Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
Глава шестая
1
Александр Шикулин по праву считался одним из лучших машинистов комбайна. В лаву, где работал на своем «1К-101», частенько наведывались комбайнеры из других шахт, ползали вслед за Шикулиным и его машиной, присматривались-приглядывались, спрашивая у Александра о том о сем, а он, не скрывая усмешки, неизменно отвечал на все вопросы:
– Соображать надо, что к чему. Голову на плечах иметь надо – без головы ничего, должен вам сказать, не получится. А такую голову, как у Александра Шикулина, не всем иметь положено. Природа тоже свое дело знает, работает на совесть, без всякой уравниловки. Чтоб, значит, никакого такого хаоса в мире не существовало. Что такое есть «хаос» – знаете?
– Брось трепаться, Пшик! – говорили Шикулину. – Скажи лучше, как сподняк без задержки берешь?
– Сподняк? Такого слова в научно-технической литературе не существует. В научно-технической литературе существует слово «земник»… И вообще, дорогие коллеги, смотреть – смотрите, а работать человеку не мешайте. Ибо, как выразился один ученый индивидум, обмен опытом должен вести к увеличению производительности труда, всякая же болтовня данную производительность снижает.
– Морду б тебе набить не мешало, индивидум, – заключали шахтеры. – Чтоб нос кверху не драл. Дать тебе два-три раза по твоей ученой головке, может, иной разговор получился бы.
– Рискните, – усмехался Шикулин. – Кто, говорят, не рискует, тот в тюрьме не сидит. Слыхали про такую народную мудрость?
Маленький, удивительно подвижный, словно невидимыми нитями привязанный к своему комбайну, Шикулин, казалось, был его живой душой, горячей и отзывчивой к малейшей прихоти машины и часто глухой к своей собственной совести, хотя сам считал, что совесть его чиста, как стеклышко. В конце концов, говорил себе Шикулин, я тружусь не для себя, а для общества, в котором живу. Чего от меня требует это самое общество? Оно мне говорит: «Слушай, Шикулин, ты человек не совсем обыкновенный, ты способен на то, на что у других способностей не хватает – так уж распорядилась сама матушка-природа. Значит, не ленись, Шикулин, работай на всю катушку. Греми, Шикулин, чем сильнее ты будешь греметь, тем лучше будет людям…» Вот я и гремлю. Кто меня может упрекнуть, будто я работаю вполсилы? Дай бог каждому так работать? А что касается того, чтоб я еще и других учил – дураков нет. Во-первых, я шахтер, а не учитель, во-вторых, если все будут греметь так, как я, никакого грома вообще никто не услышит…
Однажды секретарь парткома шахты Тарасов ему сказал:
– Ты прости меня за грубое сравнение, Шикулин, но оно напрашивается само собой. Вот, скажем, живет на белом свете какой-нибудь великий гений-изобретатель, равного которому нигде не встретишь. Живет и в одиночку, втайне от всех, работает над крупным, необыкновенно нужным человечеству открытием. Силы его уже подходят к концу, жизнь тоже, но знаниями своими он ни с кем не делится, боясь, как бы его не опередили – тогда ведь померкнет его слава, тогда уже никто, думает он, не скажет, что он – великий гений. И вот однажды случилось какое-то несчастье, изобретатель погиб или умер, и нужное человечеству открытие так и осталось неоткрытым, ученый унес его с собой в могилу… Скажи, Шикулин, поставил бы ты своими руками памятник такому гению? Или подумал бы, что он не достоин подобной чести?..
Шикулин, внимательно выслушав Тарасова, скромно ответил:
– Но я ведь, Алексей Данилович, не великий гений. Правильно?
Тарасов усмехнулся:
– Пожалуй… Ну, а дальше?
– А дальше так: ваш изобретатель, с которым там что-то случилось, человечеству чего дал? Ноль целых и три ноля тысячных, как говорит Лесняк? А Шикулин? Позовите экономиста, спросите, сколько Шикулин дал человечеству антрацита?
– А если бы Шикулин позаботился о том, чтобы все машинисты комбайнов выдавали столько же? Разве человечеству от этого стало бы хуже?
Шикулин пожал плечами:
– Так разве ж я против? Пускай выдают!
– Значит, ты – «за»?
– Обеими руками, Алексей Данилович!
– А душой?
– Целиком и полностью… Я ведь и опытом делюсь. Приходят, смотрят – в шею никого не гоню. Злюсь только, когда начинают спрашивать: «Давай, мол, выкладывай свои секреты…» А какие секреты? Голова на плечах, а не бутылка из-под «Столичной» – вот и все секреты…
Честно говоря, у него действительно не было никаких особых секретов, хотя он иногда и напускал на себя вид человека, который владеет какой-то неведомой для других тайной. Однако эта «неведомая тайна» заключалась всего лишь в том, что Шикулин отлично знал свою машину, великолепно чувствовал ее, мог мгновенно изменить режим работы и делал это не по наитию, а опять-таки благодаря тому, что изучил все тонкости на вид простого, а в действительности сложного и довольно капризного механизма. Далеко не каждый машинист комбайна интересовался такими вещами, как крепость угля того или иного пласта, угол его падения, наличие земников, а Шикулин всем этим интересовался и уже задолго до начала работы намечал режимы, старался предугадать возможные помехи, прикидывал, как их избежать или устранить.
Конечно, у него был большой опыт, и он обладал незаурядной смекалкой, то и другое он мог передать другим, но все это никак не входило в его планы: «Если все будут греметь… никакого грома вообще никто не услышит» – вот на чем зиждилась его жизненная философия, отступить от которой Шикулин не хотел, да и не мог в силу своего характера.
Отношение к Шикулину в бригаде сложилось довольно странное. За его мастерство, за любовь к своей горняцкой профессии Александра уважали, однако никто с ним по-настоящему не дружил, никто его по-настоящему, как человека, не любил. Возможно, тут сказывалась неприязнь шахтеров к людям подобного типа вообще – натуры открытые, цельные и доброжелательные, они терпеть не могут ни зазнайства, ни эгоизма, ни желания во что бы то ни стало блеснуть и выставить свою фигуру на передний план: глядите, мол, каков я есть, завидуйте мне и преклоняйтесь передо мной. И дело тут не в том, что шахтеры не признают авторитетов, – если бы Шикулин был поскромнее, если бы не старался всеми силами утвердить свое «я» над остальными, к нему, пожалуй, относились бы совсем иначе. Но Шикулин оставался Шикулиным. Все, чего бригада в тот или иной период достигала упорным трудом, он относил только на свой счет и ни перед кем этого не скрывал.
– Вот это я дал! – неизменно говорил он каждый раз, когда речь шла об успехе всей бригады. – Вот это я махнул!..
Обычно первым взрывался Виктор Лесняк:
– «Вот это я махнула!» – сказала блоха и вылезла из шерсти собаки, которая пробежала за телегой хозяина два с половиной десятка верст. Ты, Пшик, не замечаешь, что похож на вышеуказанное насекомое?
Шикулин сразу шел в атаку:
– А что, может, скажешь, что без меня такое свершилось бы?
– Без тебя? Без тебя давно бы уже свершился конец света. Потому что Земля, как и человек, без пупа существовать не может. А кто ж на нашей трижды грешной планете не знает, что ты и есть самый центральный пуп Земли!
Шикулин обращался к Павлу Селянину:
– Видал ты этого балабона? Человека за человека не признает. По его выходит, будто личность никакого значения не имеет. С паршивой блохой сравнивает… Скажи ему, Павел, что есть такое «личность» и что есть такое «народ вообще»…
– Скажу словами Руссо, – улыбался Павел. – «Народ – это и есть человечество, остальных так мало, что они в счет не идут». Недавно только вычитал…
– Понял? – спрашивал Шикулин у Лесняка. Потом, с минуту поразмыслив и сообразив, что Павел, собственно, поддерживает Виктора, кричал: – Больно грамотными все стали! Руссо! А я не Руссо, я – Шикулин. Понял?
2
Значительно лучше, чем другие, к Шикулину относился Павел Селянин. Зная все его слабости, Павел тем не менее видел в нем человека, который многое может и у которого есть чему поучиться. Шикулин работал красиво в самом высоком понимании этого слова. Во время работы он, наверное, забывал и о ревностном охранении своей славы лучшего машиниста комбайна, и о том, сколько получит за свою работу, и даже о том, скажут о нем доброе слово или нет. В нем чувствовалась какая-то одержимость, необыкновенный подъем духа, словно Шикулин со своей машиной – одна живая душа! – пробивается не по угольной лаве, а сквозь лавину врагов, двигающуюся на него с единственной целью: задержать его, смять, уничтожить.
И на помехи, встречающиеся у него на пути, Шикулин тоже смотрел точно на своих врагов. Павел не раз задумывался над тем, какая сила движет этим человеком, почему он такой обыкновенный, такой по сути дела малозаметный там, на поверхности, вдруг преображается и становится совсем другим, непохожим на самого себя. Все в нем становится чище, красивее. Он даже опасность встречает по-солдатски прямо, не закрывая на нее глаза и не труся, словно он – солдат на войне, а разве настоящий солдат когда-нибудь дрогнет, встретившись с опасностью?
Шикулину говорят:
– Кровля бунит, Саня, надо выпускать породу.
Он первым хватает поддиру и лезет в лаву, ищет «доску», «сундук», склиз. Это довольно не безобидное занятие: ложная кровля есть ложная кровля, склиз может внезапно выпасть и надо угадать, где он выпадет, и надо рассчитать каждое свое движение, потому что ты сейчас – минер, а минер, как известно, дважды не ошибается…
Шикулин знает, что он не ошибется. «У меня чутье старой лисы!» – говорит он. Может быть, Александр действительно обладает острым чутьем, но у него еще есть огромный опыт – спустился-то он в шахту, когда ему не было еще пятнадцати. Его туда не пускали, но он каждый день приходил к клети и канючил: «Дяденьки, возьмите меня, хочу посмотреть…»
Однажды над ним сжалились – ради его отца, потомственного шахтера, умершего от силикоза. Вначале он ни на шаг не отходил от десятника, крепко уцепившись рукой за его брезентовый пояс. Все казалось невероятно страшным в темных забоях. И люди не были похожи на тех людей, которых Санька знал там, на земле. Что-то в них тоже было страшное и непривычное. И в то же время он смотрел на них с детским обожанием, удивляясь, почему никто из них не думает об опасности. Даже когда совсем неподалеку раздался оглушительный взрыв и Саньке показалось, будто над его головой все рушится, и тугие волны пахнущего не то серой, не то порохом воздуха сметают на своем пути все, что встречается, – никто из шахтеров и ухом, как говорят, не повел, точно ничего особенного и не произошло. А Санька упал лицом вниз и, ощущая под собой холодное тело породы, долго лежал не дыша, ожидая смерти. Десятник поднял его за плечо, поставил на ноги, заскорузлым рукавом стер с лица угольную пыль и улыбнулся:
– Испужался, сынок? Ничего, привыкнешь… Шахты не след пужаться, она боязливых не любит. Понял?
– Понял, – продолжая дрожать мелкой дрожью, ответил Санька. – Я больше не буду…
В это время послышался короткий свисток – точь-в-точь, как милицейский. Десятник сказал:
– Палить шпуры сейчас будут, пошли отсюда, сынок.
Он увел его подальше, и через несколько секунд опять раздался взрыв, потом еще, еще и еще. И снова Саньке показалось, будто все над ним и рядом с ним рушится, но он уже не почувствовал того страха, который давеча так крепко его сковал.
Он минуту или две прислушивался к самому себе, проверяя все свои чувства, и вдруг сказал десятнику:
– А я больше не пужаюсь! Совсем не пужаюсь! Совсем-совсем!
Его обуял детский восторг, которому он не мог и не хотел противиться. Он, конечно, не понимал, что с ним происходит очень важный для всей его жизни процесс духовного сближения с шахтой – процесс этот шел помимо его детского сознания, но все же шестым чувством, интуитивно мальчишка воспринимал это сближение, как свою победу, как свое утверждение в том, что ему предстоит пройти. Отсюда и восторг, и ликование, равного по силе которому он никогда не испытывал.
Воспользовавшись занятостью десятника, Санька сбежал от него и через несколько минут оказался в темном вентиляционном штреке, куда не доносилось ни единого звука и где вообще, казалось, нет никакой жизни. Свет шахтерской лампы с трудом пробивал густую, почти до осязаемости плотную темноту, и мальчишка вдруг представил себе, будто он находится в огромном склепе – здесь даже тени не бродят, здесь тысячи лет стоит могильная тишина, никем и никогда не нарушаемая. Только на миг Санька ощутил холодок страха – страха не перед таинственным и неизведанным, а перед своим одиночеством. Но тут же этот холодок прошел, уступив место все тому же детскому восторгу: вот он почти и приобщился к труду великого клана шахтеров, вот он почти и стал одним из тех людей, которым всегда втайне завидовал.
Он был настолько уверен в этом приобщении, что теперь у него и мысли не возникало о неосуществимости своей мечты стать шахтером. Ведь он боялся только одного: своего страха, который мог не пустить его в шахту или изгнать оттуда. Теперь вера его в самого себя укрепилась, он чувствовал себя готовым к настоящей большой жизни…
Сейчас Шикулину было около тридцати, во многом к худшему изменился его характер, но любовь свою к шахте он не растерял. И, может, именно за эту его любовь Павел Селянин относился к Шикулину с уважением, хотя не раз и не два высказывал ему все, что он о нем думает.
– Ты знаешь, что такое эгоист? – спрашивал Павел. – Эго – я, ист – есть. Значит, я есть. Понимаешь?
– Понимаю, – рубил Шикулин. – Я и есть я, а не ты и не Лесняк. Еще вопросы имеются?
– Имеются. Как по-твоему, почему у тебя нет настоящих друзей? Ты не чувствуешь вокруг себя пустоты? Тебе легко дышать?
– Респиратор надену – трудновато, сниму – порядок. Тоже мне ученые – недошурупают, как респиратор хороший сделать… Ты чего-то там насчет пустоты? Лет десяток назад каждый уважающий собственную персону шахтер брал с собой тормозок. Шмат сала, цибулю, полбуханки хлеба, бутылку молока, колбасы граммов четыреста – всего понемножку. Повкалываешь часа три-четыре, потом сядешь да ка-ак рубанешь! О пустоте и думать не думали. А теперь что? С тормозком вроде и в шахту спускаться стыдно – некультурно, говорят. А в столовой – какая заправа? Поковыряешь по-интеллигентному люля-кебаб или, скажем, ростбиф а-ля-ля, вроде ничего, вкусно. А надолго? Два-три часа пройдет, уже и пустоту, о которой ты толкуешь, почувствуешь.
– Придуряешься? – спрашивал Павел. – Простачком прикидываешься?
Шикулин, конечно, простачком не был и все отлично понимал. Не обижался он на Павла по двоякой причине: во-первых, больно уж смешными казались ему попытки Павла задеть в нем какую-то плохо натянутую струну – таких струн Шикулин в себе не обнаруживал. Живет он правильно, работает – дай боже каждому так, а насчет «эго – я, ист – есть» – тут каждый пускай решает по-своему, кому как нравится…
Во-вторых, Павел был для Шикулина своего рода загадкой, довольно сложной, чтобы он мог легко ее разгадать. Все в Павле Шикулину казалось необычайно сложным, все недоступным для его понимания. Шикулин, например, видел: Селянин хотя еще и не закончил института, знает столько, сколько, скажем, бригадиру Руденко и не снилось. Чертежи любой модели машины, любого разреза шахты Павел мог читать так же легко, как простую книжку. Маркшейдерское дело для Селянина тоже не бог весть какая тайна, горная геология – тоже. Знай Шикулин обо всем этом хотя бы наполовину, уж он маху не дал бы, он заставил бы о себе заговорить. Как, мол, так оно получается, я, Шикулин, почти готовый инженер, а работаю простым машинистом комбайна? Почему не горным мастером, не помощником бригадира или даже бригадиром? А ну-ка потеснитесь, голубчики, раздвиньтесь малость, Шикулин не лыком шит, ему тоже подходящее местечко в жизни не помешает.
Рванули, к примеру, рекордик по добыче, позвали их всех на митинг, а там – разговорчики:
– Чья, слышишь, бригада отличилась?
– Будто не знаешь – Шикулина, конечно!
– Александра Семеновича?
– Ну!
– Во дает Шикулин! Небось, к награде представят?
– Как пить дать. Кому-кому, а Шикулину наверняка орденок подбросят…
Там, на сцене, сидят в президиуме начальник комбината, директор шахты, секретари райкомов и горкома, короче говоря, – начальство. Из зала кричат:
– Бригадира Шикулина – в президиум! Александра Семеновича – на сцену!
Секретарь горкома партии растерянно оглядывается вокруг, с досадой смотрит на директора шахты и секретаря парткома: «Почему такое вопиющее нарушение? Кто просмотрел? Безобразие!» И сам, поднявшись, говорит: «Александр Семенович, прошу, дорогой! Давай-давай, не стесняйся, а с некоторыми ответственными товарищами я потом потолкую…»
Шикулин не спеша, не теряя своего достоинства, поднимается на сцену. Секретарь горкома протягивает ему руку: «Спасибо тебе за твой трудовой подвиг. Как там твой мотоцикл с коляской? Поизносился, говоришь? Заменим! – и к начальнику комбината: – Зиновий Дмитриевич, выдели. В порядке премии – комбинат не обедняет…» – «Обязательно, товарищ секретарь горкома. Я и сам об этом подумывал…»
Вот так… И никак иначе. А что происходит сейчас? Сейчас о себе Шикулину часто приходится говорить самому. Потому что в бригаде машинистов комбайнов вон сколько, и, если честно говорить, не так уж намного хуже Шикулина они и работают. И все время наступают на пятки. Шикулин, конечно, места своего никому уступать не собирается, но мало кто знает, чего это ему стоит. Ночи, бывает, не спит, все прикидывает, как бы лучше, все рассчитывает, как бы больше. А будь он, скажем, бригадиром? Другой вопрос!..
Теперь о Павле Селянине. Как-то совсем случайно Шикулин подслушал разговор директора шахты Кострова и Павла. Интересный разговор, который хорошо запомнился Шикулину даже потому, что заставил его кое над чем задуматься.
Директор шахты спросил у Селянина:
– Наверное, смертельно устаешь? Не так-то просто после упряжки садиться за книги…
– Устаю, – ответил Павел. – Иногда хочется все к черту бросить и хотя бы как следует выспаться. Но что сделаешь? Главное, не позволять себе расслабиться…
– Можно не позволить себе расслабиться день, неделю, месяц, но годы…
– Раз в неделю я ничего не делаю. Разрядка.
– Не боишься, что не выдержишь до конца?
– Нет, не боюсь. Кровь из носу – институт закончу. Хотя, конечно, трудно.
– Может, переменишь работу? Меньше будешь уставать физически, больше сил останется для учебы. Пойдешь помощником к Руденко?
– Нет, спасибо.
– Почему? Ведь это какой-то этап. Помощник бригадира, бригадир, инженер шахты – разве не для этого ты себя готовишь? Иначе зачем тебе высшее образование? Не останешься же ты рабочим очистного забоя, когда получишь диплом?
– Не знаю… Может быть, и останусь. Но сейчас об этом думать рано. Диплома в кармане еще нет.
Вначале Павел говорил сдержанно, будто ему вообще была неприятна тема разговора. Потом неожиданно его прорвало. Наверное, он долго что-то в себе носил, ни с кем не делясь чем-то сокровенным, а тут ему представилась возможность раскрыться. И он этой возможностью воспользовался, тем более что всегда считал Кострова человеком умным и чутким.
Разве высшее образование, говорил Павел, необходимо только для того, чтобы занимать соответствующую должность? А если ставить вопрос так: каждому человеку необходимо совершенствоваться, потому что человек, не обладающий нужным запасом знаний, не будет обладать высокой культурой и тем самым обкрадет самого себя. Нет, Павел не думает, будто кто-то, кому не довелось закончить вуз, человек обязательно примитивный, но ведь ему куда труднее разбираться во многих вопросах, которые не раз и не два поставит перед ним жизнь. И еще: горняк, строитель, электрик – да мало ли сейчас подобных профессий! – сталкиваются с необходимостью изучения все более сложных машин. И будут сталкиваться с этим все чаще и чаще. Разве плохо, если такими машинами будут управлять горняки, электрики и строители с высшим образованием? Разве затраты, которые понесет государство на то, чтобы дать этим людям высшее образование, не окупятся?
Костров спросил:
– Как, по-твоему, Павел, Шикулин – хороший машинист комбайна?
– Очень! – не задумываясь, ответил Селянин. – Машинист самой высокой квалификации.
– А ведь он окончил лишь краткосрочные курсы. И государство понесло значительно меньшие расходы, чем на тебя, хотя ты даже не машинист. Этот факт не наталкивает тебя на кое-какие размышления?
– Вы хотите сказать, – спросил Павел, – что те средства, которые на меня израсходовало государство, не получают отдачи?
– Я хочу сказать, что совершенствоваться можно не только через институт. Но если уж ты пожелал стать инженером, то и готовить себя надо именно к этой работе. Иначе игра не стоит свеч…
Потом Костров еще долго убеждал Селянина перейти на работу, которая не будет связана с физическим трудом. Он говорил, что Павел ничего материально не потеряет, – дирекция об этом позаботится, – что шахта нуждается в специалистах с высшим образованием и ему, Кострову, как директору шахты, хотелось бы в будущем видеть в Селянине именно такого специалиста.
Павел вежливо, но наотрез от предложения Кострова отказался.
– Я хочу получить настоящую закалку, – сказал он Кострову. – Шахта – это тоже мой институт. Когда я смогу работать на комбайне так, как работает Шикулин, когда освою проходческое дело, как его освоил Хлебников, когда в любое время смогу заменить взрывника, энергетика, механика – тогда можно будет думать о чем-то другом. А сейчас я ни на что другое и не способен.
– Но ты ведь ничего другого и не пробовал, – сказал Костров.
– Пока нет. Не хватает времени. Но потом наверстаю…
Вот этого Шикулин понять никак не мог. Он что, не совсем нормальный человек – Павел Селянин? Разве нормальный человек, такой, скажем, как сам Шикулин, отказывается от сладкого пирога, если ему его предлагают? Вкалывать простым рабочим очистного забоя, когда тебе на блюдечке преподносят должность помощника бригадира! Да еще и обещают: а потом – бригадир, а потом – инженер шахты! «А сейчас я ни на что другое не способен…» Это он-то, Пашка Селянин, ни на что другое не способен? А кто же тогда на другое способен?..
Нет, что ни говори, а Селянин все-таки человек малость чокнутый. Ему – слыхали? – совершенствоваться надо. А что это, извините, за штука такая – совершенствование? У Кости Хлебникова жинка, горе горькое его, морду разукрасит так, что любую артистку за пояс заткнет: ресницы из синтетики прилепит, темноту под глазами наведет, будто три упряжки подряд из лавы не вылезала, на голове – терриконик с дымом, со щек пудру соскобли – полведра, небось, наберется. Костя Хлебников – знатный проходчик, скромняга, трудяга – чуть не плачет: «Чего ж ты позоришь меня, Катенька, мне ж из-за твоего актрисного виду людям в глаза глядеть стыдно». А она: «Ничего ты, Костик, не тумкаешь, я обыкновенно, как все культурные женщины, совершенствуюсь…»
Ну, Катька Хлебникова пускай себе совершенствуется, ей-то по дурости и простить можно. А Селянин? На какой такой основе он-то совершенствоваться будет? Да еще и такое: он, видите ли, и на комбайне должен работать, как Шикулин, и в проходческом деле самому Хлебникову не уступать, и энергетика заменить при необходимости, и механика – вон ведь на какую высоту человек взлететь задумал! А, спрашивается, для чего?
Да, непонятный он все-таки человек, этот Селянин. Не совсем понятно Шикулину и другое: почему к Павлу тянутся люди? Лесняк за Селянина – горой, Тарасов в Павле души не чает, Руденко, обидь кто-нибудь Павла, башку за него расшибет, да и сам Шикулин чувствует, как его притягивает к Павлу неведомая сила. Что это за сила – Шикулин не знает, часто даже противится ей, поскольку втайне завидует: он, знатный машинист комбайна, ничем подобным не обладает, а вот рабочий очистного забоя фигура, по мнению Шикулина, малозаметная – поди ж ты, что-то в этой фигуре, оказывается, есть…
3
В лаве неожиданно пошла порода – и Шикулин, и Павел, находившийся в это время рядом, поняли, что приблизились к ложной кровле. Шикулин остановил комбайн, крикнул:
– Горного мастера сюда! – и Павлу: – А Никитцев, сволочь, не предупредил. Вроде все нормально. Гнать таких шахтеров в три шеи, чтоб и вонючего запаха от них не оставалось.
Никитцев был горным мастером другого звена, Павел знал его как добросовестного и на редкость осторожного человека, поэтому вступился:
– Может, забыли остучать кровлю? Не такой Никитцев шахтер, чтобы…
– Забыли? – Шикулин злобно выругался и сплюнул. – Пускай забывает пощупать жинкину ногу, а не это. Понял? Ахнет «сундук» по черепку – больше не о чем будет забывать… Давай выпускать породу.
Павел подтянул к себе поддиру, осторожно пополз вперед. Остановился, несколько раз ударил по кровле. И крикнул Шикулину:
– Точно, кровля бунит!
Кто-то схватил его за плечо, рванул назад:
– Очумел, что ли? Или жить надоело?
Это был Виктор Лесняк. Приблизив к Павлу лицо, все в черных разводах от пота, он вдруг засмеялся:
– Чудак человек, прежде чем лезть туда с поддирой, надо сходить в госстрах. Ясно? Госстрах избавляет людей от личного страха. Меня, к примеру, он давно уже избавил…
– Уйди, – сказал Павел. – Герой.
Не более как в полутора метрах от Павла и Лесняка сверху упала глыба породы. Потом еще одна и еще. Лесняк с силой оттолкнул Павла назад и, будто случайно, навалился на него всем телом. Однако Павел понял, что сделал он это совсем не случайно – просто прикрыл Павла собой, просто хотел принять удар на себя. И в первое мгновение Павел озлился: какого черта! Хочет показать свое благородство?
Лесняк опять засмеялся:
– Лежи и не дыши, братец кролик. И не думай, что я тебя прикрываю за здорово живешь. Ты мне трояк должен? Должен. Кто за тебя отдаст в случае чего?
– Госстрах, – сказал Павел. – Смотри, мы с тобой труса играем, а Шикулин…
Шикулин, подобрав выпавшую из рук Павла поддиру, пролез вперед и начал выпускать породу. Работал он с той необыкновенной сноровкой, которая дается человеку лишь благодаря огромному опыту и, пожалуй, благодаря врожденному таланту. Каждое его движение было точно рассчитано, и хотя казалось, будто работает Шикулин чисто автоматически, в действительности все, что он делал, было обдумано им до тонкости, и сам автоматизм являлся как бы результатом сконцентрированной мысли шахтера.
Сам Шикулин часто говорил:
– Выпускать породу – это вам не танцульки крутить. Там зевай сколь душе угодно, здесь зевнешь – самое малое двух-трех ребер недосчитаешься…
И еще Шикулин говорил:
– Про минеров слыхали? Так вот, настоящий минер храбростью своей никогда не хвалится и на люди ее не выставляет. Ясно? Настоящий минер – это мне знающий народ рассказывал – человек до последней точки осторожный, иначе ему в минерах долго не проходить. А выпускать породу – все равно что разряжать бомбу или мину…
Шикулин, видимо, твердо придерживался святого правила минеров: и храбростью своей не кичился, и осторожным был «до последней точки». Однако осторожность его исходила не от страха перед опасностью, а от сознания, что опасность подстерегает лишь тех, кто ею пренебрегает Глядя на Шикулина, не скажешь, будто он чего-то боится, и в то же время не перестанешь удивляться тому, что увидишь: Шикулин – весь внимание, Шикулин каждое мгновение начеку, Шикулин похож на туго накрученную пружину, которая в любое время бросит его в нужную сторону подальше от угрожающей ему опасности. Он, конечно, прислушивается к своему инстинкту самосохранения, интуиция его работает почти безотказно, но и инстинкту и интуиции он доверяет меньше, чем накопленному годами опыту. А может быть, этот накопленный годами опыт и стал частью его инстинкта, частью того шестого чувства, которое до предела в нем развито.
Шикулин никогда не работал молча. Каждое свое движение он обязательно сопровождал каким-либо восклицанием, и в зависимости от того, хорошее или плохое у него было настроение, ладилось у него с работой или не очень, восклицания эти звучали по-разному.
– Давай-давай, браток! – кричал он своему комбайну, когда тот безотказно двигался по лаве и уголь беспрерывным потоком шел по скребковому конвейеру. – Давай-давай, браток, шуруй на всю катушку, покажем с тобой, кто есть такой Санька Пшик!.. Пшик, говорите? Выдумали, зануды грешные! А без Пшика вы кто? Шахтеры? А где ваш уголь без Пшика?.. Ну-ка поднатужимся, браток, гляди уголек-то какой! Браток ты мне или нет? Я ж тебя по-братски уважаю, ты ж у меня как одушевленный предмет, понял ты мое отношение к собственной персоне, спрашиваю я у тебя?
Сейчас у Шикулина на душе скребли кошки. Почему Никитцев, душа из него вон, породу не выпустил? На Шикулина оставил? Шикулин – старый, мол, волк, он сразу во всем разберется, ему ложная кровля нипочем… Нипочем-то нипочем, а комбайн стоит… Оно, с одной стороны, лестно: Шикулину верят во всем, на Шикулина надеются, но если посмотреть на это с другой стороны? А вдруг склиз выпал бы в то время, когда под ним – люди?.. Нет, не мог Никитцев подложить такую свинью нарочно, просто недосмотрел. А за недосмотр тоже по головке не гладят, за недосмотр спрашивать надо по всем строгостям шахтерских законов…
Орудуя поддирой, Шикулин, ни на мгновение не ослабляя внимания, кричал:
– Никитцев, паразит, достукается! Это я говорю точно. Падай, зануда, падай, сколько ковырять можно? Тоже мне, болтают: «Природа – умная, природа – мудрая…» Ха! Много ль ума надо, чтоб вшивую породу придумать? Ты придумай мне чистый антрацит подо всей землей, тогда я скажу, что ты умная-разумная. Ты мне дай пласт антрацита триста метров высотой, тогда я поверю, что ты мудрая. А что ты мне дала? Я есть шахтер, а не землекоп. Я уголь добывать для общества должен, а не в породе ковыряться! Пускай в ней Никитцев, подлая его душа, ковыряется… Вот оно, вот оно, созданное мудрой-премудрой природой! Ковырну сейчас, посмотрим, что от этого «сундука» останется… Не лезь сюда, Селянин, без тебя тут управятся. Не лезь, говорю!
А Павел с Лесняком уже были близко, и Лесняк, нажав на ручку домкрата и передвинув стойку, сказал:
– Не шуми, Пшик, мы – не пацаны, а ты – не наш папа. Понял? Дай сюда поддиру и сядь передохни, а то от тебя и пшика не останется…
Шикулин потом говорил:
– Во всем Лесняк виноват, подлая его душа. Чего-то он папу-маму начал вспоминать, я и отвлекся. На секунду отвлекся, не больше. Тут оно и случилось…
Он отвлекся действительно не больше чем на секунду. Но даже и тогда, когда на него уже падала глыба породы, он успел броситься в сторону, одновременно отталкивая назад Павла Селянина. Если бы он этого не сделал, случилось бы непоправимое – глыба могла бы раздавить их обоих, потому что они были почти под ней. А так она лишь вскользь коснулась плеча Шикулина, и вначале и Павел, и Лесняк решили, будто все обошлось благополучно, а Шикулин закричал только от страха – и за себя, и за Павла. Но он закричал от боли – она словно прострелила его насквозь, и сразу он даже не понял, откуда эта боль исходит. Ему казалось, что у него не осталось ни одной целой кости и нет ни одного клочка кожи, которая не была бы истерзана. «Наверное, конец мне, – с тоской подумал Шикулин. Пошевелил левой рукой, и острая боль опять прострелила его насквозь. – А может, и обойдется, – сказал он самому себе. – Может, и выкарабкаюсь…»
