Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)
Часть третья
Скребнев бунтуетСело в тревожном напряжении.
События последних дней потрясли всех, заставили насторожиться. Особенно волновала судьба Дарьи. Жива ли она, или умерла по дороге?
Притихли и забились в свои избы сельсоветчики. Только Петька, кузнец Илья и Никанор не растерялись. Вечером Петька сходил к коммунистам, комсомольцам и позвал их в сельсовет. Был создан штаб по охране имущества. На ночь у колхозных конюшен, у сбруйных сараев и амбаров с семенами расставили караулы. В концы улиц отрядили по два человека. Им приказано проверять всякого выезжающего: не увозит ли он зерно или мясо куда-либо из села?
Всю ночь дежурили в сельсовете члены штаба. Петька и глаз не сомкнул.
Лишь перед светом, облокотившись на стол, вздремнул.
Ни в первый, ни во второй день Скребнев не заявлялся. Донеслись слухи, что они с Митенькой пьянствовали у Карпуньки Лобачева.
На третий день с утра закрутила метель.
В штабе этой ночью дежурил Семин Иван с Никанором и милиционер, приехавший по вызову. Петька, уставший за двое суток, ночевал дома. Но сон его был тревожен. Все мерещилось ему, что вот кто-то ворвется в темную избу, набросит на него тяжелый тулуп и начнет душить.
Окончательно проснулся, когда Аксютка стала топить печь. Петька упрекнул ее:
– Гремишь, толстуха, спать не даешь. Ну, куда в такую рань поднялась?
– А ты не очень-то со мной лайся. Небось есть надо готовить? Мамку в район унесло, а когда вернется, домовой не знает.
В сенях послышался резкий удар дверью.
– Кто-то стучит. Выдь-ка.
– Никто не стучит, ветер бьет, – пояснила сестра. – Ты глянь в окно, что на улице делается.
Петька протер мерзлое стекло. На улице крутил ураган. Он был настолько свиреп, что дым то с ревом вылетал в трубу и уносил с собой клочья огненного пепла, то порывистым войлоком выбрасывался через чело.
– Того гляди, аль глаза спалишь, аль пожар наделаешь! – пугливо шептала Аксютка, отстраняясь каждый раз, когда пламя вымахивало из печки.
Встревоженный, вошел Семин Иван, заместитель Алексея. Лишь глянул на него Петька, как сжалось сердце. Представилось, что в эту ночь растащили лошадей, сбили замки с амбаров, разворовали сбрую. Теперь, наверное, и все двери настежь, и в амбары кучи снега успело намести. Пожалел, что ночевал дома, а не в сельсовете.
– Скребнев бунтует, – проговорил Семин и снял лохматую шапку, отряхнув с нее снег. – Озорует! – уже громче добавил он и сел на лавку против Петьки. – В совете сидит.
– Пьяный, что ль, аль с похмелья? – облегченно вздохнув оттого, что ничего страшного не произошло, спросил Петька.
– Видать, так.
– Опохмелить его надо.
– Попробуй. Сидит и составляет список, кого арестовать. Илья его матом, он Илью тоже.
Внезапно вскочил, словно давно собирался сказать это, и решительно заявил:
– За Илью я, как ты хочешь, не ручаюсь! Саданет его кузнец кочергой по башке, а кочерга в сельсовете железная…
– Убьет, – спокойно подсказал Петька. – Курить есть?
– Наберу, – остывшим голосом проговорил Иван. – Держи, закуривай. Только скорей в совет иди.
– А ты не торопись. Сейчас картошку будем есть. Куда торопиться?
И они принялись есть горячую рассыпчатую картошку из большого чугуна, который Аксютка только что вытащила из печи. Потом Петька стал одеваться. Казалось бы, недолго ему одеться. Накинул пиджак, надел шапку, и все тут. Но нет. Одевался он медленно. Словно нарочно тянул время. Увидев, что Аксютка ставит ведерный чугун с водой в печку, подошел к ней.
– Взаимопомощь нужна?
– Без сопливых дело обойдется, – огрызнулась Аксютка.
Левой рукой обхватил он сестру за шею, правой взял фартук и очень круто вытер ей нос.
– За чистую мою работу скажи спасибо!
– Так ухват и обломаю! – чуть не заплакала Аксютка.
– Не хнычь, замуж скоро отдадим! – обрадовал ее Петька.
– Наташку вон спроси, когда она замуж выходить собирается, – намекнула сестра.
– Гы! – передразнил ее Петька, не зная, что ответить и покраснел.
– Придет мать, все до капельки ей расскажу, какой ты озорник.
– Замолчи. Что ты мне матерью грозишь? – вздернул он головой. – Мать про нас с тобой так скажет…
Изменив голос, улыбаясь, он ласково-ласково, подделываясь под голос матери, нараспев проговорил:
– Милые мои детушки… Родные вы мои, паралик вас хвати… Живете вы как кошка с собакой. И дай вам бог прожить так по триста лет, а по двести на карачках проползать… Хоп, толстуха! – неожиданно ударил ее Петька пониже поясницы, и пока она гремела ухватами, вытаскивая сковородник, брат был уже в сенях.
– Разбо-ойник! – донеслось до него.
Возле церкви остановились. Петька посмотрел на развороченное окно колокольни, из которого, как из большой трубы, вылетали клочья снега, обвел взглядом всю площадь. Припомнились почему-то слова Скребнева перед снятием колоколов: «Надо в каждом деле найти такое звено, ухватиться за него, вытащить всю цепь. В данном случае главным звеном являются колокола…»
– Вот оракул районного масштаба. Я ему теперь покажу «главное звено».
В сельсовете народ ждал Петьку. Молчаливо сидели на длинной лавке счетовод Сатаров, Ефим Сотин, дядя Яков, Никанор, милиционер, несколько комсомольцев и кузнец Илья. Возле голландки на корточках расположился Митенька и курил, поплевывая на огненные угли. За столом – Скребнев. Едва Петька переступил порог, как он озлобленно бросил:
– Долго ждать приходится вас, господин барин.
– Много ждали, немножко подождете, – ответил Петька. – По части барина мы не согласны.
– Да, ты барин! – громче подтвердил Скребнев. – «Шта-а-аб»!
– В чем дело? – спросил Петька и весело глянул на унылые лица собравшихся.
– А в том, – сурово начал Скребнев, – что, пока я был болен, вы все здесь на корню подгнили.
– Это мы слышали, – насмешливо ответил Сорокин. – Может быть, что-нибудь новенькое скажешь нам, товарищ уполномоченный? Наверное, за эти два дня горькой болезни ты очухался? Или и сейчас все страдаешь?
– Почему ты со мной так разговариваешь? – уставился на него Скребнев. – Ты что, присоединяешься к этой банде? – и стукнул кулаком по столу.
– К какой… банде? – вплотную подошел и почти шепотом спросил его Петька.
– Вон сидят, – повел он рукой.
– Так, по-твоему, это бандиты? Товарищи, – обратился к ним Петька, – как вы попали в такую категорию? Почему он вас бандитами обзывает?
– И тебя обзовет, – заверил Петьку Сатаров.
– Обзову! – снова стукнул Скребнев кулаком по столу. – Обзову, если он поведет линию пораженцев.
– Ага, новую кличку выдумал! За это хвалю. Стало быть, пьянка с кулаками не даром для тебя прошла?
Скребнев передернулся. Уставив на Петьку глаза, он, видимо, хотел что-то ответить ему, но слово застряло в горле, и он, крякнув, опустил голову. Наступило напряженное молчание, готовое вот-вот взорваться какой-нибудь новой выходкой Скребнева. Но тот еще ниже опустил голову, положил ее на распростертые по столу руки и будто приготовился заснуть.
Илья подошел к Петьке.
– Знаешь, Петр Степаныч, – в первый раз назвал он так Петьку и задрожал, – как хотят, – пущай из партии меня выгоняют, а я сердечно заявляю: или голову сверну этому гаду, или… Не ручаюсь я, товарищ Сорокин, за свой пламенный характер. В случае чего, держите меня!
– Сам за скобу двери держись, – посоветовал Петька и подсел к Никанору.
Тот, таинственно щуря глаза, шепотом, который был слышен всем, объяснил, что Скребнев требует немедленного ареста всех баб и мужиков, которые были возле церкви, и хочет отправить их в Алызово.
– Определенно больной! – заключил Петька. – Псих ненормальный. Вроде сумасшедший.
– Поди-ка, черта с два – сумасшедший! Ты поговори с ним.
– Говорить – интересу мало. А вот скажи: караулы на местах? Ничего за ночь не случилось?
– Все в порядке. Что будет дальше…
Скребнев поднял голову, обвел всех воспаленными глазами, подозвал милиционера, вынул записную книжку и, указывая в ней на список баб и мужиков, приказал:
– Перепиши этих лиц и немедленно арестуй. Сажай в старую школу. Если тесно там будет, в церковь. Где ключи? Где от церкви ключи? – обернулся он к Петьке.
– Корова изжевала, – ответил тот.
– Ты мне будешь подчиняться как уполномоченному района или нет? Говори, не виляй.
– Нет! – ответил Петька.
Скребнева будто в грудь толкнули. Некоторое время он смотрел на Петьку так, словно в первый раз его видит.
– Подчиняться… не будешь?! – сбычив голову, прохрипел Скребнев.
– Дуракам не подчиняюсь! – резко ответил Петька.
– Дура-акам?!
Вскочил, рванулся к Петьке, схватился за маузер, но резко отодвинул ремень назад и, напыжившись, прокричал милиционеру:
– Ты слышал, что он мне сказал? Ты слышал, как он меня, уполномоченного района, обозвал? Товарищ милиционер, приказываю тебе, сейчас же пиши акт об аресте Сорокина! Немедленно арестовать его! Выгнать из кандидатов партии!.. Вышибить из комсомола! Предать революционному суду как диктатора, захватившего пост председателя самовольно организованного штаба. И весь штаб разогнать!.. Всю эту банду, всех поголовно!
Не напрасно Илья предупреждал: «Держите меня». Бросился он прямо через стол к Скребневу, протянул черные, неровные от мозолей пальцы, закричал что-то. Но кузнеца быстро схватили, усадили в самый угол, и он, посинев от злобного волнения, не мог ни кричать, ни ругаться.
– Вы, товарищ Скребнев, – сдержанно произнес милиционер, становясь против уполномоченного, – хоша и выпивши, только драки быть не должно. Этого я не допущу. Арестовывать сельсовет, штаб и ячейку не буду. А список граждан дай мне.
– Вот он, вот! – остервенело сунул ему Скребнев свою записную книжку.
Перелистав несколько страниц, милиционер тихо спросил:
– Можно ли мне для ускорения ареста не переписывать этих лиц, а просто список вырвать?
– Вырви! Вырви, только немедленно исполняй мои приказания.
Милиционер вырвал пять листков, внимательно осмотрел каждый с обеих сторон, глянул на Скребнева, и едва заметная усмешка пробежала по его лицу. Подошел к голландке, нагнулся и совершенно неожиданно, скомкав листки, бросил их в огонь.
– Ты что? – опомнившись, метнулся к нему Скребнев.
– Арестовал, – спокойно ответил милиционер.
– Ты… тоже сво-олочь! – топнул на него Скребнев. – Тебя самого арестовать, только некому!
– Успокойся, – улыбаясь, погрозился милиционер пальцем. – У меня крепкие жилы, чтоб сердиться. Итак скажу: если друг друга мы поарестуем, подвод в селе не хватит.
– Меня арестуй, ну! Меня арестуй! – распахнул пальто Скребнев.
– Арестуйся сам. И уезжай в район.
– Нет, я не уеду так. Арестуй, отвези, и пусть знают в рике, с каким оппортунистом-милиционером пришлось мне работать.
– Успокойся, товарищ Скребнев, – еще ласковее проговорил милиционер. – У меня крепкие жилы. Мне придется еще вести тут следствие.
В это время пришел в себя Илья, про которого все уже забыли. Вскочив, он подбежал к милиционеру:
– Забери от нас гада!
Опять поднялся крик. Все кричали, кроме тихо посмеивающегося Митеньки, который все сидел на корточках возле голландки, подкладывал дрова, курил и поплевывал на огонь. В самый разгар яростной ругани распахнулась дверь. Обсыпанный снегом, в тулупе, ввалился почтальон, таща с собой объемистую сумку с газетами, письмами и повестками.
– Что за шум, а драки нет? – спросил он и закашлялся.
– Немного погодя драка будет, – пообещал Петька. – Газет привез?
– Да каких… – подмигнул почтальон. – Эх, и газет я приволок! Статья Сталина о колхозах на всю страницу.
– Давай скорее! – потянулся Петька к сумке.
– Потерпи. Разберусь маленько. И отогреться не мешает.
– О чем пишет Сталин?
– Кроет, – ответил почтальон. – И, ой-ой, как здорово Сталин кроет!
– Правильно делает! – грозно выкрикнул Скребнев.
– Да не-ет, – улыбнулся почтальон, грея руки у голландки. Я сейчас вам сам прочитаю вслух.
Потирая руки, почтальон открыл сумку, вынул «Правду», откашлялся и принялся читать. Почти половину статьи он действительно говорил наизусть. Кроме того, то и дело поглядывал на всех, словно собирался спросить: «А ловко? А здорово?»
Вряд ли, кроме Петьки, кто-нибудь видел, что делалось со Скребневым. Сначала он слушал улыбаясь, потом принялся кашлять и лохматить голову, а когда была прочитана вся статья, уполномоченный прямо побелел. Молча протянув руку к газете, он взял ее за угол и подвинул к себе.
И не прочитал, а судорожно пробежал по ней испуганно блестевшими глазами, затем осмотрел всю страницу, весь номер со всех сторон, положил газету опять перед собой, горящими глазами посмотрел на почтальона и чужим голосом, сдавленно спросил:
– Ты никому в нашем селе газет не раздавал?
– Пока нет.
Сурово нахмурив брови, он голосом, в котором слышалось приказание, произнес:
– Почту оставь здесь. Сам, коль отогрелся, немедленно езжай и радуй другие села. Газеты мы без тебя раздадим.
Почтальон так было и хотел сделать. Он и всегда-то оставлял газеты в сельсовете, но сейчас, посмотрев на Скребнева, отрицательно закачал головой:
– Такие газеты я сам вручу подписчикам.
– Что значит – сам? – повысил голос Скребнев. – Предлагаю газеты оставить в сельсовете.
– Не выйдет, – ответил почтальон.
– Я предлагаю, слышишь?
Почтальон удивленно уставился на Скребнева и пожал плечами:
– Слышу, но только я тебе, дорогой товарищ, совсем не подчиняюсь. У меня свое начальство есть.
– На территории сельсовета, где уполномоченным являюсь лично я, не только все живущие, но и проезжающие подчиняются мне. Газеты останутся в сельсовете!
Митенька поднялся, тихо подошел к почтальону и что-то ему шепнул. Тот открыл сумку, пошуршал газетами, нашел «Правду» с пометкой «Карягину» и отдал.
– Положить на место! – крикнул Скребнев.
– Свою?! – удивился Митенька и, сунув газету за, пазуху, выбежал из сельсовета.
– Подчиняешься мне или нет?! – еще более рассвирепел Скребнев, уставившись пятнистым лицом на почтальона.
Не дождавшись ответа, высоко поднял руку:
– Как уполномоченный рика заявляю, что вся сегодняшняя почта считается арестованной. Без моего ведома ни одного номера газеты никому не выдавать. Считаю, что статья… Ты, идиот, не знаешь, что у нас восстание было? Где голова…
– Она от успехов закружилась, – перебил почтальон. – Тебе статья не по носу? Газету арестовывать? Не-ет, самодурству уполномоченных не подчиняюсь. Силой газеты отобрать не имеешь права.
– Не имею?! – двинулся к нему Скребнев. – Во-от как? – И схватил за угол сумки.
Почтальон перепугался не на шутку. Первый раз он встретился с человеком, который арестовывает его почту.
Но возиться долго не пришлось.
Сотин взял Скребнева за руку, оттолкнул его и передал сумку почтальону.
Скоро в сельсовет за письмами и газетами пришел народ. Почтальон принялся раздавать газеты, то и дело оглядываясь на хмурого Скребнева, который стоял у окна и бесцельно смотрел в него. Почти каждому указывал почтальон на статью Сталина.
– Прочитай дома вслух… Соседям прочитай. Про таких, как тот тип… против них написал Сталин.
Сумка потощала. Мужики ушли. На столе остался один номер «Правды». Петька хотел было взять его, но Скребнев быстро вырвал из рук, скомкал и злобно сунул в портфель. Хлопнул ладонью по затворке, заявил:
– Арестована!
– Дубина! – бросил ему Петька.
Почтальон, теперь уже победно улыбаясь, насмешливо спросил Скребнева:
– Гражданин, ты меня сейчас арестуешь аль чуточку подождешь?
– Ты… поше-ол к черту! – закричал Скребнев и разъяренно двинулся на почтальона.
Тот не стал ждать, когда возьмет его за шиворот уполномоченный. Поскорее схватив сумку, быстро выбежал, хлюпнулся в санки и ударил лошадь. Скребнев положил портфель на табуретку и сел на него. Сколько Петька ни просил, чтобы он отдал газету, уполномоченный молчал.
– Что же ты, как наседка, уселся на газету? – подошел к нему Петька. – Давай ее сюда.
– Не дам, – ответил Скребнев.
– Будет ломать дурочку.
– Не дам. Нечего ее читать. Я убежден – это фальшивая «Правда». Это кулаки фальшивку выпустили.
– Ты что, совсем рехнулся?!
– Не я, а вы рехнулись. Разве можно колхозникам показывать такую статью?!
– Отдай, говорю, газету! Не прятать статью нужно, а собрание созывать да разъяснять. И тебе в первую голову надо выступить.
– Отдай! – крикнул Илья. – А то вместе с табуреткой из совета вышибу.
Скребнев встал, торопливо вынул из портфеля скомканную «Правду», подбежал с нею к голландке, и не успел Петька догадаться, что хотел тот сделать, как «Правда» была охвачена огнем.
– Банди-ит! – вне себя закричал Петька, и слезы показались на его глазах.
– Вот вам статью… вот! – захрипел Скребнев и принялся ворочать дрова кочергой.
Торопливо схватив холщовый портфель, надвинув шапку до бровей, уполномоченный сильно хлопнул дверью и выбежал из сельсовета.
Читать газеты можно по-разному.
Есть, например, читатели – люди торопливые: они наспех пробегают лишь одни передовицы, чтобы быть в курсе дня; есть партийцы, которые просматривают только отдел партийной жизни. Иные читают исключительно «За рубежом» или телеграммы «от собственных корреспондентов». Другие и газету не развернут, если в ней нет ни фельетона, ни стихов; третьих интересуют сводки, да и то лишь те, которые касаются их района, края.
Немало почтенных и восторженных читателей, которые следят только за достижениями, плотно зажмурив глаза на месте, где пишется о недостатках. Есть и такие читатели, которые с особенным удовольствием узнают, кто отрекся от родителей и «живет самостоятельно», кто меняет свою фамилию, а иногда и заодно с именем и отчеством.
И особый есть сорт читателей, о которых совсем не следует забывать. Читают они, разъясняя другим, исключительно те заметки и статьи, в которых пишется о трудностях, прорывах и неполадках.
Вот к таким-то читателям и принадлежит Митенька. Чтение у него двоякое: сначала один, с карандашом в руке, а потом уже мужикам. И читал он им только о самом плохом, радуясь недостаткам, смакуя их, подгоняя один факт к другому. Он знал, кому читать. У него находились свои слушатели – кулаки и подкулачники.
Лишь сегодня изменил своему правилу. Прибежав домой с «Правдой», он взялся за статью Сталина. Перечитывал ее несколько раз и старательно что-то подчеркивал карандашом. Когда окончил это дело, улыбнулся, потер шуршащие ладони.
Шумно ввалился Скребнев. Искоса посмотрел на хозяина, сидевшего за столом, пренебрежительно усмехнулся и сбросил с себя пальто.
– Обедать, что ль? – спросил хозяин.
– Письмо хочу писать Сталину.
– Святое дело, – одобрил Митенька. – Садись, пиши, я диктовать буду.
– В твоей диктовке не нуждаюсь.
– Чудак-чурбак – я всерьез.
Подошел к Скребневу, положил ему на плечо руку.
– Кто мы с тобой друг дружке и кто из нас круче головой вертит – не знаю я до сего дня, только зла тебе не желаю. И хочешь ты – верь, хочешь – нет, но от меня тебе полная доброта и расположение. Поэтому даю самый последний совет: собирай свои пожитки, надевай тулуп, и больше тебе делать тут нечего. Народ по избам закипел, как бы хуже чего не вышло. Говорю тебе от ума и сердца: оставь этих людей.
– Думаешь, грохнуть могут?
– Не ручаюсь, но буря в сердцах… факт налицо.
– Да, налицо! – подтвердил свою поговорку Скребнев. – А ведь я старался…
– И за это тебе большое спасибо.
– Перед райкомом старался, – пояснил Скребнев. – Гнал на все сто.
– Вышло на двести. Уезжай скорей.
– Куда же теперь?
В райком… за новой установкой, – и в глазах у Митеньки забегали озорные огоньки.
Вечером, послав сынишку кое к кому из своих, Митенька положил газету за пазуху и направился к Нефеду. Нефед и раньше недолюбливал его, а за последнее время, встречая на улице, даже не здоровался. С тех пор как Митенька вступил в колхоз, Нефед окончательно перестал ему верить.
Не столько испугался, сколько удивился Нефед, зачем в тесную избенку, куда переселили его с семьей, пришел сухопарый Митенька.
– Поликарпычу доброго добра, – нарочно низко поклонился Митенька, скаля зубы.
– Здорово… колхозник, – сухо ответил Нефед. – Что хорошего скажешь?
– А ты угадай! – загадочно блеснул Митенька глазами. – Угадаешь, сто рублей как премию на стол выложу.
– Все угадано. Весной с гнезда вон. Может, бог даст, и тебя, Юду, вместе со мной.
– Я Юда? – притворно удивился Митенька, и голос изменил. – Я предатель? Тогда нет тебе ни пса и ни радости. Ты думаешь, я к тебе с бухты-барахты пришел? Вот она, гляди!
Он вынул газету, положил перед Нефедом на стол, погладил ее, потом взял обратно и подал ему.
– Зачем она мне? – отшвырнул тот.
– Держи. Обеими вцепись. Пишет Сталин. Срочно требует прекратить колхозы, приказывает отменить выселение трудовых хозяев из домов… Ка-ате-го-ри-че-ски!
Нефед посмотрел на Митеньку, как на сумасшедшего. Помолчав, не то со страхом, не то со злобой прошипел:
– Быть того… не может.
– Что – не может?
– Невдомек мне, совсем ты обманщик аль тебе ведро холодной воды плеснуть на башку?
– Самовар, пес, поставишь, а к самовару литру водки.
– Не верю тебе, Митрий. Истрепался ты, как собака.
– Голова садовая. Скоро вот мужики соберутся, тогда и поверишь. Я наказал им собраться у тебя. Сам буду читать, а ты открывай уши.
Через некоторое время, пока Митенька разговаривал с Нефедом, в избу в самом деле стали входить мужики.
Среди них все свои. Вот тяжело дышащий, но радостный Лобачев; около него Трофим. Бывший урядник склонил голову набок и словно приготовился сказать: «В политику не вмешиваемся». Пришел Стигней, за ним гурьба колхозников скребневского «призыва». Кузьма – брат Алексея – о чем-то шептался с Гаврилой, а тот весело улыбался и ласково поглаживал свою ровно подстриженную, под скребок, бороду. Пава-Мезя заявилась. Еще не успев оглядеться, она звонко, на чем свет стоит, принялась поносить колхоз. Карпунька Лобачев с женой Варюхой вполголоса перебранивались. У печки – Авдей.
Тесно становилось в избенке, а народ все шел. И чем больше входило людей, тем испуганнее лицо хозяина. Зачем собираются? И почему непременно к нему в избу? Ведь в случае чего придется отвечать за это сборище не Митеньке, а Нефеду.
Вошла Наташка. Протолкалась к кутнику, забралась на него, поджала под себя ноги и стала прислушиваться, о чем говорят люди. Туда же, к кутнику, подозвал Нефед Митеньку. Взволнованным голосом озлобленно зашептал:
– Митрий, прямо тебе говорю, иди ты из нашей избы со своим народом. Веди всех к себе. Изба у тебя куда просторнее. А не уйдешь – выгоню.
– Ладно, ладно, – торопливо согласился Митенька, который и сам увидел, что народу собралось чересчур много. – Но и ты приходи.
– Это дело не твое.
Митенька предложил мужикам идти к нему. Предупредил, чтобы шли не густой толпой, а поодиночке и без шума. Мужики вышли, но Митенькино предупреждение не подействовало. Шли густой оравой, громко рассуждали, и если попадался кто-либо навстречу, звали с собой.
Даже просторная горница не могла вместить всех. Останавливались в кухне, где не было огня.
Не стал больше Митенька ждать. Опустил на окнах занавески, уселся за стол, положил перед собой испещренный пометками номер «Правды», хмуро осмотрел собравшихся и низко склонил голову.
Обычно никогда Митенька не задумывался перед тем, как читать газету, но нынче его испугало такое большое собрание. По правде сказать, и сам не ожидал, что соберется столько народа. И не совсем был уверен, что собрались здесь все «свои».
Возможно, не рискнул бы Митенька на такое дело, если бы с тех самых пор, как вступил в колхоз, не почувствовал, что очутился на отлете. Привык Митенька быть в народе, с детства еще привык, когда отец его ходил старостой лет пятнадцать подряд. Особенно привык в первые дни революции, когда был председателем сельского комитета, состоял членом волостной земской управы, бывал на уездных собраниях эсеров. Даже после приезда Алексея, после создания артели «Левин Дол» многие все же стояли за ним, а… теперь? Теперь вдруг увидел, – нет, вернее, почувствовал, – что не верят ему. Слушают охотно, а чтобы делать так, как советует, не хотят… Особенно перестали верить ему с тех пор, как он вступил в колхоз и ходил описывать коров. Не догадались, что Митенька усердно старался разрушить колхоз, или уже так вышло, что чересчур перестарался и перехитрил самого себя?
Тем, что Митенька решился сейчас толковать статью, он метил выправить линию, показать действия свои понятнее.
– Читай! – крикнул Стигней.
– Может, кого подождем? – спросил Митенька.
– Чего ждать! – послышались голоса. – Читай!
Взял газету, посмотрел на статью и, преодолевая волнение, прерывающимся голосом начал читать.
Подчеркнутые места были прочитаны все. Митенька продолжал беседу. Он прямо не говорил мужикам, чтобы они выходили из колхоза, но «не плохое дело колхозы, только вступать в них надо с сознанием».
– Идею продумать, взвесить, а потом и вступать. А те люди, которые находятся во мраке невежества и темноты…
Он, конечно, не говорил, чтобы колхозники сейчас же пошли к конюшням или сбруйным сараям. Но каждый догадывался, что вся речь его сводится к этому. И Митенька по лицам видел, что мужики догадались. И опять заплел сложную паутину. Дождавшись, когда мужиков «проняло» и они все настойчивее заговорили о том, чтобы сейчас же идти и разводить лошадей, он выступил против.
– Нельзя. Под суд пойдете. И я вам статью читал не для этого. Упреждаю вас: не стройте погром. Обмозговать надо и поступать официально.
Кроме того, что предупреждением своим он еще более взбудоражил мужиков, Митенька имел в виду и «всякий случай». Говорил он это как раз для тех, которые могли рассказать в сельсовете все, что здесь слышали. И когда бы дело дошло до обвинения в подстрекательстве, они могли бы заверить, что он этого не только не делал, а даже первый предупреждал.
В сельсовете после ухода Скребнева шло заседание ячейки. Спорили о том, сейчас ли созывать общее собрание колхозников, или подождать Алексея. Во время Петькиной речи вошел Афонька. Дождавшись, пока Петька кончил говорить, он отозвал его в сторону и, кивнув на дверь, что-то шепнул. Тот быстро вышел в сени. Там, в просвете наружной двери, заметил знакомую фигуру.
– Ты зачем пришла? – удивился Петька.
Наташка торопливо заговорила:
– Собрание у дяди Митрия. Страсть сколько народу. Хотели у нас, да тятька их выгнал. Какую-то статью читать собираются.
– Ладно, – сказал Петька, – иди обратно, – и повернулся к Наташке спиной.
Но она быстро схватила его за руку:
– Обожди-ка.
– Что еще скажешь?
– Спасибо твое где?
– За что?
– А вот пришла к тебе в такую стужу.
– Ну… спасибо, – ответил Петька и похлопал Наташку по плечу.
– Да ты не этак, дурной.
– Как же еще?
– Ты нагнись.
– Ну, нагнулся.
– Да пониже.
– Тьфу? Что же, по затылку меня хочешь ударить?
Но Наташка, давно не видевшая Петьки и соскучившаяся по нему, неожиданно обвила руками его шею и крепко поцеловала. Петька испуганно отстранился, растерянно пробормотал:
– Вот так дура, ну и дура! Нашла место, где целоваться.
– А что? – удивилась Наташка.
– Да… холодно тут, – буркнул Петька, не зная, что ответить. – Губы к губам примерзнут.
– Это бы гоже. Твои к моим, а мои навек к твоим.
– Ну, иди, иди, «навек», – уже мягче проговорил Петька и вернулся в накуренное помещение.
О собрании у Митеньки он сказал Никанору.
