарик.

«Идиоты! – почти равнодушно выругался Каширов. – Догнать бы да всыпать как следует!»

Возможно, в другое время он и не остановился бы перед тем, чтобы пуститься вдогонку за вагонетками. Спуск людей по уклону на грузовом транспорте категорически запрещался, это считалось грубейшим нарушением дисциплины и с нарушителей жестко взыскивалось. Каширов сам не раз говорил в нарядной: «Кого поймаю – пусть пеняет на себя. И пусть не ждет от меня пощады…»

Сейчас Кирилл подумал об этом лишь мельком и, наверное, еще через минуту обо всем и забыл, но, случайно осветив трос, он вдруг заметил на нем узел и торчащие в стороны стальные нити, будто вздрагивающие от непосильной нагрузки. Трос был связан наспех, и Кирилл видел, что концы стальных нитей с каждым мгновением становятся все короче. Обрыв был неизбежен – в этом Кирилл нисколько не сомневался. Не сомневался он и в том, что человек, притаившийся в одной из вагонеток, сам себя обрек на гибель. И, может быть, не только себя. Оборвавшись, вагонетки с бешеной скоростью помчатся вниз, круша и ломая все встречное – в том числе и людей.

Секунду-другую Кирилл продолжал стоять на том же месте, словно окаменев. Волна ледяного холода, хлынувшая к самому сердцу, сменилась волной нестерпимого жара, и Кирилл почувствовал, как все лицо его покрылось крупными каплями пота. Смахнув их ладонью, он, наконец, сорвался с места и побежал вниз. Бежал и кричал неожиданно охрипшим голосом:

– Эй, там, прыгай! Прыгай из вагонетки!

Возможно, шахтер его и не слышал, возможно, боясь наказания, он делал вид, что не слышит. Так или иначе, никто не подавал никаких признаков жизни, и Кирилл, спотыкаясь, продолжал бежать, крича что есть сил:

– Обрыв! Будет обрыв! Прыгай! Прыгай, говорю, сволочь!

И опять никто не отозвался.

Споткнувшись, Кирилл упал и, сдирая кожу на лице и ладонях, несколько метров по инерции скользил вниз, потом снова вскочил, больно ударился плечом о боковую стену уклона и опять побежал.

Наконец, он догнал вагонетку, в которой сидел шахтер, направил в нее луч фонаря. Человек поднял руку и прикрыл глаза, потом отвел ее в сторону и заискивающе улыбнулся:

– Ну, виноват, виноват, товарищ начальник… Ей-богу, больше не буду…

– Вылезай, – задохнувшись, потребовал Кирилл. – Скорей, душа из тебя вон!..

Но шахтер даже не шевельнулся. Продолжая улыбаться, сказал:

– Да чего уж теперь… Семь бед – один ответ… Садись, Кирилл Александрович, вместе доедем. Путь не близкий…

Кирилл перегнулся, обеими руками схватил шахтера за шиворот, рванул на себя. Тот закричал:

– Ты что, очумел? Чего рукам волю даешь?

– Вылезай, идиот! – прохрипел Кирилл. – Трос обрывается!

Он повис животом на железном ребре вагонетки, потом, неожиданно потеряв равновесие, перевалился через борт и оказался рядом с шахтером. Кажется, он почувствовал какой-то толчок. Или что-то вдруг изменилось: не то ветер промчался по уклону, не то Кирилл ощутил необыкновенную легкость во всем теле – у него не было времени ни осмыслить этого наступившего изменения, ни обдумать, что вслед за ним произойдет. У него, как ему казалось, оставалось времени только на то, чтобы, собрав все силы, вышвырнуть шахтера из вагонетки. Даже не вышвырнуть, а просто помочь ему отсюда выбраться: почуяв неладное, шахтер больше не сопротивлялся, и когда Кирилл подтолкнул его, он торопливо схватился руками за борт и прыгнул.

И лишь теперь Кирилл понял, откуда и этот промчавшийся по уклону ветер, и необыкновенная легкость, которую он внезапно ощутил: оторвавшись от троса, вагонетки, ничем не удерживаемые, мчались вниз с сумасшедшей скоростью, с каждым мгновением эта скорость возрастала и с каждым мгновением все ближе была гибель Кирилла. Неизбежность гибели настолько для Кирилла была очевидной, что в первое мгновение он даже не подумал о своем спасении. Он только сказал самому себе: «Ну вот и конец…»

И сразу же представил себе этот конец. Сплющенные, искореженные вагонетки, такое же сплющенное и искореженное его, Кирилла, тело. Раздробленные кости, раздробленная голова, мертвые, уже ничего и никого не видящие глаза. Это все, что осталось от Кирилла Каширова…

«Прыгай, Кирилл!»

Голос, похожий на Ивин. Или это его собственный голос? А может, кричит его, Кирилла, инстинкт? Кричит, чтобы вывести Кирилла из шока?

Кирилл взялся руками за борт вагонетки, глянул вниз, на стремительно убегающую назад черную ленту породы. Лампа, закрепленная на каске, погасла. Кирилл почувствовал страх: вагонетка, кажется, не просто мчится, а падает в бездну, как падает в ствол оборвавшаяся клеть. А там, внизу, люди, они ничего не знают, никакой беды не ожидают, а когда она свалится на них, будет уже поздно. Поздно будет бежать, куда-то прятаться от смерти. Смерть – она вот здесь, вместе с Кириллом, она мчится, точно неотвратимый рок…

«Прыгай, Кирилл! Спасайся, Кирилл!»

А он все ждал, судорожно уцепившись за борт вагонетки и глядя вперед, туда, где должны быть шахтеры. Кажется, он уже видит тусклый свет от лампочек. Словно светлячки с подрезанными крыльями медленно, вяло перемещаются слева направо, справа налево – туда-сюда, туда-сюда.

С трудом оторвав руки от борта вагонетки и сложив ладони трубкой, Кирилл закричал:

– Берегись! Береги-и-ись!

На миг светляки застыли. Белыми расплывчатыми пятнами повисли в черном пространстве, едва заметно мигают, как звезды перед рассветом.

– Береги-и-ись! – ни на секунду не умолкая, продолжал кричать Кирилл. – Берегись!

И вот светляки куда-то метнулись и мгновенно исчезли. Густая чернь хлестнула Кирилла по глазам, со скоростью смерти помчалась навстречу.

«Теперь прыгай, Кирилл!»

Все равно что сказать: «Теперь стреляйся, Кирилл!» Все равно. И Кирилл прыгнул…

4

Несколько дней он ничего не видел, кроме глыбы угля, подвешенной над его головой. Глыба эта, чудом державшаяся на старом, связанном посредине тросе, имела причудливую форму с сотней острых углов. Она слегка раскачивалась из стороны в сторону, и узел троса с каждой прошедшей минутой ослабевал, ржавые стальные нити рвались, и Кирилл все время ждал, что глыба вот-вот упадет и расплющит его голову.

Он поднимал руки и закрывал лицо, но, как ни странно, даже сквозь ладони видел и глыбу, и трос, и узел, все время ослабевающий.

«Берегись!» – кричал Кирилл.

Люди-светляки, окружающие его, разбегались, а он не мог даже пошевелиться. Он был обречен. И никто не пытался ни помочь ему, ни успокоить: все знали, что он обречен, все, наверное, привыкли к этой мысли, все, кроме его самого. Он к этой мысли привыкнуть не мог. Ему хотелось жить так же, как другим, и он удивлялся, что никто не хочет этого понять. Никто, даже Ива…

Однажды он спросил у нее:

– Ты все видишь?

И глазами указал на глыбу угля, повисшую над его головой.

Ива кивнула:

– Вижу.

– Ты знаешь, что трос скоро оборвется?

– Знаю, – ответила Ива. – Но такая уж твоя судьба…

– Судьба? – закричал Кирилл. – Ты врешь – моя судьба не такая. Слышишь? Я знаю свою судьбу.

– А чего ж ты тогда боишься? – спросила Ива.

Он хотел ей ответить, но Ива вдруг стала светляком с подрезанными крыльями и медленно уплыла в темноту, опять оставив его одного.

…У него оказалась поломанной ключица, перебиты два ребра, был обнаружен перелом руки, разбита голова. В нескольких местах кожа была содрана до костей, и это больше всего причиняло ему нестерпимую боль. Но все же, когда Кирилл пришел в себя и впервые не увидел над своей головой эту проклятую глыбу, он улыбнулся. Улыбнулся и сказал Иве, ничуть не удивившись, что она опять здесь:

– А ты говорила – судьба. Я еще поживу…

Ива заметно похудела, лицо ее казалось измученным, словно не Кирилл, а она сама перенесла все, что досталось ему.

– Ты плачешь? – спросил Кирилл, увидев на ее глазах слезы. – Чего же ты плачешь?

– Я и сама не знаю, – сказала Ива. – Столько пережить за эти дни… Я уже забыла, когда спала. Все думала, думала…

– О чем?

– О тебе, о себе… О том, что мы часто чего-то не ценим.

– Теперь ты научишься ценить? – Кирилл усмехнулся глазами и повторил: – Теперь ты все научилась ценить?

– Да! – она наклонилась к нему и лбом прижалась к его виску. – Да, Кирилл! Я не могу без тебя. Когда ты ушел…

– Не надо об этом, – попросил Кирилл. – Ни сейчас, ни после. Хорошо?

– Хорошо. Ни сейчас, ни после… Не надо… Знаешь, о тебе всюду говорят. И на шахте, и на комбинате. Если бы не ты, могло погибнуть много людей. Они услышали, как ты кричал, предупреждая об опасности… Ты сам-то все помнишь?

– Да. Я все помню. Кажется, я не собирался остаться живым. Повезло. Крупно повезло.

Когда тебя привезли в больницу, сюда приехал Грибов, начальник комбината. Я слышала, как он говорил Кострову: «Человек, способный на такой шаг, – это человек!»

– А Костров?

– Костров? Костров ответил: «Я очень рад, что Каши-ров так себя проявил…»

Кирилл закрыл глаза и долго лежал, думая о чем-то своем, а Ива, глядя в его бледное, заметно постаревшее лицо, испытывала такое ощущение, словно это не он, а она сама вернулась к жизни, и жизнь теперь стала для нее во сто крат дороже, чем была прежде. «Я сделаю все, – думала Ива, – чтобы ему было со мной хорошо. Разве он этого не заслуживает?»

* * *

Странное чувство испытывал Кирилл в тот день, когда впервые после происшествия спустился в шахту. Все здесь было таким же, как и два месяца назад, все было привычным и знакомым, но в то же время Кириллу казалось, будто шахта встречает его совсем по-другому: что-то заставляет по-необычному волноваться, что-то стало душевнее, ближе, какие-то нити, связывающие его со всем окружающим, сделались прочнее.

А ведь если признаться, Кирилл, еще находясь в больнице, часто думал о той минуте, когда ему придется выйти из клети и один на один остаться со своими мыслями и чувствами. Не испытает ли он гнетущего страха, не вошел ли этот страх в его кровь и не поселился ли в нем навечно, как непрошеный постоялец?

Он гнал от себя эти мысли, но стоило ему вспомнить мчавшуюся по темному уклону вагонетку, как они снова и снова к нему возвращались. Они пугали его даже тем, что сами по себе возникали, и он не мог избавиться от них, хотя и старался это сделать. «Как же я буду жить, – думал Кирилл, – как буду работать, если во мне останется эта слабость?.. И сумею ли я раздавить ее в себе?»

В нарядной его встретили не так, как встречали обычно. Правда, никто как будто и не вспомнил о том, что начальник участка совсем недавно подвергал свою жизнь опасности, что он только волею случая остался жив. Но хорошо зная шахтеров, зная их внутреннюю сдержанность, Кирилл сразу же увидел, что ни один из них, конечно, ничего не забыл, а не говорят об этом по самой простой причине: чего, дескать, говорить, если и так все ясно! Человек, сделавший то, что сделал начальник участка, – это человек, и с ним одно удовольствие побеседовать по душам.

– А мы тут без вас маленько поскучали, Кирилл Александрович, – сказал кто-то из проходчиков. – Все спрашивали у бригадира, когда ж придет наш начальник участка… Вот и пришли вы, теперь дело веселей пойдет…

Проходчик, наверное, не хотел специально нажимать на слова «наш начальник», это получилось у него не преднамеренно, тем не менее Кирилл не мог не почувствовать, что сказаны эти слова были с той душевной теплотой, которую искусственно создать нельзя. И не только с теплотой, но и с гордостью – плохо скрываемой.

Каширов улыбнулся:

– Я и сам без вас изрядно закис. Пролежал бы еще месяц-полтора и, пожалуй, богу душу отдал бы…

– Оно так, – сказал пожилой шахтер Семен Викулов. – Оно так, Кирилл Александрович. К своей семье когда привыкнешь – без нее хана. Особенно если та семья из дружных…

И опять Каширов в словах шахтера уловил необычную мягкость и почувствовал, что сказаны они были со всей искренностью и уважением. Это растрогало его, и он, подойдя к Викулову, сказал:

– Спасибо тебе, Семен Петрович. Спасибо.

Он поискал глазами Павла Селянина, но того почему-то не оказалось. А ему очень хотелось увидеть его именно сейчас, вот в эту минуту. В тот день, когда Селянин впервые пришел к нему в больницу, Кирилл чувствовал себя особенно плохо. Голова раскалывалась от нестерпимой боли, в глазах становилось совсем темно, и Кириллу казалось, будто он слышит, как в голове лопаются, взрываются какие-то сосуды – один за другим, один за другим. Он часто, хотя и не надолго, терял сознание, потом снова приходил в себя и мутными глазами глядел вокруг, с трудом понимая, где он и что с ним происходит.

Вот в одну из таких минут он и увидел Павла Селянина. Тот сидел на табуретке у его койки в белом халате, и Кирилл вначале подумал, что это врач. А когда узнал Павла, улыбнулся, стараясь скрыть от него свои страдания. Однако улыбка его была настолько вымученной, настолько неестественной, что Павел сразу все понял.

– Тебе очень плохо, Кирилл? – Спросил он, наклоняясь ближе к его лицу. – Ты очень страдаешь?

И Кирилл признался:

– Очень. Не выживу, кажется…

Он увидел в глазах Павла неподдельное сочувствие. Неподдельное, он не мог ошибиться. Потом Павел наклонился еще ниже и, взяв его руку в свою, осторожно, но крепко ее сжал:

– Ты это брось, тореадор! Брось, слышишь! Мы с тобой не из тех, что сразу сдаются. Мы с тобой еще поработаем.

…Он спросил:

– А где же Селянин? Руденко сказал:

– У него экзамены. Сидит, говорят, день и ночь за столом. Последний ведь год в институте. Через минуту – инженер…

– Да, через минуту, – Кирилл улыбнулся и повторил: – Через минуту – инженер…

Потом он спустился в шахту. Бригадир хотел идти вместе с ним, но Кирилл попросил:

– Ты иди с бригадой, а я один. Посмотрю, как и что…

Он и сам удивлялся, откуда у него эта потребность: остаться с шахтой наедине. Он даже улыбнулся своим мыслям: «Будто свидание с женщиной. Интимное и волнующее».

Нет, никакого страха Кирилл не испытывал. Пройдя минут десять по коренному штреку, он свернул к тому самому уклону, где все тогда произошло. Только на мгновение задумавшись, пошел вниз. Вот здесь он в тот день услышал грохот грузовых вагонеток… Ему и сейчас показалось, будто он слышит то же самое: колеса стучат на стыках рельсов, где-то далеко отсюда громыхнул взрыв, где-то осела кровля. «Шахта живет, – подумал Кирилл. – Всегда».

Он спустился еще ниже и нашел то самое место, где в тот день произошло несчастье. Кирилл его хорошо запомнил. В то короткое мгновение, когда он собрался прыгать из вагонетки, в глаза ему бросилась одна деталь, которую в другое время можно было и не заметить: по ту и другую сторону на всем протяжении уклона нижние части стены были укреплены проволочной сеткой, а здесь их укрепили бетонными плитами. Всего несколько метров. И сразу же за бетонными плитами Кирилл увидел тогда нишу, в которой блестела вода. Вот эта самая ниша… Правда, воды теперь здесь не было, и Кирилл, войдя в нишу, опустился на какой-то ящик из-под инструментов.

Сейчас его окружала тишина. Нигде ни одного звука, словно на какое-то время жизнь шахты застыла. Может быть, застыла для того, чтобы дать Кириллу услышать, как такая же тишина входит в его сознание. Это была особенная тишина, она обволакивала и мысли, и чувства Кирилла, обычно пребывающие в смятении. Ему казалось, будто сейчас в нем происходит какой-то процесс обновления: он будто ощущает, как в нем крепнет уверенность в своих силах, которые он в последнее время заметно подрастерял. А терять-то их было нельзя, они очень Кириллу нужны. Теперь вот сама судьба вовремя подставила ему плечо, чтобы он мог на него опереться. Крепкое плечо, черт подери, с таким спутником, как добрая своя судьба, не пропадешь! И шагать-то с таким спутником куда легче!