Текст книги "Черные листья"
Автор книги: Петр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)
– Я пойду, Арсений Арсентьевич, – сказал Батеев. – Время уже.
* * *
Однако Министр принял их сразу обоих. Был он по какой-то причине хмур, но все же с Батеевым поздоровался тепло и даже, хотя и скупо, улыбнулся и, показывая на стул у своего стола, заметил:
– Давно хотел видеть тебя. Петр Сергеевич, да все недосуг. Как живешь-можешь? Война с нашими горе-технократами не вышибла тебя из седла?
– Он же давно с донскими казаками побратался, – подхватил Бродов, – и сам теперь почти как казак. А их из седла не вышибешь!
Министр взглянул на Арсения Арсентьевича так, словно только сейчас его и приметил. Несколько мгновений молчал, вроде как с удивлением его разглядывал, и вдруг мрачно сказал:
– Некоторые наши работники, товарищ Бродов, любого всадника из седла вышибить могут. Наловчились.
– Это так, это так, это так! – подхватил Бродов, тихонько засмеявшись. – У нас это могут, у нас это могут… Наловчились…
Арсений Арсентьевич стоял рядом с Министром, обхватив руками спинку стула, и Петр Сергеевич видел, как нервно вздрагивают его пальцы. Кажется, видел это и Министр. Поморщившись, он предложил:
– Садитесь, товарищ Бродов. И разрешите выслушать вас несколько позже. Не возражаете?
– Прошу прощения. – Бродов покорно наклонил голову и повторил: – Прошу прощения…
Министр снова обратился к Батееву:
– Так как же, Петр Сергеевич? Вышибли вас наши горе-технократы из седла? Что в постель они вас уложили, об этом я слышал. Или слухи преувеличены?
– Теперь все в порядке, – улыбнулся Батеев. – Все, как принято говорить, в норме. Для нас сейчас главное, товарищ Министр, дать новому струговому комплексу хороший разбег. Мы думаем, что у него большое будущее. Особенно у нас, где угольные пласты остаются все менее мощными.
– А как приняли ваше новое детище шахтеры? В первую очередь я имею в виду рабочих очистных забоев. Судя по тому, как они окрестили машину – Устей, кажется? – она пришлась им по душе?
– Рабочие верят в комплекс, товарищ Министр, – ответил Батеев. – Верят! Как верят и в идею научно-технической революции… Приняли ее как свое кровное.
– Теперь это уже не идея, – заметил Министр. – Это, Петр Сергеевич, уже жизнь… Значит, верят?
– Верят.
– А вы? – Министр резко повернулся к Бродову, и тот от неожиданности вздрогнул, точно его ударили. – А вы, Арсений Арсентьевич, во что верите? Что для вас в вашей работе является святым?
Бродов все же сумел подавить в себе минутное замешательство и, хотя заметно побледнел, ответил более или менее уверенно:
– Я старался оказывать посильную помощь Петру Сергеевичу, товарищ министр. В частности, когда решался вопрос о струговом комплексе «УСТ-55», я предлагал Петру Сергеевичу несколько вариантов конструкции. Он может это подтвердить. Инициатива выехать на место и там с Петром Сергеевичем и другими товарищами разобраться кое в каких вопросах и сообща решить их исходила от меня. Думаю, Петр Сергеевич не станет отрицать, что моя поездка дала положительные результаты… Мы с ним много поработали… Хотя, конечно, не всегда друг с другом соглашались. Не скрою, меня беспокоил факт слишком медленного внедрения комплекса в производство – шахта недодала нескольких тысяч тонн угля. С этим фактом нельзя было не считаться. Были и другие неувязки, но теперь все осталось позади. Я тоже верю в большое будущее детища Петра Сергеевича и собираюсь от души поздравить и товарища Батеева, и его коллег с победой…
Он посмотрел на Петра Сергеевича с такой подкупающей доброжелательностью, точно они всю жизнь были неразлучными друзьями и всю жизнь лишь тем и занимались, что непрестанно друг друга поддерживали и протягивали друг другу руку помощи. И еще Петр Сергеевич увидел в глазах Бродова немую просьбу поддержать его именно сейчас, даже не просьбу, а мольбу, словно от того, что сейчас скажет Петр Сергеевич, зависит судьба Бродова, вся его жизнь. И на губах Арсения Арсентьевича застыла тоже умоляющая улыбка, и весь он в эту минуту казался Петру Сергеевичу очень жалким и беспомощным человеком, у которого земля уходит из-под ног, и видит этот человек пропасть, страшится ее и готов уцепиться за что угодно, лишь бы удержаться и не упасть…
«Нет, не стану бить лежачего, – подумал вдруг Петр Сергеевич. – Не честно это будет. Не по-мужски… В конце концов, он тоже человек, а у кого из людей не найдешь той или иной червоточинки? Есть людишки и похуже Бродова… Этот хоть юлит, скользит, а другой мертвой хваткой вцепится в горло и уже не отпустит. Да и кто знает: может, он и вправду наконец понял свою ошибку? Кто из нас не ошибается?..»
Петр Сергеевич уже собрался было сказать Министру, что Бродов действительно кое в чем ему оказал помощь и никаких претензий у него ни к самому Бродову, ни к отделу, в котором Бродов работает, нет, но тут как раз и вспомнил посещение Арсением Арсентьевичем своего города, вспомнил, с каким упорством тот доказывал необходимость приостановить эксперименты со струговым комплексом, и делал он это из корыстных целей, а не потому, что и вправду его что-то тревожило. И еще вспомнил Петр Сергеевич Павла Селянина, который дрался за Устю с не меньшим запалом, чем он сам, и друзей Павла, сумевших увидеть в Усте то, чего не разглядели в ней даже многие инженеры, и, вспомнив все это, Петр Сергеевич подумал: «А ведь Бродов – не простой инженер, в его руках много власти, такие люди, как он, часто решают судьбу того или иного этапа научно-технической революции. Но имеют ли на это право люди, подобные Бродову? Не лучше ли будет, если они уступят место более честным работникам? И кто назовет меня самого честным человеком, коммунистом, если я проявлю малодушие, если не скажу Министру всей правды?..»
Министр спросил:
– Отдел действительно оказывал вам помощь, Петр Сергеевич? Судя по той информации, весьма, правда, скудной, которой я располагаю, все обстояло не совсем так, как об этом говорит товарищ Бродов. Вы можете внести ясность в этот вопрос?
– Кому же, как не Петру Сергеевичу знать истинное положение вещей, – вставил Арсений Арсентьевич. Хотел, кажется, добавить что-то еще, но Министр строго на него посмотрел, и Бродов умолк.
– Мне не очень приятно об этом говорить, – немного помолчав, ответил Петр Сергеевич, – но думаю, что сказать обо всем крайне необходимо. Арсений Арсентьевич, по сути дела, правильно заметил, что основные неувязки с комплексом остались позади. Да, слава богу, – позади. Но за этой конструкцией последуют другие, более совершенные, ведь процесс технического прогресса необратим… – Петр Сергеевич коротко взглянул на Бродова, с напряженным вниманием прислушивающегося к его словам, и продолжал: – И что тогда? Снова те же неувязки? Снова тормозные колодки под колеса? Снова вместо конкретной помощи навязывание своих идей?
– О чем вы, Петр Сергеевич? – не выдержал Бродов. – О каких тормозных колодках вы говорите, какое навязывание идей вы имеете в виду?
– Я попросил бы вас помолчать, товарищ Бродов! – резко бросил Министр. – У вас еще будет возможность высказаться… Продолжайте, Петр Сергеевич.
Ничего не приукрашивая, стараясь не сгущать красок, Петр Сергеевич подробно доложил Министру обо всем, что было связано с работой над струговым комплексом и о той неблаговидной роли, которую играл Арсений Арсентьевич Бродов. Министр слушал очень внимательно, ни словом не перебивая рассказ Батеева, лишь изредка из-под насупленных бровей поглядывая на Бродова и делая какие-то короткие заметки на листе бумаги.
Бродов же, всем своим видом показывая, что он крайне удивлен, почему Министр не прервет этот бред и не оборвет Батеева, презрительно кривил губы в усмешке и так же презрительно хмыкал, стараясь, правда, чтобы его хмыканье слышал лишь один Батеев. А когда Петр Сергеевич окончил свой рассказ, он как-то по-ученически поднял руку и спросил у Министра:
– Разрешите теперь мне?
Министр ответил не сразу. Продолжая делать заметки все на том же листе бумаги, который был уже почти исписан, он все больше хмурился, и Петр Сергеевич видел, как темнеют его глаза. Наконец Министр сказал:
– Вы уверены, товарищ Бродов, что есть необходимость оправдывать свои действия? Я, например, уверен в необходимости другого рода… Скажите, пожалуйста, у вас хорошая память?
Бродов пожал плечами:
– До сих пор не жаловался…
– Это хорошо. В таком случае вы должны помнить тяжелый крестный путь породопогрузочной машины, проходившей через ваш отдел и непосредственно через ваши руки. Ведь только благодаря вмешательству извне эта машина пробила себе дорогу. Насколько мне не изменяет память, вы клятвенно заверяли, что подобного никогда не произойдет… Вам тоже не изменяет память?
Бродов молчал.
– Теперь снова, – продолжал Министр, – второй, как изъясняются работники ГАИ, прокол. Для водителя автомашины это, кажется, еще не катастрофа, для инженера… Вы меня хорошо понимаете, товарищ Бродов?
Бродов по-прежнему молчал.
Тогда Министр обратился к Батееву:
– Будет неплохо, Петр Сергеевич, если вы изложите ваш устный рассказ в виде докладной записки. Мы рассмотрим это на коллегии и сделаем соответствующие выводы… Скажите, товарищ Бродов, у вас нет желания испробовать свои силы на производстве? Периферийный климат иногда приносит оздоровление всему организму…
– Я – коренной москвич, – упавшим голосом ответил Арсений Арсентьевич. – Вся моя жизнь связана с Москвой.
– Москва и москвичи, – невесело усмехнулся Министр. – Трагедия привязанностей… Вы все же подумайте, Арсений Арсентьевич. Человек должен все время искать себя… До тех пор, пока не найдет.
…Петр Сергеевич уезжал из столицы с двойственным чувством. В какой-то мере его радовал тот факт, что справедливость восторжествовала и теперь в отделе министерства, с которым научно-исследовательские и проектные угольные институты связаны теснейшими узами, обстановка оздоровится. Должна оздоровиться. Тот, кто хорошо знал Министра, никогда не сомневался: Министр мог принести в жертву любого, даже самого ответственного работника, если тот не оправдывал доверия. С Бродовым вопрос был решен окончательно – в этом тоже можно было не сомневаться. И урок наверняка пойдет впрок…
В то же время Петр Сергеевич испытывал и другое чувство. Как бы там ни было, а он выступил в роли некоего ниспровергателя. Вполне возможно, о нем пойдет дурная слава – Бродов это постарается сделать. И сделает так, что Петр Сергеевич будет выглядеть в глазах своих коллег кляузником, нечистоплотным человеком, который пробивает себе дорогу любыми средствами. Недаром, когда они выходили из кабинета Министра, Арсений Арсентьевич сказал: «Такие, как ты, Петр Сергеевич, по трупам пойдут, лишь бы добиться цели. Но имей в виду: обычно тот, кто копает, тоже рано или поздно сваливается в яму…»
Петр Сергеевич ничего ему не ответил, однако, помимо своей воли, почувствовал, как по спине пробежал холодок, точно он прикоснулся к чему-то скользкому. Правда, он тут же нашел в себе силы перебороть вызванное словами Бродова неприятное ощущение, но осадок остался надолго. И, лишь когда на его имя, одна за другой, пришли две телеграммы примерно одинакового содержания («Спасибо за доброе дело. Уверены, это пойдет на пользу всем…») от директоров проектных институтов, Петр Сергеевич с облегчением сказал самому себе: «Значит, все правильно…»
Глава десятая
1
Павел звонил еще несколько раз диспетчеру, спрашивая, не приехал ли на шахту Батеев, но ему коротко отвечали: «Нет, не приезжал».
В середине смены Селянина срочно вызвали наверх. Диспетчер дважды повторил:
– Срочно. Сейчас же!
– Что-нибудь случилось? – спросил Павел. – Я спрашиваю: что-нибудь случилось?
Никто ему ничего не ответил – поспешно нажали на кнопку пульта связи, и связь прервалась. Павел с минуту постоял молча, потом, словно его кто-то подтолкнул, сорвался с места и побежал к вагонеткам.
Первым, кого он увидел, едва выйдя из бытовки, был Андрей Андреевич Симкин. Он сидел на скамье неподалеку от входа в шахтоуправление, жадно курил и настолько, видимо, был погружен в свои мысли, что даже не замечал проходивших мимо него шахтеров, издали негромко его приветствовавших. Он и Павла заметил не сразу, хотя тот совсем близко подошел к нему и, остановившись, спросил:
– Вы меня вызывали, Андрей Андреевич?
Симкин бросил в урну погасшую сигарету, закурил новую и лишь после того, как два-три раза глубоко затянулся, посмотрел на Павла и почему-то смущенно улыбнулся:
– Я тебя вызывал? Нет… Хотя да… Вызывал… Садись, Павел. Курить хочешь? Удивительное дело: в шахте я совершенно забываю о сигаретах, но стоит ступить ногой на землю, как сразу же… выкуриваю две-три штуки подряд – и все мало. Ты тоже так?
Никогда Павел не видел таким Симкина. Словно в Андрее Андреевиче вдруг что-то поломалось, лопнула какая-то пружина. Обмяк Андрей Андреевич, потускнел, и глаза его заметно потускнели.
– Случилось что-нибудь, Андрей Андреевич? – тихо спросил Павел.
– Сейчас Петр Сергеевич Батеев приедет, – неопределенно ответил Симкин. – С минуты на минуту. Поедем туда вместе. Костров и Олег Русланович уже там…
– Где – там? Куда мы должны ехать, Андрей Андреевич?
Он и сам не мог объяснить, зачем об этом спрашивает. Выиграть время, чтобы не сразу услышать горестную весть? Подготовить себя? Ведь из тысячи самых разных предположений одно теперь остается ясным и неопровержимым: что-то с Тарасовым! Никто имени Алексея Даниловича не упоминал, никто о нем не сказал ни слова, но Павел уже не сомневался в этом.
– Он…
Павел хотел спросить: «Он умер?» И не мог произнести этого слова. Ощутив горький ком в горле, опустил голову и долго сидел молча, чувствуя, как все в нем обрывается.
– Нет, – поняв Павла, проговорил Симкин. – Пока нет. Но… Пойдем, вон машина Батеева…
* * *
В приемной больницы, кроме Кострова и Олега Руслановича, сидели, угрюмо потупясь, маркшейдер Арсений Демидович Оленин, Федор Исаевич Руденко, главный инженер шахты Федор Семенович Стрельников и секретарь райкома партии Василий Семенович Антонов. Через завешенное плотной шторой окно в комнату пробивался слабый рассеянный свет, и в полумраке лица людей казались серыми, какими-то безжизненными и застывшими. Гнетущая тишина усиливала впечатление чего-то скорбного, безысходного. Где-то там, за дверью, в одной из палат умирал человек, проживший недолгую, но большую жизнь, и этот человек сейчас казался самым близким существом, без которого что-то должно померкнуть и опустеть. Разве можно было поверить, что через несколько часов Тарасова уже не будет? Как – не будет? А кто же тебя в тяжелую минуту поддержит, кто подбодрит, кто скажет доброе слово, когда у тебя скверно на душе?
Каждый, кто здесь сейчас сидел, вот только теперь по-настоящему и начинал понимать, кем Тарасов был в его жизни. Он словно годами шел все время рядом, и плечо его, плечо друга, ощущалось каждое мгновение. Даже тогда, когда Алексей Данилович находился от тебя далеко, ты чувствовал его присутствие. Сердцем своим чувствовал, душой своей, точно от нее и от души Тарасова были протянуты нервущиеся нити. Память подсказывала встречи с ним, прежде казавшиеся незначительными, просто так, обыкновенные встречи, иногда накоротке, но сейчас они вспоминались с такой поразительной подробностью – каждое его слово, каждый жест, улыбка, глаза, голос, – с такой удивительной отчетливостью, будто это было час или минуту назад. До боли хотелось повторить хотя бы одну такую встречу, тоже хотя бы накоротке, хотя бы на мгновение. Ведь тогда – в последний раз – ты, кажется, был с ним холоден, был к нему не совсем внимателен: то ли торопился куда, то ли тебя одолевали какие-то заботы, то ли вообще тебе не было никакого дела до Алексея Даниловича…
Боже, какой же ты был чурбан! Как ты мог быть холоден с ним, с Тарасовым, с человеком совершенно необыкновенной души! Ты ведь уже знал, что он тяжко болен, ты ведь где-то там, в самом дальнем уголке сознания, уже чувствовал, что с ним в любую минуту может случиться страшная беда. По легкомыслию своему, что ли, думал: «Он крепкий. Духом крепкий. Такие смерть побеждают легко…» Знал, конечно, что врешь самому себе, успокаиваешь себя, оправдываешь свою недостаточную внимательность к нему. Правда, каждый раз ты все же чувствовал угрызения совести и давал себе твердое слово: «В следующий раз буду совсем другим. Так нельзя…»
Эх, если бы сейчас все вернулось! К чертовой матери послал бы все остальное, сел бы с Алексеем Даниловичем где-нибудь в укромном местечке под раскидистым деревцем и говорил бы, говорил бы с ним до поздней ночи. Не о деле, не о работе, нет, просто о жизни. Разве с секретарем парткома надо говорить только о работе? Разве любой партийный работник не такой же человек, как ты сам? А к Тарасову ты шел лишь по служебным вопросам. А если по личным – то по своим. Спросил ли когда-нибудь у него. «А как, Алексей Данилович, живешь ты сам? Что, Алексей Данилович, у тебя на душе? Давай поговорим, давай, дорогой человек, друг другу откроемся, легче обоим будет…»
Вошел Илья Анисимович Разумовский. Хотя он работал не здесь, не в этой больнице, был он по обычаю в своем белом халате, из верхнего кармана которого выглядывали дужки роговых очков. Посмотрев на своего давнего друга Петра Сергеевича Батеева, Разумовский показал глазами: «Выйди».
В коридоре он сказал:
– Никаких надежд. – Помолчал, близоруко глядя в лицо Батеева, и добавил: – Страшно вот что: сознание у него ясное, он все отлично понимает – и то, что у него остались считанные часы или минуты, и то, что нет никаких надежд. Страшно это, Петр, или нет?
Батеев спросил:
– Татьяна с ним?
– Да. Держится, но лучше бы плакала… Алексей Данилович упрашивает врача, чтобы разрешили повидаться с каждым из вас. Тот ему сказал: «Успеется, вам сейчас нельзя волноваться». А Тарасов в ответ: «Во-первых, я не волнуюсь, волнуетесь, по-видимому, вы, а во-вторых, у меня не так много времени. И вы об этом знаете не хуже меня…»
– Так разрешат или не разрешат нам с ним повидаться? – спросил Батеев. – Пойди к главврачу, поговори с ним, ты же здесь свой. Скажи ему, что все равно мы отсюда не уйдем… Скажи, что с нами первый секретарь райкома…
– Хорошо, я пойду… Но ты должен дать мне слово, что и сам будешь сдерживаться. С твоим сердцем…
– Да иди ты к черту с моим сердцем! – неожиданно вспылил Батеев. – При чем тут оно?!
Разумовский ушел, и Батеев снова вернулся в приемную комнату, сел на свое место, даже ни на кого не взглянув. И никто ни о чем у него не спросил, потому что спрашивать, собственно, было не о чем, да и вид Петра Сергеевича говорил сам за себя…
Через несколько минут в комнату заглянула медсестра и сказала Антонову:
– Вы к Алексею Даниловичу?
– Мы все к Алексею Даниловичу, – ответил секретарь райкома.
– Всем сразу нельзя… Прошу вас пройти со мной.
2
А потом позвали и Павла.
Он вошел в палату так тихо, что ни Алексей Данилович, ни его жена ничего не услышали, а Павел, остановившись у двери, словно оцепенел, и не мог сделать больше ни шагу, и не мог оторвать взгляда от лица Тарасова, с трудом узнавая в нем черты человека, которого он считал самым дорогим существом на свете. Было слышно, как трудно, точно на грудь ему положили тяжелый груз, дышит Алексей Данилович, как что-то прерывисто хрипит у него внутри. Одна рука Тарасова лежала поверх одеяла, другую держала в своих ладонях жена Алексея Даниловича, осторожно поглаживая тонкие, ставшие почти совсем прозрачными пальцы.
Наконец Павел приблизился к койке Тарасова и опустился на стул рядом с Татьяной. Алексей Данилович повернул к нему голову, и в его глазах Павел увидел радостную улыбку.
– Вот и ты, – сказал Алексей Данилович. – Наклонись-ка, давай поздороваемся. Расцелуемся по русскому обычаю… Ну-ну, не надо ничего страдальческого, все идет своим чередом… Ты ведь мужчина! Смотри на Танюшу, какая она у меня молодец… Нам бы сейчас чего-нибудь сообразить на троих, чтоб веселее было. Неплохо было бы, а, Павел?
Он, кажется, хотел засмеяться, но неожиданно задохнулся, в груди у него опять захрипело, и по лицу пробежала судорога боли. Павел испуганно взглянул на жену Тарасова, потянувшуюся к тумбочке за лекарством, однако Алексей Данилович приподнял руку и сказал:
– Ничего не надо, Танюша, уже легче…
Легче ему, конечно, не стало, Павел это видел по его глазам, в которых отражалась и телесная, и душевная боль. Проведя рукой по лицу, словно желая стереть даже внешние признаки этой боли, Алексей Данилович спросил:
– Как поживает твоя Клаша? Воюет? Все у нее хорошо?
– Все хорошо, – ответил Павел.
– А ты?
– У меня тоже все хорошо, Алексей Данилович. Даже больше, чем хорошо. С Андреем Андреевичем Симкиным мы почти друзья. Находим общий язык… Он во многом изменился… На участке дела идут хорошо. Люди постепенно привыкают ценить каждую секунду… Через две-три недели добьемся того, что будем давать в сутки больше тысячи тонн…
Павел говорил несвязно, все время думая, что то, о чем он говорит, не имеет сейчас никакого значения, что все это сейчас не нужно, особенно Алексею Даниловичу, который лучше других знает: смерть уже дышит ему в лицо, и она совершенно неотвратима, совершенно неизбежна, и никто не в силах продлить его жизнь даже на несколько часов. Наверное, мысли Алексея Даниловича сейчас очень далеки от тех мелких забот, которыми живут другие люди, думал Павел. Может быть, он уже от всего отрешился или живет сейчас своим прошлым, вспоминая какие-нибудь очень важные его этапы, которые ему пришлось пройти. А может быть, он думает о том, как страшна смерть – ведь за ее порогом ничего нет! Когда-то так писала Клаша в своем школьном сочинении. Слушая ее, Павел испытал тогда настоящий страх, хотя и был еще очень далеко от границы, которую переступает Алексей Данилович. Что же должен испытывать в эту минуту он?!
– Простите меня, Алексей Данилович, – сказал Павел. – Я говорю совсем не то… Простите меня…
Тарасов покачал головой:
– Ты говоришь то, что нужно. Мне это интересно. Мне все интересно. Все! – подчеркнул он. – Расскажи, как ты работаешь? Трудно тебе?
– Нет, мне не трудно, – ответил Павел. И тут же поправился: – Не всегда трудно.
– Всегда легко не бывает, – сказал Алексей Данилович. – Наверное, мы потому и крепкие такие, что через многое прошли.
– Наверное, – согласился Павел.
И подумал: «Он крепкий по-настоящему… А я? Хотя бы чуть-чуть быть похожим на него. Чтобы вот так же открыто смотреть на самую страшную беду…»
– Танюша, – вдруг обратился Тарасов к жене, – принеси мне, пожалуйста, мой блокнотик. Он в пиджаке. Попроси медсестру, она откроет шкаф.
– Полежал бы ты спокойно, Алеша, – вздохнула Татьяна. – Какой еще тебе блокнотик!
Но все же поднялась и вышла из палаты. Пожалуй, она тоже, как и Павел, поняла, что не блокнотик нужен Алексею Даниловичу, а нужно остаться с Павлом наедине, хотя бы на пяток минут. И не успела за Татьяной закрыться дверь, как Алексей Данилович быстро и горячо заговорил:
– Павел, ты, конечно, знаешь, что мне уже не выкарабкаться. Такое не скроешь… И я не боюсь. За себя не боюсь… А вот Таня… За нее мне страшно. Очень страшно… Ты скажи Клаше, чтобы в первые дни не оставляла ее одну… И сам тоже. Она не должна чувствовать одиночества…
– Зачем вы так, Алексей Данилович? – сдавленно проговорил Павел. – Все считают, что вы скоро выйдете из больницы.
– Не надо! – Алексей Данилович поднял руку, прося Павла не продолжать. – Не надо, Павел. Я не ребенок… Таня не слабый человек, но все равно я за нее боюсь. Поэтому и прошу…
Он откинулся на подушку и на короткое время закрыл глаза. Павлу показалось, будто по лицу Алексея Даниловича пробегают какие-то тени. Может быть, тени печальных воспоминаний. Так оно и было. Тарасов неожиданно припомнил свою поездку в Донбасс и ту женщину, которая подсела в его купе на какой-то ночной станции. Мечущаяся душа… Он и тогда, когда эта женщина рассказала ему о смерти мужа, думал о Татьяне. Он видел их рядом – Татьяну и ту женщину. Сестры-близнецы по великому горю. Судьбы разные, горе одно… И боль одна…
– Ей будет тяжело, – не то Павлу, не то самому себе сказал Тарасов. И открыл глаза. Потом протянул к Павлу руку, нашел его похолодевшую ладонь и слабо сжал бессильными пальцами. – Я верю тебе, Павел. И Клаше верю. Вы ведь убережете Татьяну? Алешка еще мальчишка, он многого не понимает…
Вернулась Татьяна. Алексей Данилович сразу же спросил:
– Нашла блокнотик, Таня? Нет? Ну, бог с ним, обойдусь… Мы тут с Павлом обсуждали кое-какие проблемы мирового масштаба. Он утверждает, что на дне океанов есть колоссальные залежи бурых углей, и чтобы их разрабатывать, предлагает океаны выпарить. Как ты на это смотришь, Танюша?
– Я смотрю на это положительно, – улыбнулась Татьяна.
Алексей Данилович попытался было приподняться на локоть, но сил у него не хватило, и он болезненно поморщился.
– Совсем ослаб, – сказал он горестно. – Вот ведь как бывает, Павел: живет да поживает на свете человек и не думает, не гадает, что какая-нибудь мерзостная болезнь ходит за ним след в след и только и ждет, как бы этому человеку подставить ножку да свалить его наземь. Никогда не поддавайся, дружище. Свалит – не встанешь. Беречь себя надо…
– Ты много себя берег? – вздохнула Татьяна.
– Я? У меня должность была особенная, Танюша. Знаешь, что такое должность коммуниста? Это… Это…
Тарасов вдруг уронил голову на подушку и потянулся рукой к груди. Дышать ему стало совсем тяжело, воздух с надрывным хрипом вырывался из легких, и казалось, будто там, внутри, кипит лава, кипит и сжигает живые ткани, превращая их в пепел. Пальцы Алексея Даниловича царапали грудь, метались по ней, а глаза, которыми он с какой-то жадной надеждой глядел на жену, тускнели, и в них уже почти совсем не оставалось мысли, хотя Тарасов и пытался силой своей воли удержать уходящее сознание. На какое-то мгновение ему это удалось сделать, и он, совсем уже задыхаясь, позвал:
– Таня…
Бросив Павлу: «Скорее врача!», она наклонилась к нему, обхватила его голову руками и начала шептать что-то совсем бессвязное, точно потеряв рассудок.
– Алеша, – говорила она, – не надо, Алеша… Не уходи… Я без тебя не смогу, слышишь? Слышишь ты меня или нет?
Она попыталась закричать, но спазмы сдавили ей горло, и она лишь застонала – дико как-то и глухо, словно измученный болью зверек, который не знает, как и куда уйти от боли.
А потом у нее неожиданно начало темнеть в глазах, и она испугалась, что вот-вот потеряет сознание и не увидит больше живых глаз мужа, не успеет с ним проститься. Прижавшись губами к его холодеющим губам, Татьяна уже не отрывалась от них. Она точно по глоткам пила его последнее дыхание, точно хотела вобрать в себя хотя бы маленькую частичку той жизни, которой он еще жил, но которая должна была через мгновение прерваться. Может быть, с этой частичкой ей и удастся как-то просуществовать без Алексея Даниловича вместе с маленьким Алешкой, а если она не сможет, то и уйдет с мыслью, что Алексей Данилович не просто рядом, а в самой душе ее, и он и она – это теперь неразделимое целое…
Татьяна не слышала, как вошел врач, а вслед за ним и Павел, не сознавала, где она теперь находится. Вокруг была ночь, сырая и темная, длинная, как тысяча безрадостных лет, длинная и холодная. Кончится она когда-нибудь, эта страшная ночь, Татьяна не знала, да, пожалуй, и не хотела знать: не все ли теперь равно, что происходит вокруг.
3
Небо еще с ночи заволокло сплошными тучами и по-осеннему заморосило, а далеко на западе полыхали зарницы, как будто оттуда надвигалась гроза. Но сюда она так и не пришла, и утро наступило по-осеннему хмурое, тоскливое, серое. На листьях и ветках деревьев висели, как слезы, прозрачные капли, верхушки терриконов дымились, словно затухающие пожарища, и жидкие полоски дымков уходили за низкие тучи, размывались там, тонули в темноте. Воздух, насыщенный влагой, казался густым, он глушил звуки, и траурная мелодия почти неслышно плыла над людьми, идущими за гробом в скорбном молчании.
Поддерживая Татьяну, Павел ощущал, как она пытается унять нервную дрожь, которая помимо ее воли всю ее временами охватывала. Павел сильнее прижимал руку Татьяны к себе, но она, наверное, этого совсем не чувствовала. Она вообще сейчас ничего, кроме своего великого горя, чувствовать не могла: весь мир, все его печали и радости, тревоги и волнения представлялись ей ничего не значащими в сравнении с этим горем, которое сразу ее опустошило и сделало жизнь ненужной.
Рядом с Клашей Селяниной шел Алешка, Алешка Тарасов. Татьяна изредка вспоминала о нем, протягивала к нему руку, точно ища в нем опоры, но сын, потрясенный не меньше, чем она, наглухо в себе замкнулся и тоже словно отстранился от несправедливого мира, внезапно нанесшего ему такой тяжелый удар. Вот идут люди, много людей, они, наверное, любили отца, его смерть опечалила их, и Алешка Тарасов в душе своей благодарит их за участие, но они все-таки идут, они живые, хотя среди них есть уже и старики, а вот отца нет и не будет. Почему? Почему умер именно отец? Он ведь был лучше всех. Таких людей, как отец, больше не найдешь… Как же так случилось, что теперь Алешка остался без человека, который был ему не только отцом, но и другом?
Клаша сказала:
– Алеша, дай мне свою руку. Будем идти вместе.
– Мы и так идем вместе, – неприветливо ответил он.
Клаша Селянина хорошая женщина, это скажет каждый, но что она может понять в Алешкином несчастье? Думает, небось: вот возьмет Алешку за руку – и ему станет легче. Да не станет ему легче, хоть сто тысяч рук протяните! Одну руку отца он не променяет на миллион рук! Может это Клаша Селянина понять или нет?!
Он все же поднял на Клашу глаза и увидел на ее лице слезы. Клаша смахивала их ладонью, а они снова бежали по щекам, и она опять их смахивала, а губы у Клаши скорбно дрожали, и Алешка вдруг подумал, что Клаша все понимает, потому что она – добрый и чуткий человек. Он приблизился к ней вплотную, не глядя, нашел Клашину руку и обхватил ее ладонь своими маленькими пальцами.
…Гроб стоял на вынутой из могилы сырой земле, и на лицо Алексея Даниловича оседали крохотные капельки дождя, похожие на росинки. Даже мертвое, лицо его не стало строгим и отчужденным, боль, которую он так долго носил в себе, уступила место покою и умиротворенности. А Татьяне казалось, что Алексей Данилович сейчас откроет глаза и спросит: «Танюша, ты здесь?» И станет надрывно кашлять, задыхаясь от удушья, а она будет метаться, не зная, как ему помочь… «Спокойнее, Танюша, – скажет он, улыбаясь, – это сейчас пройдет… Это не страшно…»
Георгий Дмитриевич Евгеньев, когда-то работавший на одной шахте с Алексеем Даниловичем, а теперь первый секретарь горкома партии, говорил, волнуясь:
