Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 49 страниц)
Смеркалось, зажгли огни. От махорочного дыма лица казались опухшими. На стенах большие, расплывчатые тени.
– Основная цель смешанного обоза, – говорил Вязалов, – поверка, насколько индивидуальный сектор проникся колхозной идеей. Колхозники поедут передом, потянут за собой единоличников. Техническая сторона: здесь, в штабе, остаются уполномоченный и милиционер, а все остальные расходятся по обществам. Лично я иду во второе общество.
– Я тоже пойду, – встал милиционер.
– Хорошо. Пойдешь с Ильей и Столяровым в третье. Советую вам брать исполнителей.
– А если единоличник уже выполнил?
– Пусть дает подводу под колхозный хлеб. Плата известная…
Во второе общество шли Петька, Вязалов и дядя Лукьян. Глаза у Петьки зоркие, он в темноте ловко обходил канавы, валявшиеся бревна, кучи кизяков.
Кое у кого в сенях или на крыльце горели огни: народ ужинал.
Петр Сергеевич, вновь избранный вторым обществом в исполнители, сидел с семьей на крыльце, ужинал. Оставив Вязалова и Петьку около мазанки, Лукьян подошел к крыльцу.
– Хлеб-соль, хозяин, – проговорил Лукьян, приподняв картуз.
– Садись, – предложил Петр Сергеевич, а сам и с места не сдвинулся.
– Спасибо, поужинал, – соврал ему Лукьян.
– Вам, колхозникам, не жизнь, а малина, – заметил Петр Сергеевич, – мы, грешные, только что сели.
Зная, что Петр Сергеевич, как и всегда, примется сейчас высмеивать колхозников, Лукьян, не дожидаясь, заявил прямо:
– Завтра обчий обоз всего села. Выезжать единоличники будут по колокольному звону, вместе с колхозниками. Насыпай рожь.
– Много насыпать? – прожевав, не скоро спросил Петр Сергеевич.
– Сколько не жалко. Задания тебе есть.
– Ладно.
– Везешь?
– Обязательно.
– Ты это твердо говоришь?
– Все от кобылы зависит. Коль согласье даст везти, стало быть, твердо. Вдруг заупрямится? Лягнет еще, сволочь.
Лукьян переспрашивал его несколько раз потому, что хорошо знал – этот человек не так-то скоро согласится. То, что он сослался на кобылу, еще ничего. А то начнет матюгать на всю улицу.
– Ну, с лошадью ты сам сговоришься, а везти все равно тебе надо. Ведь не будешь ты ждать применения шестьдесят первой статьи.
– Завтра не могу ехать, – спокойно проговорил Петр Сергеевич и медленно принялся пить из кружки молоко. Вытерев усы, добавил: – Завтра просо косить хочу.
– Петр Сергеевич, государство ждать не будет.
– Да пошел ты со своим государством, – уже рассердился Петр Сергеевич.
– Это контра! – заметил ему Лукьян. – Кроме того, тебе как исполнителю придется идти с нами и наряжать единоличников в обоз.
– Наряжа-ать? – уставился на него Петр Сергеевич.
– Да. Пойдем-ка…..
– Пойде-ом, – согласился Петр Сергеевич. – До мазанки провожу. Как раз спать пора.
– Не спать, а тебе совет поручил…
– Пошел ты с советом, знаешь куда?
– Тут вторая контра, – сказал Лукьян и тихо добавил: – За оскорбление советской власти обязательно тебе влетит.
– Ничего не боюсь, – заверил Петр Сергеевич.
– Сам председатель рика приехал к нам, – сообщил Лукьян, – и он говорит, что мы должны в августе выполнить восемьдесят процентов по ржи. А индивидуалы и половины не выполнили. Так говорит товарищ Вязалов, который тут.
– Леший с ним, что тут.
– Это все так, но товарищ Вязалов приказал тебе идти с нами по дворам.
– Пусть своей жене прикажет.
– Осердится председатель, – предупредил Лукьян.
– Да ты что привязался ко мне? Аль взять дугу…
– Зачем дугу? Я уйду и скажу товарищу Вязалову, что ты и сам не едешь и хлеб везти не хочешь.
– Говори.
Лукьян отошел от крыльца и во весь голос крикнул:
– Товарищ Вязало-о-ов!
Вязалов отозвался не от мазанки, где Лукьян их оставил, а от дороги.
– Что такое?
– Исполнитель идти с нами наотрез отказался. И хлеб везти не хочет. Исполнитель говорит: пошли вы…
Лукьяну не дал договорить Петр Сергеевич. Схватив его за плечо, он отдернул назад и, видать, хотел выругаться шепотом, но получилось вслух:
– Тише, че-орт! Так бы и сказал: Вязалов, мол, тут.
– Разве я тебе не говорил?
– Говорил, говорил… Нешто я отказываюсь?
И к дороге уже звонко бросил:
– Иду, товарищ Вязалов, иду.
Вышел он без фуражки. Не стал здороваться, а впереди всех направился в конец улицы.
В крайней избе жил Трофим, по прозванию «Солдат». Это был высокий мужик, с крутыми, как у старого фельдфебеля, усами. Любимый разговор у Трофима – война.
Сейчас он сидел на крыльце и густо дымил цигаркой, но Петр Сергеевич, не доходя до крыльца, будто не видя Трофима, во всю глотку крикнул:
– Сам дома?
– Дома, – отозвался Трофим.
– Мы к тебе.
– Чем могу служить? – приподнялся Трофим и широко улыбнулся. – Проходите, садитесь.
Лукьян повторил Трофиму то же самое, что и Петру Сергеевичу, и тот призадумался было, но внезапно вмешался исполнитель:
– Приказано хлеб везти, у кого излишки… У тебя есть?
И только Трофиму было заметно, как исполнитель прижмурил глаза. Снова заулыбался Трофим, принялся расправлять усы, поводить плечами.
– Эх-хе, какие излишки! До рождества вряд ли дотянуть.
Петр Сергееич быстро добавил:
– Везти приказано всем. Теперь всё на военный лад. Небось сам был на войне.
– Как на войне не быть, – радостно подхватил Трофим. – Их сколько ведь, фронтов-то, – ая-яй. Считать на пальцах, пальцев не хватит. Да-а, повоевали… Я, почитай, на всех фронтах был. Понюхал пороху, ох, понюхал.
Обращаясь к Вязалову, как к новому слушателю, Трофим начал рассказывать случай за случаем. Петька с ужасом подумал: что, если возле каждой избы будет столько разговоров, когда же они кончат обход? Не дожидаясь конца болтовни, он сказал Вязалову:
– Не слушай его, врет все. В обозе он трепался, а добра привез – сундуки ломятся.
Вязалов перебил Трофима:
– Вот что, вояка: за войну спасибо, а хлеб государству завтра вези! Никаких уверток!
Трофим вдруг поперхнулся, видя, что его болтовня была бесцельной, напоследок выпустил густой клуб дыма и обещался выехать.
Миновав несколько изб, остановились они возле дома, совершенно не похожего на остальные избы. Дом был выстроен на манер городской дачи. Вместо крыльца – веранда, вверху – светелка с балконом. В доме огня не было.
– Тут проживает брат бывшего сельского нэпмана, – пояснил Петька. – Сам нэпман скрылся, а брат тоже фрукт: тайком землю арендует, кожу скупает для продажи, свиные туши. Спекулянт. Вызывай! – сказал Петька исполнителю.
– Пе-ерка! – закричал Петр Сергеевич.
Из-под веранды выметнулась собака, испуганно промчалась мимо и уже на дороге взвыла.
– Пе-ерка, че-орт!
Три раза окликал он, и никто не отозвался, а когда тихо пробормотал: «Попадет же тебе, гнилому», отворилась дверь мазанки, и на пороге появилась белая фигура.
– Ты, дядя Петра, меня? – совсем не сонным голосом спросила фигура.
– Что же ты, собака, не отзываешься? Приказано тебе советом ехать в обоз, везти хлеб в Алызово. Утром, как ударит колокол, гони.
– Много насыпать? – спросил Перка.
– Сколько можешь?
– Ну, мешочек отвезу, – ответил он и хотел скрыться.
– Обожди-ка, гражданин! – крикнул Вязалов. – Ты что же, Христа ради, жертвуешь советской власти? На тебя твердое задание есть? Землю арендуешь?
Перка вернулся в мазанку, что-то тихо шепнул своей жене, потом снова высунулся и, обращаясь к Петру Сергеевичу, спросил:
– Кто тут с тобой, дядя Петра?
– Сам председатель рика.
Чуть не на корточки присел Перка и, сказав «сейчас», быстро нырнул в мазанку. Скоро появился оттуда, уже одевшись. Торопливо подошел к Вязалову, протянул руку, но тот руки ему не подал.
– Ей-богу, не арендовал я, товарищ, – плаксиво заговорил Перка. – Это по злобе клевещут. Кого хошь спроси. Вон дядя Петра скажет.
Вязалов не слушал его, хотя Перка и провожал их до следующей избы.
– А сколько, скажи, сколько, товарищ? – допытывался он.
– Не валяй дурака. Завтра, если ты не будешь…
– Буду, буду, – догадался Перка, что скажет дальше Вязалов. – Глаза мои лопни, буду, – и отстал.
Рядом – большая просторная пятистенка. Петька шепнул Вязалову, что здесь живет шурин Петра Сергеевича, мужик зажиточный.
– В случае чего, построже.
Вязалов кивнул, наблюдая за Петром Сергеевичем. Тот, подойдя, не стал кричать, а вошел в сени, постоял там, снова вышел, посмотрел в окна. Все это делал тихо, будто крадучись.
– Спит, вишь, – проговорил Петр Сергеевич, и в голосе послышалось: «Не надо бы тревожить этого человека, пусть бы спал».
Походил перед окнами, каждый раз осторожно дотрагиваясь до резных наличников, заглянул в телегу, покрутился возле мазанки и снова прошел в сени.
Вязалов терпеливо ждал, чем все это кончится, Когда же исполнитель обратился к нему: «Будить ли?», Вязалову вдруг захотелось схватить его за шиворот.
– Довольно дурака ломать!
Петр Сергеевич быстро скрылся в темь, где стоял амбар, и через некоторое время оттуда послышался сначала громкий, а потом приглушенный спор. Слов разобрать было нельзя. Так же быстро очутился он около Вязалова и заявил:
– Завтра едет.
– Что везет?
– Четвертной воз ржи.
Ночь становилась все темнее, звезды блестели холодно. Петр Сергеевич шел впереди. Невзирая на то, горел огонь в избе или нет, он кричал во весь голос, и когда отзывались хозяева, то, смотря по тому, кем они были, по-разному оповещал их. Многие мужики не спали, но притворялись, будто спят; некоторые, перед тем как подходили к их избе, тушили огни; иные же стояли где-либо в тени и, не шелохнувшись, ждали: авось пройдут мимо.
– Матвейка дома? – прокричал Петр Сергеевич, подходя к очередной избе.
– Дома, – настороженно отвечал голос.
– Приказ тебе от советской власти – везти завтра хлеб. Ослушиваться не имеешь права. Сзади меня председатель рика. Понял?
В окне застыла голова Матвея. Он, видимо, хотел возразить, но, услышав, что здесь сам председатель рика, смолчал. Петр Сергеевич направился к следующей избе. Вязалов тоже пошел было, но решил спросить Матвея, сколько же он везет хлеба.
– Ни пуда, – прохрипел ему в ответ мужик.
– Почему?
– Объясню.
Вышел на крыльцо и уже тут, захлебываясь, принялся кричать:
– Лошадь у меня сдохла, коровы нет! А я в середняках числюсь… А кто вас водит? Эта сволочь? С бедноты он драть хочет!
– Ты подожди, не кричи, – принялся успокаивать Вязалов, смутно догадываясь, в чем тут дело. – Ты скажи фамилию. С бедноты мы не берем.
– Акулинин я. Не нынче-завтра в артель примут, заявление подал.
– Иди спи! – сказал ему Вязалов. – Не беспокойся.
Петр Сергеевич уже был дворов за шесть. Видимо, он торопился. Ему тоже хотелось спать. Некоторые дворы пропускал. Возле иных говорил: «Вся семья в полях ночует».
– Тетка Пава, спишь? Вставай. К тебе за хлебом совет пришел. Что? Не повезешь?
Тяжелая рука Вязалова легла на плечо исполнителя.
– Кто эта Пава?
– Вдова.
– А кто Матвей? Что ж ты молчишь, что он бедняк? А вдова тоже беднячка? Задание ей есть?
Лукьян набросился на Петра Сергеевича.
– Да разве ему глотку заткнешь? И за каким только чертом его взяли!
Петр Сергеевич понял, что нехитрый прием его раскрыт. Шел он теперь от избы к избе, будто арестованный. Но когда перешли на вторую улицу, снова не сдержал своего характера. Слишком впитались в него это различное отношение к беднякам, середнякам и зажиточным. Несколько раз пытался Вязалов внушить ему, что ни о каких приказах и речи быть не может, но это не помогало, и тогда велел чтобы он только вызывал хозяев.
– Евдоким Игнатьич, – уверенно, зная, кто где спит, стучал исполнитель в сенную дверь.
– Что?
– К тебе из совета.
Дверь отворялась, и шел разговор.
– Прошка, – кричал в окно другой избы, – вставай. Из совета.
И еще отметил Вязалов, что всех зажиточных и горлопанов Петр Сергеевич называл по имени, отчеству и голосом мягким, бедноту же и тихих середняков окликал именами сокращенными, будто подростков, хотя некоторые были старше его.
Они прошли почти всю улицу, и Петр Сергеевич намеревался повернуть домой. Но его остановил Лукьян:
– Почему те два двора пропустил? – указал он на строения, темневшие между амбарами.
– Стоит ли к ним ходить? – замялся Петр Сергеевич.
– А кто там живет? – спросил Вязалов.
– Середняки.
– Пропускать никого нельзя.
Петр Сергеевич постоял, несколько раз вздохнул и опасливо проговорил:
– Больно уж они, мужики-то…
– Что?
– На это ничего не ответил исполнитель. По мере приближения к двум оставшимся избам он начал задерживать шаг. Вязалову казалось, что Петр Сергеевич даже ступает на цыпочках. Дойдя до мазанки, исполнитель остановился, молча махнул рукой остальным и таинственно шепнул:
– Стойте тут, я узнаю.
– В чем дело? – спросил Вязалов.
Петька и Лукьян засмеялись. Они-то хорошо знали, «в чем дело». А исполнитель еще осторожнее, чем к избе своего шурина, подошел к крыльцу, пробормотал что-то себе под нос, отошел к окнам, испуганно попятился и направился к мазанке. Поднял было руку, чтобы постучать в двери, но рука повисла. И Вязалов, не веря ушам своим, услышал, как исполнитель, тяжело дыша, серьезно прошептал:
– Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.
Еле сдерживая смех, Вязалов прошел вдоль мазанки. Из темного прогала навеса виднелись сани. Переминаясь с ноги на ногу, возле них топтался Петр Сергеевич. В санях под тулупом лежал хозяин. Спал он или нет – вот что волновало исполнителя. Нагнувшись, он тихо, несвойственным ему голосом окликнул:
– Спишь, дядя Ермолай?
Хозяин не отозвался. Это еще более испугало исполнителя. Голос его становился все слабее и жалобнее.
– Спишь, дядя Ермолай? – то нагибаясь, то осторожно отходя, вопрошал Петр Сергеевич. – Из совета, дядя Ермолай… Встань на одно слово.
Из-под тулупа послышался грозный вздох. Будто дерево ухнуло на снег. Исполнитель отбежал в сторонку. Заметив Вязалова, принялся отчаянно махать руками и давать знаки, чтобы тот не подходил.
Через некоторое время край тулупа зашевелился, и оттуда снова раздался тяжелый, грозный вздох.
– Хто-о?
– Из совета, дядя Ермолай, – подбежал исполнитель.
– Што-о?
– По хлебу, – нагибаясь над санями, произнес исполнитель.
Тулуп приоткрылся больше, и, как из сорокаведерной бочки, послышался гулкий вопрос:
– У брата был?
Исполнитель заискивающе ответил:
– Нет, дядя Ермолай, не был. Я к нему после.
– О-о! – снова заревело под тулупом, а затем внезапно густо и мрачно рванулась оттуда тяжелая матерщина. Петр Сергеевич выскочил из-под навеса.
– Убьет! – закричал он.
– Хто по полночам шатается! Хто носит этих людей.
– Убьет теперь! – снова закричал Петр Сергеевич и метнулся к дороге.
Судя по голосу, Вязалов решил, что в санях лежит мужчина по крайней мере ростом со среднего медведя, но вскоре заметил, как из логова, сбросив тулуп, выпрыгнул кто-то маленький и волчком завертелся на месте.
Выбежав из-под навеса и приседая, он рявкнул басом:
– Уходите! Топором изрублю!
«Ого, какой зверек с ноготок! Поговорим», – решил Вязалов и, к ужасу исполнителя, приблизился к горлопану, одному из самых ярых главарей общества.
– Доброй ночи, гражданин! Что это вы кричите на все село?
– А вы хто? – рявкнуло перед Вязаловым.
– Председатель рика.
– Што надо? – уже тише спросил он.
– Почему государству хлеб не сдаешь? Особых приглашений ждешь? Твердое задание есть? Завтра утром насыпай воз. Едут все. И брату своему скажи. Все слышал?
В ответ прогудело:
– Не глухой.
На площади стояло несколько подвод с рожью. Возле весов в церкви горела пятилинейная лампа. Весовщик отмечал в тетради количество мешков. Рожь насыпали торопливо. То и дело откатывали воза.
В сельсовете сидел уполномоченный. Ему приносили сведения – сколько завтра едет единоличников и какое количество дают они подвод под колхозный хлеб.
Раньше всех принес сведения милиционер. Это был детина огромного роста, краснощекий, с веселыми серыми глазами. Он сидел сейчас возле шкафа и рассказывал как арестовывал в одном селе знаменитого конокрада Еремея Полагина.
– Дождик шел, а у меня зубы разболелись. Хожу с завязанной щекой и на себя тоску навожу. Ночь, спать бы, а они еще хуже. А дождь все льет и льет, как осенью. К утру зубы немножко затихли, прилег. Вдруг слышу, шепчет мне знакомый, у кого остановился ночевать:
– Полагин дома.
Я сразу вскочил. Сознаюсь – арестовывать, да еще с препятствием, это для меня разлюбезное дело. Стало быть, поднялся и бегу к председателю колхоза. У них только что три лошади украли. Улики на Еремея. Собрали пять человек и огородами к его избе. Подошли со двора. Говорю ребятам: «Двое стойте у ворот, а если бежать будет, бейте чем попало». У всех вилы в руках, как на медведя. А он дядя ростом с меня и толще в два раза. Сам иду на крыльцо. Дверь в сени заперта. Ежели стучать, спугнешь. А надо взять без тревоги. Глянул на окна: занавески. Ну, дома. Пришлось стучать. Вышла на стук жена. Слышу, стоит за дверью и молчит. Только дыханье у бабы тревожное. Еще постучал легонько. И вот из-за двери прямо ангельский голосок: «Кто стучит?» Мигаю председателю, – говори, мол, – а сам в сторону.
– Мы, Евдоха, – начал он. – Мне с Еремой по душам…
Помолчала Евдоха, а потом принялась лаять:
– Какой вам Ерема? Что вы ни свет ни заря ходите по чужим избам? Уходите, пока кочергой не оглушила.
– Да один я, один, – внушает председатель. – Ты открой, ничего не будет.
– А чьи это ноги из-под низу виднеются?
Мы так и обомлели. Внизу у двери полдоски нет, и видны наши ноги. Ну, таиться нечего, кричу:
– Именем Республики требую, гражданка, открыть дверь, иначе подниму тревогу.
– Поднимай, не боюсь, не в первый раз мне твою харю видеть. Ишь, черт, щеку-то завязал.
– Ах ты стерва! В доске сучок выбит, она в сучок мое лицо и увидела. Так лаемся мы с бабой, глядим, бежит с той улицы парень и руками знаки подает. Подбежал, шепчет: «Еремей в окне застрял. В проулок у них окно».
Фу, черт, из головы вон! Мы туда. И вот картинка: Еремей высунулся из окна вполовину, а зад у бандита в раму уперся. И ни туда ни сюда. Пробует опять в избу – плечи не лезут. Карабкается, пиджак завернулся, пытается его снять, а несподручно. Мы стоим, глядим, и берет меня смех.
– Еремей, – подхожу к нему, – у тебя перебор, сдавайся!
– Нет, очко, – кричит он мне и плюется. – Бей в меня пулей, пока глотку зубами тебе не перегрыз.
– Ну, зубы и у меня достаточные, только чуток заболели, – говорю я. – Ну-ка, мужики, найдите вожжи!
Побежали искать вожжи.
– Полагин, возьму тебя в таком преспокойствии, что даже закурю. Хошь, угощу?
– Угости, сука, – добавляет он последнее слово как оскорбление. Но меня смех берет. Вынимаю две папироски, одну – себе, другую – ему. Дал прикурить и говорю:
– Бери да помни. Хоша ты сейчас совсем в смешном положении, но я свое благородство тебе оказываю.
А Еремей курит, и ежели со стороны поглядеть – просто высунулся мужик из окна подышать воздухом.
– Простудишься, Ерема, – смеюсь я, – сдавайся.
– За папироску тебе, гаду, спасибо, но только сдаваться не буду. Берите силой.
– Возьмем и силой, – обещаюсь я и шепчу председателю колхоза: «Неси торпище».
Председатель ушел.
– Скажи, Еремей, зачем ты бросился бежать через окно, ежели у вас есть дверь?
– Вы в дверях стояли, – отвечал он.
– Не про то я тебе. Намек на пропажу колхозных коней делаю. Ежели бы ты не был виноват, чего бежать?
Председатель бросил мне торпище. Еремей догадался.
– Али как тигра?
– Дожил ты, Еремей, до позора, – говорю ему. – Миг удовольствие одно окрутить твою лохматую голову торпищем, взять тебя голыми руками и при всенародном миновании положить на телегу да в район отвезти. Акула ты, Еремей, рыба такая в море есть, очень ядовитая. Сдавайся, не пускай себя в позор.
– Сдаюсь.
– Руки связать добровольно даешь?
– Даю, – и кричит Евдохе: – Баба, кинь вожжи, сдаваться хочу.
А баба вместо вожжей сует ему в окошко чересседельник с медным кольцом. Взял он ременный чересседельник за конец и давай размахивать.
– А вот теперь попробуй подойди.
– А-а-а, – рассвирепел я, – с тобой по-благородному, а ты чересседельником, как индюк соплей, размахиваешь! Ну-ка, мужики, обращаюсь я, – растягивайте торпище, ловите акулу в сеть.
Принялся он отбиваться, да нет! Закрутили ему башку и руки вместе с чересседельником. Удобная получилась кукла. Хрипит, ругается и раскачивается в окне.
Пошли в избу. Вожжами поймал его ноги, закрутили. Мумия с головы до ног, и надо эту мумию от оконной рамы ослободить. А как? Ни взад ни вперед. И догадался тогда я:
– Мужики, топор!
Евдоха подумала – убивать будут, недуром закричала. А я ей:
– Гражданочка, безоружных убивать мы не имеем права. И ты, как жена старого вора с дооктябрьским стажем, обязана это знать.
Успокоил я бабу, взял топор, разогнул гвозди с наружной стороны, и вытащили мы Ерему вместе с рамой. Даже стеклышки не разбили. И сам он не стал брыкаться. Сняли мы с него раму, бережно вставили на место, а самого, связанного, и отвезли в район. И чудно, сразу перестали у меня зубы болеть…
– Много ты за свою службу произвел арестов? – спросили милиционера.
– Много не много, только люблю, чтобы препятствие было. Я ведь боевой. Силы во мне избыток, а злобы нет. Вот смеюсь я все… Смешливый зародился. «Лапоть» люблю читать.
Вошли два мужика. Оба из деревни Пунцовки. Один из них недавно на заседании комсода выступал против своего исполнителя.
– Вы зачем? – строго спросил его уполномоченный. – Почему не организуете обоз?
– Отказываемся, – заявил тот, что был на совещании комсода. – Не можем мы совладать с нашим исполнителем.
– Расскажи.
– Мы по всем строгостям к твердозаданцам, а он нас за руку. Тем только и надо – с кольями лезут. Кулак Шипулин ключи не дает, замок трясти начали, а исполнитель пришел и крючком железным по рукам. Гляди, изуродовал! – показывает уполномоченному перевязанную тряпкой кисть руки.
Хмуро посмотрел уполномоченный на милиционера и заметил, как у того глаза блеснули.
– Где исполнитель?
– Он с нами приехал. Выпивши. Говорит: «Никого не боюсь и замки трясти не дам».
– Скажите, что уполномоченный приказывает ему явиться.
Мужики ушли.
– Что с ним предпринять? – обратился уполномоченный к милиционеру.
– Ясное дело, – подмигнул тот.
В помещение развалкой вошел пунцовский исполнитель. Не взглянув ни на кого, он сел возле голландки и медленно принялся свертывать цигарку. Свернув, еще медленнее стал набивать в нее табак, потом прикурил у сидевшего рядом парня. Уполномоченный, прищурившись, окликнул его:
– Пунцовский исполнитель?
Тот поднял голову, пренебрежительно повел глазами по сторонам и, не отозвавшись, опять затянулся дымом.
– Как фамилия? – не сдерживая злобы, крикнул уполномоченный.
– Моя? А зачем тебе? – насмешливо спросил тот.
– Да ты что, – совсем уже вскипятился уполномоченный, – ты что там сел? Ну-ка, иди сюда!
– Мне и тут не плохо, – заслышав окрик, хмуро ответил исполнитель.
– Не плохо? Ну, с тобой разговор окончен. Милиционер, возьми кулацкого агента.
И хотя не было особой надобности поспешно вскакивать, милиционер быстро двинулся, схватил исполнителя за шиворот и потащил к двери. Исполнитель, вероятно, и не стал бы протестовать, если бы просто ему объявили об аресте, но сейчас, не то испугавшись, не то обозлившись, принялся кричать и вырываться из дюжих рук. Это еще более подзадорило беззлобного милиционера. Арест оказался «с препятствиями». Когда вышли на улицу и исполнитель пытался затеять там с милиционером драку, тот, смеясь, обхватил его поперек тела и отнес в колокольню. Там запер его на замок. Вернувшись, румяный и радостный, сообщил уполномоченному:
– Сидит.
– Спичек при нем не было?
– Я учел. Он папироску у парня прикуривал.
Обращаясь к пунцовским мужикам, уполномоченный приказал:
– Чтобы завтра тридцать подвод выставить. По двадцати пяти пудов ржи на каждую. Пошлем к вам в помощь… Кто поедет? – обратился к присутствующим.
– Гони меня, я таковский, – поднялся Афонька.
– Езжай! С твердозаданцами никаких разговоров! Для связи со мной держи наготове верхового.
Когда ушли и в сельсовете настала тишина, уполномоченный обратился к милиционеру:
– Ты хотел еще рассказать… – Но в это время отворилась дверь, вошел Яшка с парнями: они ходили на поселок Камчатка.
– Сколько? – спросил уполномоченный.
– Семнадцать едут, а четверо дают подводы для колхозного хлеба.
Милиционер засмеялся.
– А у тебя сколько? – спросил его Яшка.
– Тридцать пять со своим и тринадцать подвод.
– Где нам до тебя! Дай-ка твою шинель.
– Думаешь, амуниция помогает?
– А то нет?
– Я без угроз! – смеется милиционер.
– Садитесь, ребята, – предложил уполномоченный. – Утром еще раз пойдете проверите. Рассказывай, – обратился к милиционеру.
Но едва тот открыл рот, как, запыхавшись, вбежал Перфилка и, тараща глаза на милиционера, крикнул:
– Пунцовский удрал!
Некоторое время милиционер непонимающе смотрел на Перфилку, затем вскочил и чуть не стукнулся макушкой о матицу потолка.
– По какому праву?
– Право у него в ногах. Мы его заперли в колокольне, а дверь-то в церковь была заперта с его стороны. Он открыл задвижку, прошел рожью к нам и говорит: «Помогать будут». Наши ребята: «Что ж, помогай, ежели охота есть». Только один я сумлевался. «Э-э, не надо его, убежит, греха наживем». Не послушались моего совета, а он, чтобы ему где-нибудь шею свернуть, отнес мешок на весы и говорит: «Пойду помочусь». Тут я опять ребятам: «Эй, ребята, сбежит». А ребята в смех: «Что ж, Перфил, ужель ему в церкви это дело творить? Иди, слышь». Он и того…
– Ай сукины дети, ай подлецы! – всплеснул милиционер огромными ручищами. – Где же теперь его ловить?
Опрометью бросился из помещения и прихватил за руку испуганного Перфилку. На улице чуть не сшиб с ног Вязалова, который с Петькой и Лукьяном возвращался из второго общества.
– Куда? – крикнул Петька, но милиционер даже не оглянулся.
Пришел он обратно вскоре. Лицо его было сияющим.
– Поймал? – изумился уполномоченный.
– Готово.
– Где его нашел?
– Не его, а другого. Этого хлопца посадил, который прибегал.
– Перфилку?
– Это он ему церковь-то открыл. Изнутри была заперта. Пришел глаза мне замазывать. Теперь пущай сам сидит.
Скоро в помещении сельсовета остались дым, мусор да старик сторож.
