Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 49 страниц)
Алексей все ждал, когда придет конец этому потоку заявлений, но прошло три дня, а конца не предвиделось.
Дружно дело подвигается. Еще немного, и от колхоза только штамп с печатью останется.
На расширенное заседание правления, куда пригласили также всех, кто подал на выход, народу собралось порядочно. Из пухлой папки Алексей вынул пачку заявлений, потряс ею и, усмехнувшись, пошутил:
– Не пугайтесь, что здесь около двухсот бумажек. Читать все не придется. Одно и то же, слово в слово. И писаны большей частью одним почерком.
– Правлению известно, кто писал? – спросил незнакомый человек, только что приехавший, по-видимому, из района.
– Сельсовет и правление знают, кто писал, – взглянув на незнакомого и заранее неприязненно думая, что, вероятно, приехал новый уполномоченный, сухо ответил Алексей. – Об этом вопрос стоит особо, а сейчас требуется разобрать заявления. Итак, товарищи, – повысил он голос, – прочту я вам только фамилии. Для наглядности, что содержание одинаковое, прослушайте подряд три заявления…
– Исключить! – крикнул Мирон, как только Алексей прочитал.
– В шею гнать! – рявкнул Сатаров. – Ишь, «не осо-озна-али»!
Три заявления отложили. Взял еще пять и уже начал читать фамилии, но приезжий перебил:
– Товарищ председатель, позвольте сказать.
– Пожалуйста, – пытливо посмотрел Алексей на приезжего.
– Хотя я и не в курсе дела, но думаю, что вопрос с заявлениями сложнее. Надо выяснить сначала, кто этим людям писал заявления – колхозник или единоличник…
– Колхозник, – ответил Алексей.
– Так вот. Первым делом этого колхозника сейчас же грязной метлой из колхоза. Второе – надо рассортировать заявления по категориям: на бедноту, середняков и зажиточных.
Говорил приезжий уверенно, спокойно, а собравшиеся с любопытством всматривались в него и внимательно вслушивались.
– Товарищи, – обратился Алексей к собранию, – приезжий, не знаю, как по фамилии…
– Бурдин, – подсказал тот.
– …товарищ Бурдин внес предложение – разбить заявления на категории…
– Он правильно говорил…
– Сгоряча нельзя.
– Товарищи, я просил бы приезжего пройти в президиум, – предложил Петька.
– Верно, Сорокин! – поддержали его.
Бурдин из задних рядов прошел к столу. Сначала смущенно сел на уголок скамьи, но Петька уступил ему место и усадил рядом с Алексеем.
– Работать к нам или по дороге? – тихо спросил Алексей.
– Скажу после.
– Хорошо, – согласился Алексей и поставил вопрос о человеке, который так много израсходовал бумаги на заявления. – Того, кто писал, вы отлично знаете. Он навредил колхозу не меньше, чем уполномоченный Скребнев.
– Скажи, кто? – насмешливо выкрикнул Сатаров.
– Среди вас сидит, – ответил Алексей.
– Мало ли что! Просим, пущай он руку поднимет.
Алексей улыбнулся:
– Ну-ка, герой графленой бумаги, подними руку.
«Герой» сидел спокойно, будто дело и не касалось его. Лишь голову нагнул чуть пониже. Вторично предложил Алексей поднять руку, герой еще ниже нагнулся.
– Тогда последний раз… Иначе назову твое имя.
– Называй, – раздался голос.
– А-а, откликнулся! Товарищи, сочинитель заявлений…
Но договорить не пришлось. Сочинитель не только руку поднял, но и сам поднялся. Оглядел собрание и отрывисто выкрикнул:
– Что беззаконного – кто писал! Граждане попросили, он и написал.
– Ты писал? – припер его Алексей.
– Хотя бы я, что из того?
– Совесть есть, сознался.
– Он сознательный, – похвалил Петька. – Не сдуру в заявлениях пишет: «не осознал колхозной пользы».
– Заявления циркулярные, – ответил секретарь сельсовета.
– Аблокат.
– Культурник.
– Только беда: от социализма спина у него, как к дождю грыжа, ноет.
Но Митенька не слушал, как высмеивали его. Сам он кричал громче всех и обращался почему-то к Бурдину:
– Меня граждане просили. И ничего противного власти нет. Не сам ли председатель на собрании предлагал, чтобы все, кто выходит, подавали заявления. И я правильно поступил, ежели писал. Нельзя силком держать людей в колхозе. Ежели бы не я, вам бы самим писать пришлось. Одной бумаги сколько потратил.
– Бесплатно, что ль, работал? – спросил Илья.
– Жду, когда правление заплатит.
– Сдельно аль поденно?
– Вам виднее, – прищурился Митенька и сел.
Мирон ободряюще ему крикнул:
– А ты не робь, Митрь Архипыч. Квиток подавай совету. Гоните, мол, по пятаку с человека.
Митенька надеялся, что все дело кончится шутками: в случае чего, поддержат его те, которым писал заявления. Но вышло по-другому. Бурдин внес предложение – немедленно исключить Карягина из колхоза, а имущество не возвращать.
Против такого предложения никто руки не поднял. Алексей потребовал, чтобы Митенька сейчас же покинул заседание. Тот, зная характер своего врага, метнул на него злобный взгляд и медленно пошел к двери.
Вряд ли успел Митенька дойти до своей избы, как уже почти все село знало, что первым исключен был не тот, кто раньше подал об этом заявление, а тот, кто совсем его не подавал. Следом за Митенькой исключили еще двадцать пять домохозяев. Сначала зажиточных, потом злостных убойщиков скота и тех, кто первый бросился разводить лошадей, растаскивать сбрую.
Заседание прервали на обед. Вечером предстояло разобрать большую стопу заявлений, поданных середняками. Алексей не стал оглашать, чьи заявления будут разбираться. Это было верным способом заставить каждого призадуматься. Так и получилось. Не дожидаясь вечернего заседания, многие колхозники стали просить Алексея отдать им заявления обратно.
– Да вы ведь, как пишете, не осознали? – хитро прищурясь, говорил Алексей.
– Мало ли что…
Иные откровенно говорили:
– А мы и не читали. Говорят, подпишись, ну и подписались.
Алексей решил прекратить разбор.
– Я говорил, что дело не так просто, – заметил Бурдин.
– Свежему человеку виднее, – согласился Алексей. – У меня, надо сказать, от всей этой суматохи голова распухла.
– Верю, – подтвердил Бурдин. – Если бы не так, то спросили бы меня, кто я и что.
– И про это забыл. Говори сам.
– Вот, коротко и ясно.
Он вынул из кармана бумагу. На ней знакомый штамп и печать Алызовского райкома.
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Настоящее дано т. Бурдину Сергею Петровичу в том, что он, рабочий мастерских Московско-Курской железной дороги, двадцатипятитысячник, направляется Алызовским райколхозсоюзом и райкомом партии на руководящую колхозную работу в артель «Левин Дол» с. Леонидовки.
Председатель РКС Телегин
Секретарь райкома Уланский
– Я очень рад, товарищ Бурдин, – чуть дрогнувшим голосом проговорил Алексей. – Я уверен, что мы сработаемся.
– Само собой разумеется, – ответил Бурдин.
– А люди есть. Хорошие. Но мы немножко устали. По правде сказать, из-за колхоза дела по сельсовету забросил. Колхоз наш без настоящего председателя на положении дикого. Бери дело в свои руки.
Если Алексей был рад приезду Бурдина, то взбудораженное население было настроено иначе. Одни затаенно насторожились, другие с нетерпением стали ждать, как поведет работу приезжий и не свернет ли на путь Скребнева. Были и такие: не взяв обратно заявлений, приводили лошадей. Иные наоборот: заявления брали, а лошадь и сбрую оставляли дома.
За несколько дней Бурдин проверил конюшни, амбары, сбруйные сараи и решил положить конец неразберихе. Надо было немедленно выяснить, кто действительно остается в колхозе, а кто выходит. Организовали четыре проверочные группы, поручили им обойти все бригады и опросить каждого колхозника в одиночку, остается ли он в колхозе, или выходит.
Дело как бы начиналось сызнова.
Не привыкать Петьке ходить по избам. Он так хорошо знал каждый дом, что безошибочно мог сказать, в каком углу у кого в сенях лежали обмялки и где в обмялках прикорнула собака. И как эту собаку зовут, знал Петька. Зато и Петьку все собаки тоже знали. Они не лаяли на него.
Второе общество резко отличалось от остальных обществ. По зажиточности оно уступало только третьему, зато по характеру не походило ни на одно. Характер, а вернее «лицо» его изучить было почти невозможно. Если о третьем составилось нерушимое мнение, что все кампании там надо проводить с боем и наступать решительно; если первое, – несмотря на то, что иногда слушалось Митеньки, – почти всегда шло навстречу во всех мероприятиях; и если четвертое… впрочем, там вожаком был кузнец Илья, – то всегда загадочным было поведение второго общества – Гореловки. Узнать заранее, как оно будет относиться к решению того или иного вопроса, почти никогда нельзя было. Случалось, что сельсовет, проводя какую-либо кампанию, заранее предполагал: ну, самое отчаянное сопротивление встретится во втором, – глядь, наоборот. А иногда неожиданно просчитывались: «Ну-у, второе примет. Пошлем к ним кого послабее». И с собрания уходили разочарованными, получив дружный отпор.
Вожаки во втором – тоже особенные. От них-то все и зависело.
Такую характеристику второму обществу дал Петька, когда они шли туда с Бурдиным и Сатаровым. Почему это общество такое, Петька тоже рассказал.
Лет тридцать назад второе общество, по завещанию умершего помещика, получило в подарок двадцать три десятины леса. Тринадцать десятин находились при Леонидовке – гореловский лес, а десять – при Сиротине. Подарил помещик лес с таким условием, чтобы каждый год в день его смерти непременно служили за упокой его души панихиду. Этот самый лес и объединил второе общество, обособил его. А так как больше никакого леса местного значения при себе не было, то остальные общества находились в зависимости от второго. Даже навильник, черен или сошник взять было негде. И шли к гореловским, платили им, сколько они запрашивали. Немало и греха было: покупать мог не всякий, – воровали. Воров ловили, избивали и нередко по улице водили. Так, с одной стороны зависимость, с другой – затаенная злоба привели к тому, что граждане второго общества сплотились и, несмотря на внутренние распри между бедняками и кулаками, держались дружно, выступали организованно, если дело касалось леса.
В колхоз они до самого последнего времени вступать и не думали. А кривого Сему и дядю Лукьяна, которые вступили в артель еще прошлым годом, лишили леса. Но Скребнев взнуздал и второе общество. Одним пригрозил налогами, другим – раскулачиванием, а потом, собрав сход, заявил, что если они не войдут, то дарственный лес отберется в пользу артели. Вожаки посовещались и решили, что если уж вступать, так вступать всем. И непременно оговорить, что дарственный лес остается за ними.
Скребнев согласился. Второе общество написало приговор и огулом вступило в колхоз.
Теперь вожаки опять созвали сход. На этом сходе вынесли другой приговор: выйти всем. Приговор с подписями принесли Алексею, но тот его порвал и предложил каждому, кто хочет выходить, подавать отдельно заявление. На второй день утром перед Алексеем лежало девяносто пять заявлений. Остались только старые колхозники. А тем, кто не хотел было писать заявлений, пригрозили, что не видать им ни слеги, ни кола и ни веника…
Вот в такое общество и направилась проверочная группа с Бурдиным во главе.
– С бедноты начнем аль подряд? – спросил Петька, когда они вошли в улицу.
– Сначала подряд, – ответил Бурдин. – Для знакомства. Миновать будем только уже исключенных. Но ты вкратце говори мне о каждом хозяине, кто он и что.
– Это с большой радостью.
Крайний дом крыт железом. Наличники на окнах узорчатые, крыльцо с коньком, на коньке жестяной цветочек, карниз под крышей тоже узорчатый. На крыльцо ведут пять ступенек. Пол в крыльце дощатый, плотный, из цельных досок. Дверь сенная крашена.
– Кто в таком тереме живет? – улыбнулся Бурдин.
Петька рассказал: хозяин дома – молодой мужик. При отце хозяйство было плохое. Хозяйничать остался младший, Павел. Мужик выдался горластый, противник колхоза отчаянный и, видать, метит в вожаки общества. В колхоз вошел, как и все, по приговору, но теперь увел пару своих лошадей, а жена забрала сбрую.
Сенная дверь заперта изнутри на щеколду и засов. Долго стучались то в нее, то в раму окна. По дощатому полу в сенях послышались чьи-то осторожные шаги. Не открывая двери, женский голос сердито окрикнул:
– Кого прёт?
– Из совета, – ответил Петька.
– Самого дома нет.
– Где он?
– Откель я знаю, – раздраженно ответила женщина. – Вы найдите да мне укажите.
– Жа-аль, – протянул Петька.
Подумав немного, снова спросил:
– А может, дома? Очень нам его нужно.
Еще более раздраженно ответила женщина:
– Ну что пристали, как репьи к собачьему хвосту! Сказала – нет, стало быть – нет. За коим домовым он вам понадобился?
Петька подмигнул Бурдину, а по направлению к двери, привздохнув, проговорил:
– Хотели было вернуть ему плуг и семена, а раз его дома нет, стало быть, что ж… все останется в колхозе. Ну, пошли, ребята, – добавил Петька и громко затопал на одном месте.
Женщина помолчала некоторое время, потом, спохватившись, встревоженно и совсем иным голосом окликнула:
– Погодьте уходить. Может, он скотину убирать пошел?
И звонко крикнула во двор:
– Павел, Павлуха-а, эй-ей!
На дворе замычала корова, шарахнулись овцы, но Павел не отозвался. Снова подошла к запертой двери сеней.
– Он, пес проклятый, не дрыхнет ли в горнице? Вы погодьте, я сейчас погляжу, – и скрылась в избу.
Скоро опять вышла.
– Глазыньки лопни, думала, ушел куда. Глядь, нечистая его сила, дрыхнет. Ну и головушка бессухотна! Людей-то через него, пса черномазого, обманула. Войдите!
Первое, что бросилось в глаза Бурдину, это невероятное обилие икон. Не только угол, но и стены по обе стороны были увешаны ими. А перед киотами висели три тяжелые белые лампады, каждая с подвеском внизу. Подвесок – фарфоровое пасхальное яйцо. Поразила его и обстановка. Почти вся она городского лада. Стулья тяжелые, резные, видно, дубовые. Шкаф зеркальный, комод покрыт красным лаком и блестит. На комоде часы с дверкой для кукушки. Даже половики в горнице, и те не деревенские, а городские, набивные, со львом посередке. Стены горницы оклеены ярко-зелеными обоями. На обоях повторяющийся рисунок: охота за оленем.
Из горницы вышел хозяин, сам Павел Гордеев. Большеголовый, курчавый, с густой черной, как бы приклеенной бородой. Не забывая, что, по словам жены, он, «нечистая сила, дрыхнет», Павел лениво потянулся, старательно зевнул и потер глаза. Но было совершенно очевидно, что хозяин вовсе не спал. И был он, когда стучались, не в горнице, а в передней избе, – чинил свои валенки. Они с воткнутым в них шилом так и лежали на лавке.
– Здравствуй, Павел Степаныч, – поздоровался Бурдин.
– Здравствуй, – ответил хозяин и испытующе уставил на Бурдина глаза.
– Пришли мы к тебе по колхозному вопросу. Ты подал заявление о выходе, а лошадей и сбрую уже забрал раньше. Но как некоторые колхозники заявления взяли обратно и лошадей вернули, мы вот и тебя спрашиваем: останешься ли в колхозе, или совсем считать тебя выбывшим?
Павел нахмурил брови. Разочаровавшись, что не о выдаче семян и плуга пришли с ним говорить, он пробурчал:
– С колхозом у меня ничего не выйдет.
– Стало быть, колхозником тебя не считать?
– Нет.
– Сорокин, отметь – Гордеев вне колхоза.
– И так упомню, – обещал Петька.
– Пошли! – нетерпеливо двинулся к двери счетовод Сатаров.
И когда они были уже в сенях, Павел, держа избяную, обитую войлоком дверь полуоткрытой, спросил:
– Вернут мне семена?
– Вопрос не решен, а надежды мало, – не оглядываясь, ответил Петька.
Гордеев промолчал, затем громко, чтобы слышали проверочники, выругался и половину матерщины прихлопнул дверью.
Следующая изба – Василия Крепкозубкина, по прозвищу «Законник». Законы – старые и новые – изучал и сейчас изучает в полном смысле наизусть. Интересуется астрономией, предсказывает дождь, любит судиться и держит кроликов. Чужое не хапает, а если и придется, то обдуманно и непременно на «законном основании». Почти бессменный член ревизионной комиссии кооператива. Женатый сын его, Митроха, немного плотник, немного печник, а в общем парень аховый, своенравный и на руку цепкий: «отдай – потеряешь». Требует, чтобы отец отделил его, но отцу дробить хозяйство нет охоты, и он держит сына с семьей при себе.
Из колхоза Крепкозубкин увел лошадь, взял свой хомут, прицепил еще кстати чужой, в котором оказалась ого ременная супонь. Сколько настоящий владелец ни пытался отнять у него хомут и даже в совет жаловался, Законник показывал супонь и терпеливо растолковывал, что если бы в хомуте не было его супони, он чужого хомута «взять себе не позволил бы».
В колхоз вошел сначала сын, – отец противился, а когда Митроха, повздорив из-за полтинника с правлением колхоза, вышел и обещал никогда больше не вступать, то отец, делая всегда вопреки сыну (Митроха: «брито», отец: «стрижено»), сам вошел в колхоз, отвел лошадь, сдал сбрую. После собрания, на котором Алексей разъяснял статью Сталина, Законник заявление взял обратно, но лошадь не отвел. Да и хомуты – свой и чужой – тоже не вернул.
Дома оказалась вся семья. Старик сидел спиной к печке и старательно мазал зеленой краской клещи чужого хомута. Сын копался в ящике с инструментами. Ни тот, ни другой совершенно не удивились, что к ним в избу ввалилась комиссия. Законник взглянул только поверх очков и снова принялся красить, а Митроха и взглядом не удостоил. Лишь одни ребятишки – чьи они: самого старика от второй жены или сына Митрохи, определить трудно, – уставились на чужих людей пытливыми глазенками.
– Красишь? – подошел Петька к старику.
– Зеленю, – деловито ответил тот.
– А у тебя хороший хомут, – намекнул Петька.
– Раньше лучше был. Краска от морозу облупилась.
– Вот как! – удивился Петька. – Разве краска от мороза лупится?
– Облезает.
Счетовод суровым голосом спросил:
– Василь Терентьич, ты оставь работу, слушай. Мы пришли за словом: твердый ты колхозник аль нет?
– Зачем? – вскинув очки на лоб, пытливо спросил Василий.
– Мы отвейку производим и составляем список, чтобы не сорвать план засева яровых. Тот, кто выходит, пусть, – не гонимся, а кто остается, чтоб после не пятился. Надо честно держать себя и на законность опираться. Ты законы сам лучше моего знаешь. Как вот ты скажешь, так и отметим. Старик ты с умом. Твердый аль нет?
Митроха тише стал шуметь инструментами, а Законник еле-еле водил кисточкой по клещам; оба молчали. Сын ждал, чтобы, когда отец скажет: «стрижено», заорать: «брито»; отец тоже выжидал.
– Что молчишь?
Старик исподлобья глянул на сына и кивнул в его сторону:
– Спросите. Он помоложе.
Сатаров обратился к Митрохе:
– Эй, столяр, что думаешь?
– А что думать? – быстро ответил Митроха. – Что мне думать? Отца спрашивайте, он постарше.
И опять замолчали. Счетовод стоял, поглядывая то на одного, то на другого; взяла его досада, и голосом, каким привык кричать на собраниях, заорал так, что ребятишки бросились прочь от него:
– Да вы что, черт вас, аль на смех? Ерема на Фому, а Фома на Ерему! Эй, Митроха, отвечай сразу – твердый аль нет?
Исподлобья поглядел Митроха на жену свою Анну, покосился на отца и резко, словно шилом себе в палец угодил, выкрикнул:
– Нет!
Законник только того и ждал. Сунув кисть в черепок, он быстро приподнялся, шагнул было к сыну, хотел что-то сказать ему, но отступил, упрямо крутнул головой и так же резко заявил:
– Твердый!
Услышав ответ отца, Митроха злобно швырнул рубанок на пол, крикнул еще громче:
– Нет!
– Твердый! – перекричал его отец и шагнул к сыну.
– Нет!
Началась раздраженная перекличка, готовая перейти в драку. Глаза у обоих блестели свирепо, кровь густо покрыла щеки, кулаки сжались крепко. Ребятишки, забравшись на печку и кутник, заранее принялись хныкать. Свекровь со снохой тоже были наготове, хотя и молчали. Бурдин, увидев, что дело пахнет дракой, посоветовал.
– Что же вы, товарищи, кулаками хотите убедить друг друга? Вот мы уйдем, а вы без нас посоветуйтесь, подумайте…
– И думать нечего и советоваться! – высоко завел старик. – Я и заявление взял. Пиши наше семейство «твердым».
– А я говорю – нет! – перебил Митроха.
– А я говорю…
Писать ничего не стали, повернулись и вышли.
Петька на улице разъяснил Бурдину:
– Старик одержит верх.
Пошли к третьей избе.
Старенькая избенка, покосившаяся, в снег вросла по окна. Как только вошли, их до того крепко обдало кислой вонью, что двух захватило. Грязь всюду. По стенам взапуски бегали бесчисленные отряды черных крупных тараканов, прыгали сухопарые сверчки.
В этой утонувшей в земле и снегах избенке жил со своей семьей Федор Чувалов, бывший партиец. В девятнадцатом году он со Степаном Сорокиным организовал в Леонидовке ячейку партии, потом добровольно ушел на Колчака, был ранен, вдобавок заболел тифом и еле вырвался из когтей смерти. Когда вернулся домой, то нищета, доставшаяся ему еще от отца, настолько засосала его, что он совершенно оторвался от партийной работы. Осенью двадцать первого года при чистке его сочли механически выбывшим. Чувалов снова хотел подать заявление, но восстала хилая жена Афимья.
Ребятишек, грязных, оборванных, на которых страшно глядеть, полна изба. При появлении чужих людей они повскакали с кутника, с печки, вылезли из-под голландки и уставились на вошедших.
– Садитесь, – радостно встретил Федор, прихрамывая оттого, что одна нога была боса, а другая – в валеном опорке. – Садитесь, товарищи, – подпрыгнул он к лавке и суетливо принялся сдувать с нее неотскобленную грязь.
– Мы постоим, – ответил Петька, заметив, как у Бурдина перекосилось лицо.
– А то садитесь, – уже неуверенно предложил Чувалов и сам сел на то место, на которое усердно дул.
– Дело вот в чем, Федор, – начал Петька, – хотя лошадь свою ты и не взял из колхоза, и сбрую, – правда, брать ее нечего, плохая она, – но заявление подал. Как тебя понять? Огулом с обществом ты потянулся или по своему сознанию? Нам надо выяснить, кто ты – единоличник или колхозник…
– Колхозник я, колхозник, – полушепотом перебил Чувалов.
– Хорошо. Заявление обратно возьмешь?
– Возь…
Но договорить не дала жена. Лежала она головой к печке на покосившемся кутнике. Лицо у нее бледное, как у мертвеца. Если бы не пошевелилась она, можно было подумать, что лежит покойник.
– К черту, к черту! – злобно и скрипуче закричала она. – Эка, нечистый дух…
Федор сконфузился, быстро сорвался с лавки, захромал к ней:
– Будет, Афимья, будет. Успокойся.
– Не подходи, расшибу! – взвизгнула бессильная женщина. – Не подходи, мучитель, ногой ударю!
– Тебе ворочаться нельзя.
– А я повернусь. Назло тебе повернусь! И ни в какой колхоз не пойду. Я в немощах. У меня все нутрё обвалилось… Он меня измучил… – обратилась уже к проверочникам. – В гроб вгоняет… Не чает, когда сдохну…
Бурдин смотрел на Петьку, а Петьке было стыдно, будто он сам виноват и в этой грязи и в несусветной бедности бывшего партийца, товарища его отца. Сам Федор не знал, куда глаза девать. Ведь к нему и так-то никто уже не ходит, брезгуют, а тут пришли – да еще кто пришел-то! – и вдруг эта неуместная выходка живого трупа. Прищурив глаз, он начал кивать на дверь. Он просил всех выйти в сени и поговорить там. Первым вышел Бурдин, за ним торопливо нырнули остальные. Дверь так широко распахнули, что в избу хлынула густая струя холода. Больная закричала:
– Ой, закройте, проклятые, простужусь! И что вас безо время по чужим людям носит!
Скоро в сени вышел Федор. Он так и стоял на одной ноге, подняв босую.
– Я твердый, твердый, – растерянно повторил он, оглядываясь на дверь. – На жену что… Умрет, вишь, скоро. И так и эдак, а один. Ребят вон сколько. Сам обшиваю, обмываю, печь топлю, корову дою. Твердый я. Заявление подал – это… заставили меня. Сами знаете, какой наш народ. В артели, глядишь, товарищи помогут.
– Ладно, пишем тебя, – обещал Петька.
Затем направились к большой избе Петра Сергеевича.
– Сейчас мы встретим типа куда хлеще, чем Павел Гордеев. Тот еще только метит в вожаки, а этот уже главарь. Стоит ли к такому заходить? – спросил Петька.
– Надо и с таким познакомиться, – ответил Бурдин.
Петр Сергеевич во времена председательствования Степки Хромого, погибшего при взрыве плотины, был несменяемым членом сельсовета, потом его с большим трудом удалось отвести. В колхоз вогнал Сергеича Скребнев, пригрозив обложить налогом на культнужды. Во время увода лошадей первый, вместе со Стигнеем, заявился в лобачевские конюшни. Сбрую тоже всю забрал, только чересседельник никак не мог найти. Приговор о выходе из колхоза, который Алексей порвал, составлялся в его избе. В ней же всегда и происходили собрания граждан второго общества.
В избе сидели ребята и резались в «двадцать одно». Самого дома не было. Ребята сказали, что он скотину убирает. Вышли в сени. Счетовод Сатаров заглянул поверх двери и громко крикнул во двор:
– Сергеич, отзовись, там ты аль тебя нет?
Сергеич был там. Он сгребал подмялки. Услышав голос Сатарова, быстро зашел за дубовый столб и притаился за ним. По двору ходила гурьба овец, прыгали толстоногие ягнята, в углу лежала тучная корова и медленно жевала жвачку.
Сатаров еще раз окликнул, но ответа не дождался. Тогда решился отворить дверь, заглянуть в поднавес. Овцы, увидев, что дверь отворена, бросились к ней. Корова тоже, шумно вздохнув, встала и вразвалку направилась к двери. Только это вынудило Сергеича выйти из-за столба.
– Эй, кой там черт? – испуганно закричал он. – Сейчас же закройте дверь. Вся скотина убежит на улицу.
– А ты что, горластый идол, молчишь, раз тебя зовут. Аль оглох?
– Не оглох, да зачем зовут?
– Ишь «зачем»! Сперва откликнулся бы, а тогда узнал, зачем. Вот резать тебя пришли. Глотку ножом перехватить.
– Мою глотку не токмо нож, топор не возьмет, – заявил Сергеич.
– Это верно, – согласился счетовод. – У меня глотка здорова, а у тебя в десять раз. Ну, довольно переговариваться, как в лесу, а выдь и ответь, что думаешь насчет колхоза.
– Не-ет.
– Что «не-ет»?
– Будет!
– Совсе-е-ем?
– Крышка.
– И черт с тобой! Зашли, как к порядочному.
Проверочники повернулись уходить.
– Э-эй, дьявол… сто-о-о-ой! – вдруг заорал Сергеич.
Счетовод обернулся:
– Аль передумал?
– Да нет… Не вам я… На корову я!
– Тьфу, пес горластый! – выругался Сатаров.
Подворный обход помог составить точный список твердых колхозников, выявить сомневающихся, а Бурдину удалось ознакомиться с людьми, с которыми или работать придется, или жестоко бороться.
В следующие дни в правление приходили не только сомневающиеся, а даже те, кто совсем отказался вернуться в колхоз. Они забирали заявления и шли домой, чтобы привести обратно на конюшню лошадь, сдать сбрую. Семена решили выдать только беднякам да некоторым середнякам, которые сами и не прочь были остаться в колхозе, но домашние, особенно бабы, скандалили. Остальным, сколько ни ругались, семена не вернули. Кое-кто из них ездил в район, но там им сказали то же, что и в правлении колхоза. Озлобленные, начали они тогда распускать всякие сплетни и слухи про колхоз.
Была пущена сплетня и про Бурдина. Юха поведала, что «досконально узнала», кто такой Бурдин. Говорила, что приехал он не из Москвы, а из Ташкента, а до этого был в Ленинграде, в Архангельске, Самаре, Астрахани. И во всех городах у него остались жены. Где одна, где две, а то и три. И бегает он от них, как бес от ладана, а они разыскивают и чуть только нападут на следок – он зайцем в другой куст. Насчитала Юха, что у Бурдина позаброшено в разных местах четырнадцать жен и почти от каждой по два ребенка. В Ташкенте же осталась самая молоденькая с грудным. И бросил он ее с ребенком посередь улицы, где и умрут они с голода. Умрут, а в сердце его и жилка не дрогнет, и он, как ни в чем не бывало, найдет себе пятнадцатую. Может, дура эта окажется даже в Леонидовке.
Сплетня бабам понравилась, они пустили ее по селу, и она росла и накатывалась, как мокрый ком снега. Скоро уже не только говорили, что у Бурдина четырнадцать жен и двадцать пять детей, но даже знали, как каждую из них зовут, сколько девочек и сколько мальчиков.
На эти сплетни Бурдин не обратил было никакого внимания. Но сперва полушепотом, а потом все настойчивее стали расспрашивать его – женат ли он и почему приехал без жены. Бурдин сознался, что женат, жена работает в Москве. Детей пока нет, но, видимо, скоро будет ребенок. Сплетням бы и конец, но Юха, а с ней Пава-Мезя и Митенька не угомонились.
– Бурдин и Скребнев – ягода одна. Приехал без жены потому, что скоро опять уедет, а каких делов натворит, – гляди.
К Бурдину стали приставать колхозники. То смущенно, то к слову, но просили весной обязательно вызвать к себе жену.
– Успокой нас, что ты не перелетная птица, а надолго останешься.
Такое «успокоение» Бурдин дал. А язычки и это по-своему повернули.
– Не одна приедет к нему, а все четырнадцать. А с ними двадцать пять штук детей. Сядут к нам на шею, и корми. Молока не напасешься. Опять коров на обчий двор.
Однажды вечером, возвращаясь из кузницы, Бурдин и Алексей натолкнулись на толпу пьяных, о чем-то галдевших мужиков. Подойдя ближе, они среди них заметили Яшку Абыса. Тот настолько был пьян, что едва-едва держался на ногах. И хрипло, старательно кого-то ругал. Абыса подзадоривали, кричали ему: «Молодец Яшка, ничего не боится!», а он расходился еще больше. От Абыса доставалось и колхозникам, и Митеньке, и Гавриле, и Алексею. Даже Бурдина не забыл. Маленький, щупленький, он то притворно плакал, то исходил в истошном крике, то внезапно заливался хохотом. Метнулся к Сереге Боженку, тоже пьяному, крепко ухватил за грудки и, хотя тот молчал, принялся его утешать:
– Серега, эй, молчи. Ты не горюй. Не вешай нос через плечо. Обидели тебя? Н-ничего-о. Мы проживе-ом. Мы шею так свернем, с копыт он долой. Ты гляди на меня. Кто я? Абыс. Но Абыс все могет, все узлы размотать. Всемогуч он, как бог на небеси. Большая скрыта сила в Абысе. Захочет он, крикнет: «Да будет свет!» – и пепел на четыре стороны, Абыс знает. Все знает… А Лобач – змей толстопузый. Схитри-и-ил, черта зубастого на Юхе женил, в колхоз войти веле-е-ел, да выгнали дурака. Так и надо. Ишь всю долю хапнул. А кто Абысу даст долю? Эй, обормоты, барбосы, ответьте, за что Лобач Абыса кровососом прозвал? Ну, слу-ушайте, на каком деле старик бороду-у потерял. Э-эх, в порошок разотру!.. Я отчаянный. Почему денег не даешь? А-а, «больше не-ет»? Я тебе покажу, как нет. С сумой иди, а Яшке Абысу на ладонь сыпь. Червяк у Яшки завелся шпиртовой. В неоплатном ты перед ним до самого гроба долгу-у…
– За что он тебе задолжал, Яша? – спросил кто-то.
Абыс, как бы очнувшись, умолк, испуганно оглянулся и, крепко обхватив Серегу Боженка, завопил:
– Братцы-ы, спасите! Това-арищи, погибает Абыс. Убьют его, как собаку под забором. Чует тревожное сердце и колотится в груди воробышком. По глазам вижу, пырнут Абыса вилами. Тайну магию он знает. Все узлы размотать могет. Гибель идет… А за что? За бутылку с пробкой… Мина-адо-ора, жена моя, уведи – и Абыса… от греха-а-а…
