Текст книги "Лапти"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 49 страниц)

Часть вторая

Родина

Мчался поезд.

Вдали – рассеянные по полям села, деревни.

Знакомая станция все ближе и ближе. Она за крутым поворотом, в пышных липах и тополях. Вот и чугунный мост плывет навстречу.

Пассажир подъезжал к родной станции. Отсюда садились они когда-то вместе с отцом и уезжали далекодалеко к Волге, на кирпичные работы.

Не изменилась станция Алызово. Приземистая, выползла она на платформу. Поезд стал.

– Алексей Ма-атве-еич!

– Признал, старина!

– То-то, гляжу, облик нашенский, комары тебя закусай… Эдакий ты стал. В ту пору провожал тебя – нешто такой был… У-ух, ты!

Приседая на кривых ногах, обошел Алексея со всех сторон.

– Как мужики-то ахнут! Все село сбежится глаза на тебя пялить. Думали, пропал ты на веки веков и башке твоей аминь… А ты! Ведь вот, чуяло мое сердце: прямо с базара, дай, думаю, заеду на вокзал. Авось кто по пути будет, захвачу. Да чего мы? Айда аль к лошади, аль чай пить!

– Лучше к лошади, пойдем, дядя Мирон. А закусить мы дорогой можем. В этой вот кладовке, – указал на корзину, – газ веселящий есть.

– Это что такое?

– Такое! – подмигнул Алексей. – Запрягай поскорей.

Алексей Столяров оглянулся на станцию с ее тусклыми окнами, на пристанционные постройки, на поселок с постоялыми дворами и лавчонками, на эти высокие липы, у которых всегда возле подвод копошились гуси, индюшки и куры, – как все знакомо! Будто с тех пор, когда уехал в город, прошло не шесть лет, а несколько месяцев. Та же невзрачная станция, серая водокачка, две облезлые цистерны с полустертыми надписями «Бр. Нобель», а вправо – трехэтажный, пыльный, с длинными хоботами рукавов элеватор.

Полусонная тишина. Лишь один дежурный паровоз то крикливо, как индюк, высвистывал, то натужисто пыхтел черным дымом.

«Зачем я приехал?» – невольно подумал Алексей, ощущая прилив тоски, навеянный этой тишиной.

– Алексей Матвеич, у нас готово! – хлопая кнутовищем по наклеске, окликнул дядя Мирон.

– Готово, говоришь? – очнувшись от раздумья, спросил Алексей.

Установив в задок тяжелую корзину и узлы, Алексей вспрыгнул на телегу, свесил ноги; дядя Мирон поправил картуз, поплевал на ладони, сел спиной к Алексею, чмокнул на тощую кобыленку и дернул ее на дорогу. Чтобы не оконфузиться перед гостем и самого его не оконфузить перед людьми, громко принялся кричать и махать кнутом. Увы, это не помогло. Тогда жестко хлестнул ременным кнутом лошадь, она засеменила ногами и, неуклюже вскидывая зад, понеслась. Всеми разболтанными обоймами, обручами, втулками и расшатанными спицами загремели колеса по каменному, с глубокими колдобинами на шоссе, затряслась и зазвенела плохо слаженная телега, скрипя отъехавшим задком, где ось держалась только на винтах.

Станционный поселок разместился весь по улице Белинского. Над воротами почти каждого дома красовались вывески «Мясопродукт», «Маслоцентр», «Льноцентр», «Овощесоюз», «Хлебопродукт», «Центроспирт», «Утильсырье», а на голубом с узорчатыми карнизами и наличниками на окнах, доме – короткая и крупная надпись: «Ясли». Алексей помнил, что раньше на этом доме висела другая надпись. Она была длинней, с золотыми буквами: «Страховой агент общества «Россия».

И оттого, что теперь в этом доме играют дети железнодорожников, Алексей ощутил, что тоска, охватившая было его, рассеялась, и стало радостно от мысли, что и здесь, вдали от больших и малых городов, есть то общее и кипучее, к чему так крепко привык за эти годы.

Мимо пыльной мельницы выехали в поле. Иной ветер, иное небо. На полосах полей кое-где досевали просо, виднелись лошади, запряженные в сеялки, мужики ходили с лукошками. На загонах взошли овсы. Полосы, засеянные сеялкой, походили на широко протянутую зеленую пряжу. Легкий ветерок колыхал и кудрявил молодую поросль.

Озимые сплошь закрывали землю. Лишь на некоторых полосах, где долго держалась весенняя вода, серыми пятнами виднелись вымочки.

– Как у нас ржи? – спросил Алексей.

– Ржи ничего, лишь бы вёдро установилось. Почитай, с неделю как солнышко-то, а то все дожди льют.

Лошадь поплелась в гору, а дядя Мирон, указав на корзину, вспомнил:

– Газы твои не выдохлись?

– Ах, да! – спохватился Алексей.

Открыл корзину, достал сверток с колбасой и хлебом, вынул полбутылки водки и передал ее дяде Мирону. Тот бережно и боязливо, словно боясь, что эта хрупкая посудина развалится в его тяжелых руках, взял, повертел, поглядел на свет, дивуясь, покачал головой и по складам прочитал:

– Пше-ни-чна-я… Ишь ты, комары ее закусай, из калача гонят.

Сковырнув белый сургуч, выбил о ладонь пробку. Алексей вынул стакан. Долго дядя Мирон держал перед собой стакан, нюхал, причмокивал, потом, перекрестившись, проговорил:

– С приездом поздравляю!

Порожнюю бутылку Алексей хотел было бросить, но дядя Мирон поймал его за руку:

– Стой, погоди. Дай-ка сюда! В хозяйстве пригодится.

От выпитого вина дядя Мирон еще более оживился и, нахлестывая лошадь, принялся рассказывать Алексею про все, что творится в Леонидовке. Алексей, хотя и меньше выпил, но тоже захмелел, и ему также хотелось порассказать о своей жизни, но дядя Мирон принялся допытываться:

– Ты постой, погоди. Ты скажи мне, по какому ветру несет тебя к нам?

– В отпуск на полтора месяца еду. Болел, простудился, вот и отпустили. Кстати, отца навестить надо.

– Старик бедовый. Только, видно, сноха, Кузьмы-брата баба, обижает его. А как соберемся, все о тебе он поминает. А такой мастер на сказки, беда.

– Рассказчиком все у вас?

– Что же зимню пору делать? Молодежь в клубе спехтахлями забавляется, аль на посиделках галдит, а мы, старики, в избу где-нибудь соберемся и давай точить лясы.

Мельком задержав взгляд на Алексеевой фуражке, Мирон спросил:

– Гляжу на твой картуз и думаю, будто значок-то землемерский. Ты не землемер ли теперь?

– Нет, – засмеялся Алексей, – это совсем другой значок.

– Какой!

– Технически-строительный. Понял?

– Как не понять, а только, к примеру я, спросить, каким рукомеслом ты промышлял на стороне?

– Каким? – загадочно ответил Алексей. – Всяким. Только ты не торопись раньше всех узнать, много с тебя спросится.

Не доезжая до Левина Дола, дядя Мирон спрыгнул с телеги, на ходу подправил чересседельник, шлею, посмотрел испуганными глазами на разболтанные колеса, потрогал тяжи и пошел впереди лошади. Перед самым спуском, между кустов, остановил лошадь и пошел в Левин Дол. Походил по берегу и, качая головой, вернулся.

– Ты что? – спросил Алексей.

– Весь спуск, комары его закусай, размыло. Как бы нам искупаться не пришлось…

Взял лошадь под уздцы, тихонько подвел к крутому обрыву, разъезженному телегами, прыгнул на телегу, подобрал ноги и, перекрестившись, насмешливо проговорил:

– Помяни, господи, всех плавающих и путешествующих.

Заметил Алексей, как сначала голова лошади нырнула вниз, в овраг, зад ее высоко поднялся, потом вся телега стала дыбом, и вдруг так ее тряхнуло, что оба седока откачнулись назад. Дядя Мирон, вытаращив глаза, что есть мочи заорал:

– Де-ержи-ись!..

Алексей ухватился за корзину. Раздался треск. От сильного толчка Алексей упал боком и крепко выругался.

Колеса зашаркали по гальке дна реки, вода, мутясь и быстро утекая, булькала в ступицах, и казалось, что и лошадь и телега плывут.

– Слушай-ка, – с удивлением заметил Алексей, выше подбирая ноги, – как будто Левин Дол еще глубже стал?

– Новые ключи открылись на Полатях, – правя лошадью, которая ушла по брюхо в воду, ответил дядя Мирон. – Мы тут, Алеша, измучились с ним, с проклятым. Все колеса поломали, все телеги перековеркали.

– Зачем же телеги ломать? Мост строить надо.

– Эка! Мо-ост! Разь тут напасешься мостов? Весной все унесет и сох не оставит. Да и так еще сказать, некому взяться. Убытку много.

– Больше убытку несете, коль телеги ломаете.

– С этим не считаемся.

У самого въезда в село, у кладбища, навстречу бежали ребятишки.

– Скорее, скорее, дядя Мирон, там ждут его!

– Откуда узнали? – поразился Алексей.

– А с какой стороны ветер дует?

– С Алызова.

– По ветру чуют.

Еще больше удивился Алексей, когда возле избы увидел толпу людей.

– А ведь правда, ветром весть принесло!

Напоследок дядя Мирон, деловито нахмурив брови, стегнул лошадь, она дернулась, и подвода, чуть не задев за сруб колодца, въехала в расступившуюся толпу.

Алексей спрыгнул с телеги, отряхнулся. Смущенный взглядами толпы, не знал, идти ли ему в избу, или сначала снять корзину. Выручил старик отец. Выйдя на крыльцо, он, отирая руки и одергивая посконную, видимо только что надетую для встречи сына рубаху, медленно спустился, не торопясь подошел к Алексею, молча протянул ему руку, пожал ее и, чего никак не ожидал Алексей, вдруг жалостливо сморщил старческое лицо. Целуясь, сквозь слезы прошептал:

– Сынок, сынок, видно, совсем ты забыл про меня!

– Что ты, тять… Вишь, вот приехал, – чувствуя, как сжимает горло, пробовал улыбнуться Алексей.

– Заждался я тебя, сынок. Умирать бы пора, да смерть где-то застряла.

– Подожди, отец, кликать ее, поживешь.

Брат Кузьма, обросший густой бородой и намного постаревший, подошел к Алексею как-то боком, неловко сунул руку и, глядя вверх, на конек своей избы, проговорил:

– Ну, с приездом.

Тут же, отпугнув ребятишек от телеги, снял тяжелую корзину и, словно боясь, что у него ее отнимут, торопливо понес в избу.

Поздоровавшись с теми, кого угадал и кого не узнал, Алексей прошел в избу. Первым делом его поразило обилие ребятишек. Они были один другого меньше и все белокурые.

– Чьи это? – поздоровавшись со снохой, кивнул он на них.

Сноха закраснелась и несмело ответила:

– Наши с Кузьмой.

– Сколько же их у вас?

– Всех-то восемь. Шесть тут вот, а двое на улице.

– Ну-ну… – невольно проговорил Алексей.

А чья-то баба, стоявшая в дверях, весело заметила:

– Ты погляди, какие все славные.

Другая живо подхватила:

– Чего же не родить нам, чай, землю делят по едокам. – Потом бойко Алексея спросила: – Ты сколь времени дома не был?

– Шесть лет.

– Так вот и есть. При тебе у нее двое были, а тут по одному клади на каждый год.

– Это еще гоже, по одному, – подхватила первая, – а вон у Авдони баба – что надо. За три года-то шестерых родила.

– Как так? – удивился Алексей.

– Эдак. По двойне.

– Чай, не нарошно она. Это порода такая бывает, – разъяснил кто-то.

Все эти племянники и племянницы во все глаза глядели на Алексея, ожидали подарков. Он вынул из узла пакеты с конфетами, пряниками, разные дудки, свистелки и начал раздавать.

Но не успел он разделить, как уже вместе с радостными восклицаниями поднялся крик, свист, драка и плач. Оказалось, что кто-то у кого-то отнял пряник, другой откусил конфетку, третий успел изломать дудку.

Сноха, несколько смутившись и искоса поглядывая на корзину, жадно следила за Алексеем. Она тоже ждала подарка. Ей Алексей подарил отрез материи. Торопливо выхватив его из рук, она, воровато оглянувшись, скрыла отрез материи под фартук и побежала в мазанку. Весь вечер не в меру хлопотливо суетилась, старалась угодить деверю. Кузьме привез рубаху, штаны и огромные, на толстых выпуклых гвоздях, американские ботинки. Тот отнесся к подарку как к должному и сухо сказал жене:

– Прибери.

Старика Матвея обдарил с головы до ног. Но он и не обратил внимания на подарки, а все время то бегал, то колол чурки на самовар, то одергивался, расправлял бороду и искоса поглядывал на сына, как бы любуясь им.

– Рад, старик? – кто-то спросил его.

– Сам роди такого и радуйся, – скороговоркой ответил он.

Зажгли огонь, поставили самовар на стол, началось угощение. Правда, угощали не Алексея, а скорее он их, так как привез он почти все, что было на столе. Мужики, бабы и парни входили в избу и, здороваясь, обязательно протягивали руку. Многих из молодежи Алексей не узнавал. Подавая руку, спрашивал:

– Чей?

Лишь иного, и то разве по облику родни, угадывал, дивясь, как из мальчишки, карапуза, которого чуть помнил, вырос такой здоровенный, под потолок, детина.

Петька Сорокин, услышав, что к Столяровым приехал Алексей, зашел за Ефимкой Малышевым.

– Пойдем поглядим.

В окна, как мухи на мед, налипли бабы и девки. Не спуская глаз с приезжего гостя, они чуть прислушивались к разговору, который шел в избе, и все, что удавалось им видеть и слышать, пересказывали друг дружке. Знали, сколько на столе было тарелок с колбасой, ветчиной, рыбой, сколько бутылок вина, сколько яиц съел Алексей, в какой рубашке он сидит, как причесался, что говорит и о чем спрашивает других. Знали, какие подарки привез ребятишкам, какой материи снохе, отцу, и сколько все это ему стоило.

В избу Петька с Ефимкой не решились идти. Постояв у окон, Петька, упершись руками о плечи девок, поднялся и заглянул в избу. Оттого ли, что девки под тяжестью его тела взвизгнули, или само собой уже так вышло, но в тот момент, когда он взглянул на Алексея, тот обернулся к окну. Мигом, словно девичьи плечи накалились добела, съехал Петька на землю и на вопрос Ефимки: «Какой он?» – определил:

– Тонкогубый.

– А вы губошлепы! – сердито заявила им чья-то девка.

– А тебя не спрашивают, и молчи, – огрызнулся Петька.

После утомительной дороги, да к тому же все еще чувствуя слабость от болезни, Алексей несколько дней никуда не выходил. Лишь через неделю решил ознакомиться с жизнью села.

– Здравствуй, Степан, – как со старым товарищем по годам и по фронту, поздоровался Алексей с председателем сельсовета Степкой Хромым, зайдя туда утром.

– Здорово, Матвеич… Проходи, садись… Как дела? Что новенького?..

Алексей усмехнулся:

– А разве старое все известно?

– Про чего ты? – не понял Хромой.

– Ты спрашиваешь про «новенькое». Может быть, еще спросишь, будет война или нет?

– Привычка такая.

За столом напротив – секретарь сельсовета, лысый старичок. Видно было, что он или с похмелья мучился, или не выспался.

Хромой положил руки на стол и, глядя в окно, скучно произнес:

– Видно, опять дождь пойдет…

– Не будет дождя! – сурово заявил секретарь. – Перед мокрой погодой у меня спину ломит.

Алексею хотелось расспросить Хромого о делах сельсовета, о работе ячейки коммунистов, комсомола, кооперации, но он увидел, что об этом можно кого угодно спрашивать, только не Хромого. Он явно уклонялся от разговоров на такие темы и сводил на другое. Молча повернулся и, слыша за спиной облегченный вздох Степки, ушел.

«В клуб зайду», – решил он.

О клубе ему кое-что говорили и особенно хвалили Петьку, заведующего. Алексей помнил его совсем маленьким, когда их отец жил еще с семьей.

– Здравствуй. Кажется, Сорокин?

– Он самый, – ответил Петька.

– А меня знаешь?

– Знаю.

– Что ты тут делаешь? – кивнул Алексей на шкаф.

– Так себе… новые книги на карточки переписываю…

Отвечал Петька сухо. Это сразу бросилось в глаза Алексею, и он сопоставил брата, Хромого и Петьку. Все они относились к нему с какой-то настороженностью.

С несколькими парнями ввалился Ефимка. И они, как показалось Алексею, тоже смотрели на него исподлобья.

Чтобы прервать молчание, Алексей, повернувшись к Петьке, заметил:

– А библиотека у вас недурная.

Такая похвала была лестна Петьке, но он, переглянувшись с Ефимкой, возразил:

– Чего же тут хорошего?

– Для деревни очень прилично.

– А до города где нам… Мелко плаваем, по сухому берегу пузо трем.

Алексей не подал и виду, что Петька «задирает».

– Ясно, – согласился он. – До города очень далеко.

– Вот, – подхватил Петька, – поэтому наша молодежь как чуть, так и в город бежит.

– Правильно! – и с этим согласился Алексей. – В деревне быстро надоедает и становится скучно.

– Не скучно, а с тоски сдохнешь.

– Говори, говори, товарищ Сорокин! – обернулся к нему Алексей.

Петька смущенно улыбнулся.

Однажды утром Кузьма собрался ехать на мельницу. Алексей стоял на крыльце и скучающе наблюдал, как брат, ныряя в амбар, выносил оттуда мерой рожь, каждый раз стукаясь о притолоку, как увязывал воз, стягивая полог канатом, потом, ворча на мерина, принялся запрягать лошадь. Из сеней вышел отец. Шугнув кур, копавшихся в завальне, он прошел к Кузьме, поговорил с ним о чем-то, затем игривым голосом, каким разговаривают с маленькими, обратился к Алексею:

– Слышь-ка, сынок, поезжай с Кузьмой на мельницу, промни бока.

– Что ж, с удовольствием! – ответил Алексей.

Кузьма, завязывая супонь, усмехнулся:

– Вот еще выдумал! И поедем, мы вдвоем на одном возу? Да нас и лошадь не довезет, и от людей стыдно. Лучше один съезжу, а тебе, отец, на гумне шалаш надо поправить.

Старик замахал руками:

– Еще чего надумаешь? Чай, будя мне, отработал свой век.

Алексей подошел к возу, оглянулся по сторонам, словно боясь, как бы кто не услыхал его, и тихо предложил:

– А чего же… давайте я один съезжу.

– Знаешь ли, где мельница?

– Ветрянка?

– То-то, не ветрянка. На паровую надо, в Сиротино. Двенадцать верст.

– Ну что ж! И туда съезжу. Еще лучше…

– Да не совсем. В Левином Долу воз опрокинуть можешь.

– Что ты… – покраснел Алексей. – Аль я раньше ничего не делал?

– Ну, поезжай, – согласился брат.

Путь был улицей, но Алексей, доехав до первого переулка, свернул в него. Не хотелось ни с кем встречаться, видеть эти не то насмешливые, не то поощрительные улыбки.

Но как ни старался уехать незаметно, на гумнах ему встретились мужики. Среди них дядя Яков. Кивая на воз, он спросил:

– Далече?

– В Левин Дол рыбу ловить, – отшутился Алексей.

– Поймай побольше, уху свари, нас хлебать позови.

А на самом конце гумна, где редко и сиротливо стояли кособокие шалаши, а между ними полураскрытые, без всяких намеков на двери, сараи, встретил Дарью. Гнала она пестрого теленка. Был теленок маленький, позднего отела, и его, видимо, только что начали приучать к стаду. Толстыми и мохнатыми ножонками, раскорячившись, он изо всех сил упирался, неуклюже изгибался, оглядываясь назад, жалобно мычал, мотая комолой головой с отвислыми, как листья лопуха, ушами, и ни в какую не хотел идти. Порядочно измучившись с ним, раскрасневшаяся, со сдвинутым на затылок платком, Дарья то уговаривала его «добром идти, поколь просят», то, ругая, грозилась оставить без пойла и все время подпихивала его в зад. Увидев подъезжающую подводу и угадав Алексея, Дарья бросила возню с теленком и торопливо принялась поправлять съехавший платок.

– Воюешь? – неожиданно для самого себя спросил Алексей.

– Замучил, пес его расстреляй, – конфузливо улыбнулась Дарья.

– Так уж и замучил! – укоризненно покачал головой Алексей. – Ишь с каким младенцем не сладит.

Прищурив на Алексея глаза и кивая на воз, Дарья насмешливо спросила:

– А тебя, гостя дорогого, видно, в работу впрягли?

– Я работы не боюсь – перебирая вожжами, ответил Алексей.

– Вот и говорю – поработай.

Блеснув белыми ровными зубами, она задорно рассмеялась.

«Моя старая любовь», – усмехнулся Алексей и хлестнул лошадь.

Наказы отца с Кузьмой были не напрасны. Спуск в Левин Дол и со стороны села стал обрывист. Телега ухнула, как в пропасть, колеса врезались в грязь по ступицу. Испугавшись, что воз застрянет, Алексей принялся хлестать лошадь, кричать на нее, а она, увязая, рвалась вприпрыжку, фыркала, задыхалась. Перед выездом на тот берег воз накренился, и лошадь остановилась. Нервничая, Алексей изо всей силы ударил лошадь, та дернула что было силы, низ телеги угрожающе хрястнул, но воз с места не двинулся. Тогда снял штиблеты засучил штаны, прыгнул в воду, и, тужась от крика на лошадь, начал подпихивать воз сзади. Кое-как выехал.

Обратно домой Алексей объехал за семь верст, через мост соседнего села.

– Что долго? – спросил отец.

– Завозно было, – не глядя на него, ответил Алексей.

Наташка

Нерасстанные товарищи Петька с Ефимкой. В поле работать – вместе, в город – вместе, на собраниях друг за дружку стоят, а на улице и подавно не расстаются. Соломенную спальню, похожую на ласточкино гнездо, прикрепили к боку сорокинской мазанки.

– Что у них еще вместе – это любовь к Наташке!

Белобрысая, с яркими брызгами красной смородины на щеках, разбитная и веселая она. Было лестно, что около нее, а не возле других, увиваются главные комсомольцы и, втайне любуясь собой перед зеркалом, радовалась, что комсомолки в обиде на нее.

Всех обиднее Дуньке. Кто пересчитает, сколько раз, видя Петьку с Наташкой, она тяжело вздыхала? А как ухаживала за ним, будто невзначай садилась рядом, но Петька не обращал внимания. И жалким становилось ее крошечное продолговатое личико. Тускло подергивалось оно тоской, а серые глаза опускались, и голос, без того тихий, как и сама она, был еще тише.

Прасковья давно заметила, что Петька к делу и без дела упоминает о Наташке. Даже Аксютку, сестру свою, иногда окликает Наташкой.

– Тебе что, в зубах она навязла? – как-то спросила мать.

– Это я, мамка, ошибся, – покраснел Петька.

– Гляди, совсем не ошибись!

Только этой весной стал замечать, что Ефимка меньше говорил с ним о Наташке, а если и начинал говорить, то обзывал ее кулацкой дочкой, намекал, что она «путается» с Карпунькой Лобачевым и «ищет дерево по себе».

– Я брошу с ней, – обещался Ефимка, – а ты – как хочешь.

– Я тоже брошу, – соглашался Петька, исподлобья глядя на товарища.

Но, несмотря на такое обещание, Петька видел, что как только они встретятся на улице с Наташкой, Ефимка под всяческими предлогами старается остаться с ней вдвоем, а его куда-нибудь спроваживает: или за табаком, или посмотреть, кто пляшет в хороводе. Вернется Петька, глядь, они ушли, а иной раз так сидят близко, что в сердце ему ровно кто шилом кольнет.

Нынче Петьку тоже так послали куда-то, и он, боясь, как бы они без него не ушли, вернулся быстрее, чем могли ожидать. И еще не доходя до них, сидевших на бревнах в тени, заметил, как его закадычный товарищ, противник кулацкой дочки, так низко склонился к ней, что обе фигуры слились в одно. Пораженный Петька остановился. И, к изумлению своему, услышал приглушенный, но знакомый звук, от которого озноб пробежал по телу.

«Целуются, дьяволы…»

Они, вероятно заметив его, торопливо поднялись, завернули за угол и быстро пошли.

Петьке хотелось догнать их. Скоро настороженный слух уловил, как Наташка заметила Ефимке:

– Что же ты своего друга оставил? Пусть бы и он шел с нами.

– Брось ты, – проворчал Ефимка. – Он тут лишний.

Петька чуть не вскрикнул от злобы.

Остановился, не зная, что ему делать: хотел отправиться домой спать, но знал, что все равно не уснет, и решил идти на те же самые бревна, посидеть, подумать, как быть.

Путаные мысли забродили в голове. В крепкое чувство уважения к Ефимке стало проникать другое чувство. Какое оно? Злоба, досада или обида?

Удручающе теперь действовали на него залихватская игра Алехиной двухрядки, веселый гомон, громкий отстук каблуков и звонкие припевы девок. Вот заиграли «Казачка», кто-то крикнул: «Данилка, выходи!» – и в воздухе раздался посвист, потом, глухо ухнув, словно опустили Данилку в холодную воду, он то дробно выстукивал, то плавно ходил по кругу, щелкая ладонями по коленям, по груди, по рту.

Мимо Петьки взад и вперед сновали парни с девками. Шли они парами, группами, весело смеялись, перекликались, а его совсем не замечали. Только одна, отделившись от хоровода, тихо приблизилась к нему, села возле, долго молчала, сдерживая дыханье, потом придвинулась ближе.

– Петя! – шепотом окликнула она.

Петька быстро обернулся, но, узнав девку, разочарованно спросил:

– Тебе что?

– А ты чего пригорюнился? – насторожившись и сдерживая улыбку, спросила девка.

– Я не пригорюнился.

– Стало быть, колдуешь?

– Отвяжись.

– Отвязаться успею, – смелее ответила девка, – а только они ушли!

– Катись ты!.. – закричал Петька.

– Сам катись! Натянул тебе Ефимка нос.

Резко встала и, не дав Петьке ответить, побежала в хоровод.

Опять один Петька. Но вот сзади к нему тихо кто-то подкрался и, крепко ухватив за плечи, внезапно свалил спиной на бревна.

– К черту, к черту! – заорал Петька. – Сказал – не лезь, и отстань!

– Ага! Это кто к тебе тут лез? – строго спросил его знакомый голос.

Он испуганно вздрогнул и, изумившись, не верил своим глазам.

– Кто к тебе лез, ну-ка скажи!

– Это ты, Наташа? – со вздохом выговорил Петька.

– А то кто еще?

– Дунька была.

– Во-он ты с кем шуры-муры заводишь? А я – то, дура, одного бросила, к другому бежала. Думаю, издыхает парень от тоски.

– Ничего подобного, – сдерживая радость, нарочно хмуро ответил Петька. – Никакой шуры-муры нет, и в тоске я не нахожусь.

– Это что? – близко поднесла к его носу кулак.

– Пять пальцев.

– А это что у тебя?

– Ухо.

– Так вот тебе, вот тебе и вот тебе.

– Больно! – крикнул Петька, качаясь из стороны в сторону.

– Терпи.

– Ну, и ты… тоже терпи! – схватывая ее в охапку и привлекая к себе, хотел было поцеловать Петька.

Но она уперлась ему в грудь руками, отшатнулась и хлопнув ладонью по его губам, сердито заявила:

– Я вам что, богородица?

– Кому «вам»? – охладев сразу, спросил Петька.

– Как кому? Вам с Ефимкой. То он тянет губы, то ты.

– Ага, с Ефимкой можно, а со мной нельзя?

– Вот уж у тебя хорош друг, нечего сказать.

– А что? – насторожился Петька. – Чем плох?

– Всем! – загадочно бросила Наташка и неожиданно сама обняла его за шею, запрокинула голову с такой силой впилась ему зубами в щеку, что он чуть не вскрикнул. Потом села рядом, положила его голову к себе на колени и мягко начала гладить волосы, тихо что-то приговаривая. Слов Петька не мог разобрать, только ощущал боль в щеке, приятную теплоту колен и запах сиреневого мыла.

Протянул к ее лицу руку, провел по щеке. Ниже нагнулась Наташка. Хорошо Петьке. Вся обида на Ефимку, Наташку – все забыто. И единственная мысль – как бы сейчас не пришел и не увидел их Ефимка.

– Наташка! – раздался окрик.

– Что тебе? – прозвенело у Петьки над ухом.

– Поди-ка, что скажу.

Она быстро спрыгнула с бревен и побежала к колодцу, где стоял Карпунька Лобачев.

– Ты с кем там? – услышал Петька.

– А тебе что? – резко ответила Наташка.

– Ты у меня поговори!

– Пошел, губошлеп, к дьяволу!

– Ах, та-ак?.. – прохрипел Карпунька, схватывая ее за руку.

Петька видел, как две фигуры качались то в одну сторону, то в другую.

– Не ломай руку!

– Айда со мной!

Петька увидел, как они скрылись за мазанками и пошли в конец улицы.

«Нет, не уступлю! – решил Петька. – Пусть будет, что будет!»

Он нашел кол и побежал догонять их. Но, одумавшись, бросил кол.

– Черт с ними. Драться с кулаком?.. Не-ет!

Петька направился к своей соломенной спальне. Услышав храп Ефимки, отвернулся и пошел в сени. Там из-под головы матери вынул поддевку, а с Аксютки и Гришки снял халат, оставив на них только дерюгу. С этой одеждой отправился в сад. Под большой яблоней разостлал халат, накрылся поддевкой и лег спать. Напрасно.

На ветке закричали галки, а за гумнами вскинулось рассветное полымя. Петьке стало зябко. Он встал и направился на гумно.

Ефимка увидел в сенях Прасковью, поившую теленка, и спросил:

– Петька где?

– Вот тебе раз! – удивилась Прасковья. – С тобой небось спал.

– Да нет его, – развел Ефимка руками.

– Как нет? Погляди-ка хорошенько…

– Пойду поищу.

Прасковья посмеялась вслед:

– А товарищи тоже! Друг дружку растеряли.

Проходя садом и взглянув под большую яблоню, где Петька оставил одежду, Ефимка обрадовался:

– Ишь где приспособился!

Крадучись, подошел к одежде и со всего размаха упал, желая напугать Петьку. Но напугал самого себя. Ткнулся носом в землю. Под поддевкой и халатом пусто. Ефимка, сердито тряхнув поддевку, забросил ее на изгородь и направился на гумно.

Вдоль гумен ехал Никанор, секретарь партийной ячейки. На телеге сидела жена и две девчонки.

– Далеко? – спросил его Ефимка.

– Овес полоть.

Ефимка подошел к телеге.

– Курить есть?

– Есть, – остановил Никанор лошадь.

Закурив, спросил:

– Ты чего тут на чужих гумнах делаешь?

– На ветрянку хочу сходить. Рожь у нас там с Петькой. Только вот самого его никак не найду.

– Не гривенник, найдется. А я вот о чем хотел поговорить с вами. Алексей-то партийный. Надо его привлечь к делу, пока он тут. Только не придумаю, как…

– Это мы придумаем. Самого спросим.

– Отказывается. Говорит, отдыхать приехал, а не работать.

Одна из девчонок Никанора, зорко вглядевшись в гумно, вдруг испуганно крикнула:

– Гляньте, кто-то в шалаше ворочается!

– Где? Где?

– А во-он.

Из шалаша с тревожным кудахтаньем, отряхая с себя пыль и мякину, выскочили три курицы. За ними, высоко задрав голову и взметывая золотистой дугой хвоста, шумливо несся петух.

– Непременно лиса! – бросил догадку Никанор.

– Может, волк? – предположил Ефимка.

– И не лиса и не волк, а собака. Только вот не знаю, чья, – решила жена Никанора. – Поймать ее да хвост ей и отрубить.

– Пойдемте поймаем! – позвал Ефимка.

Но только шагнул, как из шалаша, весь извалянный в мякине, выполз человек и громко чихнул. Потом не спеша протер глаза, зевнул и оглянулся.

Все с большим изумлением смотрели на него, а он, увидев подводу, испуганно присел и ползком снова скрылся в шалаш.

– Эй, домовой, – окрикнул Никанор, – вылазь!

Видя, что теперь уже не скроешься, заспанный смущенно улыбаясь, выполз Петька и, стряхивая с себя мякину, подошел к подводе.

– Здорово, дядя Никанор! – протянул он руку.

– Мое почтенье, курье пугало, – засмеялся Никанор. – На огород тебя сейчас поставить, ни одна ворона не сядет.

– Так уж и не сядет? – оглядывая себя, пробормотал Петька. Потом пожаловался: – Куры меня доняли. Дерутся и дерутся на моей спине.

– А ты зачем туда забрался? – кивнул Ефимка на шалаш.

– Прищурившись, Петька посмотрел на него, пожевал губами и выпалил:

– Дух там лучше!

Жена Никанора так хлестнула лошадь, что та вскачь понеслась по дороге.

– Да что те, че-ерт! – заорал Никанор на жену.

– Люди-то чуть свет полоть уехали, – метнула она на него злыми глазами.

За грохотом телеги ребята не слышали, что кричал своей жене секретарь, только видели, как недокуренная цигарка далеко полетела в сторону.

Молча ребята направились в поле.

Петьке казалось, что Ефимка все уже знает о вчерашнем, но нарочно не говорит и ждет, когда он сам ему расскажет, а Ефимка в свою очередь ждал, что Петька будет расспрашивать его, куда они вчера уходили с Наташкой.

Наконец, Петька не утерпел. Сквозь зубы спросил:

– Как ты на гумно попал?

– Очень просто. Жеребенок у нас куда-то убежал.

Петьке стало смешно.

– Ты что? – насторожился Ефимка.

– Чудной у вас жеребенок. Дома не ночует.

На ходу Ефимка рвал траву и то бросал ее наотмашь, то брал в рот. Ему попалась полынь. Сморщившись, он досадливо плюнул:

– Какая она, черт!

– Кто?

– Полынь. Горькая.

– А ты сладкое любишь? – как бы про себя произнес Петька.

Голос его показался Ефимке чужим. Мельком взглянув на него, он нашел в нем все чужое. И эта походка вразвалку; черные, встрепанные, с остью мякины на висках волосы, тонкий прямой нос с узкими ноздрями; крепко поджатые, скупые губы; чуть раздвоенный снизу подбородок, даже длинные сильные его руки, синяя рубашка горошком, подпоясанная ремнем с медной пряжкой, сапоги с потертыми носками, – все казалось Ефимке чужим.