Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц)
Нынче утром Прасковья встала раньше, чем всегда. Осторожно оглянувшись на Петьку, который еще спал, принялась растапливать печь. Кизяки загорелись быстро, и Прасковья, поставив тесто для блинов на шесток, начала раскатывать сдобные лепешки.
Оттого ли, что было холодно в избе, или встала так рано, только у Прасковьи дрожали руки и не попадал зуб на зуб. Все, что она делала – пекла блины, лепешки, жарила курицу, – напоминало ей то самое утро, когда так же вот встала раньше обычного, топила печь и собиралась идти в город к Степану. Ей казалось, что с той поры прошли не годы, а будто было это только вчера. И опять перед глазами выплыл облик Степана, хотя уже далекого и почти чужого, но все же любимого. Правда, может быть, она теперь не увидит его, никогда не увидит, но скоро увидит его Петька. Это еще тревожнее заставляло биться сердце, чаще оглядываться на спящего Петьку.
О том, что Петька едет в город, она узнала только вчера вечером. Петька пришел с собрания комсомольской ячейки радостный, и в то же время в глазах его была тревога. Когда сказал, что их с Ефимкой избрали на губернский съезд комсомола, то заметил, как вздрогнула мать и испуганно поглядела на него. Да Петьке и самому было нелегко! Он волновался не меньше матери. Он боялся, как бы случайно не встретиться с отцом. Такая встреча была бы тяжела для него и совсем нежелательна. Все эти годы он и слышать ничего не хотел об отце.
«Нет, что угодно, только не это, – говорил себе Петька, когда шел с собрания. Лучше постараюсь не увидеть его».
И тут же, к ужасу своему, Петька почувствовал, как где-то глубоко, внутри него, защемила не то жалость к отцу, не то любовь, а самому себе укор.
«Тьфу, черт… Что же это такое?» – задал себе вопрос и не мог на него ответить.
Прасковью мучило другое. Она знала, что Петька гордый и непокорный, весь в нее, но так же хорошо знала Степана, его твердый и вспыльчивый характер, и вот боялась, что если они где-нибудь встретятся, то между ними произойдет что-то страшное, решающее, что навсегда и окончательно порвет ее слабую надежду на возвращение Степана. У Прасковьи все еще теплилась надежда – авось когда-нибудь Степан «образумится», бросит ту жену, а сам вернется в деревню.
Встречу Петьки с отцом она представляла по-разному. То встретятся они где-нибудь на улице, взглянут друг на друга, отвернутся и пойдут в разные стороны, то увидятся на съезде, и Петька начнет ругать отца, срамить при всем народе.
Прасковья часто думала о Петьке и нередко втихомолку плакала. Вот и сейчас: Петька спит и совсем не видит, как тоскливое лицо матери уставилось на пол и как по щекам медленно сползают крупные слезы, падая на сковородник, лежащий у нее на коленях. Задумалась Петькина мать и совсем забыла, что в печке давным-давно сгорели два блина и на сковородах вместо них лежали черные, с приподнятыми краями, ноздреватые угли, на которых горели куски свалившегося кизяка.
Спохватилась, провела рукой по лицу и быстро выдвинула сковороды. Сбросила сгоревшие блины в шайку, протерла сковороды, подмазала их, налила теста и, шипящие, сунула в печь.
Когда напекла порядочную стопку, разбудила Петьку.
– Умывайся, садись и ешь, пока горячие.
Не успел Петька сесть за стол, как отворилась дверь и в избу, запыхавшись, вбежал Ефимка.
– Ты уж ешь?
Только сел, – улыбнулся ему Петька. – А ты раздевайся скорее и садись со мной.
Ефимка разделся, покосился в сторону Прасковьи. Усмехнувшись, нагнулся к Петьке и тихо о чем-то начал ему нашептывать. Петька подмигнул Ефимке, посмотрел на мать, которая, догадавшись, теперь тоже косилась на них. И оба парня вдруг громко и задорно расхохотались.
– Вы что? – спросила Прасковья.
– Так себе, ничего.
– Уж я чую, глядите! – погрозилась она.
Ефимка подошел к ней, похлопал по плечу и весело сказал:
– Э-эх, тетка Прасковья, золотце ты наше. Ты чуять-то чуй, да только дай нам чайные чашки.
Прасковья пристально посмотрела на них и укоризненно закачала головой.
– Дьяволы вы, дьяволы и есть… Скажите спасибо, что Фомина уехала. Она бы вас пробрала за это. Ну, уж возьмите вон на полке.
Ефимка достал чашки, вытер их полотенцем, зачем-то подул в каждую, потом поставил на стол. Подошел к своей шубе и вынул из кармана бутылку перегону. Прасковья подала стопку горячих блинов и, кивнув на бутылку, предупредила:
– Вот напьетесь, а дядя Яков и растеряет вас по дороге.
– Ничего, – ответил Петька, – он нас вожжами к саням привяжет. Да и сани с задком.
Аксютке приказал:
– Сестренка, сбегай за дядей Яковом. Скажи, чтоб живо тут был. Блины, мол, остынут.
Дядя Яков долго ждать не заставил. Вошел, повел носом, потер ладонями и, взглянув на стол, крякнул:
– Это та-ак. Хоша вам, комсомолу, пить и не полагается, да на дорогу само добро выйдет.
Уселись, налили всем по чашке. Дядя Яков на Прасковью кивнул:
– А хозяйку забыли?
Петька недовольно на мать:
– Ты чего там, – аль провожать нас не хочешь?
– Вы пейте сами. Мне ведь не ехать.
Дядя Яков поставил свою чашку на стол, взял Аксютку за руку – и к печке.
– Ну-ка, молодая хозяйка, смени свою мать!
Потом подвел Прасковью к столу.
– Нечего тебе богородицу вытворять.
Налил чашку и поднес Прасковье. Она взяла, понюхала, поморщилась.
Дядя Яков рассердился, прикрикнул:
– Ты не нюхай, а пей, чертушка-а! Зачем хаять добро?
Сам высоко поднял чашку, мотнул головой:
– Дай бог вам, ребята, счастливой дороги и всего прочего.
Опрокинул чашку, крякнул, вытер усы и принялся за блины.
Петька с Ефимкой не отстали от дяди Якова, тоже выпили «без отдышки», лишь Прасковья все еще стояла с чашкой и не пила.
– Ты что же колдуешь?! – закричал на нее дядя Яков. – У нас эдак не полагается. Опрокидывай, а то за пазуху выльем.
Прасковья поднесла чашку ко рту, хотела было «пригубить», но вышло как-то так, что выпила всю до дна, поморщилась и сплюнула.
Дядя Яков совал ей блин в рот.
– Закусывай скорее. Ничего, пройдет, а коль те так, блином пропихни.
К Ефимке обернулся, на бутылку кивнул:
– Больно крепок перегон-то.
Ефимка похвалился:
– Горит, дядя Яков!
– Горит?! – удивился старик. – Ая-ай, ну-ну. А что отец не идет?
– Он сейчас будет. Еще одну хочет притащить.
– Ого, это как раз в пропорцию нам.
Скоро пришел Ефимкин отец, принес вторую бутылку. Выпили ее, и начался громкий разговор: о домашних делах, о том, что скоро Левин Дол разольется, а там, глядь, и сев подойдет.
– Вы долго не задерживайтесь, – предупреждал Ефимкин отец, – а то разольется река, трудно будет проехать. Моста-то нет, лошадей утопишь.
– Поторопимся, – обещал Ефимка.
Потом дядя Яков ушел запрягать лошадей, а с ним вместе пошел Ефимкин отец, так как одна из лошадей была его. Петька остался с Ефимкой. Оба они охмелели, и Ефимка радостно говорил, что будущей осенью он пойдет в Красную Армию и обязательно постарается поступить во флот.
Проснулся Гришка, слез с подмарья, сел за стол, хотел было приняться за блины, а их уже не было. И сморщился.
– Сами все поели, мне ничего не оставили. Хоть бы попробовать дали.
– Дам, дам! – прикрикнула на него мать. – Вот провожу их. Успеешь. Аксютка тоже вон не ела.
Возле окон избы затопотали и зафыркали лошади, послышался хруст снега, голос дяди Якова.
– Торопитесь! Как бы поезд не просидеть!
У Прасковьи не то от волнения, не то от перегона кружилась голова. Когда Ефимка вышел из избы, она подошла к Петьке, хотела что-то сказать ему, но замялась. Только и вымолвила:
– Ты горло, мотри, не простуди. Крепче шарф увяжи.
Поглядела в окно, в которое видно было, как дядя Яков подправлял солому под сиденье ребятам, и будто не Петьке, а сама себе дрожащим голосом прошептала:
– Может… там увидишь его…
Петька метнул на мать черными глазами, хотел сказать ей что-то резкое, но сдержался и уклончиво ответил:
– Кто знает…
Прасковья и этому была рада, лицо передернулось не то болью, не то улыбкой. Уже смелее добавила:
– То-то, баю… Увидишь… чево же, передай: кланяться, мол, тебе, мамка велела.
– Если што, ладно, – еще угрюмее ответил Петька.
– Скажешь ему…
Тут уже Петька круто повернулся и пошел к двери.
А мать поймала его за рукав и на самом выходе из сеней сказала:
– Ежели хочет, в случае чево, пущай приезжает…
Петька, не обращая внимания на мать, что-то крикнул ребятам, пришедшим их провожать, председателю сельсовета и, толкнув в бок Ефимку, уселся с ним рядом на высокое, подбитое соломой сиденье санок.
Дядя Яков поправил валек у пристяжной, постромки, потом сел на мешок с овсом и дернул лошадей. Сытые, отъевшиеся за зиму лошади сразу взяли рысью, тяжелыми копытами ударили в мерзлые лужи, искрами разбрызгивая серебристые льдинки. У колодца, на ледяном бугре, сани круто качнулись, ребята запрокинулись, уцепившись друг за друга. Ефимкин отец хлопнул руками о полы шубы, насмешливо крикнул: «Держи-ись!» – и подвода, вымахнув на дорогу, помчалась вдоль улицы.
Прасковья долго стояла возле избы, печальными глазами глядела вслед уезжавшим, и ей припомнилось, что вот так же когда-то уезжал от двора в последний раз и навсегда на паре серых лошадей Степан. И тревогой забилось сердце, тяжелый ком привалил и сдавил горло. А когда подвода скрылась за мазанками, несколько раз промелькнула в просветах между амбаров, потом завернула за выступ улицы, Прасковья тяжело вздохнула и скрылась в сени. Там остановилась и прошептала:
– Уехал…
Тихо отворила дверь в избу и, как три года тому назад, почему-то поглядела на пол, где раньше ползал и плакал маленький Гришка. Но Гришки на полу теперь уже не было, он сидел за столом и за обе щеки уминал блины, которые успела напечь ему Аксютка.
Прасковья подошла к сыну, погладила его по голове и, сдерживая душившие ее рыдания, поцеловала Гришку в лоб.
– Ешь, ешь, сыночек, ешь, мой милый. Съешь, еще напекем тебе. Сокровище ты мое, золотое…
Комсомольцы, съехавшиеся со всей огромной губернии, шумливо сновали по светлым широким коридорам, знакомясь друг с другом, расспрашивали о работе, делились опытом, нередко о чем-то горячо спорили.
Гул стоял в этом здании, где раньше находился зал губернатора, свирепого душителя-немца, которого в первые же дни Октябрьской революции растерзало население.
Петька первый раз в губернском городе. Все ему тут в диво. И большие каменные дома, сплошь крытые железом, и огромные окна, в которые хоть на лошади въезжай – не заденешь, и улицы, мощенные камнем. Велик губернский город. А главная улица так длинна, что идет от самого вокзала и поднимается на гору, до собора, где и помещается это трехэтажное здание, куда они собрались.
Шел второй день съезда. На повестке дня: «Задачи деревенской молодежи в кооперации. Докладчик С. Сорокин». Петька с тревогой ожидал выступления отца.
Сидели они с Ефимкой в самом углу. Отсюда хорошо обозревать весь зал. И уютнее здесь, и окно рядом, в которое виден не только город, но и далекая внизу станция, и плац, на котором обучаются красноармейцы.
Места в президиуме заняты. Председательствующий, вскинув шевелюрой пышных волос, которые тут же спустились ему на лоб, громко объявил:
– Слово для доклада имеет товарищ Сорокин!
Петька, услыхав свою фамилию, вздрогнул. Будто слово дали ему, а не отцу. Ефимка обернулся к Петьке, что-то спросить, видно, хотел, да раздумал.
Говорил Степан громко, понятно, только Петька плохо слушал речь отца. Слова проносились мимо его ушей. Он испытывал такие чувства, в которых трудно разобраться. То ему было стыдно, а за кого – за отца или за себя? Потом вдруг жалко стало отца. А за что? И едва подумал об этом, как на смену явилась злоба. Это чувство было ощутимее… И только где-то из глубокого подсознания выплывала любовь. Любовь и – черт возьми! – гордость! Ведь это он, Петькин отец, деревенский мужик, учившийся только в сельской школе, вымахнул из глухой деревни в этот огромный город. Не у каждого такой отец! Но… все это очень хорошо, только видеться с отцом нет никакого желания.
Более часа говорил Сорокин. Он призывал молодежь непосредственно работать в кооперации, бороться с частной торговлей на селе, где делами нередко руководят кулаки-лавочники, где под вывеской кооперации товар закупается для спекулянтов.
После доклада разразилась гроза для Петькиного отца. Вот когда проснулась настоящая жалость к отцу, стыд за него. Говорили комсомольцы о том, что губсоюз мало кредитует низовую кооперацию, что заем укрепления сельского хозяйства меньше всего использован беднотой, что машинные товарищества при сельпо разваливаются, а сами машины скупаются кулаками, на складах нет запасных частей, а если и есть, то к другим системам. Говорили – есть на местах много «диких» кооперативов, а губсоюз их не включает в сеть и не отпускает на них товаров. Зато торговцы-лавочники ухитряются не только товары получать, но даже кредиты. Бывает, что в сельпо нет ко времени нужных товаров, а у лавочников они невесть откуда взялись. И он дерет с населения втридорога.
Все это Петьке не только знакомо, но приходилось и в своем селе вести борьбу против этого.
И еще говорили комсомольцы о каких-то баптистских товариществах, о кулацких артелях, об инструкторах губсоюза, которые, бывая в селах, квартируют у кулаков.
И чем дальше слушал Петька, тем больше начинало его брать зло. Уже не на отца теперь, а на тех, кто выступал.
«Они-то что, комсомольцы? Где были, что делали, как работали?» – возмущался Петька.
И ему хотелось выступить. Не потому, что напали на его отца, а потому, что сами во многом виноваты. Но выступить нельзя: по фамилии дознаются, кто он, и получится хуже. Сначала решат, что если в Леонидовке дело идет хорошо, то потому только, что сам начальник из этого села, а если узнают, что и в ней не лучше, тогда и вовсе засмеют. Скажут, что даже для своего села не постарался. Нет, пусть отец сам выкручивается.
И Степан принялся «выкручиваться». Он не оробел, он не стал отрицать всех недостатков, наоборот – признал их, обещал расследовать и под конец сказал то самое, о чем думал Петька: упрекал комсомольцев в их плохой работе.
«Молодец», – отметил Петька и толкнул Ефимку:
– Каков отец?
– Силен! – подтвердил друг.
– А попарили здорово!
Ефимка, пристально посмотрев на своего друга, тихо спросил?
– Когда повидаешься?
– А разве надо?
– Конечно, надо.
– Зачем он мне?
– Не столько тебе, глупый, сколько тетке Прасковье. Она же наказывала, я слышал.
– Э-эх, Ефимка-а! – вздохнул Петька.
Встретиться им пришлось неожиданно. Объявили перерыв на обед, и все начали выходить из зала. Направился и Петька с Ефимкой в коридор. Не успели они дойти до лестницы, как увидели шедшего навстречу им Степана Сорокина с каким-то мужчиной. Первым Степана заметил Ефимка. Петька шел сзади. Ефимка даже приостановился, и, хотя дело не его касалось, он сильно покраснел. Секунду поколебавшись, Ефимка набрался решимости.
– Здравствуйте, Степан Иванович! – громко произнес он. Произнес и тут же услышал за своей спиной тяжелый вздох.
– Здравствуй, молодой человек, – машинально откликнулся Сорокин и продолжал разговор с мужчиной.
Но Ефимка уже осмелел и решился сразу бухнуть Степану:
– Поклон от родного села!
Тут Сорокин приостановился, с недоумением посмотрел на веснушчатого парня и спросил:
– Ты из нашего уезда?
– Ближе, Степан Иванович. Из самой Леонидовки!
Совсем изумился Степан, даже щеки заметно покраснели.
– Из Леонидовки?!
Помедлив и вглядываясь в лицо Ефимки, видимо стараясь узнать, кто же он, из чьей семьи, спросил:
– Чей будешь?
Совсем расхрабрился Ефимка, – что ему в сущности терять! – назвал себя и своего отца. Подумав, Степан вспомнил, протянул руку:
– Очень рад, товарищ Малышев, – улыбнулся он.
Пожав Степану руку, Ефимка единым духом выпалил:
– Еще больше будете рады вот этому…
Круто отступив, он почти насильно толкнул вперед Петьку. И было видно, как на мгновение оба – отец и сын – застыли в неподвижных позах. Ефимке показалось, что Степан не узнал Петьку. В нерешительности, на всякий случай, Степан, здороваясь, протянул руку Петьке.
– Здравствуй, отец, – опустив глаза, произнес Петька.
– Сыно-ок… – тяжело вздохнул Степан, и лицо его вновь покрылось краской. – Это, значит, ты?
– Это я! – уже громче ответил Петька и намерился было шагнуть к лестнице.
Но Степан преградил путь и с какой-то жадностью впился в лицо Петьки своими черными глазами. Сдержанно вздохнув, он, обращаясь к Ефимке, предложил:
– Пойдемте ко мне на квартиру.
– Спасибо, – ответил Ефимка, – мы – обедать.
– У меня пообедаете.
– Нет, нет! – отказался Ефимка.
Человек, с которым шел Сорокин, кивнув, пошел, а за ним направился и Ефимка, незаметно пожав локоть Петьке.
Постояв некоторое время, Степан тихо позвал:
– Пойдем, сынок!
Как давно не слышал этого слова Петька! Даже стыдно стало. Невольно вспомнил свою мать. Чует ли ее сердце, что вот сейчас он идет по улице рядом со своим отцом, которого чуть-чуть не догнал ростом?
Когда входили в дом, где квартировал Степан, Петька, вспомнив, что у отца есть жена, внезапно оробел. Оробел, замедлил шаг, а потом совсем остановился. Степан молча взял его под руку.
«Будь что будет! – решил Петька. – Чего бояться?»
Но бояться ничего не пришлось. Степан, войдя, кого-то спросил:
– Екатерина Михайловна дома?
– Она ушла на репетицию, – отозвалось с кухни.
– Покорми нас, Стеша, – попросил Степан.
Плохо кушал Петька. В горле словно ком застрял.
После обеда прошли в другую комнату. В ней было чисто и нарядно. Степан усадил сына в мягкое кресло, сам сел на стул. Опять некоторое время молча смотрели друг на друга, затем Степан, закуривая и пуская дым, спросил:
– Значит, на съезд?
– Да, – ответил Петька, глянув на большую в раме карточку, стоявшую на туалетном столике.
Здесь же аккуратно были расставлены различные фигурки животных, птичек, людей, батарея пузырьков от духов и еще какие-то безделушки, которым и названия Петька не знал.
С портрета весело смотрела чернявая, в завитушках волос, женщина, полуобнажив свои ровные, словно выточенные зубы.
– Как же я тебя не видел на съезде? – спросил Степан.
– Мы вдали сидели.
Подумав и посмотрев в окно, Степан вполголоса произнес:
– Может, тебе и не хотелось увидеться со мной?
– Особой охоты не было.
– Почему? – без обиды в голосе спросил Степан.
– Да так.
Степан помолчал, пустив клуб дыма вверх.
Петьке стало жаль отца, и ответ ему показался грубым. Вынимая из-за пазухи сверток, он сказал:
– Хочу посоветоваться с тобой, – и он подал отцу сверток. – Научи, к кому обратиться.
Перед Степаном лежала пачка анкет о вступлении в партию. Он с интересом начал рассматривать их, то и дело восклицая. Здесь были не только знакомые фамилии людей, которых он лично знал, но и незнакомые. Эти уже подросли без него. Вот Степан вздрогнул и, как показалось Петьке, с непонятным испугом уставился на него.
– А это?
– Что? – наклонился Петька над анкетой и, усмехнувшись, равнодушно пояснил: – Это… наша… Прасковья Яковлевна Сорокина…
– Вступает в партию?
– Как видишь… – еще хладнокровнее ответил Петька… Пора ей.
Он видел, какое впечатление произвело это на отца, и был тому рад. А Степану будто кто жесткими клещами сжал сердце. Он долго смотрел на анкету, словно сквозь эти знакомые в ней слова желал увидеть лицо женщины, с которой жил в деревне четырнадцать лет. Жил и в сущности не знал ее. И вот теперь старался понять, что она за человек. И невольно выплыли из прошлого, как далекий сон, ее горькие слова во время последнего с нею объяснения:
«Чем же я виновата перед тобой? Я в лаптях хожу, а ты в сапогах. А разь я не надела бы полусапожки? Грамоте не обучена? А когда мне? То за Гришкой ходить, то хозяйство… Ты сбросил с себя все, а у меня за лаптями много везется… Ведь ты за моей спиной пошел в люди… А грамота – дело не велико, будет свободно время научусь…»
Он встал, бережно отложил анкету, несколько раз прошелся по комнате, ероша волосы, затем опустился на диван. Позвал к себе Петьку, усадил рядом и скорее требовательно, чем просяще, предложил:
– Рассказывай все…
И Петька начал рассказывать «все». Несколько раз Степан перебивал его, заставляя повторять одно и то же, особенно о собрании, где Прасковью избрали председателем. И, закрыв глаза, снова вспоминал ту встречу на гумне, когда уезжал в другой город. Представил себе ее, страдающую, сгорбившуюся… тревожные ночи, в которые звала его, роды в свирепую бурю… и повестку на суд.
Когда Петька окончил свое повествование, Степан вздохнул и будто самому себе прошептал:
– Как же так?
– Что «так»?
– Переменилась она… сразу.
Петька печально усмехнулся.
– Нет, не сразу. – Потом громко и задорно добавил: – Да она и не менялась!
Непонимающими глазами уставился Степан на сына, хотел о чем-то спросить, но вдруг вспомнил слова из его письма: «И посеем, а тебя совсем и не спросимся».
Зажал голову руками, мучительно что-то думая, затем резко повернулся к Петьке и схватил его за руку.
– Ты?!
– Нет мы! – ответил Петька.
Тогда Степан быстро встал и взволнованно, настойчиво предложил:
– Вечером приди, Петя. Обязательно приди. Нам с тобой о многом надо поговорить.
– Разве не обо всем поговорили?
Степан будто не расслышал его слов и заявил:
– Я тебя возьму… сюда.
Петька, не ожидая этого, с таким изумлением посмотрел на отца, что тот вынужден был повторить:
– Возьму сюда!
– Это… куда… сюда? – раздельно спросил сын.
– В город. А ты что, испугался?
– Я не из пужливых. Только в городе мне делать нечего!
– В губкоме союза молодежи будешь работать. Ты, я вижу, способный.
– Нет, не выйдет.
– Почему? – удивился отец: он знал, что многие из молодежи стремятся в город.
– А потому. Способные и в деревне нужны.
– Кроме того, тебе учиться надо. Поступишь на рабфак.
– Учиться хочется, но это наверстаю. Сейчас надо как следует поработать в селе. Там настало интересное время. Гляди, кое-кто и из города потянется туда.
– Чем же интересное? Или я оторвался от деревни?
– Оторваться не трудно. А интерес в том, что у нас вплотную идут разговоры об артелях. Поняли мужики – невыгодно копаться в одиночку. Вот и поговаривают.
– Это верно, знаю, – подтвердил Степан, еще более удивляясь сыну и гордясь им. – Артели зарождаются.
– Вот тут-то комсомольцам и работа! – сказал Петька, и глаза его заблестели.
По правде говоря, мысль эта у них с Ефимкой возникла еще осенью, когда они побывали в Алызове, где уже несколько лет работает коммуна «Маяк». Окончательно же укрепилась здесь, после доклада секретаря губкома партии.
А чего стоили разговоры в коридорах, где молодежь не только знакомилась, но и делилась опытом своей работы! Из этих бесед Петька и Ефимка узнали, что во многих селах и деревнях уже есть не только товарищества по совместной обработке земли, но и артели.
– Чем же наше село хуже других? – не столько отцу, сколько самому себе задал вопрос Петька. – Село огромное. Бедноты хватит, а середняков – тем более. Правильно говорю? – вдруг спросил он и с каким-то превосходством посмотрел на отца.
– Правильно, сын. Больше того: я помогу вам… кое-чем… по-свойски.
– Хо! От помощи в пользу дела мы не откажемся. А вообще твоему учреждению… лицом бы к артельной деревне пора. Ты больше нас читаешь газеты, и тебе известно постановление съезда партии. Мы тоже кое-что читаем, разбираемся. Пора взяться за Лобачевых, за Дериных и других, которые побогаче да похитрее. Вот как, отец! А ты говоришь – в город! Какой тут город! Жаль что в деревню мало приезжают из города людей, которые учили бы нас. Но к нам несколько раз приезжали с бумажной фабрики. Между прочим, одна работница, тебя знает. Фомина ее фамилия. Она и посоветовала матери подать заявление в партию.
– Да, – задумчиво произнес Степан, – молодец ты… – Он хотел сказать «у меня», да язык не повернулся. – Все правильно говоришь. И мы свою работу повернем по-другому.
– Не обижайся, что тебя поклевали мои товарищи. По правде говоря, жаль мне тебя было, но согласен-то я был с ними.
– Очень трудно, сынок, повернуть весь наш торговый аппарат. Много пробралось в него разной сволочи. Они тонко работают и льют воду на мельницу кулаков.
– Если бы только воду… – вздохнул Петька. – Но хотя яйца курицу и не учат, а только смотри, отец, не ошибись. Иди по той дороге, которую указала партия.
– Все это верно, но очень жаль, что ты не хочешь в город.
– А на кого я все брошу? Мы там, так сказать, не из последних, а тут?.. Кстати, мать кланяться тебе велела. И Аксютка с Гришкой и Ванька, – уже прибавил Петька. – Аксютка в комсомоле. На сцене играет. Словом, вся семья – партийцы. И… артисты тоже!.. – усмехнулся Петька.
Они встали и долго стояли друг перед другом. И каждому казалось, что самого-то главного никто из них не сказал. А в чем оно, это главное, они не знали. Наконец, Петька, свертывая анкеты, спросил:
– Так к кому мне обратиться?
– Ах, да! Сначала надо в уком партии.
– Верно, – спохватился Петька, – верно! – И Степан не заметил, как прищурились Петькины глаза.
Не мог догадаться, что Петька великолепно знал, что надо обратиться в уком, но он привез эти анкеты сюда именно затем, чтобы показать их отцу. Пусть знает, пусть видит, как растут люди в деревне, как вместе с другими растет и его мать, и подруги матери, и он сам, Петька.
