Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц)
– В Левин Дол, купаться.
Обрамленный густым ивняком, Левин Дол походил на небрежно кем-то заброшенный широкий, залитый серебром пояс с изумрудной по краям отделкой. Неустанно журчала холодная прозрачная вода, ослепительно отражая палящие лучи солнца.
Радостный озноб, как и всегда при виде Левина Дола, охватил Алексея. Мелькнули, вереницей пронеслись в голове все вычисления, формулы и цифры, а наметанный глаз уже вглядывался в каемки берегов и видел там туманное очертание бетонной плотины, на ровной луговине двухэтажную вальцовку-мельницу, и шумел в ушах конусный корпус чугунной турбины.
Не заметил, что ушел далеко вниз но течению, не чувствовал налипшей грязи и песка на штиблетах. Очутился перед глубоким обрывистым котлованом, где вода в крутых берегах медленно текла, как завороженная.
Сбросил с себя одежду, с бьющимся от волнения сердцем кинулся в объятия ледяной воды, тысячами невидимых игл, как электрический ток, пронизала его колкая стужа, и, ухая, он то всплывал, то, качаясь, шагал по дну. Разгоряченное тело не ощущало, что вода в этом котловане, где бьют в крутых берегах родники, была неизмеримо холоднее.
Дошел до середины, всей тяжестью опустился достать дно. Ушел с головой, но не ощутили ступни твердой опоры. Вот уже сжало икры ног, заныли коленки… Уходят ноги все глубже и глубже, а дна нет. Ледяная вода сперла дыхание, все тело сжало до ломоты. Напружилась грудь, ноги сводило судорогой. Со всей силой рванулся вверх, торопливо поплыл к берегу.
Дрожа от испуга, оделся и невольно выкрикнул:
– А ведь это я в родник ввалился!..
Пятилетий сынишка Кузьмы, такой же скуластый, как и отец, стоит возле Алексея и без умолку болтает все, что приходит ему в голову.
От мазанки видна вся улица. Только что пригнали стада, и по луговине бродили овцы, коровы, стригуны-жеребята. Возле кооператива несколько подвод. На них ящики, мешки, рогожные кули, бочки с керосином и дегтем. Это привезли товар.
По дороге грузно шел Лобачев и о чем-то громко разговаривал с Трофимом, бывшим урядником, на которого жаловалась Зинаида. Статный и высокий, в черной рубахе, без фуражки, засунув обе руки в карманы, Трофим шагал медленно. Слушал Лобачева, лениво кивал головой, усмехался и, как человек, которому все давным-давно известно и ничем его не удивишь, нехотя поддакивал.
Увидев Алексея, они пошептались и повернули к нему.
– Председателю артели наше почтение!
– Здравствуй, Семен Максимыч, – ответил Алексей. – Как дела?
– А что дела? – переспросил Лобачев и криво усмехнулся, повернув лицо к Гришке Гудилову: – Наши дела как сажа бела.
– Что случилось?
Лобачев ответил не сразу. Переступив с ноги на ногу, он несколько раз вздохнул и только тогда вкрадчивым голосом начал:
– Ты вот, Алексей Матвеич, человек, можно сказать, новый. Так? Побудешь еще и уедешь. Рассуди ты такое дело, и как в этом случае поступить. Сидишь это ты в своей избе, ешь-пьешь свое. Да… Все идет ничего, хорошо, другим жить не мешаешь. И входит нищий и просит у тебя, Христа ради, кусок хлеба. Дашь ты ему, если у тебя есть, аль откажешь?
– Про какого нищего говоришь? Которого Митенька подослал?
– К примеру я.
– А почему не дать? – ответил Алексей, разглядывая тупые носки сапог Лобачева.
– Теперь чуток дальше, – уже совсем приблизившись к Алексею, громче продолжал Лобачев: – Положим, нищий этот не чужой, не со стороны, а свой, деревенский. Крещеный, нашей веры… Приходит он к тебе в избу, и весь оборванный, как чучело на коноплянике, и плачет слезами. А с ним внучата голопузые, голодные и тоже плачут, хлеба просят. Дрогнет у тебя сердце, откажешь им? Не откажешь, нет. А что опосля? Опосля он нож к твоему горлу – р-раз!
– Говорил бы пояснее.
– Вот и рассуди. Ограбить человека нетрудно. А только, говорю, грабить надо с объяснением. К примеру, артельщик ваш, Лукьян, дай ему бог… всего. Приходит зимой, брюхо подвело. Хлеба просит взаймы. А где я возьму? То да се. Разговорились, и проняла меня к нему жалость. Думаю, господи-господи, ведь есть же крест на шее, и говорю ему: «Бери осьмину, бог с тобой. Только исполу я у тебя десятину возьму». Так? Ломался, ломался, а разум подсказал – и сдал. Семена мои, работа вся его. Словом, по совести сговорились, а теперь што? Теперь с Егорушкой и смахнули ее, испольну-то, жнейкой. Как это назвать? А называю я таки дела мошенством. Я не обеднею, нет, не обеднею, а только хлеб мой поперек глотки ему встанет.
– Ты что же, в аренду, что ли, взял у него? – спросил Гудилов.
– Да нет. Пополам сеял. А он вишь чего!
Трофим, глядя куда-то в сторону, сквозь зубы процедил:
– Теперь все так пошло.
Алексей молчал. Внутри у него клокотала радость. Лобачев, видя, что Алексей молчит и даже не смотрит, перевел разговор на другое:
– Говорят, ты, слава богу, образумился. Уезжать собрался?
– Собираюсь, да.
– Што, лошади не найдешь?
– Хотя бы так.
Лобачев потер переносицу, из-под руки мельком оглянулся на Трофима, который чему-то улыбался, потом, хлопнув ладонь о ладонь, предложил:
– А хошь, я тебя сам отвезу, а?.. Хошь парой? А телега у меня на железном ходу, на рессорах. Бубенчики подвяжу. Кричать буду: «Алексей в город едет! Отойди, не мешай!» Ну, готово дело? Завтра утром чуть свет… ну?
Алексей тихо заметил:
– Как тебе захотелось отвезти-то меня.
– А чего канителиться? Чего, говорю, канителиться тебе тут?
– Подожди немного, Семен Максимыч. Вот отрежу артели все бывшие ваши отруба, поповскую землю да фондовскую, тогда и отвезешь. А сейчас еще рано. Поживу.
– И живи… Ну, живи… Мути людей… мути!..
Отойдя к дороге и услышав вслед смех Алексея, прокричал:
– Землю отбить ты, Алеша, того… умом не вышел!
Алексей тоже поднялся и пошел на огород в штаб-погребицу. Возле нее прислоненные стояли снопы душистой поскони для просушки, сухие снопы лежали на скошенном жнивье костра [2]2
Костер – кормовая трава.
[Закрыть]. По коноплям и огородам из края в край шумно носились жуки, неумолчно стрекотали кузнечики.
Лежал долго, но спать не хотелось. Сильно ломило поясницу. Будто по ней или телегой проехало, или он поднял непомерно тяжелую кладь. Тревожила и пугала его далеко где-то воющая собака, раздражал неумолчный плач ребенка у соседа, и страшной казалась эта упирающаяся в тучу колокольня.
«Пойти разве? Что со мной, лихорадка?»
Вышел на дорогу и направился вдоль улицы. На него, не отходя от своих изб, лениво брехали собаки, а навстречу, непрерывно стуча колотушкой, шел ночной сторож. Заметив Алексея, остановился.
– Кто?
– Свой.
Подошел ближе, пошарил в карманах и сокрушенно вздохнул:
– Курить хоцца, а курить нету.
– Хошь папироску?
Подумал и решительно махнул рукой:
– Давай. Все равно сойдет.
Алексей дал папироску, зажег спичку и осветил рябоватое молодое лицо сторожа. Тот жадно вдохнул дым, долго держал его в себе, потом, улыбаясь и тонкой струйкой цедя дым, определил:
– Папироска – это вроде легкого вина. Дорого, а толку мало. Махорка – это самогонка. Дешево, а берет сердито… Что спать-то не ложишься?
– Не спится.
– В городу избалован. Небось там ночью не спят, а день весь дрыхнут.
– Да, да, – усмехнулся Алексей.
– А у нас солнце на бок – мы на бок.
И неожиданно так дробно застучал, что Алексей вздрогнул, а соседские собаки тревожно завыли.
С крыльца одной избы, к которой подходил теперь Алексей, в белом подрубашечнике и черной юбке сошла женщина. Она торопливо направилась в мазанку. Алексей прибавил шагу и, не зная зачем, громко кашлянул. Женщина остановилась. Алексей тоже остановился. Так они постояли некоторое время молча. И вот Алексей заметил, что женщина шагнула к дороге и пристально, не сводя глаз, всматривалась. Затем торопливо, совсем забыв, в каком она виде, шагнула за мазанку и удивленно окликнула:
– Алеша!
Крадучись, тихо подошел Алексеи, оглянулся, не видит ли кто его, еле слышно отозвался:
– Я!
Дарья совсем вышла на дорогу, насмешливо спросила:
– Ты что же ходишь, как лунатик? Да и ночь-то без луны. Аль чего ищешь?
– Тебя, – не задумываясь, ответил Алексей.
Только тут спохватилась и стыдливо замялась:
– Эх, какая я…
Хотела бежать, но Алексей поймал ее за руку.
– А ну тебя, что ты! – рванулась Дарья.
Отбежала от Алексея, постояла, потом спокойно произнесла:
– Ты чуток погодь. Я оденусь…
Алексей оглянулся на избы. Показалось ему, что у всех вдруг зажглись огни, все открыли окна, высунулись и, показывая на Алексея, смеются. Закурил папиросу, но тут же смял ее в пальцах, не чувствуя ожога.
Вышла Дарья с другой стороны мазанки. Поправляя на ходу кофту, она оглянулась на свою избу и, как бы оправдываясь проговорила:
– Я ведь спать шла.
– Ничего, – ответил ей Алексей.
– В сенях я легла, да мухи не дают.
– Ничего, – повторил еще и взял ее ладонь в свою руку.
– Мы куда? – спросила Дарья, когда уже подошли к церкви.
– Так… пройдемся, – неопределенно ответил Алексей.
На голове ее кружалом повязан платок. Чуть виднелись концы узла. Вся ее статная фигура с упругими, крепкими мускулами все больше раздражала Алексея, заставляя учащенно биться сердце. Он шел и не отдавал отчета, что отвечает и что ему говорит Дарья. Да и она, сначала рассказывавшая, как работали в поле, кто с кем косил, тоже, видя Алексея в таком состоянии, умолкла. Зябкая дрожь его передалась и ей, по она следила за каждым его движением, и когда тот свернул в переулок, круто остановилась.
– Куда?
– Пойдем! – настойчиво проговорил Алексей.
– Я… не пойду. Домой надо.
– Домой? Ты не пойдешь домой.
Тогда вырвала руку, оттолкнула его. Погрозилась пальцем и прошептала:
– Это ты брось…
Стояли друг от друга поодаль. Алексею хотелось крикнуть так громко, чтобы слышали все, но о чем крикнуть, не знал. Повернулся и, не оглядываясь, пошел один. Дарья видела удаляющуюся спину Алексея, равномерную раскачку плеч, и ей стало тоскливо, захотелось вернуть его, походить с ним еще, поговорить, но… боялась этой дрожи, этого страшного трепета жарких рук. И к ужасу заметила, что у самой – от испугу, что ли, – дрожат ноги и необыкновенная тяжесть во всем теле.
– Алеша!
– Ну!
– Ты… уходишь?
– Да! – резко отозвался он.
– Иди, иди… Не спотыкнись.
И обидчиво рассмеялась.
– Хорош! Я прогуляться с ним пошла, а он меня в переулке волкам на съедение оставил.
Помолчав, как-то по-особенному, таинственно окликнула:
– Подь-ка…
Алексей вернулся, взял ее за руку, и она пошла туда, куда ее повел.
… Утром встал поздно. Слегка кружилась голова, тонко ощущался острый и чужой запах пота. На белой наволочке подушки, изогнувшись, лежал тонкий черный волос.
В дверь просунулось лицо Петьки. Он долго смотрел на Алексея, потом пытливо спросил:
– Ты ничего не знаешь?
– Нет, – испугался Алексей.
– Эх, соня!
– А что?
– Землемеры приехали!
… Артельщики сортировали рожь на семена. Крупное, отборное зерно тяжело ложилось на торпище. Егор проверял сошники у сеялок, регулировал выбросную шестеренку. Кривой Сема брал отсортированную рожь на ладонь, встряхивал и тяжело вздыхал.
– Ты что? – спросил Ефимка, вертя сортировку.
– Жалко. Само чолышко [3]3
Чолышко – крупное, головное зерно.
[Закрыть]и на семена.
– А по-твоему охвостьем [4]4
Охвостье – мелкое, легкое, отлетающее в «хвост» зерно.
[Закрыть]засеять? Засеешь хорошим, и получишь хорошее. Погляди, сколько вниз дохлого зерна отошло.
Дробно стучал «триумф», вскидывал непокорными космами Ефимка, засыпал рожь кривой Сема.
… А вдоль гумен, окруженные толпой ребятишек, ходили землеустроители. Впереди, на далеком расстоянии, виднелся мужик, державший высокий шест с белым, трепыхающимся флажком. На него направлял трубу теодолита молодой парень в комсомольском костюме и то махал, чтобы мужик двинулся вправо, то показывал рукой влево.
– Лента, пошел! – кричал ом двум мужикам, тащившим за собой десятиметровую металлическую ленту.
– Сколько у тебя? – обращался к мужику, собиравшему колышки.
– Девять, Иван Семеныч.
– Девяносто.
Старший производитель работ, а с ним Лобачев, Митенька и другие мужики шли сзади. Митенька оживленно что-то рассказывал и то и дело подбегал к землеустроителю-комсомольцу, пробовал заглянуть в его записную тетрадь, пялился на мужика с флажком и, наконец, попросил:
– Дай-ка мне поглядеть в трубу.
– Пожалуйста, смотрите!
Митенька сожмурил левый глаз, прицелился, долго смотрел и расхохотался.
– Ты что? – спросили его подошедшие мужики.
– Он там с вешкой-то вверх ногами стоит.
– Только это и увидел?
– Больше ничего, – ухмыльнулся Митенька.
Артель уполномоченными к землеустроителям назначила Алексея с Петькой, но они, узнав, что работа пока шла подготовительная, не ходили с ними. Только когда землеустроители произвели обмеры и подсчитали все количество надельной и усадебной земли, установили разверсточную единицу, возле дома Лобачева было созвано общее собрание.
На крыльцо, тяжело отдуваясь после сытного у Лобачева обеда, вышел производитель работ Грачев Александр Иванович, старый землемер, отрезавший когда-то леонидовским мужикам отруба. Он отерся большим, с цветными каемками, платком и окинул собрание ленивым взглядом.
– Граждане, – чуть поморщившись, начал он, – с завтрашнего дня мы начинаем производить отрезку земли. По утвержденному узу плану в вашем селе, согласно заявлениям, надлежит вырезать два участка земли. Эти заявления таковы: первое, товарищество по совместной обработке – «Пример»; второе – артель под названием «Левин Дол». Как товарищество, так и артель претендуют на один и тот же участок. Кроме того, товарищество и артель подали заявку в губзу прирезать им госфондовскую землю. По земельному кодексу, каждая группа имеет право выбрать любой способ землепользования. Зачем мы вас созвали? От вас нужно сейчас? Нет ли каких-либо возражений, жалоб? Ваше мнение, чью из двух претензий желательно удовлетворить и кому целесообразнее прирезать госфондовскую землю.
Говорил Грачев спокойно, уравновешенно и глядел поверх мужичьих голов. Окончив речь, Грачев отер лоб и опустился на табуретку, подставленную Лобачевым.
Ефим, стоявший возле крыльца, первым крикнул:
– Мужики, слыхали? Только хотелось бы знать, какой это еще коллектив организовался. Про нашу артель все село знает, а про товарищество ни гугу!
И, обращаясь к Грачеву, спросил:
– Александр Иваныч, какое товарищество «Пример»?
Нехотя встал Грачев, посмотрел на Митеньку, стоявшего в дверях, открыл портфель, долго копался и, наконец, вынул бумаги. Прежде чем читать, снял фуражку, провел рукой по широкой лысине и, как бы досадуя, сказал:
– Странное дело. Вы даже не знаете, что у вас организованы коллективы.
– Артель знаем, а о товариществе и слыхом не слыхать.
– Прочитайте нам, кто в товариществе. Может, не из нашего села?
Грачев надел очки, долго поправлял их, развернул бумагу и, прищурившись, начал вычитывать:
– Члены товарищества по совместной обработке земли нижеследующие: Лобачев, Семен Максимович…
– Лавочник! – во все горло крикнул Ефрем и загнул палец.
– Извиняюсь, – поднял руку Грачев. – … Карягин Дмитрий Фомич.
– Столыпинский отрубник и арендатор, – загнул Ефрем второй палец.
– Поликарпов, Нефед Петрович…
– Маслобойщик.
– Простите, я дальше не могу читать, – отложил бумагу Грачев. – Это безобразие.
– Читай, читай, Александр Иваныч! – крикнули ему.
– Остапов, Трофим Гурьянович…
– Бывший урядник! – крикнул Ефрем и расхохотался. – Он права голоса лишен.
– А земли-то не лишен?.. – выскочил Митенька.
– Ага, вон ты где! – усмехнулись мужики, увидев Митеньку, высунувшегося из двери.
– Дальше!
– Гришин, Яков Самсонович…
– Абыс? – удивился кто-то. – Ба-атюшки-и!.. И он в товариществе? Ну, тут дело бутылкой пахнет.
– Панфилова, Аграфена Петровна, – медленно прочитал Грачев.
– Бе-дня-чка, – высунулся Митенька.
– А как она к вам попала? – спросил Петька.
Но ему ответили из схода:
– У нее Лобачев землю арендует.
– Ти-ша-а! Еще кто?
– Копылов, Афанасий Андреич.
– Ба-атра-ак, – снова высунулся Митенька.
Ефрем выступил на крыльцо, заслонил рукою список.
– Стой, довольно читать! Слыхали, граждане? Афонька в товарищество попал. А знаете, у кого этот батрак батрачит?
– У Лобачева! – заорал сход.
– Ловко строят дело. Небось этот батрак ни сном, ни духом, а его в товарищество. Фальшивка, а не товарищество. Сейчас же его надо разогнать!
– Погоди разгонять! – выскочил Митенька. – Наше товарищество «Пример» узу не опротестовало, а утвердило. Не знаем еще, как ваше. У нас хоть батраки есть, бедняки, процент соблюден, а у вас кто? Середняки сплошь.
Перегнувшись через перила, Митенька единым духом прокричал:
– Граждане, согласно земельного кодекса и устава нашего товарищества, от своей группы прошу вас вынести такое решение: «Против вырезки земли на бывших отрубах по берегу Левина Дола, начиная от седьмого столба и заканчивая церковной землей, а также супротив прирезка госфондовской товариществу «Пример», как культурным земледельцам, сельское собрание ничего не имеет против и поддерживает».
– А какую землю артели отведете? – спросил Петька.
– Полати.
– Спасибо, сухой черт! – подхватил Ефрем.
– А чем не земля?
– Это ты иди туда со своим «Примером». Там как культурный хозяин и показывай пример. А мы камни глодать не охотники.
– А-а! – разинул рот Митенька. – Вам поповской землицы захотелось? Вам фондовская глаза мозолит? Дудки! Я на фондовскую три тысячи возов навозу ахнул, я ее «аксаем» поднимал. Я хрип на ней гнул. Все жилы вытянул.
– Чужими руками ты ее обрабатывал.
На смену Митеньке Лобачев выступил.
– Вот что я вам скажу, – крикливо начал он, – время сейчас рабочее, вам, мужики, канителиться с нами некогда. Так что давайте сразу решим этот вопрос, о коем говорил Александр Иваныч. Применим простое поднятие рук за наше товарищество.
– И голосовать нечего! – подхватил Митенька. – Знамо, все согласны… Граждане, как вы?
Но мужики хитро ухмылялись и поглядывали на Алексея, который собрал за крыльцом своих артельщиков. Там же с ними находился и комсомолец-землеустроитель. Он о чем-то горячо говорил, часто упоминал Грачева.
– Пошел! – подтолкнул Петька Алексея.
Забрался Алексей на крыльцо, заслонил Грачева и, поводя раскосыми бровями, начал говорить о том, что такое коллективы, какая их цель, а потом перешел к землеустроительной работе.
– Товарищи, посмотрите на этих людей, записавшихся в товарищество «Пример». Что тут такое? Где-то под шумок, не то на маслобойке у Нефеда, не то на дранке у Лобачева – р-раз! – и товарищество. Сначала на отруба хотели, не выгорело. Не сдают фондовскую. Теперь на товарищество перекинулись. И как скоро перевернули все дело! А глядите, кто собрался? Черт на Матрене поженился. Неразменной монетой, беднотой заручились. Есть чем перед узу щегольнуть. Там, конечно, не разобрались и, наверное, обрадовались. Не было, мол, ни копейки, и вдруг – два колхоза в Леонидовке. Теперь дальше пойдем. Кого прислало узу отрезать землю? А прислало оно вот…
Алексей отодвинулся в сторону и показал на Грачева.
Оба, техник и старый землемер, посмотрели в упор друг на друга и тяжело отвели глаза.
– Пожалуйте, любуйтесь. Эта фигура еще жива. Многим вам знакома. Помните, как загонял он вас на отруба? Как усердно выполнял он столыпинский закон, как приезжал со становым? И вот снова тут. Жи-ив… Какая у этого человека политика? Ясно, кулацкая. А Лобачев ему старый знакомый. Точь-в-точь как в песне: «Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит». И остановился у него, как будто не у кого больше остановиться. Известное дело, на старой квартире. А Семен Максимыч – человек дошлый, он свое дело ведет крепко. Он с Нефедушкой, а особенно Митенька, наизусть знают земельный кодекс. Да не только кодекс, Митенька газеты читает. И вот, если не ударить их по рукам, они своего добьются. Я, граждане, предлагаю вот что: никаких статей, никаких решений не выносить, а спокойно разойтись по домам. Это дело требуется разъяснить.
– Постой, постой! – выскочил Лобачев, увидев, что крестьяне начали расходиться. – Погодьте, граждане.
Но его крикливый голос потонул в общем шуме.
Через некоторое время возле крыльца осталось несколько мужиков, землеустроители и артельщики. Грачев осмотрел Алексея с ног до головы и, кольнув его сухими серыми глазами, процедил:
– О вашей демагогии я доложу в узу. Вы срываете план землеустроительной работы.
– Не трудитесь, – не глядя на Грачева, а усмехнувшись Петьке, ответил Алексей, – мы сами заявим!
Лобачев, волнуясь и силясь улыбнуться, хлопал Алексея по плечу:
– Зря ты затеял, Алексей Матвеич, ей-богу, зря. Какого тебе черта надо? Ехал бы ты в город к своим пролетариям, отвез бы я тебя с колокольчиками. Чего ты под ногами у нас путаешься? Все равно ведь дело по-твоему не пойдет, а по-нашему обернется.
Митенька, насупившись, изредка бросал косые взгляды на Алексея и молчал.
Землеустроитель-комсомолец сидел с Петькой на ступеньках крыльца и то и дело пререкался с Грачевым, укоряя его, что тот неправильно говорил о коллективах и пристрастно толковал земельный кодекс. Грачев жевал усы. Ему совсем не было охоты вступать в спор со своим подчиненным. Эти споры ему уже надоели, и он обдумывал, как бы поскорее избавиться от этого неудобного ему комсомольца, только что выпущенного землеустроительным техникумом.
Вечером Никанор и Петька созвали коммунистов с комсомольцами, пригласили на совместное заседание ячеек молодого землеустроителя и, обсудив все дело, решили направить Петьку в уком партии. Он пешком ушел в Белинск.
… Артель занялась работой. Разбившись на группы, часть уехала сеять озимое, другие устанавливали конную молотилку, третьи подвозили с поля снопы.
Грохот, свист и гул пошел на большом току. Неумолчно ревел барабан, зубчатыми языками соломотряса выбрасывая густую солому. Задавальщиком у барабана – Ефим Сотин. Широкая спина его, как круп лошади, от пота была пятниста, а лицо, строгое и хмурое, усеяно мелкой пылью. Сотин хоть и не записался в артель, но, как говорили про него, «надцыкнулся». И когда позвали молотить машиной «вместе», не отказался.
Эта дружная работа напомнила Алексею город. И сам он вошел в нее, навивал солому и не чувствовал, что набил мозоли и что с его лба скатывался пот и рубаха прилипла к телу.
Через три дня пришел Петька прямо на гумно. Артельщики окружили его и уставились вопрошающими глазами. Петька снял картуз, шлепнул его на ток и заявил:
– Устав зарегистрирован. Вместо Грачева пришлют другого старшего.
Оглядев всех, поднял указательный палец и, жмурясь от солнца, добавил:
– Слушайте наказ укома партии: «От кулаков не обороняться, а решительно наступать на них».
