Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 49 страниц)
Из Алызова Бурдин с Афонькой выехал перед утром.
Лесничество от Алызова было за тринадцать километров, почти на пути к Леонидовке. Лошади, хорошо отдохнувшие за сутки, бежали весело. Несмотря на раннее утро, холода почти не ощущалось. Земля, прокаленная за день, скупо отдавала теплоту. Лишь чуть-чуть подувал легкий ветерок. Бурдин сидел на телеге, поджав ноги. Если лошади шли шагом, он начинал дремать, но как только Афонька прикрикивал на них и лошади брали рысь, Бурдин от скачков вздрагивал, выправлял ноги и сонно смотрел на окружавшие их поля.
Скоро показался лес. Он тянулся по склону горы. Лес этот был государственного значения, и ведал им лесничий, живший здесь же на берегу реки в красиво отстроенном домике. Въехали в дубовый сплошняк. Дубы – крепкие, толстые, прямые.
Лес шумел тихо. Слышался ранний птичий гам. В селе, которого еще не было видно, – оно стояло по ту сторону реки, – разноголосо кричали петухи.
– Очень рано едем, – проговорил Бурдин. – Спит, наверное, лесничий.
Из-за деревьев уже виднелся домик лесничего. Лучшего места для постройки и выбрать нельзя: на пригорке полянка, сзади – зеленая стена леса, вниз – до самой реки – покат, а за рекой – село.
Они остановились у прясел. Двери конторы были заперты. С обеих сторон помещения выбежали четыре крупных пса. Афонька так и присел у телеги. Ему казалось, что псы с разгону бросятся на него и разорвут, но злобные собаки были на цепях и бегали вокруг помещения, шурша кольцами по проволокам.
– Что же мы делать будем? – проговорил Бурдин.
– Будить лесничего. Гляди, уже солнце всходит.
Ни разу еще не приходилось Бурдину видеть такой восход солнца. Всходило оно из-за дальнего взгорья, которое до этого было покрыто туманом. Взгорье пылало, залитое ярко-рубиновым пламенем. Еще момент – и над вершиной показался край солнца. Затем явственно, словно из-под низу выжимала его чудовищная сила, выплыло оно до половины и походило на жерло раскаленной печи. Вот уже и все оно, крупное, заметно зернистое. Некоторое время на нем висела как бы кисея, и вдруг кто-то смахнул эту легкую завесу, и тогда всколыхнулись в ложбинах туманы и сразу стали видимыми самые дальние деревушки. Радостнее запели птицы в лесу, громче послышались звуки из пробуждающегося села, а скоро донеслись резкие удары пастушьего бича.
– Ох, здорово! – невольно воскликнул Бурдин.
Когда луч солнца коснулся реки и она заискрилась, Бурдину вдруг захотелось искупаться.
– Афанасий, карауль, я пойду на реку.
– Ужель купаться? Простудишься.
– Быть того не может.
Вода была изумительно прозрачна. Бурдин бросился вглубь и окунулся с головой. Вынырнув, гулко шлепая ладонями по воде, поплыл на тот берег. На середине реки решил опуститься. Отдышался, выровнялся и, плотно сжав ноги, пошел на дно. Река была глубокая. Толкнувшись о дно ногами, чувствуя, как спирает грудь, вынырнул. Бодрый, поднялся на пригорок. Под дубом спал Афонька и спал так крепко, что – возьми его за ноги, оттащи к реке – не услышит. Бурдин уселся рядом с Афонькой, вынул «Правду» и принялся читать.
Все выше поднималось солнце, угоняя из-под дуба тень, и Бурдин несколько раз перебирался с места на место. Наконец, ему надоело сидеть, он расстелил пальто и лег на него. Афонька проснулся тогда, когда Бурдин уже дочитывал газету.
– Где я? – вскочил Афонька.
– Под дубом, – засмеялся Бурдин.
– Вот как! Ну, я тоже пойду купаться.
Бурдин направился в контору. Дверь была заперта. На двери приклеена бумажка, в которой указывалось, что прием посетителей производится с десяти утра до двух дня, вечером – от четырех до шести.
– Черт возьми, – пробормотал Бурдин.
Афонька шел с реки, встряхивая мокрой головой.
– Ну что? – кивнул он на контору.
– Подождем еще.
В это время подъехали еще чьи-то подводы.
Наконец, контору открыли.
Высокий, седой, встретил их лесничий.
Бурдин подошел к барьеру, молча подал лесничему бумагу от райколхозсоюза.
– Деньги за лес внесете сейчас или по приезде? – спросил старик.
Такого вопроса Бурдин не ожидал. В бумаге от райколхозсоюза относительно денег написано было ясно.
– Вы о задатке спрашиваете?
– Лес отпускается только за наличные.
– Кому? – спросил Бурдин.
– Всем без исключения.
– Согласно постановлению правительства колхозы лес получают со скидкой и в рассрочку. Вы знаете об этом, товарищ лесничий?
– Товарищ колхозник, – сделал лесничий ударение на последнем слове, – для нас все равно – колхоз ли, совхоз ли, единоличник ли…
– Вы отношение райколхозсоюза прочитали? Там же сказано просто…
– Для кого просто, для меня нет.
– Я вас не понимаю, – начинал сердиться Бурдин.
– Я тоже.
Приехавшие мужики с любопытством вслушивались в пререкания.
– Постановление правительства о льготах в отпуске леса для колхозов вам известно? – повысил голос Бурдин.
– Мне ничего не известно.
– Вы, что же, не читали этого постановления в «Известиях»?
Лесничий усмехнулся.
– Я не обязан читать и подчиняться.
– То есть как? Ведь вы же – лицо должностное?!
– Товарищ колхозник, – раздраженно начал старик, – лесничество подчиняется только своему непосредственному начальству.
– У вас что же, свое государство?
Мужики, ожидавшие, кто же кого переспорит, подошли к барьеру. Если лесничий в разговоре с Бурдиным еще кое-как сдерживал себя, то с мужиками разговор был у него краток. Он резко заявил им, что лес будет отпущен только за наличные, без скидок, без рассрочек.
– Ты нам воду на молоке не меси, – вступился молодой колхозник. – Мы постановление тоже знаем. Отмечай делянку, и больше никаких.
Бурдин снова вмешался:
– Товарищ лесничий, постановление правительства о льготном отпуске леса для колхозников было полгода тому назад.
– Может быть. Но эти постановления для меня недействительны, и я подчиняюсь только тем постановлениям, которые идут по нашей линии. Вот и весь мой с вами разговор.
Бурдин тяжело передохнул и спокойно произнес:
– Товарищ лесничий, вы не советский человек.
– А вы? – вскинулся лесничий. – Кто вы такой?
– Я рабочий, двадцатипятитысячник, посланный партией в деревню…
– Поэтому и ведете себя так? И другим даете повод?
– Кстати, у вас есть телефон?
– Для служебных разговоров.
– Вы давно здесь служите?
– Двадцать пять лет, – ответил лесничий.
– Кому раньше эти леса принадлежали?
– Графу Чернышеву.
– Так, так.
Один из мужиков сквозь зубы проговорил:
– Потрепали мы его, графа, в девятьсот шестом году, а он казаками нас угостил.
– Товарищ лесничий, – раздельно начал Бурдин, ударяя ребром ладони о барьер, – прошу вас позвонить в райколхозсоюз и справиться об этом деле.
– Товарищ двадцатипятитысячник, – в тон ему проговорил лесничий, – я не нахожу нужным звонить в это учреждение.
– Тогда… я предлагаю вам!
Лесничий с такой ненавистью посмотрел на Бурдина, что казалось, вот-вот затопает ногами, как топал он прежде на мужиков, но сдержался и ответил:
– Вы… слишком много позволяете себе, фабричный человек. Прошу вас удалиться из моего учреждения.
– Ка-ак?! – вспыхнул Бурдин. – Удалиться?.. Мне?!
Быстро толкнул дверку, подошел к телефону. Не успел лесничий понять, что случилось, – а случилось это за всю его практику первый раз, – как уже Бурдин покрутил ручку, взял трубку и вызвал председателя рика Вязалова. Вкратце объяснил, в чем дело. Тот потребовал к телефону лесничего. Лесничий к телефону не подошел. Бурдин заявил об этом Вязалову и добавил, что даже звонить вот приходится самовольно.
– Это какой-то графский бюрократ сидит, – кричал Бурдин в трубку. – Тут вредительство. Что?.. ГПУ… может быть. Хорошо. Звоните уполномоченному ГПУ.
Бурдин стоял к лесничему боком и не видел, как тот быстро поднялся со стула. Ни слова не говоря, лесничий взял у Бурдина телефонную трубку.
– Да, я… лесничий Сурков. Кто говорит?
Некоторое время молчал и, видимо, выслушивал, что говорил ему Вязалов, затем уже совсем иным голосом ответил:
– Но у меня нет распоряжений… Да, да… Меня могут под суд отдать… Можно… Я так им и говорил…
Повесил, трубку и, не глядя на Бурдина, прошел к столу. Взял отношение и на углу дрожащей рукой написал резолюцию.
Бурдин вышел. Афонька стоял возле крыльца. Через открытое окно он слышал всю перебранку.
– Здорово ты его припугнул.
Запрягли лошадей, сели на подводу, помчались в Леонидовку.
Там ждала их неприятность. Случилась она утром на заре…
Алексей спал в мазанке. Спать он лег поздно, на заседании долго спорили: башни строить для силоса или ямы копать. Перед утром в дверь постучали.
– Кто?
– Это я, Лукьян.
Хотел зажечь лампу, но, увидев, что уже светает, открыл дверь. Старик вошел босой, мокрый.
– Ты что? – чувствуя недоброе, спросил Алексей.
– Хлеба травят!
– Как травят? Кто?
– В яровые скотину запустили…
– Беги к Никанору, к Илье! – торопливо собираясь, приказал Алексей. – Возьми из сарая узды.
Прихватив револьвер, Алексей зашел за Петькой, Сотиным и еще кое за кем. Когда вышли на гумна, увидели: в яровых хлебах – овсе, просе и кукурузе – паслись лошади. Заранее наметив, кому какую лошадь поймать, мужики, пригнувшись, пошли цепочкой, через долок. Но люди, которые пустили лошадей, тоже не дремали. Правда, некоторые спали, зато сторожить оставили злую собаку. Почуяв чужих, собака озлобленно взвыла, и из шалашей, риг и ям выскочили люди, по большей части мальчишки. И началась двойная охота на лошадей. Испуганные бегущими людьми лошади тронулись еще дальше в хлеба, топча их и выворачивая копытами глыбы земли с корнями. Охота была молчаливой. Сурово молчали колхозники, молчали и потравщики, не ожидавшие нападения. Лишь собака заливалась бешено и особенно приставала к Петьке, который раньше всех успел добежать до лошадей. Несколько раз она пыталась схватить его за ногу, но тот на бегу отмахивался от нее уздой. Потом, изловчившись, так хватил ее железными удилами по морде, что она, взвизгнув, метнулась прочь. Вот и лошадь, к которой он бежал. Схватил ее за гриву, только было приподнял узду, чтобы обратать, как рядом – глазам даже поверить не мог – Карпунька. От неожиданности у Петьки опустились руки, а Карпунька, сверкая глазами, прохрипел:
– Не трожь! Уздой по башке хвачу.
– Вот как!? – перекосился Петька и опять схватил лошадь за гриву. Но Карпунька, побледнев, крепко охватил Петьку за шею и повис на нем. В глазах у Петьки потемнело. Попытался было сбросить Карпуньку, но запутались ноги, и тогда они вместе повалились в густой, покрытый росою овес. Драка у них не первая. Еще маленькими часто дрались. Но за последние четыре года совершенно не знали, кто из них стал сильнее. Помня старые приемы своего врага, Петька, падая лицом в овес, закрыл голову локтями, чтобы, выждав момент, упереться ногами и сразу вскочить. Карпунька, забравшись на Петьку, принялся бить его кулаками по голове, по вискам, но больше всего попадал по локтям.
В густом овсе мужики не видели драки двух парней.
Долго сидел Карпунька верхом на Петьке, немалое количество ударов отпустил он, и, видимо, готов уже был бросить, чтобы уйти, как внезапно получил такой ошеломительный удар головой в подбородок, что сразу свалился, и через секунду Петька, в свою очередь, вскочил на него. Крепко зажав его между ног, он некоторое время тяжело дышал, потом спросил:
– Как фамилия?
Карпунька что-то прохрипел.
– Лобачев или Горбачев?
– Бей!
– Это я знаю, – ответил Петька. – Сейчас мы поквитаемся. Скажи, отчество – Семеныч или Кузьмич.
В ответ ему матерная брань.
– Ого, здорово лаешься! Ну, слушай: бью тебя не как Лобачева, не как Горбачева, а как классового врага. Клялся ты в газете своим отреченьем, а, видать, глаза отводил. Так на же тебе, сволочь, на, на, на! Еще меняй свою фамилию три раза, на, на, на!
Петька ожидал, что Карпунька, как и всегда в драках, начнет орать, но тот молчал. Тогда вспомнил – ведь Карпунька мужик. Женат на Варюхе-Юхе. И еще вспомнил, что ему, секретарю комсомола, совсем и не годится драться с кулацким сыном. Да и какая же это классовая борьба с мордобоем? Все же, несмотря на это, он продолжал колотить Карпуньку. Натешившись, встал, толкнул напоследок ногой и крикнул:
– Вставай, морда. Больше бить не буду. Но я еще не устал, это запомни. В случае чего…
Не менее грязный, чем Петька, с лицом, измазанным кровью, Карпунька поднялся, угрюмо посмотрел на истолченный овес и поплелся. Следом за ним, прихватив узду, шел Петька.
Лошадей в поле уже не было. Кто-то увел и Карпунькину лошадь. Лишь собака бежала сторонкой и все скулила, оглядываясь на Петьку.
Пойманных лошадей поставили на колхозные конюшни. Они били копытами о колоды. Им хотелось пить. Но конюхи воды не давали. И не потому, что боялись опоить, а со злобы. В обед приехал Бурдин. О потраве он узнал, как только еще въехал в село.
Возле совета собрались потравщики. Бурдин, не ответив на их поклон, сурово прошел мимо.
– Будет теперь нам жара, – произнес один из мужиков.
Среди потравщиков ходили Авдей с Митенькой. Фельдшер весело хихикал и повторял одно и то же:
– За потрав штраф, за овес потянут нос.
Потом Митенька и Авдей пошли в совет. Там стали возле дверей и принялись наблюдать, что будут делать с потравщиками. Но интересного ничего не было. Алексей и Бурдин не кричали на потравщиков, а каждому называли сумму штрафа, и потравщик или молча кивал головой, или говорил: «Хорошо, принесу». Здесь же сидел Сотин Ефим. Он все время смотрел в пол. Лишь когда запротестовал один мужик и начал оправдываться, что и потраве виноваты мальчишки. Сотин поднял голову. Мужик, обращаясь к остальным, кричал:
– Разве за ними доглядишь? Я как своему наказывал: гляди, бес, не проспи, скотину в хлеба не запусти, штрафу не оберешься. А он, дело-то молодое, проспал. Вот и отвечай отец. А чем платить?
– Платить нечем, – протянули мужики.
Авдей, сдерживая улыбку, чтобы не выдать самого себя, хмуро произнес:
– За потрав – штраф.
– Знамо, штраф, – обратился к нему мужик, – а где взять? Вот ты, Авдей, человек грамотный, можно сказать ученый…
Сотин, уставившись на мужиков, глухим голосом произнес:
– В каком веке, мужики, было, чтобы скот пасли по яровым хлебам?
Василий Крепкозубкин тут же подхватил:
– Такого дела сроду не было.
Больше всего волновались и не хотели платить середняки. Когда же узнали, что с зажиточных совсем никакого штрафа не берут, насторожились.
– Что-то не так!
Зажиточных в совет не вызывали, хотя некоторые уже припасли денег. К ним вышел Алексей и с крыльца объявил:
– Ваших лошадей сельсовет передает в колхоз. Кто хочет, пусть подает в суд.
Конюх, стоявший в толпе, побежал к конюшням и еще издали кричал конюхам:
– Карповой, Федотовой, Сергеевой, Лобачевой, – он насчитал четырнадцать лошадей, – дать воды!
Остальных лошадей, хозяева которых уплатили штраф, выпустили из конюшен. Конюхи злобно свистели и улюлюкали им вслед.
Вечером Бурдин сделал доклад о поездке, поговорили о сенокосе, о подводах за лесом, о силосных ямах и подыскании помещения для детских яслей.
Утром на следующий день отправили подводы в лес, комсомольцы пошли рыть силосные ямы. Днем бригадиры составили группы для сенокоса, разбили луга на участки.
А поздно вечером, в страшных муках, в темной мазанке умерла Аннушка, жена Митрохи Крепкозубкина. Никто не видел, как она умирала, никто не слышал ее стона. Поутру свекровь, забежав в мазанку за мукой, увидела, что Аннушка наполовину съехала с кровати лицом вниз, а руку, будто протянула к табуретке, на которой стояла кружка с водой.
Охнув, свекровь побежала в избу. Но ни Митрохи, ни старика дома не было. Крикнув ребятишкам: «Ваша мамка померла», – она побежала искать мужиков.
Они были у кузницы. Там шел спор о сенокосе. Кто-то подзадорил единоличников, чтобы они не уступали луга, отведенные колхозу. Взбудораженный Перфилка, отчаянный хвастун, потрясая кулаками, грозил:
– Только попробуйте, колхозники!
Тенью слонялся Митенька, то и дело приговаривая:
– Колхоз – сила. Придется быть без сена.
– Попробуйте! – орал Перфилка, и глаза его налились кровью. – Ни нам, ни вам.
Против Перфилки, упершись кривыми ногами, стоял Крепкозубкин. Он, видимо, спорил давно и больше всех. Голос у него заметно охрип. Уставившись на Перфилку, допрашивал:
– А что сделаешь, если закон?
– Не дадим! – визжал Перфилка.
– Как не дашь?
– Косами головы посшибаем.
– Закона такого нет, – говорил Крепкозубкин.
На этот раз в тон ему подтверждал и Митроха:
– Нет такого закона головы резать.
Спору не было бы и конца, но к кузнице прибежала старуха.
– Че-орт, – визгливо набросилась она на сына своего Митроху, – дья-а-авал! Где у тебя баба-то, а?
– В мазанке, – оторопело крикнул Митроха.
– На кладбище тащи!
Митроха молча – не улицами, а огородами – побежал домой. Следом, тоже молча, прихрамывая, тронулся отец его, Законник.
Схоронили Аннушку на второй день утром. Схоронили торопливо. Авдей сказал, что если труп в жаркое время держать в мазанке, разведешь заразу.
Случайно или нет, но Аннушку похоронили рядом с Абысом. И возле двух могил, тоже как бы случайно, встретились Авдей с Настей. У Насти было испуганное лицо. Когда стали засыпать могилу и заплакала свекровь, вместе с ней в голос заплакала и Настя. Незаметно толкнув ее, Авдей шепнул:
– Брось, дура!
Настя отошла от могилы. Следом за ней отошел и Авдей.
– Что ты? – спросила Настя.
– Дело тюрьмой пахнет.
Старик Крепкозубкин долго сидел в мазанке и все искал какую-то книгу. За этим занятием застал его Сорокин Петька.
– Дядя Василий, ты назначен на силосные ямы.
– Сейчас иду.
Помолчал, затем поманил Петьку. Лицо у Законника мрачное. Вынул из-за пазухи книжку и ткнул в страницу пальцем.
– Гляди, что тут сказано.
Петька прочел:
«Совершение с согласия матери изгнания плода лицами, не имеющими на это надлежащей медицинской подготовки, имевшее последствием ее смерть, – лишение свободы на срок до 5 лет».
– Что ж из этого? – спросил Петька.
– Как что? – удивился Законник. – Зачем тогда закон писать?
– Законы зря не пишутся, – понял его Петька.
В сенокосную поруНа сенокосе в послеобеденное время Авдей отдыхал под большим кустом орешника. Неслышно и чему-то улыбаясь, к нему подошел Митенька. На нем – выцветшая сатиновая рубаха, на ногах опорки. Волосы прядями лежали на мокром лбу.
Опустившись на корточки, он произнес:
– Приехали.
Авдей посмотрел на Митеньку и не скоро спросил:
– Кто?
– Врачихи из Москвы. Шеф прислал.
– Сколько?
– Две пока.
Послышался звон косы – сигнал к работе. Единоличники, не желавшие отставать от колхозников в уборке сена, тоже приступали к работе по сигналу колхоза. Авдей и Митенька, переговариваясь, пошли копнить сено.
Врачам Бурдин отвел просторный дом церковного старосты. Не успели они еще расположиться, как уже к ним нагрянули бабы, а за ними несмело – мужики.
Роза Соломоновна, привыкшая работать в городе, где без предварительной записи никого не принимала, пришла в ужас от такого стихийного наплыва болящих. И боясь, что если откажет в приеме, то прослывет бюрократкой, решилась было принимать. Но фельдшерица довольно сурово объявила болящим, что, пока сельсовет не известит население об открытии медицинского пункта, никого принимать не будут. К удивлению Розы Соломоновны, больные не только не обиделись, даже не поворчали. Они спокойно унесли свои болезни. Лишь одна старуха никак не хотела уйти и все стояла у порога, подперши щеку сухой ладонью.
– Вы что? – наконец, громко обратилась к ней Роза Соломоновна, решив, что она глухая.
Старуха шустро оглянулась по сторонам, но, заметив, что никого, кроме нее, здесь нет, и недоумевая, кому же врач говорит «вы», оробела.
– Мы-то? Мы к тебе.
Роза Соломоновна, посмотрев на фельдшерицу, улыбнулась.
Старуха, заметив улыбку, осмелела:
– Зубы вот…
И, крепче поджав щеку, поморщилась:
– Болят, окаянны, штоб ни дна им, ни покрышки.
– Подойдите ко мне, покажите, – позвала ее Роза Соломоновна.
Старуха совсем не по-старчески подбежала и открыла беззубый рот. В деснах торчали четыре огрызка.
– Какие же болят? – спросила Роза Соломоновна.
– И сама, родная, не знаю. Ты уж гляди. Тебе виднее.
Роза Соломоновна взяла инструмент, похожий на чайную ложечку, и, постучав по одному корню, спросила:
– Этот?
– Га, – ответила старуха.
– А этот? – стукнула по другому.
– Га, – опять ответила старуха.
– Может быть, этот?
– Га, – подтвердила старуха.
Тогда Роза Соломоновна поочередно принялась стучать не только по еле видневшимся корням, но и по деснам. И каждый раз старуха неизменно произносила «га».
– Чем вы питаетесь? – спросила Роза Соломоновна.
– Чего? – не поняла старуха.
– Говорю, что кушаете?
– Што бог даст. Когда мякиш, когда корочку.
– Корочку нельзя, – сказала Роза Соломоновна. – У вас десны припухли.
– А я размочу корочку-то.
– Все равно нельзя. Вам надо мягкую пищу. Кашу, кисель. Сейчас дам полосканье. Утром полоскать и вечером после ужина.
– Дай, родимая, дай, – обрадовалась старуха.
Получив лекарство, низко поклонилась, отошла к двери, постояла, затем, поймав недоумевающий взгляд Розы Соломоновны, таинственно поманила ее к себе. Та, не зная в чем дело, подошла. Воровски оглядываясь на окно, старуха вынула из-за пазухи два яйца и, улыбаясь, начала совать их в руки Розы Соломоновны.
– На-ка, матушка, на-ка съешь.
– Что это? – испугалась Роза Соломоновна, отдергивая руку.
– Курочка снесла.
– Не надо, бабушка, не надо. Неси их домой.
Но старуха не уходила.
– А ты возьми – и и съе-ешь. Они ведь не болтуны. Они прямо из-под курицы вынуты, тепленьки. Сама их вынула, а сноха и не видала. Ох, уж и сноха у меня окаянна! Вот у кого сроду ничего не болело…
Старуха, видимо, хотела пуститься в бесконечные повествования о своем семейном быте, но бойкая фельдшерица прервала:
– Иди-ка ты, бабушка, домой. Некогда с тобой говорить.
Старуха замолкла, покосилась на фельдшерицу и снова принялась совать яйца Розе Соломоновне. При этом чуть слышно шептала:
– А ты возьми, возьми. Да ей-то не давай, – кивнула на фельдшерицу. – Ишь зубаста. Ни пса не давай. Сама съешь. Всмятку свари… А мы ждали, вас, право, ждали. Думали, не приедете. Так, мол, и помрем… Я себе и баю… зубьев у меня нет, а ноют. Какого им окаянного надо?
– Корни у вас, бабушка, болят, десны…
– Мотри-ка, так, – обрадовалась старуха тому, что Роза Соломоновна терпеливо выслушивает ее. – Вишь, до смерти будут ноить. А яички вот на стол положу. Потому лекарство, оно ведь не бесплатно. Авдей, поди-ка, сколько содрал бы с меня. Да ему што ни давай, все пусто. И пусто, матушка, и пусто! А он говорит: мало. Вот у нас какой Авдей-то!
– Кто же этот Авдей! – заинтересовалась Роза Соломоновна.
– Нешто не знаешь, – удивилась старуха. – Ай-яй-яй! – всплеснула она руками. – Да его вся округа знает. Наш он, Авдей, из нашенских, фершал. Всех он лечит. А говорит, о-ох, прямо умереть. У меня под самым сердцем типун какой-то нашел. Самому бы ему типун на язык, а он мне его под сердце.
– Типун?! – удивилась Роза Соломоновна и посмотрела на фельдшерицу.
– Типу-ун, типун, – совсем оживилась старуха, видя, что и фельдшерица слушает ее. – Вот ведь черт какой! Как взглянет, как скажет, ему за это аль полмеры ржи, аль десяток яиц. А всего-то даст какой-нибудь порошок. Нюхнуть его, и то мало, – скупой.
– Ну хорошо, теперь иди, бабушка, домой, – проговорила Роза Соломоновна.
– Иду, иду, родимая. Коль полегче не будет, опять приду, – и, кивнув на оставленные ею яйца, вышла.
– Занятная старуха, – заметила Роза Соломоновна.
Фельдшерица, указывая на яйца, засмеялась:
– Всмятку сваришь или вкрутую?
– Да, да, – спохватилась Роза Соломоновна, – что с этими яйцами делать?
– Посуду готовь.
На другой день рано утром Роза Соломоновна и фельдшерица решили ознакомиться с расположением села. Когда они попали в лес, их поразила его чистота. Сквозь деревья, всюду, куда ни глянь, виднелись просветы. Лишь по правой стороне стоял густой молодняк. На лесных дорожках и тропинках не валялось ни одного сучка. Бросилось в глаза полное отсутствие кустарников между деревьями. Не было даже прошлогодних листьев.
– Смотри, Верочка, – произнесла Роза Соломоновна, – нам говорили: село некультурное. А видишь, как они за лесом приглядывают.
– Да, – произнесла фельдшерица, – очень приглядывают.
– И чистота какая. Даже трава… впрочем, скошена она или…
– Скошена… скотиной, – пояснила фельдшерица.
– Скотиной? – приостановилась Роза Соломоновна.
– И кусты тоже скотина обглодала.
– Хорошо, хорошо, – согласилась Роза Соломоновна. – Правда, скот не следовало бы пускать в лес, но чем объяснить то, что в лесу нет прошлогодних листьев?
– Их осенью бабы сгребли и потолки в избах утеплили.
– А сучья?
– На топку собрали.
– Откуда ты это знаешь?
Фельдшерица усмехнулась:
– Как же не знать, когда я родилась и выросла в деревне. И деревня наша почти такая же, как и это степное село.
– Я в деревне первый раз, – созналась Роза Соломоновна. – А согласись, хороший бы получился парк, если бы за ним ухаживать.
Так, разговаривая, они очутились на опушке, откуда виднелось кладбище. Поразившись, что на кладбище не было ни одного креста, остановились.
– Чем объяснить, что на кладбище нет крестов? – обратилась Роза Соломоновна к фельдшерице. – Неужели все население антирелигиозное?
Фельдшерица не поверила в антирелигиозность населения, но объяснить, в чем дело, тоже не могла. А так как уже зарекомендовала себя знатоком деревни, то ей было неудобно оставить этот вопрос без ответа.
– Видишь ли, – подумав, начала она, – те кресты, которые были поставлены до революции, подгнили, а во время революции никто крестов не ставил.
– Неверно, – внезапно раздался сзади голос.
Обе женщины испуганно переглянулись.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Из-за куста вышел человек, одернул рубаху. Стараясь улыбаться как можно приятнее, он продолжал:
– На растопку самогонных аппаратов перевели кресты. Первый почин сделал Яшка Абыс, отчаянный пьяница. Он умер от перепою в эту зиму. Гнали в избах, в хлевах, на огородах. Больше всего вот в этой канаве, перед которой вы стоите. Видите, ямки по краям? В каждой ямке царил аппарат. Аппараты требовали сухой растопки. А где ее взять? И пошли на это дело кресты. Сначала рубили их топорами, потом выкапывали целиком. Село наше знаменитое – оно поставляло самогон в окружающие деревни. Пьянство, драки, головы проламывали друг другу. Откуда-то сифилис свежий втащили в село, хотя эта болезнь у нас и без того была. И названье ей – сифилис бытовой с дореволюционным стажем. Вот какое село.
Женщины молча смотрели на его полукалмыцкое лицо, на плотную фигуру. А он, еще приятнее улыбаясь, обнажая белые, чистые зубы, говорил легко, почти не подыскивая слов.
– Вы, кажется, испугались меня?
– А кто вы такой? – спросила его фельдшерица.
– Я гражданин этого села, индивидуалист, – ответил мужчина. После некоторого молчания незнакомец снова заговорил: – Вот вы ходили по лесу, а самого красивого, вероятно, и не видели. У нас здесь в лесу есть прекрасная полянка. Кусты, тень, высокая трава. Пожалуйте за мной. Не бойтесь, я не кусаюсь.
Роза Соломоновна вопросительно посмотрела на фельдшерицу, как бы вручая ей свою судьбу, та кивнула, и обе пошли за незнакомцем. Тот все говорил и говорил, рвал на ходу ветки, мял в пальцах листья и едва заметно, не поворачивая головы, смотрел по сторонам. Лесная полянка была действительно красивой. Трава на ней стояла нескошенная, цветов так было много, что пестрела она, как сарафан.
– Правда, хороша полянка? – повел руками незнакомец.
– Да, отличная, – отозвалась Роза Соломоновна. – Очень удобная для детской площадки.
– Это еще не все, – быстро произнес он. – Вы присмотритесь и прикиньте, какое на этой полянке очень удобно было бы построить учреждение.
– Школу, – ответила Роза Соломоновна.
– А еще лучше – больницу, – подсказал незнакомец.
– Правильно, – подтвердила фельдшерица. – И от села будет в стороне.
– Главное, лес тут. – И незнакомец принялся указывать, где и какое здание, по его мнению, нужно расположить. Потом, чуть подумав, тихо прибавил: – Очень жаль, что вы, как я слышал, приехали сюда на короткий срок. Работы вам предстоит много. Кстати, придется столкнуться с большими трудностями в смысле получения медикаментов. Может быть, вы привезли их достаточное количество?
– Кое-что привезли.
– Неосальварсана потребуется много. Вы не удивляйтесь, что мне знакомо название такого лекарства. Здесь каждый пятый двор его знает. Когда вы начнете брать у детей кровь на исследование?
– Вероятно, с завтрашнего дня. А почему вас все это интересует? – в свою очередь спросила Роза Соломоновна.
– Видите ли, – замялся незнакомец, – как для приезжих, я хочу услугу оказать. Конечно, если вы сами этого пожелаете. Я могу составить список особо опасных или подозрительных по сифилису фамилий. Да, да, фамилий, а не домов. Сифилис, знаете, по фамилиям у нас, то есть по родственникам.
– Откуда вам известно, гражданин индивидуалист, – подчеркнула последнее слово фельдшерица, – кто здесь больной, кто здоровый?
– Хе-хе! – усмехнулся незнакомец. – Вот известно.
– Кстати, – вспомнила Роза Соломоновна. – Здесь у вас есть какой-то свой фельдшер. Забыла, как его зовут?
– Случайно не Авдей? – спросил незнакомец.
– Да, да.
– Есть и такой. Он интересует вас?
– Нет, просто спрашиваю. Старуха одна рассказывала про него.
– Плохо отзывалась?
– Нельзя сказать, чтобы хорошо. Говорила, будто он спекулирует на лекарствах, пугает женщин различными названиями болезней. Вы знаете его?
– Конечно, – ответил незнакомец.
– Может быть, вы расскажите нам, что он собою представляет?
– С удовольствием. Авдей – местный человек. Когда Авдею сровнялось шестнадцать лет, – это было до революции, – он ушел в город, поступил в аптекарский магазин мальчиком, потом стал приказчиком. Во время войны его забрали в солдаты, но там он тоже находился при амбулатории, а когда на фронт попал – работал лекпомом. Пришел в деревню, женился, отделился от братьев. Словом, очутился на голой земле. Помогло ему выбиться в люди только то, что он кое-что знал в лечебном деле. В настоящее время Авдей лечит, когда его попросят, и, конечно, не бесплатно. Бесплатно никто лекарств ему не отпускает.
– А вредить он нам не станет? – спросила Роза Соломоновна.
– Вряд ли. Впрочем, все зависит от вас. Если вы не будете вести против него агитации, то он вам может оказаться полезным. Медициной Авдей очень интересуется.
– После того, что вы рассказали о нем, мне хотелось бы повидать его.
– Что же, могу ему передать.
– Пожалуйста. Пусть он завтра зайдет. А пока до свиданья. Нам пора.
– Мне тоже.
– Кстати, – остановилась Роза Соломоновна. – Мы вот все время говорили с вами, но вы о себе ничего не сказали. Если не ошибусь, вы избач?
