Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 49 страниц)
Не перебивали бабы гневную Прасковьину речь. Пользовалась Прасковья среди них большим уважением, – что удивительно было – редко ее ругали. Да и ругать-то было не за что: вся жизнь ее и вся работа на виду.
Прасковья так настроила баб, что, казалось, проголосуй сейчас Алексей о закрытии церкви, кто знает, пожалуй многие подняли бы руки, но тут внезапно вмешался Скребнев. Позавидовал ли он, что Прасковья произвела на баб такое сильное впечатление, или думал, что поможет делу, – неизвестно. А начал, как обычно: резко, решительно, обозвал баб контрреволюционерками, пригрозил арестами. А они, помня наказы мужиков: «Вам ничего не будет», опять подняли крик. Мало того, что не дали Скребневу говорить, все настойчивее и громче стали требовать, чтобы техник разорвал акт и чтобы отдали ключи. Некоторые двинулись на сцену, потрясая кулаками. В это время выступил Авдей. Он был сильно озлоблен. Речь Прасковьи задела его за живое.
Говорил он без всяких прибауток и улыбочек, хмуро насупив брови.
– Сельсовет насильственно закрыть церковь права не имеет! В семнадцатом году церковь отделена от государства. Не было декретов на закрытие церквей. Самовольничать не позволят!.. Стыдно возмущать сердца верующих! В артель вгоняют – дело другое. Там физический труд, а тут дело души. Мысли верующих оставить в покое, не трогать. Прибегать к обману массы, как делает техник, позорно!
– Техника подпоили! – взвизгнула мать Авдея.
– Подпои-и-или-и!
– Тише! – зычно осадил кричавших Алексей. – Дайте человеку высказаться.
– Сказать, подпоили, – огульно. Надо разузнать. Но смета – для запугивания. Весь ремонт плотники сделают за двести рублей. Сделают аль нет? – крикнул Авдей в толпу.
– Сделают! – ответил мужской голос.
Алексей глянул в ту сторону, откуда раздался неожиданный ответ, и кровь бросилась в лицо. Там Гаврила… Староста не замечал испытующего взгляда Алексея и тихо перешептывался с бабами, насмешливо кивая на сцену. По лицу старосты расплывалось довольство. Он не скрывал своей радости, что вышло все так, как задумал.
– Слово предоставляется церковному старосте Гавриле! – с сердцем выкрикнул Алексей.
Никакого слова Гаврила не просил. От неожиданности шагнул быстро вперед, но, опомнившись, быстро юркнул обратно. Алексей снова повторил:
– Гаврила Арсеньич, твое слово.
– Зачем? – тихо спросил тот.
– Расскажи всему народу, куда израсходовал собранные деньги. Дай отчет и не прячься.
– Я не прячусь. Вор, что ль, я? Только говорить мне тут нечего.
– Скажи, сколько на ремонт, – направил его мысль Авдей.
– На ремонт? – обрадовался Гаврила и сиял шапку. – Ремонт, православные, можно за двести целковых вполне. Эти деньги собирать не надо. У меня хранится остаток, за который хотят меня судить. Я, граждане, вчера сговорился с плотниками. Они согласны. А бревна, доски, гвозди достанем.
Алексей хотел было врасплох поймать Гаврилу, – глядь, выручил Авдей. Бабы, услышав, что деньги Гаврила не украл, а берется за них отремонтировать церковь, снова всполошились. Сквозь суматошный гам, опять, и все настойчивее, слышалось требование о ключах.
– Граждане! – во всю силу крикнул Алексей и сам не услышал своего голоса. – Я закрою собранье!
– Ключи отдай, а то клуб разнесем! – потрясали кулаками.
– Клю-чи-и!
– До тех по-ор…
– Отдай, а то силой!
– …пока не составите списка верующих, ключей вам не видать.
Он поднял лист бумаги, потрепал им и, дождавшись, когда чуть стихли, заявил:
– Вот бумага… вон стол у сцены. Пишитесь. Афанасий запишет вас. Составьте список, и ключи отдам…
– Не будем писаться, – раздались голоса.
– Кто же станет отвечать за имущество?
– Все ответим.
– Кому же ключи отдать?
– Старосте.
– Он под судом…
Гаврила поднял руку и вышел вперед.
– Православные, – заговорил он, – вы зря кричите. Председатель справедливо говорит: обязательно надо составить законный список. Без него я и сам не возьму ключей. Просьба моя, записывайтесь. Первого пишите меня.
– Запишите его, Афанасий, – указал Алексей. – Кто еще?
Молчали, тяжело и настороженно поглядывая.
– Кто хочет писаться?
Снова молчание.
Алексей улыбнулся. Он заметил, как бабы уговаривали друг друга, некоторых подталкивали к Афоньке, но они, как овцы от индюка, пугливо пятились.
«Вот это и нужно, – подумал Алексей. – Кричать – дело одно, писаться – дело другое».
– Так не хотите, стало быть? Боитесь, что придется отвечать? А отвечать обязательно придется.
– Меня запишите! – внезапно и сердито отозвался Авдей.
– Нашелся верующий, – усмехнулся Алексей. – А еще кто? Больше никого?
Но Алексей просчитался. За Авдеем так же, как и за Стигнеем в третьем обществе, сначала робко, затем все смелее раздавалось:
– И меня, и меня.
– Степаниду.
– Секлитинью.
– Мавру с Авдотьей.
– Паву не забудьте.
В списке стояло свыше пятидесяти фамилий. Были в: этом списке и колхозники, которые вошли в колхоз добровольно. Надежда на то, что от списка откажутся, рухнула. Видимо, ключи придется отдать. Мелькнула вторая надежда: никто не решится взять ключи. Старосте не отдаст, а остальные побоятся.
Когда список был составлен, Алексей вынул из кармана огромные ключи, высоко поднял их, позвенел и дрогнувшим голосом спросил:
– Кому передать?
Увидев ключи, бабы радостно взвизгнули:
– Вот они!
– Бросай в середину, кто поймает! – крикнула Пава.
– Ты уже поймала от Прасковьи, – ответил Алексей.
– Пава хотела что-то сказать, но бабы дружно расхохотались.
– Кому ключи? – опять потряс он ими. – Кто возьмет эти чекушки?
– Берите! – тревожно крикнула Мавра.
– Сама их бери.
– Мавре отдайте, Ма-а-вре!
– Зачем они мне?
Алексей еще громче позвенел и стал выкрикивать, как на торгах:
– Ну, кто охотник отвечать за имущество, – подходи!
– Да чего бояться, – смело выступила Авдотья, – берите, бабыньки!
– Бери ты их, Дуня.
– Авдотье запишите!
– Я не про себя, – испугалась Авдотья, отступая. – Мне сберегать их негде.
Алексею надоело звенеть ключами, он положил их на стол и решительно заявил:
– Довольно! Видно, вы только кричать мастера, а отвечать не хотите. Ключи останутся в сельсовете.
Бабы растерянно загалдели. Начались упреки, уговоры. Каждой непременно желалось, чтобы ключи взяла другая. Кто знает, возьми их, вдруг случится что-нибудь и придется отвечать? И коль потянут к ответу, баб не созовешь, и никто из них не заступится. Скорее они же и осудят. «Раз сама взяла, вот и отвечай». А там и в самом деле, может быть, Гаврила еще что-нибудь украл?
– Собрание считаю закрытым! – внезапно объявил Алексей и, сунув ключи в карман, решительно направился со сцены.
– Это как? А ключи? – метнулись к нему бабы.
– Вы что, спали?
– Отдай их нам, а мы сами определим – кому.
– Этот номер не пройдет. Я сейчас хочу знать, кто будет отвечать за церковное имущество.
Возле книжного шкафа громче всех шумела кучка женщин. Среди них были церковный староста и Авдей. Они горячо и торопливо кого-то в чем-то убеждали. Скоро вся куча дружно направилась к сцене, толкая впереди себя Марью.
Алексей догадался: Марью уговорили взять ключи. Шла она к сцене, как невольница. Хотя ее и подбадривали, но лицо было испуганное.
– Марье отдай! – в один голос потребовали бабы.
– Хорошо, – медленно вынимая ключи, согласился Алексей. – Марье… Граждане, слушайте, – обратился он ко всем, – сельсовет ключи отдает Марье. Афанасий, запиши, и вы запомните – ключи вручают Марье Петровне Кругловой.
– Будет пугать-то, – послышался чей-то голос.
Но Алексей уже обратился к Марье и, в упор глядя ей в глаза, раздельно сказал:
– Вот, гражданка Круглова, при всем народе я как председатель сельсовета передаю тебе два ключа от церкви. Один – этот вот – от колокольни, а второй – поменьше – от самой церкви. С того момента, как я передал тебе ключи, всякая ответственность за церковное имущество возлагается на одну тебя. Слышишь, Марья?
– Слышу, – едва ответила она, еще более бледнея.
– Вот и хорошо, что слышишь. На, получи!
Но, вместо того чтобы протянуть руку за ключами, Марья попятилась назад.
– Нет… нет… я… Я нет… – и затрясла головой.
Бабы, напряженно следившие – возьмет Марья ключи или нет, услышав ее отказ, еще настойчивее принялись подбадривать:
– Бери, Марья, бери! Машенька, бери.
– Он стращает тебя, а ничего не будет.
– Все отвечать будем, не ты одна.
Ключи взяла не Марья, – слишком дрожали у нее руки. Взяла ключи мать Авдея, черная горбоносая старуха. Она неожиданно и резко выхватила их из рук Алексея и тут же насильно сунула в дрожащие руки Марьи.
– Чего, дура, боишься?
Испуганно глянула Марья на два больших ключа и, как горячие угли, выставив их впереди себя, понесла из клуба. Мать Авдея, воспользовавшись тем, что Афонька зазевался, быстро подцепила у него со стола список, рванула пополам, бросила лоскуты бабам и весело крикнула:
– Рвите дьяволову грамоту!
Бабы поймали клочья и радостно принялись рвать список.
Афонька настолько опешил от неожиданной выходки баб, что с места не смог сдвинуться. Лишь вертел карандаш в пальцах да смотрел, как бабы рвали и топтали составленный им список. Авдеева мать, обрадованная своим успехом, двинула на Афоньку стол, хотела прижать парня к сцене, но он, придя в себя, так озлобленно двинул стол обратно на старуху, что та едва на ногах удержалась. Сверкнув глазами и что есть силы выругавшись, он схватил табуретку.
– Бабы! – крикнула Мавра. – Этот дурак убьет кого-нибудь.
– Убье-ет! Уходите!..
Скоро возле клуба не было уже ни одной бабы. Только и остался до желтизны измятый снег, похожий на мокрый песок.
Не было еще таких неудач, которые так волновали бы Алексея. Что в сущности произошло? Пустяки. Но Алексею казалось, что бабы, победив его в малом, непременно захотят большего. Он боялся, что они начнут, и очень настойчиво, уговаривать мужиков, чтобы те немедленно выходили из колхоза. И представилось ему, что отдал ключи не от церкви, а от колхоза. И кому отдал? Толпе оголтелых баб.
Мрачное настроение не оставляло Алексея до самого вечера. Стыдно было идти в сельсовет. Боялся, что там кто-нибудь из мужиков начнет над ним подсмеиваться.
Не меньше терзаний приняла и Марья. Когда в сопровождении баб шла домой, еще чувствовала себя бодро. Бабы успокаивали ее, в случае чего обещались стать за нее горой, а как довели до крыльца – врозь. И осталась Марья одна. Домашним кто-то донес уже, что ключи от церкви взяла их сноха. Встретили домашние Марью сердито. Суровый свекор обозвал сноху дурой.
– Вместе с Гаврилой в острог сядете. Он проворовался, а ты будешь отвечать за него.
Марья и обедать не села. Положила ключи в свой сундук, села на него и угрюмо уставилась в пол.
– Ишь выбралась! Глупее тебя не нашлось, – ворчала свекровь.
– Голову проломлю! – обещал муж.
В сельсовет Алексей пошел поздно вечером. Там были Скребнев, Петька и секретарь сельсовета. Каждый занимался своим делом. Алексей прошел к столу, косо посмотрел на Скребнева, который торопливо что-то писал.
Через некоторое время открылась дверь. Густо облепленная с ног до головы снегом, показалась Марья. Она остановилась в нерешительности. Затем, пересилив смущение, шагнула к Алексею, вынула тяжелые ключи и, протянув их, еле слышно проговорила:
– Христа-ради, возьми.
Алексей притворно сердито ответил:
– Обратно мертвых не носят.
– Жгут они, жгут! – готовая разрыдаться, вскрикнула Марья. – Возьми… Не нужны они мне.
Сельсовету тоже не нужны. Ключи записаны за тобой, и ты отвечаешь за церковное имущество.
– Господи, да что же мне, дуре, делать? Домой с ними глаз не показывай.
– Что хочешь, дело твое, – сказал Алексей и принялся просматривать бумаги.
Марья постояла некоторое время, тяжело вздохнула и вышла.
От мрачного настроения у Алексея и следа не осталось. Он углубился в бумаги. Скребнев принялся просматривать свою корреспонденцию.
Народу никого не было, и только сейчас, ночью, можно спокойно работать.
Когда собрались уже уходить, внезапно, как ветром, распахнуло дверь. На момент показалось лицо женщины, и не успели понять, в чем дело, как над их головами что-то прозвенело, ударило в чернильницу, и дверь снова захлопнулась. В сенях по доскам послышался торопливый топот ног.
… На столе, выпачканные в чернилах, лежали тяжелые, похожие на два засова, церковные ключи.
Под утроО том, что Марья в полночь заявилась в сельсовет и бросила ключи, бабы узнали быстро. Но никто из них не только в сельсовет не пошел, а даже по избам об этом говорили мало. Словно никакого бурного собрания перед тем не было. Зато Скребнев снова приободрился и немедленно предложил снять колокола.
– Сбросить их – раз плюнуть, – говорил Илья, – но ведь соберутся рыжие полушубки, и опять канитель. Подождем. Никуда от нас это дело не уйдет. Весной сами бабы закроют.
– Товарищ, – уставился на Илью Скребнев, – ты обязан знать, что самотек не только в колхозном, но и в антирелигиозном деле крайне вреден. Врага надо бить в лоб.
– Ну хорошо, – поспешно, боясь как бы Скребнев опять не принялся разглагольствовать, согласился Илья, – но кто же полезет колокола снимать?
– Найдем, – уверенно заявил Скребнев. – Если ты как кузнец боишься, то я как уполномоченный сам полезу. Не в первый раз мне. Технику снятия колоколов хорошо знаю.
– Куда ни шло, я тоже полезу, – соблазнился Афонька.
– И я, – несмело заявил кривой Сема, косясь на Алексея.
– Вот уже трое, – обрадовался Скребнев. – А там еще найдутся энтузиасты. Надо в каждом деле найти главное звено, ухватиться за него и тащить всю цепь. В данном случае главным звеном являются колокола. Сняв их, мы поставим людей перед фактом.
Спорили недолго. Решили колокола снять завтра же ночью, чтобы население не видело. Петька намекнул, что он тоже не прочь забраться на колокольню. Скребнев совсем ободрился.
– А ты, – сказал он Алексею, – хотя и не соглашаешься, но как председатель сельсовета должен быть на месте действия.
– К церкви я не пойду, а в сельсовете буду.
Придя домой, Алексей все рассказал Дарье. Она забеспокоилась и взволнованно упрашивала, чтобы он не вмешивался в эту канитель.
Дарья чувствовала себя нездоровой и жаловалась на боль в пояснице. В Алызове, куда недавно ездила, акушерка сказала, что роды будут тяжелые. Советовала обязательно приехать родить в больницу и ни в коем случае не звать повитух.
Смутную тревогу испытывал и Алексей. Всячески старался оберегать жену, исполнять самые малейшие ее желания, а главное – ничем не волновать. Правда, все это ему удавалось плохо, потому что времени совсем не было. Приходилось видеть Дарью или поздно вечером, или рано утром.
В полночь пришел Афонька. Он разбудил Алексея, взял у него ключи и передал, что Скребнев просил прийти к церкви. Дарья опять принялась отговаривать Алексея.
– Да нет же, не пойду. Спи знай.
Дарья снова заснула. А он, полежав некоторое время, тихонько встал, осторожно собрался и неслышно вышел на улицу.
Тьма. В избах ни огонька. Ни ветра, ни вьюги. Тихо в улицах. Только снега, одни снега! Навалены сугробы у изб и мазанок, лежат они на соломенных крышах, и даже стекла окон подернуты мохнатым льдом.
Проходя мимо церкви, Алексей посмотрел на нее и пошел в сельсовет. Зажег лампу, поставил в простенок, чтобы свет не виден был с улицы, и уселся за стол, но не просидел и минуты, как потянуло глянуть, что же они там делают.
Вышел в сени, прислонился к притолоке и напряженно стал присматриваться к церкви. Но там во тьме никого не было видно.
Снова вошел в сельсовет, продул в мохнатом стекле волчок и уставился в него. Но стекло быстро застывало.
В сенях послышались шаги. Вошел Илья. Голова укутана башлыком, в руках мешок, набитый чем-то увесистым и громоздким.
– Садись, – указал Алексей на табуретку. – Что там?
– Работают, – усмехнулся Илья.
– Как ты полагаешь, зря взялись?
– Теперь поздно думать. Взялись, надо кончать.
– Что же, помочь им хочешь? – указал Алексей на мешок.
– Делать, так делать сразу.
– Я решил не ходить.
– Управимся без тебя.
Кузнец ушел. Алексей проводил его из сеней, посмотрел вслед, и его забил нервный озноб. Вспомнилось, как однажды, еще в ребятах, они гурьбой решились забраться к попу в сад за яблоками. Алексей отговаривал товарищей, они обозвали его трусом, и он в конце концов согласился хотя и не лезть в сад, но стоять за углом, поглядывать. Тогда тоже била его лихорадочная дрожь.
Вот и сейчас. Он так же стоит за углом и подсматривает. Несколько раз выходил в сени, на крыльцо. Даже направился было идти к церкви, но, вспомнив слово, данное жене, вернулся.
Пришел Петька. У него блестели глаза:
– Пойти мне туда аль нет? – спросил он.
– Дело твое.
– Шут с ней, что будет!
И Петька ушел.
Немного спустя Алексей вышел на крыльцо, а с крыльца ноги сами повели его к церкви.
Афонька и кривой Сема тащили два бревна к ограде.
Бревна бросили возле колокольни. Сверху из окна спущен канат. Бревна эти надо втащить на колокольню. Алексей помог прихватить за конец одного бревна канатом и сам направился к приотворенной двери. Вошел в нее, остановился перед лестницей, ведущей наверх. Не раз лазил он в детстве на эту колокольню, и три лестницы, казалось, имели такое количество ступенек, что и сосчитать трудно.
На потолке слышалась возня, скрип промерзлых половиц, тревожный шепот.
– Кто лезет? – окликнули Алексея, когда он высунул голову.
– Долго возитесь! – подбадривающим голосом упрекнул он их.
На колокольне были Скребнев, Петька, Илья, Никанор, Сатаров и, что удивительно, еще Митенька. Тот, увидев Алексея, дыхнул на него водкой и радостно обещал:
– Мы, Алексей Матвеич, за один момент сбросим их. Р-раз, и нет. У нас как? Р-р-раз…
Колоколов три пары. Первая – самые маленькие – висят на перекладине восточного окна; вторая – в три и семь пудов – на северном, а в самой середине – два крупных, в двадцать пять и семьдесят четыре пуда. Эти колокола, висевшие на толстых дубовых бревнах, прикреплены были к ним грубыми, массивными обоймами старой кузнечной работы. Главная трудность – снять большие колокола. Для этого надо отвинтить гайки от стержней, просунутых в их уши, выбить стержни, затем на канатах тихо спустить колокола на бревна и, двигая к одному из окон, наличники которого выворачивал ломом Сатаров, спихнуть их так, чтобы они не задели за карниз крыши, а рухнули вниз, в сугроб. Вторую пару легче сбросить. Трехпудовый можно даже одному человеку взять за края и опрокинуть вниз; семипудовый опустить на толстую доску, выдвинуть конец ее наружу, и колокол слетит с нее, как мерзлый пласт с лопаты. О маленькой паре и заботиться нечего. Один колокол снял Петька, второй – Скребнев. Их, колокола, забросили на потолок колокольни.
А на улице заметно светало. Уже видны надписи на колоколах. Алексей все время стоял у окна, выходившего на село. И когда согнало пелену тьмы, перед Алексеем развернулась полная картина Леонидовки, укутанной в снега. Далеко-далеко – влево на бугре – виднелся выселок Камчатка. Еще дальше, скрываясь в овраге, чуть виднелся верхний конец четвертого, самого дружного, колхозного общества. Ближе, властно распахнув рукава улиц поперек села, лежало третье, самое богатое и самое большое общество. Железные крыши их тоже засыпаны снегом. Совсем близко Гореловка – второе общество. В нем две улицы, расходящиеся, как стороны тупого угла треугольника. И последняя, самая длинная, изогнутая, бедняцкая улица первого общества. Один конец ее упирался в Левин Дол, второй – под откос на гору, где почти и смыкался с Камчаткой. Чуть правее стоит, укутанный пухлым снегом, гореловский лес. За лесом кладбище, но его не видать.
– Зацепили, что ль? – тихонько окликнул сверху, из окна, Сатаров.
– Готово, – ответили ему снизу.
Вчетвером ухватились за канат и начали поднимать бревно. Шло оно ровно и хорошо, пока не уперлось в выступ карниза. Бревно немного опустили, пытались отвести в сторону, но, как только опять равнялось с карнизом, снова застревало. Провозились долго, наконец разозлились, рванули за канат, раздробили бревном доски карниза, вздернули железные листы кровли и втащили. Со вторым бревном возни было меньше. А светало все сильнее. Над крышами кое-где уже курился дымок. Пели петухи.
Уложить бревна с одного подоконника на другой не трудно, только времени потерянного не наверстать. И все заторопились.
Сатаров, выворотив-таки притолоку, дубовой киянкой принялся выбивать клинья из ушков трехпудового колокола. Но клинья крепко приржавели. Ударить бы железным молотком, – колокол и без того гудел. Сатаров взял чурку, наставил ее в клин и отчаянно хватил по ней железным молотком. Третий колокол очутился на полу. Скребнев стал быстро снимать язык у семипудового, но Илья предложил укрепить сначала бревна, на которые должен быть спущен самый большой колокол. Кузнец сидел верхом на балке и старался отвинтить толстые гайки. Но гайки не поддавались. Тогда вынул из кармана цинковую фляжку с керосином, плеснул на винты, перебрался на другую балку, на которой висел двадцатипятипудовый, и там проделал то же.
– Гоните, ребята! – торопил Алексей, вслушиваясь, как все чаще и чаще скрипели вереи колодцев и кое-откуда уже доносился бабий говор. – Может быть, лучше нам это дело оставить до завтра? Если промолчим, никто не догадается.
– А притолока разворочена? А карниз сорван? – ответил Илья, сердито отвинчивая гайку. – Народу только глянуть…
Несмотря на сильный мороз, все работали в пиджаках. От Митеньки даже пар шел. Митенька забрался под большой колокол и ворочал там тяжелый язык. Что он с ним хотел сделать? Одному не только не вытащить, но и снять невозможно. А все-таки старался.
Тревожнее вглядывался Алексей в улицы. Скоро заметил: с крыльца недальней избы вышел старик Митин. В руках у него трехрогие вилы, под плечом – вожжи. Видно, на гумно собрался. Мимоходом глянув на церковь, он привычно занес было руку перекреститься, да так, в изумлении и опустил ее. И сам быстро вернулся в избу. Пугливая догадка мелькнула у Алексея: вероятно, старик заметил что-то. Может быть, его, Алексея, стоявшего в пролете окна, может быть, Афоньку с кривым Семой, а возможно, и конец каната, свесившийся с окна.
– Афонька, – крикнул Алексей. – Схоронись!
Сам торопливо отвязал канат и бросил вниз.
– Мужики, нас заметил старик Митин.
– Быть не может! – испугался Никанор. – Ты, Алеша, гляди. Ребята, торопитесь. Товарищ Скребнев, говорят, заметили нас.
– Мы в один миг. Факт налицо! – решительно заявил Скребнев.
От волнения Илья никак не мог свернуть с места вторую гайку. Все углы у нее сорвал, а она от времени вросла. Обозленный, шептал он гайке такие слова, в которых не раз когда-то в этой же церкви каялся попу.
Возле лобачевского колодца собрались три бабы. Варюха-Юха что-то им рассказывала. К ним, болтая ведрами на коромысле, быстро зашагала сноха Митиных. Алексей знал, что у Митиных есть свой колодец, – зачем же она пошла на чужой? А она шла торопливо, то и дело искоса из-под шали, съезжавшей на глаза, оглядывалась на церковь. Бабы, заметив ее, насторожились. Юха умолкла. Подбежав к бабам, сноха зашептала что-то, и тогда все они сразу, как по команде, повернули головы к церкви. Зачерпнув воды, сноха как ни в чем не бывало вскинула коромысло, зацепила ведра и спокойно, чуть колыхаясь, пошла домой. А бабы моментально исчезли от колодца. Скоро они одна за другой вынырнули из своих семей и побежали по соседним избам. И почти за каждой тут же, испуганно, словно горела изба соседа, выбегали бабы, на ходу набрасывая полушубки. Через некоторое время не спеша выходили мужики. Но никто из выбежавших к церкви не шел. Группами собирались или возле чьей-нибудь избы, или выходили к дороге, на середину улицы. Редкие из них, да и то украдкой, поглядывали на церковь.
– Товарищи, – шепнул Алексей, – нас в самом деле заметили. Сейчас же или выметайтесь с колокольни, или прямо на глазах у всех сбрасывайте колокола. Вопрос…
Не успел досказать, как тишину морозного утра прорезал такой истошный визг, будто за кем-то погнались с ножом. От мазанок с нижнего конца улицы выметнулась обтрепанная фигура и, непрерывно визжа, тронулась к церкви. Это была Милок. Откуда ее вынесло? На крик, как на всполошный звон, торопливо выбегал народ, смелее выходили бабы на дорогу, решительнее поглядывали мужики на церковь.
– Долой, товарищи! – крикнул Алексей. – Я бегу вниз.
– Бросаешь нас? – сердито упрекнул вспотевший Илья и с такой силой повернул огромный ключ, что гайка, хрустнув, наконец-то подалась.
– Не бросаю, но слышишь?
Крик глупой девки становился все визгливее и громче.
– Вместе отвечать, – отирая пот со лба, проговорил кузнец и приловчился сразу вышибить стержень, но, заметив, что язык еще не вынут и если опускать колокол, то может произойти звон, Илья крикнул Митеньке:
– Что же ты, черт сухой, без толку возишься? Доску-то отвязал?
– Забыл! – воскликнул Митенька и вылез из-под колокола.
Второпях или как, но, вместо того чтобы перешагнуть через доску, к которой привязан был язык колокола, Митенька поскользнулся и рухнул на нее. Удар в колокол настолько был силен и внезапен, что Илья упал с балки вместе с ключом и фляжкой керосина.
– Э-эх, ты, сухая… – сквозь гуд выругался кузнец.
Митенька не сразу вскочил с доски. Он испуганно забарахтался на ней, хватал руками за веревку языка, и колокол несколько раз всполошно прогудел.
Моментально бросили работу и застучали вниз по ступенькам. В колокольне, под лестницей, растерянные, стояли кривой Сема и Афонька. За дверями отчетливо слышался гул ругани. Алексей выглянул в щель двери. Толпа баб, среди которых много было и мужиков, стояла перед входом в ограду.
Находившиеся в колокольне оробели. Они не могли решить, куда лучше податься. Или здесь стоять, или опять на колокольню лезть, или отпереть церковь и туда. Особенно струсил Скребнев. Он почернел лицом, и его трясло, как голого на морозе.
Сколько бы времени простояли они в колокольне, неизвестно, если бы не услышали, как мать Авдея закричала:
– Эй, бабы, какого черта! Давайте запрем их. Накидывай петли на дверь. Пущай они там с голоду сдохнут, окаянна их сила!
– Запереть! – подхватили голоса.
Первым вышел Алексей. Он решительно направился в самую гущу баб и спокойно спросил их:
– В чем дело?
От такого неожиданного вопроса бабы переглянулись, некоторые фыркнули, захихикали. К нему подошла Пава-Мезя. Скорчив рожу и скособочась, она всплеснула руками:
– Ма-атушки-и, ба-атюшки, ишь ты, «в чем дело». Да у вас-то, паралик хвати, у самих, в чем дело ни свет ни заря?
– Украдкой хотели, не вышло! – крикнул кто-то.
– Звякнуло!
– Нечистый попутал!
Увидев Митеньку, выходившего из колокольни, несколько баб радостно закричали:
– Гляньте-ка, с ними и сухой был… Перекинулся. Ах, дьявольщина! Ну-ка, бабы, с него…
И моментально обступили Митеньку. Когда обступили его, то и остальные оказались в кольце. А женщины прибывали. Уже шли из других обществ. Яростно галдя, привалили горлопанки третьего общества. Мужики, которые шли позади них, остановились у кооператива. Быстро собралась толпа. Алексею стало ясно: эта орава запросто не разойдется. Положение оказалось хуже, чем позавчера. Разве всех перекричишь? И о чем с ними говорить? Окруженный кольцом баб, большинство которых прибежало из третьего общества, он решил стоять и никому ничего не отвечать. Сквозь гул голосов до него доносилось крепкое отругивание Ильи, слышал, как матерился Афонька и как Скребнев обзывал баб оппортунистками. Может быть, этим бы все дело и кончилось, разве опять отняли бы ключи, но сквозь густую толпу кто-то старательно проталкивал к нему Милка. У нее было страшное лицо, красные глаза.
– Аниську пустите, Аниську! – кричали бабы.
– Анисьюшка родная! Куда теперь молиться пойдешь?
– Колокола сбросили, Анисьюшка.
И без того уже разозленную девку бабы натравливали на Алексея. Он знал: эта девка способна на все, что только ей скажут. Уговорить ее невозможно. Он стоял, отвернувшись от нее. А она уже перед ним. Пытался отступить, но бабы не пускали его. И он слышит ее тяжелый хрип.
– Смерть, смерть! – крикнула она и грохнулась ему под ноги.
Алексей шатнулся, хотел было отступить, но кольцо баб крепко стиснуло его, кто-то толкнул в спину, и он, нечаянно наступив на Аниську, едва удержался от падения. Девка забилась внизу, а бабы, не обращая внимания на валявшуюся в ногах Аниську, принялись рвать на Алексее полушубок. Скоро слетела шапка, и кто-то забросил ее через головы далеко наотмашь.
– Бабы, вам ничего не будет! – подбодрил мягкий голос.
– Влейте ему, бабы, влейте веселее! – раздалось почти рядом.
На паперти трепали кривого Сему и Афоньку. Особенно напали на Сему. Старались свалить с ног, но он не поддавался. Нескольких он сшиб в снег – бабы наступали все решительнее, толкали в бока, хватали за бороду. Скоро он нырнул в колокольню, схватил там доску и показался с ней в дверях. Но бабы быстро хлопнули дверью, наложили петлю и Сему заперли в церкви.
К воротам ограды прижали Скребнева.
– Бабы!.. Гражданки, – кричал Скребнев, отбиваясь, – не я виноват, не я! Председатель настаивал. Ключи-то у него были. Я… я не хотел, гражданки.
Но его не слушали. Они ловчились подставить ему ногу и свалить в снег. Тогда он выхватил из кобуры револьвер и дал вверх два выстрела. Бабы шарахнулись. Скребнев бросился было бежать, но навстречу ему – Прокоп.
– Ты, адиёт, жив? – широко расставил он огромные руки.
Увидев Прокопа, Скребнев повернулся к церкви и забился в угол между колокольней и выступом.
– Бейте его, бабы! – крикнул Прокоп. – За такого адиёта сто грехов прощается!
Испуганный Скребнев стоял без шапки, в волосах курился снег. Пола от пальто оторвана, барашковый воротник свис на плечо.
– Не подходите!.. Стрелять буду! – хрипел он.
Прокоп, указывая ему на баб, усмехнулся:
– Бей их, бей! Оставь детей сиротами! Бабы, вы слышите? Адиёт стрелять вас хочет. Вот стерьва!..
Это окончательно распалило баб. Осмелев, снова двинулись они на Скребнева – и вот-вот схватить бы, но выстрел снова прогремел над головами. Передние присели на снег, распустив полушубки, как клухи над цыплятами, остальные подались кто куда.
Охотник Прокоп спокойно обратился к стоявшему с ним рядом мальчишке:
– Ванюшка, сбегай за ружьем. Я его сам, как бешеную собаку, пристрелю.
Над головой Скребнева просвистел кирпич. Пролетел мимо, ударил в угол церкви, и на голову уполномоченного посыпались красные осколки.
Где-то одолевали кузнеца, но он разорвал три полушубка, со многих сдернул шали и разбросал их.
Возле церковной сторожки лохматый Кузьма, брат Алексея, схватил за грудки Никанора и, рыча на него, все хотел ударить.
– А ты ударь, Кузьма, ударь, – говорил ему Никанор.
– А что мне за это будет? – грозно спрашивал Кузьма.
