Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 49 страниц)
– Слушай, – начал он, ломая стебель чернобыла, – я вижу, ты обиделся на меня за вчерашнее. Нам надо с тобой потолковать.
– Совсем и не обиделся, – пробурчал Петька, – и не стоит нам говорить. Вообще скажу – чепухой мы занимаемся.
– Правильно! – обрадовался Ефимка. – И если хочешь с ней гулять – на здоровье, – только одно скажу: крутит она нам головы, а сама с Карпунькой гуляет.
– Ладно, как-нибудь поговорим… Глянь, что там? – указал Петька на ту сторону Левина Дола, где над обрывом лежал какой-то человек в белой фуражке.
– Милиционер! – заметил Ефимка.
– Зачем он туда забрался?
Человек в белой фуражке встал, разулся, разделся и вошел в реку, устанавливая на самой ее середине какой-то блестящий предмет.
Ребята заинтересовались, спустились в Левин Дол, прошли вдоль кустов, остановились и в один голос выкрикнули:
– Алексей!
Сняли сапоги, штаны и, переступая по камням, стали переходить на ту сторону.
Алексей заметил их, радостно заулыбался.
– Очень кстати, ребята. Хочу поговорить с вами по душам. Только немного обождите.
Алексей разостлал газету, сел, вынул из ящика тетрадь, не спеша перелистал ее и, щуря глаза, начал туда что-то вписывать.
Подсчитав какие-то цифры и отложив тетрадь в сторону, он посмотрел на ребят. Посмотрел пристально и пытливо предложил:
– Условье наше – откровенность, так?
– Так, – ответил Ефимка.
– Ну вот. Скажите прямо, чем ваш комсомол отличается от беспартийной молодежи?
– Политграмота?
– Но вы задаете себе такие вопросы?
– Имеем в мыслях.
– Значит, думали о том, за что вас можно назвать комсомольцами?
– Говори, говори, – насторожился Петька.
– Хорошо. Из того, что я узнал о вас, получился нелестный вывод. То, что вы сделали и чем занимаетесь, – пустяки, кустарщина. В селе двенадцать комсомольцев, но Леонидовка ничем не отличается от других сел, где нет ни одного. Комсомол не идет впереди…
– А тащится сзади, – подсказал Ефимка.
– Плететесь в хвосте и еле-еле волочите ноги.
– Факты? – перебил Петька.
– До них и дошел. Вот один факт: каждый год мужики все еще продолжают делить землю по едокам. Землю не навозят. Боятся, что она достанется на следующий год другому и навоз пропадет или, как говорят, «попадет чужому дяде». Земля не дает уже сампят урожаю. Что в этом деле предприняли комсомольцы?
– Землю опять скоро делить пойдут, – усмехнулся Петька.
– Радуйтесь. Второй факт: Леонидовка отвела два места под новые усадьбы. Одно у кладбища, другое возле леса. Кто селится у кладбища, на самой скверной земле? Голь, беднота. А кому дают у леса? Зажиточным. Они, чтобы меньше платить налоги с семьи, отделяют своих сынков и расселяют их там. Двойная выгода: и налог не платят и усадьбу получают. Почему так? Потому что богач, если нужно, сам глотку перегрызет, а не то – помогут два ведра самогона. Кто за бедноту заступается?
– Факт, – согласился Ефимка, – но добавлю, что и из бедноты кое-кто поселился там.
– Знаю, кто поселился и как. Теперь – кооператив. Тут вы будто одержали когда-то победу, выгнали мошенников, посадили хороших людей. Лобачев закрыл торговлю. Закрыл ли? Не торгует ли он тайком, как будто случайно? Торгует. И налоги не платит. И доход от его предприятий никто не учитывает. Хлеб, дорогие товарищи, тихонечко ссыпает.
– Да откуда ты все это узнал? – не утерпел Петька.
– Если уж речь зашла о Лобачеве, кстати еще одно. Слышали вы что-нибудь о его затее с Нефедом и Митенькой? Не слышали? Жаль. Они вам покажут, что делает кулак, когда комсомол за девками бегает.
При этих словах Петька с Ефимкой, будто сговорившись, переглянулись.
– Что затевают? – спросил Петька.
– На отруба хотят.
– Этот номер не пройдет.
– Если вы будете одними спектаклями заниматься – пройдет.
Исподлобья поглядев на ребят, Алексей замолчал. У Ефимки двигались скулы. Петька уперся взглядом на протертый носок сапога. Глубоко вздохнул и сквозь зубы произнес:
– Выходит, мы ничего не сделали?
– Сделанного не видно, – потирая локоть, проговорил Алексей. – Картина такая: население само по себе, вы сами по себе. Притом, товарищи, – понизил Алексей голос, – кулачье так про вас и говорит: «Комсомол у нас хороший, спокойный». Заметьте, «спокойный», то есть воды не мутит. Эта похвала вам – гроб осиновый.
– Нет, – с жаром возразил Петька, – ты судишь с налету. Вот ты пожил у нас три недели, поглядел, послушал – и все тут. А я бы посоветовал тебе пожить хотя с год у нас, и ты бы увидел, как туго приходится нам работать. Это не город, не рабочие. У тех все в куче, у них интересы одни, а у мужика семь пятниц на неделе, и думы его врозь. Мужик наш на все стороны вертится, каждого куста полыни боится. Почему? Потому что он сам себе «я – хозяин!» И хоть хозяйство его ни к черту не годится, грош цена, а держится за него. Мы работали и работаем, но больше того, что сделали, нельзя пока сделать.
– Это не оправданье, а отговорка. «Мы сделали, мы работали». Кто это вы?
Петька так и вспыхнул. Выпрямил спину, словно готовясь к прыжку, и резко перебил:
– А я тебя спрошу, – задыхаясь, начал: – Вот ты все время говоришь «у вас, у вас»! А у «вас»? Что ты такого сделал для своего села? Зачем приехал?
Ефимка, зная крутой нрав своего товарища, насторожился и всячески начал давать ему знаки, чтобы «полегче», но Петьку это еще больше распалило.
– Ты техникум окончил. Честь тебе. Гордиться можешь больше, чем мы, похвалой мужиков. А какая польза деревне от твоей учебы? Не-ет, ты бы, как сам деревенский, взял от города учебу да деревне ее и отдал. В городе и без тебя людей хватит, а у нас раз, два – и обчелся. Стало быть, с нас спрашивать нечего. Сначала дай нам, потом спрашивай. Тебе вот дали и спросят. За спектакли упрекаешь. Не было бы спектаклей и книг в библиотеке бы не было. Не ради удовольствия этими спектаклями занимаемся. На вырученные деньги книги покупаем, газеты выписываем. Если бы не спектакли, никакой работы нельзя было бы вести. А то вот еще: прошлой осенью учитель объявил, что на каждого ученика на весь год будет дано всего шесть тетрадок. Курам на смех. Уже не говорю про учебники, про карандаши и ручки с перьями. Что делать? Зажиточные своим детям купят, а беднота где возьмет?! Три спектакля, три выручки, – и на десять рублей тетрадей бедняцким семьям купили. А не купи – беднота осталась бы за бортом.
– Это верно. А земля? – перебил Алексей.
– Хо, земля! «Мужики землю по едокам делят!» Удивил! Ты что, не знаешь мужика? Ты думаешь, не говорили о земле, не драли глотки? Обо всем говорили – и о навозе, и о дележке, и чтобы скотину на пар не гоняли, осенью по озимым не пасли. Мало этого, об артели кричали…
От волнения лицо Петьки покраснело, голос стал хриплым. Он замолчал. Алексей, любуясь им, не сводил с него глаз н, когда тот перестал говорить, попросил:
– Продолжай, Сорокин, продолжай. Для начала хорошо взял. Ну, артель, об артели говорили, а что вышло?
– Дышло! – крикнул Петька. – Брата своего спроси, Кузю.
– А что? – заинтересовался Алексей.
– Глотка у него шире, чем у попа карман. «Ка-акой вам калехти-ив, два брата в семье не уживаются…»
Замечание о брате для Алексея было новостью. За время своего пребывания не раз говорил он с братом об артели, и тот каждый раз поддакивал, что в артели «знамо, куда лучше». Правда, как и Петька, он тоже жаловался на мужиков, на их «темноту и несознательность», и по всей видимости, как показалось Алексею, Кузьма совсем не прочь был одним из первых вступить в артель.
– Обожди-ка, – остановил Алексей, – ты говоришь, Кузьма против артели возражал?
– Не возражал, а глотку драл.
– Не может быть… Вероятно, вы или не поняли его, или о коллективе неправильно толковали.
– Толковали правильно, – вступился Ефимка. – Мы ведь и книги читали и в газетах статьи. И в укоме партии не раз бывали.
– И брат был против?
– Все дело сорвал. Некоторые мужики охотно склоняются, но как заорет Кузьма да постращает каким-то колхозом, где будто все по миру пошли, мужики бороды друг дружке за спины.
«Что за наважденье!» – думал Алексей.
– Ведь вчера я только говорил с ним, и он жаловался, что некому за это дело взяться.
– Ишь ты, – пробурчал Петька, – некому взяться! Петька подошел к Алексею и сказал спокойнее:
– Братец твой, ни дна ему ни покрышки, такой ярый собственник, каких еще мать не родила.
– С братом я поговорю.
– Советую. Потеха будет!
Ефимка подошел к инструменту, похожему на игрушечную мельницу, крутнул его:
– Что за штуковина?
– Измерительный прибор – ответил Алексей.
– Чертежи, экспозиция местности, измерить мощность воды, перевести эту мощность на лошадиные силы.
– Измерил?
– Почти.
– Какая сила Левина Дола?
– Кинетическая энергия в семьдесят пять лошадиных сил.
– Здорово! – удивился Ефимка, хотя ничего и не понял. – Как же дальше? Что может получиться?
Алексей усмехнулся:
– Какой ты любопытный.
– А как же? Живем, можно сказать, у реки и не знаем, что она такое, – заметил Ефимка. – Оказывается, Левин Дол семьдесят пять лошадей стоит.
– Чудак, – хлопнул его Алексей по плечу. – А знаешь ты, что такое семьдесят пять лошадиных сил?
– Нет.
– Так слушай. Построй тут плотину, установи турбину, динамомашину – и Левин Дол мог бы дать электричество на Леонидовку и на соседние деревни. Понял?
– Он давно понял, чем поп попадью донял, – сказал Петька. – Пошли домой!
Это замечание расхолодило Алексея. Кисло улыбаясь, собрал свои чертежи, которые вынул было показать Ефимке, уложил вертушку в футляр.
Пока он собирался, Ефимка тихо заметил Петьке:
– Чего он тебе плохого сделал? Никанор велит подумать, как бы его использовать, а ты настраиваешь его против нас.
– Пошел и ты к черту! – выругался Петька.
– Спасибо за такую командировку, – ответил Ефимка и, обернувшись к Алексею, спросил: – Когда уезжать думаешь?
– Недели через полторы, – проговорил он.
– Жаль.
– А что?
– Мы вот сейчас с Петькой советовались, – начал Ефимка, – и решили просить тебя: нельзя ли как-нибудь задержаться?
Петька обернулся, видимо, хотел возразить своему товарищу, но тот так посмотрел на него, что Петька зашагал быстрее.
– После такого разговора, – продолжал Ефимка, – надо бы кое-что и в самом деле сделать. Петька верно сказал: скоро передел земли под пар. Скандалы будут большие. Мы хотим объявить войну жребию. Пусть бедноте дают самую ближнюю и в одном месте, без всякого жребия… Кстати и о тебе вопрос поднимается. Тебя, как ушедшего на заработки, давно собираются лишить земли. Старается больше всех Лобачев. Вот бы побыть тебе на сходе и выступить.
– Избавьте, – отмахнулся Алексей. – Я совсем не понимаю, почему до сих пор на меня землю выдают. Она мне совсем не нужна.
– Опять брат. Он за нее обеими руками вцепился.
– Скажу ему, чтобы не лез в это дело.
– Теперь насчет артели, – завел Ефимка. – В самом деле, человек ты новый, свежий, знаешь больше нашего. Давайте попытаемся снова взяться за нее. Глядишь, дворов десять аль больше найдем…
«Какой же он хитрый», – с завистью подумал Петька, все время прислушиваясь к разговору.
Замедлил шаг и, улыбаясь, предложил:
– Начнем с самих себя. Нас вот уже трое. Правда, двое, но тебя, Алексей, попросим уговорить своего брата. Начнем, а?
– Согласен! – ответил Алексей.
– И берешься брата уговорить?
– Ясно, брат пойдет. Как остальные комсомольцы? Как партийцы?
– За партийцами дело не станет. От укома не раз были указания, – успокоил Ефимка, – а вот с некоторыми комсомольцами греха много будет. Из них большинство в семьях живут. Так-то скандалы, а тут еще артель. Или им надо суметь уговорить свою семью, или отделиться и одним войти.
– Трагедия! – воскликнул Петька, когда уже подошли к гумнам. – Ну, я домой, а вы, вижу, дальше.
– Действуй, Сорокин! – весело крикнул и улыбнулся Алексей.
Эта ли улыбка подействовала, или разговор, но только Петькины мысли пошли по другому направлению. Словно глаза у него открылись. Шагая вдоль гумен, он, раздумывая, приходил к убеждению, что сделано комсомолом действительно мало.
«Правда, – думал он, – есть у нас делегатки, клуб, кооператив, хорошо мать теперь работает в комитете взаимопомощи, а что из этого? В чем изменилась леонидовская жизнь? В самом деле, чем мы, комсомольцы, отличаемся от беспартийных? Скажи-ка, товарищ Сорокин, чем?.. «За девками гоняетесь». Хо! Ужель узнал?
Раздумывая так, поднимая сапогами пыль, шел Петька домой. Он не слышал, как давно уже звал его звонкий, похожий на серебряный колокольчик, девкин голос. Она вышла из озимых полей, кудри волос ее растрепал ветерок. Одной рукой придерживала подол юбки, неся в нем что-то, другой махала Петьке.
– Эй-эй, – кричала она, – оглох! Петька-а!..
Забросив волосы, пустилась бегом, и, раскрасневшись, догнала Петьку, и так ударила по спине, что Петька чуть не упал.
– Урод глухой!
– Наташка!
– Окстись!
– Как я тебя не заметил? – расплылся Петька в улыбке.
– Ты давно меня не замечаешь. Ну-ка, где был? – строго крикнула она на него.
– В Левин Дол ходил.
– С кем? – не унималась Наташка, то теребя его за рубаху, то подталкивая.
– Больно!.. С Ефимкой.
– Что делали?
– Воду измеряли.
– Купались?
– Эх, а купаться забыли.
И вдруг, ни с того, ни с сего, она предложила:
– Айда со мной купаться?
– Что ты? – остолбенел Петька.
– Пойдешь?
– Как это… с тобой вместе?
– А кто тебе сказал «вместе»? Ты – у обрыва, я – у кустов.
– Нет, что-то не хочется… А пожалуй, пойдем, – решился Петька.
– Дудки! – оборвала его Наташка. – То хочется, то не хочется. Не пойду с таким растяпой… Э-эх, ты, – многозначительно добавила она. – Цепельником тебя бить.
– За что?
– За вчерашнее.
Петька и сам хотел было отругать ее за вчерашнее, но теперь, когда не он, а она упомянула об этом, оробел. Он хотел было возразить ей, но досадливо обнаружил, что и возразить нечего. Он почувствовал ту же робость, которую всегда ощущал, когда находился в присутствии Наташки. Эта взбалмошная девчонка действовала на него, как вода на огонь.
Хмурясь, не зная, куда деть свои руки, обидчиво спросил:
– Зачем вчера ушла с Карпунькой?
Наташка будто давно ждала такого вопроса:
– А ты зачем отпустил меня?
– Не ходила бы…
– Глаза ему царапать, что ль? Сам ты виноват.
– Драться, по-твоему, мне с ним?
– А то глядеть, как от тебя девок уводят?
– Комсомольцу из-за девок драться не полагается.
– Ну, дай срок, у тебя, когда женишься, и жену сведут.
– Положим, – метнул глазами Петька.
– И класть нечего.
Потом сокрушенно вздохнула:
– О-ох, не дай мне бог такого мужа!
– Вот так здорово! – усмехнулся Петька. – Какого такого мужа?
– Как ты, – ответила Наташка. – Ужель я не стою, чтобы из-за меня ребята подрались?
– Нет, все-таки ты ду-ура! – протянул Петька.
Наташка оживилась и наставительно проговорила:
– Хоша я и дура, а вот тебе совет: от своего счастья никогда не отказывайся, а бей за него морду.
– Спасибо, – досадливо возразил Петька. – Только скажу тебе, жениться я до-олго не буду… А на такой, как ты, и совсем не подумаю.
– Почему? – ущипнула она его за локоть.
Петька промолчал.
– Говори, – снова ущипнула его, да так, что он поморщился. – Почему ты, това-арищ комсомолец, не будешь на мне жениться?
– Твой отец – кулак! – отрезал Петька, чувствуя, как сердце бьется все сильнее.
– А я кто? – сдерживая дыханье, спросила Наташка.
– Дочь кулацкая.
– Хорошо! – крикнула она. – Я дочь кулацкая, а твоя харя дурацкая!
Неожиданно крепко ударила его еще раз по спине, побежала и крикнула:
– Лови меня, а то расшибусь!
Взметнулись голые пятки Наташки, юбка плотно обтянула бедра, а розовая кофточка то раздувалась, то плотно прижималась к телу.
– Стой, сто-ой! – бежал за ней Петька. – Стой, говорю!
Догнал ее и, хватая за плечо, указал:
– Гляди-ка, что у тебя из подола сыплется.
Только тут Наташка заметила, что из подола юбки, в которой несла грибы из Дубровок, была видна исподняя рубаха. Приседая, закричала:
– Ма-эму-ушки-и! Дай скорей картуз, а сам отвернись!
Петька снял картуз. Она вывалила в него грибы и, передавая Петьке картуз, скомандовала:
– Несем к нам! Ша-агом ма-арш!
Петька, оглянувшись, не видит ли кто его, зашагал за Наташкой.
«Да что же это такое?» – недоумевал он.
Чей шаг шагистееВозле ямы старого погреба большая куча навоза. Рядом с ней, смоченный водой, навоз лежал огромным блином. Сминая для кизяков, верхом на лошади по нему ездила Аксютка. Прасковья то переворачивала навоз вилами, то поливала водой.
На луговине в стройных рядах лежали и сушились кирпичики кизяков, а поодаль, сложенный в конусообразные стопы, стоял целый ряд их, уже высохших и готовых для топки. Гришка, засучив штаны, ходил по навозу, бесстрашно держась за хвост мерина.
– Мама, гляди-ка, куда это нашего братку потащило? – крикнула Аксютка.
– А шут его знает, – шлепнув вилами по навозу, ответила Прасковья. – Небось спал где-нибудь. Ефимка искал его утром и, вишь, не нашел.
– Он от Нефедовой избы межой тронулся… Теперь гумнами поворотил… Ишь, ишь, – все выкликала Аксютка, следя за Петькой, – на нашу межу повернул! Ищет что-то.
– Вчерашний день, – выплескивая в навоз ведро воды, ответила мать. – Мотри-ка, есть захотел, вот и прется.
Петька проводил Наташку до их мазанки и, чтобы его не видели, как он пойдет от Нефедова дома, нырнул к ним на зады, а оттуда гумнами уже на свою усадьбу. Смущенно подойдя и стыдясь, что мать с сестрой и даже братишка работают, а он лодырничает, взял из рук матери вилы и с большим усердием принялся ворочать навоз.
– Куда ходил? – спросила мать.
– На кудыкин двор, – проворчал Петька.
– Вона! – протяжно произнесла Прасковья. – А я, грешным делом, Думала – на Нефедушкин.
Не ожидавший такого замечания, Петька мельком взглянул на мать, хотел что-то ответить ей, но раздумал и принялся прудить навоз в кучу. Прасковья отошла к луговине, переворачивала просыхающие кизяки, ставила их на ребро.
– Мама, – окликнул Петька, уже закрывая соломой высокий ворох навоза, – разговор у меня к тебе сурьезный.
– Батюшки! – притворно удивилась мать, услыша робкий голос Петьки.
– Да, да… и по душам, – добавил, вспомнив слова Алексея.
– Ну, ежели по душам, то погодить можно. Обедать пора. Да и ты, бегавши, есть захотел.
Звонко крикнула Аксютке, убежавшей с Гришкой на огород:
– Луку там, дочка, нарвите!
За обедом передал матери весь разговор, который был с Алексеем, а к вечеру сходил к дяде Якову, Дарье, Никанору и другим. Позвал их в избу. Лицо у Петьки было серьезное, и хотя они спрашивали его, зачем созвал их, он отмалчивался. Потом, шутливо рассадив их на лавке, торжественно, сдерживая улыбку, стукнул черенком ножа по столу:
– А посему, товарищи, собранье учредителей артели считаю открытым.
– Ого, – удивился дядя Яков, – что это за такая артель?
– Леонидовская.
– Когда успели организовать?
– Только сейчас.
– Ну, эдак артели не организуют. Посоветоваться надо, затылок почесать.
– Совершенно верно, – подхватил Петька, – затылок почесать можно во всякое время, а насчет посоветоваться – вот и собрались. Не один раз затевался такой разговор.
– Ах ты, шут тебя дери! – восхитился дядя Яков. – Да ты что, один надумал аль на печи с тараканами?
– Тараканов мы, к твоему сведению, поморили всех борной кислотой, а совет, верно, был у нас. Заседал этот совет на берегу Левина Дола в составе: Сорокин Петр, – откладывал Петька на пальцах, – Столяров Алексей, Малышев Ефим. Люди сурьезные. Алексей обвинил нас в семидесяти семи грехах и поставил на обеих ячейках по осиновому кресту.
– Что же они сами не пришли?
– Алексей брата ломает, Ефимка – отца. Мне поручили держать совет с вами. А совет с вами должен быть короток. Как вы – партийцы, в этом деле берите вожжи в руки. Партия советует.
Петька казался веселым, а в самом деле у него кошки скребли на сердце. И не только Петька волновался. Вон дядя Яков набил трубку, а все тискал в нее табак и обсыпал себе колени. Дарья то развязывала, то завязывала платок на голове, теребя за концы. Никанор, секретарь ячейки, утвердительно кивал головой.
– Думайте, – произнес Петька.
Молчание было ответом. Каждый, видимо, перебирал в своем уме все свое хозяйство, прикидывал на весы, и… кто знает, какая чашка перевесит.
Лишь Прасковья не задумывалась. Она готовила пойло теленку, который нетерпеливо мычал в сенях. Взболтав пойло, вынесла его в сени, крикнула Аксютке – поглядеть, чтобы не опрокинул, – и вошла в избу.
Незаметно от других Петька моргнул ей, она вытерла руки о фартук, подошла к столу и спросила:
– Кого сватать пришли? Аль самих засватали? Не вздыхайте тяжело, не отдадим далеко. Хоть за лыску, да близко, хоть за курицу, да на свою улицу.
– Вздохнешь… – чиркнув спичкой и прикуривая, ответил дядя Яков.
– А чего испугались? Чего терять? А-ах, какой страх!
И решительно, громко, крикнула Петьке:
– Пиши меня первую!
– Спасибо, мать! – стукнул Петька кулаком по столу. – Есть! А тебе, – обратился он к Никанору, – как секретарю ячейки…
– Пиши, конешно, – не дал договорить Петьке.
– Двое, – воодушевился Петька. – Дядя Яков! Сказано, у дяди Якова…
– Добра всякого, – подсказала Дарья. И, толкнув его в плечо, заметила: – Будет тебе бороду выщипывать. Ты вот сначала запишись, а за бороду не бойся, старуха узнает – сразу всю выдерет.
– Пиши, – рассекая трубкой воздух, мотнул головой дядя Яков.
Глаза у него загорелись тревожным огнем, щеки покраснели. Петька помнил – в точности такое же было лицо у дяди Якова, когда он вступал в партию.
– Пиши, – еще тверже выговорил он, – пес с ней.
– С кем? – опросила Дарья.
– Про Еленку я.
– Ага, угадала! – обрадовалась Дарья.
Прасковья утешила:
– Я с ней сама поговорю.
Следующая Дарья. На нее-то и скосил свои черные глаза Петька. Она заметила его безмолвный взгляд, стало ей чересчур жарко, сняла с головы платок и принялась оправлять густые волосы. Заволновалась она не без причины. Ее работа с делегатками, поездка в город, работа в кредитном товариществе, в правлении кооператива, – мало ли разных дел, – все это не по нутру было семейным. Каждый день упреки от свекрови, от снох за «безделье», а недавно, после скандала, деверь выбросил все ее книжки на улицу, а в сундучишко насыпал ракуши.
Вдова Дарья – без мужа, без отца и матери. С трех сторон сирота. Куда ей пойти? Потому-то тяжело она сейчас вздохнула и склонила голову.
– Твой черед, – кивнул ей Петька.
– Слышу, – отозвалась она. – Только кому артель, а мне делиться со своими придется.
– Вот и хорошо! – подхватил Петька.
– А жить где буду? Как кошка бесприютна, нынче на гумне, завтра на погребице.
– Дашка, – вступилась Прасковья, – ты брось про это. Выгнать тебя они правов не имеют, а разделиться – придет срок. Где жить, нечего думать. Бери свое добро и живи с нами. А в артель пишись, сейчас пишись. Кому-кому, а тебе артель – само подходящее дело.
– Разь я прочь?! – удивилась Дарья.
– Четверо, – блеснул глазами Петька.
В это время открылась дверь и показалась лохматая голова Ефимки.
– Пятый! – воскликнул Петька. – Писать?
– Обожди, карандаш сломаешь.
Ефимка походил сейчас на петуха, которого здорово потрепали в драке, но который не унывал.
– Ну, товарищи, что у нас с отцом было!.. Как это намекнул я ему про артель, ка-ак он выпучил на меня свои глазищи! И поне-ос! Начал с того, что в поле я с ним ездил мало, снопы будто он один возил, а от людей ему стыд за меня. Но это только начало. А как до артели доскакал, сразу, с одного маха разбил ее в дым, плюнул и всех нас послал уже известно куда. «Женю, – стучит кулаками по столу, – женю тебя, будь я проклят! Свяжу канатом, прикручу вожжой, повалю на землю, а сверху бабу посажу. Посажу ее и кнут ей в руки дам. Она из тебя всю дурь выбьет». Мать тоже: «За дом тебе приниматься надо, шалбарник. У добрых людей, глянь-ка, дети-то какую ни на есть палку, какую щепку в дом да в дом тащат, а тебя пес знает… И в кого ты такой уродился?»
– Что же решили? – не утерпел Петька.
– Ничего.
– Совсем?
– То есть… Один вопрос единогласно они решили.
– Какой? – насторожился Петька.
– Женить меня!
Дарья так и покатилась со смеху.
– И женят, право слово, женят.
– Этот номер, – торжественно поднял Ефимка палец, – им не пройдет.
– Не важно, – заметил Петька, – женят тебя или нет, но пока пятая цифра учредителей пустая.
– Заполним! – уверенно произнес Ефимка. – Я, как вода в камень, буду долбить в одно место…
– И продолбишь себе башку, – добавила Дарья.
– Что-о? – обиделся Ефимка. Обведя всех глазами, удивленно опросил: – Товарищи, кто я, секретарь комсомольской ячейки или ошурок с овечьего хвоста?
Остальные комсомольцы и комсомолки обещались посоветоваться с родителями.
Никанор, все время сосредоточенно думавший, тихо начал:
– Товарищи, наша трудность в том, что мы взялись организовать артель на голом месте. У нас нет, как у других, ничего готового. Ни бывших имений, ни скота, ни инвентаря. И ничем мы не можем прельстить, чтобы к нам вступали. Но это я считаю лучше. Каждый виден будет, почему вступает. Самый главный пенек – это нет наглядности. Ближайшая коммуна «Маяк» за двадцать пять верст. Говорят, в Атмисе есть артель, но она плохая, с нее пример брать не следует.
– Мало ли что болтают! – не согласилась Прасковья. – Проверить надо. Если, правда, плохая, то узнать, почему, чтобы и нам не споткнуться о какой-нибудь камень.
– Будет срок, съездим…
В Леонидовне на другой же день знали, что организуется артель. Кто-то уже пустил слух, что будет выделена им самая удобь: спуск к Левину Долу, где раньше были отруба Лобачева, Нефеда, Митеньки и клин церковной земли.
Алексей ждал, что брат, услышав об артели, сам с ним об этом заговорит. Но Кузьма молчал. Ходил насупившись и даже не глядел Алексею в лицо. А как только останутся один на один, сейчас же найдет себе какое-нибудь дело и скроется с глаз.
«Ага, вот как? – подумал Алексей. – Ну нет, я тебя поймаю».
Удобный случай подвернулся. Кузьма сидел в мазанке, строгал зубья для грабель. Алексей зашел будто за делом, повертелся возле своей корзины, вынул оттуда пачку папирос, закурил, угостил брата. Потом опустился рядом с ним на скамейку, взял колодку грабель, внимательно осмотрел ее и как бы между прочим спросил:
– Ты слышал что-нибудь про артель?
– Как же… болтают мужики.
– Какое твое мнение?
– Мненье? А какое мое мненье…
Он неохотно и настороженно цедил слова сквозь зубы. Видно было, что этот разговор не по нутру ему, и теперь рад бы уйти, но уже неловко. Правда, и сейчас об артели он плохо не отзывался, но и за нее тоже не стоял. Алексей сразу заметил разницу между прежними разговорами и этим. Смешно было видеть, что чем больше он говорил с братом, тем упорнее и с каким-то остервенением тот тесал ножом зубья грабель. А когда Алексей намекнул, что хорошо бы и ему, Кузьме, вступить в артель, он так саданул ножом, что пополам перерезал уже отесанный кленовый зуб. Опешив сначала и подержав в руке половинку зуба, ожесточенно бросил ее, плюнул и с сердцем крикнул:
– Испортил дерево, че-ерт!
– А я и тебя записал, – не обращая внимания на волнение брата, проговорил Алексей и стал наблюдать, какое действие произведут его слова. Кузьма медленно отложил колодку грабель в сторону, немного отодвинулся от Алексея, потом уставился на него и, часто-часто моргая серыми с зеленым отливом глазами, придушенным шепотом опросил:
– Как записал?
– Очень просто. Взял да и записал в члены артели: Кузьма Матвеевич Столяров. Он вполне согласен и очень давно мечтает быть артельщиком, только случая подходящего не было.
– Т-ты, Алеша, ты… не чуди, – выдавил брат, и на лице его отразилась не то усмешка, не то злоба. – Турусы на колесах за моей спиной не разводи!
– Какие турусы? – изумленно воскликнул Алексей. – Сам же ты мне говорил, что артель – выгодное дело. Или забыл?
– Говорить-то говорил, – согласился брат, – но только это к слову приходилось. А от слова до дела – бабушкина верста…
– Поз-во-оль, – перебил Алексей, – по-моему, наоборот, от слова к делу один шаг.
– Какой? – уставился Кузьма. – Какой шаг? Чей? У всякого свой шаг. К примеру, у тебя, – а ты вроде пролетарии, – у тебя свой шаг, у меня свой, мужицкий, хозяйский. И этот шаг, если хошь знать, о-ох какой длии-инный! А кроме всего, я тебе никакого согласия не давал, и ты за меня не расписывайся, я, слава богу, грамотный.
«Неужто Петька был прав?» – спросил себя Алексей.
– Нет, Алеша, – продолжал брат, – ежели ты без смеха сказал, то меня не трожь. Не трожь, говорю прямо. Живу я, слава богу, ни на кого не жалуюсь, в люди ни за чем не хожу. На кой мне она, артель?
И чем больше говорили, тем Алексею становилось яснее: в лице брата выступает самый ярый противник артели.
«Петька правду сказал», – подумал он, бросая косой взгляд на брата.
– Слушай, Кузьма, я с тобой серьезно говорю. Ну, подумай, нельзя жить так, как ты живешь и как все. Черт знает что! Каждый день у вас скандалы с соседями из-за мелочей. Вчера ты ругался, что чья-то телка по клеверу прошла, а ты ее чуть вилами не запорол, позавчера с соседом схватился, матом обкладывали друг дружку на всю улицу. За что? Не то ты у него, не то он у тебя лишнюю борозду на коноплянике отпахал. Теленок чужой о мазанку почешется, опять скандал. А в артели этого не будет, там вся земля общая.
– В артели… вашей, – нарочно твердо выговорил Кузьма последнее слово, – еще больше будет скандалов.
– Почему?
– Потому! Соберутся Тюха-Матюха да Колупай с братом – и пошли, кто в лес, кто по дрова.
– Так по распорядку и должно быть, – подтвердил Алексей.
– Вот и говорю. А работать дядя будет.
– Распорядок установится, расписание…
– По расписанию поезда ходят, да и то на сутки, слышь, опаздывают! Ра-аспи-иса-ание!..
«Ужель не уломаю?» – досадно подумал Алексей, наблюдая, как брат опять начал остругивать новый зуб.
– Нет, Кузя, нет. Ты сам не знаешь, что говоришь, и не свои слова у тебя, а Лобачева. К нему ты ходишь, вот он тебя и настрогал. Ты вот подумай да с женой посоветуйся…
Брат поднял на Алексея злое лицо, покрывшееся испариной, и неожиданно, уже не сдерживаясь, – даже Алексей не ожидал от него этого, – закричал:
– Чего думать-то, чего ду-умать? Тысячу раз с разом передумано!
И еще ожесточеннее принялся кромсать зуб. Но Алексей, помня насмешку Петьки: «Поговори. Потеха будет», и представляя его лицо, когда он ему объявит, что брат не согласен, снова насел на Кузьму. Вот так же вел он работу с сезонниками, когда был председателем рабочкома. Так же уговаривал их перейти с поденщины на сдельщину, на повышение нормы выработки. Вот уже, казалось, совсем припер брата. Все возражения были разбиты, озлобленный до кипения Кузьма хотел что-то сказать, но вдруг дернулся, вздрогнул и замахал левой рукой. С указательного пальца закапала кровь.
– Черт вас… с вашей артелью! – вскрикнул он. – Палец отхватил!
