Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 49 страниц)
– Вам тут делать нечего. Это женское собранье.
Мужики ругались, уходили, но, как только председатель отходил от них, снова ныряли в клуб или стояли в сенях, дымили махоркой.
Когда Прасковья вошла в сени и увидела, что не только в клубе, но даже и в сенях места не было, она хотела идти назад. Но мужики, увидя ее с ребятишками, потеснились, освободили дорогу и участливо сказали:
– Иди, иди, Паша… Мы так тут, от нечего делать.
А в клубе несколько парней встали и дали место.
– Садитесь, тетка Паша. Вот и бабушка Акулина пришла. Ну-ка, ребята, ослобоните ей само хороше место.
На сцену вышел председатель сельсовета, постучал кулаком по столу.
– Товарищи, немножко потише… Нам для ведения собрания надо наметить кандидатов в президиум. Называйте кого хотите, но только чтобы из женщин.
И начали выкликать кандидатов. И, будто нечаянно, откуда-то из задних рядов:
– Прасковью Сорокину!
Прасковья испуганно оглянулась, словно хотела посмотреть, кто крикнул, и совсем не заметила, что, когда голосовали ее кандидатуру, все подняли руки. Ей не до этого было. Гришка хныкал, а Ванька грудь теребил, сосать просил. Очнулась только тогда, когда тетка Елена толкнула ее:
– Пашка, аль ты оглохла? Иди!
– Куда? – удивилась Прасковья.
– Вот дуреха, туда вон, за стол.
– Мне и тут хорошо.
– Ведь тебя избрали!
Председатель во весь голос крикнул:
– Сорокина Прасковья, где ты там?!
– Вот она, вот! – начали указывать на нее и просили: – Пашка, иди!
– Не пойду я, – упиралась Прасковья.
– Как ты не пойдешь, раз мы за тебя руки поднимали?
– А кто вам велел?
Быстро мелькнуло в голове:
«Не уйти ли от греха домой? Вот еще приперлась? Стыдобушка одна…»
Бабушка Акулина принялась тормошить:
– Чего не идешь, а? Иди и сядь… Там, чай, послободнее, чем в этой духоте. Ишь мужики накурили.
– А этих куда? – указала на ребятишек.
– С ними прямо и вали. Аль не знали, с кем выбирали?
Дали дорогу, Ваньку понесла на руках, Гришка сзади уцепился, Аксютка вперед убежала.
– Лезь, лезь! – кричали ей, когда подошла к сцене.
Председатель взял Ваньку и передал его в президиум, помог забраться Прасковье, а Гришка с Аксюткой уже уселись на краю сцены и начали ногами болтать.
Уселась Прасковья за стол и глаз на народ поднять не может. А председатель шепчет ей:
– Открывай собрание.
– Как его?
– Так начни: «Считаю женское собрание открытым…» А сама-то встань, слышь?
– Слышу…
Встала, хотела было повторить чужие слова, да как увидела, что все смотрят на нее, покраснела, смутилась и снова села.
– Не умею, – прошептала чуть не со слезой. – Ты сам…
Тогда за дело взялся председатель:
– Товарищи, тише! Товарищи, как у нас президиум избран, то собрание считается открытым. На повестке дня доклад товарища Фоминой об делегатках. От себя я скажу два слова. К нам приехала из города товарищ Фомина. Как только она заявится, говорить начнет. Да вон и сама, кажись, идет.
Шумно поднявшись на сцену, Фомина подошла к Прасковье и спросила:
– Кто у вас председатель?
– Вот, – указала Прасковья на предсельсовета.
А тот усмехнулся:
– Ведь ты, Паша, теперь председатель.
И пояснил делегатке:
– Она – первый раз.
Делегатка похлопала Прасковью по плечу:
– Ничего, привыкнешь. Вот тебе на первый раз – встань и скажи всем: «Слово даю товарищу Фоминой. Прошу тише».
– Я не сумею.
– А как выйдет.
Густо краснея и запинаясь, объявила:
– Говорить сейчас будет Фомина. Чтобы тише!
И нагнулась над столом.
У задней стены плотной стеной стояли мужики и курили. От дыма, казалось, разорвет стены клуба. Среди мужиков Прасковья, когда осмелела, заметила дядю Лукьяна, Сему Кривого, дядю Якова, Егора, Мирона, дедушку Матвея. Все они смотрели на Прасковью. Ведь еще недавно видели ее убитую горем, согнувшуюся, со впалыми глазами, а теперь сидит за столом, и будто взгляд веселый.
Делегатка говорила простые слова:
– Надо женщинам самим себя на дорогу выводить, делегатские собрания устраивать, совету в работе помогать.
… В старое время нам тяжело было, а теперь советская власть ход женщине дала. Изберете делегаток в сельсовет, в кооператив, в комитет взаимопомощи. А зима наступит, грамоте обучаться надо. Вот женщина и не отстанет от мужчины.
Кто-то крикнул:
– А что тому коммунисту бывает, ежели он свою жену бросает?
Делегатка не смутилась, усмехнулась и сама задала вопрос:
– Как бросает? Аль женщина тряпка грязная, аль одежда поношенная? Плохая та женщина, ежели она так себя посчитает. Сошелся муж с другой – и шут с ним. А дети есть, на них по суду деньги можно вытребовать…
После выборов Прасковья спектакля дожидаться не стала, а ушла с ребятишками домой.
Установилось вёдро. Настали свежие, прозрачные своей синевой, последние дни перед наступлением зимы. Солнце отдавало земле прощальную теплоту своих косых лучей. Было необычно тихо, и как-то по-особенному глубока высь голубых небес, где лишь изредка слышался переливчатый клекот журавлей, улетающих на юг, или, переплетаясь, плавали тонкие тянущиеся кружева паутины.
В избе-читальне, куда позвали Прасковью, уже сидели выбранные недавно делегатки, там же была и Фомина. Всем им что-то рассказывала Дарья, а они громко смеялись. При появлении Прасковьи смех утих, лишь только одна Дарья хихикала и, указывая на Прасковью, проговорила:
– Ишь на помине легкая.
Прасковья спросила:
– А разь чего про меня баяли?
– Так и есть про тебя, – ответила ей Фомина. – Вон Дарья чудит.
Прасковья махнула на Дарью рукой.
– Не слушайте ее. Небось через нее и меня в делегатки выбрали.
– А разь плохо? – крикнула Дарья. – Ишь как ты председателя из себя изображала.
Фомина прервала их. Указывая Прасковье на скамейку, сказала:
– Ну-ка, будь еще раз председателем.
Не успела Прасковья сесть, как сзади облапила ее Дарья, крепко сжала своими сильными руками за шею, чмокнула в ухо и звонко захохотала:
– А я твой секретарь буду.
Подошли остальные делегатки, и Фомина стала им рассказывать, кому что делать, кого куда выделить.
После распределения работы заявила:
– Вот что, бабы, работать так работать. А работы в вашем селе много. Мне придется задержаться у вас. Помочь вам. Начать надо с кооператива.
Поговорили еще кое о чем и разошлись.
Прасковья шла, словно пьяная. Ей хотелось не домой идти, а сесть где-нибудь, чтоб никто не видел, и разобраться во всем, что произошло за эти дни. Навстречу из дома шел Петька.
– Кончили заседанье?
Еще заметнее бросилось в глаза, что Петька намного стал выше, крупнее, а лицо было в точности похоже на Степаново, когда тот был парнем. Те же глаза, кудри на висках, та же походка вразвалку.
– Кончили, сынок.
– А твои как дела?
– Вроде чумовой стала. Ты куда идешь?
– Газету стенную готовим.
– Опять вас ругать начнут. Нефедушка и сейчас зубами скрипит.
Петька кулаки сжал.
– Нефеду от нас мало досталось. Зачем он озимь у бедноты скупает? Вот в суд еще скоро на него подадим.
Прасковья испуганно зашептала:
– Гляди, сынок, как бы голову не свернули.
– Вона! – присвистнул Петька.
Мать засмеялась.
– А теперь кого протащите?
– Лавочника Лобачева и приказчика кооператива. Они заодно орудуют. Все село обделывают.
Прасковья вспомнила, что ее выделили в кооператив.
– Разберись, сынок, а потом уж…
Петька хотел что-то сказать, но подбежала Аксютка и закричала:
– Вот заболталась, а Ванька орет: есть, вишь, хочет. Всплеснула руками, побежала домой и запричитала:
– Сыно-очек, ми-илый, а ведь я совсем про тебя забыла!
ФисташкиПро кооператив давно по селу носились нехорошие слухи. Оттого народ в клубе гудел пчелиным роем.
Председатель кооператива сидел на передней скамье, ухмылялся, а приказчик Гриша метался от одного мужика к другому и, косо оглядываясь по сторонам, что-то каждому нашептывал.
Ревизионная комиссия – учительница, Дарья и дядя Егор – сидели за столом, выжидающе поглядывали в зал. Фомина уселась на передней скамье, а предсельсовета прошел на сцену.
Скоро, ковыляя ногой, прошел туда же и председатель кооператива, он остановился около учительницы, пошептался с ней, с Дарьей и, кивнув головой, крикнул:
– Начнем, что ль, граждане?
– Пора! – отозвались ему.
Сдвинув шапку набок, спросил:
– Кого председателем выберем?
Поднялся Мирон. Тряхнул косматыми волосами и крикнул:
– Товарищ Фомина тут?
– Впереди сидит.
Поднатужился и огласил на весь зал:
– Пущай она правит у нас собраньем!
Но кто-то перебил:
– Чего зря человека-то впутывать? Нешто нас удержишь? Нам Полкана цепного – и тот не перебрешет. Мы ведь как поднимем рев – иконы выноси.
Выбрали в председатели Ефрема, мужика огромного, а глотка такая, что, когда утром выгоняет своих овец в стадо, слышно его на всех улицах села.
– На обсужденье, граждане, у нас один вопрос. Ревизия дел кооперативу была. Больше ничего нет?
– Хватит с нас и этого.
– Теперь – чтобы тише. Анна Петровна, говори им. Читала учительница акты, протоколы. Слушали тоскливо, скучно позевывая. А когда до цифр, до баланса денежного дошла, по залу ветром шепот пронесся.
После чтения снова безмолвие. Что-то тревожное чувствовалось в этой тяжелой тишине. Один Ефрем головы не ронял.
– Слыхали отчет, граждане?
– Небось не оглохли пока.
– Коль такое дело, в обсуждение пустим вопрос. Что хорошо в кооперативе, где поправочки, ремонт-починку произвести – говорите!
– Чего говорить-то?
– Вот те раз! Стало быть, нечего? А за углами есть что шептать?
Опять молчали. Тогда и Ефрем замолчал.
– Ну, собирайтесь с духом.
Встала взволнованная учительница.
– Граждане, что молчите? Мы свое дело сделали, теперь – ваша задача. Хотите – принимайте наш отчет, хотите – не принимайте.
– Возьми сама, да и прими, – послышался чей-то голос.
– Ну хорошо, мы тогда уходим, – двинулась было учительница.
На нее в несколько глоток заорали:
– Да погодь ты! Куда вас несет?.. Видишь, Ефрем велел с духом собраться. Вот накурим до тошноты, тогда и разговор колесом пойдет.
И будто чужие с виду, словно дело не их. А ведь знали – будет буча, ералаш. Только первого направить на дорогу, первого раскачать. За раскачку-то и взялась Дарья.
Сцепив тонкие, словно нарочно очерченные брови, стукнула по столу кулаком.
– Какого дьявола надулись? Аль в гости пришли? Прямо говорите, а в кулак ворчать – никого не испугаешь. За коим бесом ревизионную комиссию выбирали?
Из угла, где за дымом лиц не видать, первый вопрос:
– В «чистую» какая выручка?
Но тут зашевелилась вторая скамья. Молодой горластый мужик сам себе слово дал:
– Это все ни к чему, граждане. А вот почему у нас и полсела еще паев не внесли и не вступили? Кто в этом виноват?
Но его перебил старик сосед. И как только он встал, по залу легкий смешок прокатился.
– Граждане мужики и кои бабы! Я давно в одну точку бью…
– Фисташки, что ль?
– Смеху тут никакого совсем нет. Вы только в голову возьмите: куда «они» девались?
От раскатистого хохота старик стал сердитее.
– Ведь их, граждане мужики, восемь тысяч. Шутка это!
– Шесть-то продали!.. – крикнули ему.
– Знаем, что продали, а две где?
С этого и началось. Больше других орал Ефрем, председатель собрания:
– Стойте, дьяволы… Целые полгода о фисташках свист поднимают, а какой из этого толк?..
Но не слушали Ефрема, кричали ревизионной комиссии:
– Сколько их заприходовано?
– Шесть тысяч.
– Закуплено после сколько?
– Две.
– Где же они, довезли их?
– Довезли.
– Ну, и слава богу.
Со второй скамьи опять старик поднялся.
– Слава, да не богу, да-а.
– Кому же?
– Ткнитесь-ка носом-то в накладные, увидите – кому…
Степка, стоявший все время в сторонке на сцене, метнулся к залу.
– Зря, граждане, про фисташки колгота идет. Уплачено за них, и получены все восемь тысяч сполна.
– Получено – это мы знаем, а вот сколько раз уплачено?
Фомина недоумевающе спрашивала соседа:
– В чем тут дело? Какие фисташки?
– Пистоны к ботинкам. Полкопейки штука.
Кто-то, словно укушенный, взвыл:
– Счетовода позвать!
– Счетово-о-ода!!! – подхватили все.
Как угорелый вбежал счетовод на сцену.
– Вот он – я.
– Скажи-ка по совести…
– Н-ничего не знаю.
– По книгам сам проводил?
– Сам.
– Правильно провел?
– Проведено, как есть.
Но счетоводу не верили, как не верили ревизионной комиссии, приказчику, закупщику и председателю.
– Книги тащи.
Учительница вспыхнула досадой, дядя Ефрем смеялся.
– Граждане! – с обидой крикнула Анна Петровна. – Для чего же вы нас избрали, коли сами хотите проверять!
Успокаивать ее взялся Мирон:
– А вы ничего, Анна Петровна. Раз свое дело выполнили, как давеча заявили, мы теперь – свое… Уж мы-то всем миром найдем ходы…
Тащил счетовод большие книги, пачки расписок, накладные, счета. Мирон первый же бросился к ним.
– Ищи фисташки, граждане!
Толкаясь, лезли к столу. Каждому хотелось заглянуть в книгу, прощупать четко выведенные, строки цифр.
Но вот заорал молодой горластый мужик, тот, что про пай толковал:
– Сто-ой!..
– Что там? – кинулся к нему народ.
– Наше-ол.
– Ври?..
– Как перед иконой.
– Читай всем вслух.
– Заплачено за фисташки в двух местах.
– А документы какие?
– Счет есть, а на две тысячи – расписка простая.
– Чья рука писала?
– Закупщика, дяди Тимохи.
Тогда в одну глотку, всем залом:
– Заку-упщика-а!..
Испуганно метнулся закупщик, торопливо вспрыгнул на сцену, к столу ревизионной комиссии. Руки широко развел, будто весь зал галдящий обнять хотел.
– Граждане, какого лешего вы меня путать хотите? Действительно, прикупили мы, как там по документам, две тысячи. А почему? Потому – приказчик про это лучше знает… Он принимал, его дело. А зачем прикупали, где мне знать? Может, недочет какой в деньгах был, может, концы с концами свести.
Приказчик Гриша, видимо, совсем не ожидал этого от закупщика и бросился к нему как ошпаренный.
– А ты… чего?
– Ничего я.
– Говорил-то чего, забыл?
– Не я, а ты велел написать фальшивую расписку на две тысячи.
– Ду-рак ты после этого!
К собранию закупщик обернулся, вздохнул сокрушенно:
– Пущай вон граждане рассудят, кто дурак, а кто больно умен.
А по залу неслось уже торжествующе:
– Ага-а-а!..
Приказчик задорным кочетом налетал на закупщика, кричал пронзительно:
– Он, он, граждане, это проделал сам! Моя душа знать ничего не знает! Раз счета есть, расписка есть, мое дело – принять.
Закупщик желваками поиграл, губы высохшие лизнул:
– Будет хвастать-то, будет обезьянничать… Чай, стыдно?..
– Сам ты обезьяна хорошая!
– Обезьяна? – усмехнулся закупщик – Ну, ладно. – И, прищурив глаза, полушепотом ему на ухо, но чтобы слышали все:
– А забыл… привесочки?
– Какие привесочки? – дернулся от него приказчик и побелел.
– Рожь-то где?
– Какая рожь?
– Сколько привесу за осень было на походы?
Приказчик хотел что-то сказать, но вдруг часто-часто заморгал и отвернулся к декорации.
– Ну что, Гриша, видно, песок в глаза попал?
А зал подзадоривал:
– Говори, говори, дядя Тимоха.
Тогда закупщик приостановился и повысил голос:
– Пятьдесят четыре пудика собра-ал! Это – с августа, а раньше сколько было?.. Где она, Гриша, приказчик наш кооперативный? Молчишь? Забыл, видно?
Но приказчик уже пришел в себя. Тряхнул головой и, блестя глазами, стал против закупщика.
– Нет, не забыл, дядя Тимоха, а вот ты, мотри-ка, и впрямь свое забыл.
– Что? – в свою очередь насторожился закупщик.
– А то, что людей хочешь вымазать, а сам чистеньким выйти. Да не удастся тебе, помажем чуть и твою шапку. Скажи-ка, где комиссионны?
– Какие комиссионны? – дрогнул голосом закупщик.
А приказчик – голову выше, мимо него в зал, в собрание, не словами, а плетью:
– С загконторы райсоюза.
– Вре-ошь!
Теперь уже приказчику вопил зал:
– Говори-и, Гри-и-иша-а!
– Он думает, про него не знают. Как же, прокрадешься! Пущай я пятьдесят целковых должен. Должен, а не прикарманил, корову не купил, а вот ты-то подсчитай свои, сколько их.
– Ври больше… Так тебе и поверили.
– Поверят. Тебе верили, а мне нет?
– Говори-и!.. – топали ногами.
– А сколько пропито?
– Кем? – отступал закупщик от наседающего Гришки.
– Сам скажи, с кем пил.
– Ни с кем я не пил.
– Так-таки не пил, и не врешь?
– Ну да, не пил. Если ты знаешь, скажи – с кем.
– Хоша бы со мной?!
Этого закупщик никак не ожидал.
Только и нашелся крикнуть:
– Э-эх, ты-ы!..
А народ изнемогал от восторга. Ефрем, председатель, орал громче всех:
– Тише-е, ор-рлы! Сейчас начистую выяснится, кто кого? Выкладывай, Гриша, как у попа на исповеди.
Гришка сбросил полушубок с плеч на пол и решительно поплевал на руки:
– Граждане, мне скрывать нечего. Вы нас избираете, вы нас избиваете. Ревизионная комиссия чего, разве она найдет? А у меня сейчас как на духу. Фисташки – чепуха, сами знаете, обсчитали нас, растяп, на две тысячи. Без счета принимали, ну, мы и прикупили, чтобы оплошность прикрыть. Но фисташки – задира, фисташки – кончик. Тяните за него, вытянете сотенку-другую рублей. А где эти сотенки? Кои пропиты, а кои в Тимохиной буренке ревут. Хороша коровка-то, удойная попалась. А пропито много, только покопайте. А не так, спросите дядю Данилу, вестового. У него пили, он и самогон таскал да разные жарехи с яичницей заказывал. Он один больше нашего знает.
– Один ли? – крикнул сам Данила с задних рядов. – Может, еще кто?
Тогда председатель кооператива к приказчику бросился:
– Чего орешь, черт заразный?! Откуда ты взял?
– Оттуда, откуда и ты брал! – бросил ему в лицо Гришка.
– Протранжирил денежки, теперь на других валить вздумал?
– Сам ты главный заводила!
– Нет, это ты глот. Не слушайте его, граждане! – заорал председатель, стирая с лица вдруг крупно выступивший пот.
– Кро-о-о-ой! – безудержно неслось из зала. – Крой, Гришуха!
– Закупщик-то комиссионные по пять копеек с пудика с загконторы огребал. А вывезли мы по наряду три тысячи пудов. Сами вы в подводах были, которые вам за паи засчитывались. Вот и считайте, граждане: по пятачку – три тысячи пятачков! Урожай хороший… А где эти денежки? Вот отчего наша торговля глохнет. Горло у нас широко, карманы в штанах глубоки.
Закупщика будто водой облили.
– Граждане, ежели под суд, так всех под суд. Председателя – первого, потому пили мы вместе.
– Не пил я! – крикнул председатель.
– Пи-ил, – ласково урезонил его Гришка. – Данила вон все знает. Правда, Данила?
– Правды! – донесся смешливый голос вестового.
– И закупщик?
– И он!
Тогда закупщик вспыхнул, рукой отчаянно махнул:
– Ну, коль так – пущай. Теперь мой черед слову начнется.
И собрание уже к закупщику:
– Крой теперь ты, дядя Тимоха!
– И буду крыть, только слушайте. Начнем свой ход от ситца. Где он? На полках гниет, никто не берет. А почему? Потому, граждане, что мы этот ситец взяли у соседнего кооператива с приплатой большой. Они в город за ним ездили, а нашим лень, да недосуг, да пьянствовать некогда будет. Вон Гриша это знает. Он у нас разливало, виночерпий. Теперь про Лобачева. С ним у нашего правления, особливо у председателя, смычка. Сговорились как-то мы вместе с соседним кооперативом достать ситец прямо из Москвы, из треста. Достали. Осенью это было. По тридцать пять копеек за метр. Дешевка! Чего приказчик с председателем сделали? Они взяли да и запродали его Лобачеву. По пятаку с метра нажили, а что дальше вышло – после доложу.
– Врешь! – подскочил председатель.
– Вру, да денег не беру. А ты врешь – больно много берешь. Вот разъяснение еще у меня одно есть. Все, что ль, говорить?
А народ неистово орал:
– Крой, крой!!!
Закупщик, размахивая руками, продолжал:
– Мне что? Он, Гришан-то, про меня все выложил без запаса, а я и про запас малую толику оставил. Так вот: Лобачеву как-то приспичило… в городе товару не дали, он к ним: «Так и так. Светлых – пятак, темных – гривенник Ладно?..» – «Давай!» Ну, дело осеннее, хлеб есть, свадьбы пошли, только рви. И въехал гражданам этот ситец в шесть гривен за метр. Вы-то думали «расценка», а тут вон куды! Вот и сочтите, сколько темных. Двадцать кусков по пятьдесят метров. А прочие товары?.. Керосин, деготь, лопаты… Кто про это знает?.. А документы Лобачеву, как представителю кооператива, на закупку в свою лавку товаров из губсоюза? Говорить, что ль?
– Говори-и-и!.. – просило собрание.
Закупщик обернулся к приказчику и председателю:
– Ну?
Те махнули рукой в отчаянии.
И до полуночи «крыл» закупщик под радостный гогот народа кооперативное правление, до полуночи распутывали клубок черных дел, за фисташки концом прицепленный.
На другой день были назначены перевыборы правления кооператива. Утром комсомольцы, делегатки и члены совета собрались к Прасковье в избенку на совещание. Больше всех горячилась Дарья. Ее брала злоба на то, что она была в ревизионной комиссии и все-таки не могла открыть тех проделок, о которых вчера узнало все село. Еще больше горячилась Прасковья. Ее злило другое: она догадывалась, что клубок, распутанный вчера на собрании, концами своими уходит не только в карманы правленцев, а и еще куда-то дальше, в губернский город.
– Я виновата во всем! – хмуро говорила Прасковья.
Ей возражала Дарья:
– Ты, Пашка, ни при чем. Всего-то работаешь с месяц, да и то они тебя к работе вплотную не допускали.
– Компания у них круто затерта, – подтвердил Ефрем. – Мошенник на мошеннике сидит и Лобачевым погоняет. Эта лиса прикинется христосиком, умаслит, уговорит, а сам в карман глядит. Небось помните, как он во время выборов тогда метался и подговаривал идти против комсомольцев. Таки добился своего – ни одного комсомольца не пропустили.
Прасковья не соглашалась с Дарьей. Всплескивая руками, удивлялась:
– Вы только подумайте, какие мы ротозеи. Как мы допустили, что у них у всех снюшка вышла? Куда мы глядели, на кого глаза пялили?.. А больше всех я, что ни говорите. Я виновата… Еще эта дьявольщина не прошла у меня… Как вспомню о «нем», как залезет в башку, защемит нутро, индо лопатку ломит. Тьфу, окаянная сила!..
Фомина и Петька переглянулись.
– Да, дело совсем худое, – сказала Фомина. – И тут не ремонт-починка нужна, как сказал Ефрем, а впору все сызнова начинать. В самом деле, где пайщики, кто они?.. Больше всего богатеи. Бедноты нет… Много придется поработать новому правлению. И нам тут теперь долго болтать не стоит, надо намечать кандидатов и проводить их дружнее. Перед голосованием выступлю я, от комсомола – Ефимка, а Прасковья расскажет, как ей приходилось работать.
– Обозлена я страсть как! Боюсь, ничего не скажу.
– Знаю, куда метишь, – подмигнула Дарья.
Прасковья сердито ответила Дарье:
– Коль знаешь, молчи.
– Про Лобачева не забудь, – напомнил кто-то.
Фомина нахмурила брови.
– С этим гражданином держи ухо вострее. Я уже слышала, что он хочет собрать к себе все старое правление. Он что-то готовит и мобилизует свои силы.
Петька подхватил:
– Как же ему не мобилизовать? Ведь наш кооператив был его поставщиком. Он через него брал удостоверения и в городе получал товары в кредит.
– Борьба будет крепкая, держаться надо дружнее, – продолжала Фомина. – Этот гнилой корень следует вырвать. Нужно только начало, а начало мы положим. Обязательно надо организовать у вас ячейку партии. Иначе вся работа из рук вывалится. Совет наш, прямо говорю, слабоват, а про комитет взаимопомощи тошно думать. А все оттого, что нет партийного руководства, твердой линии нет. Комсомолу одному трудно бороться, делегатки еще слабы. Хотя и то, что сделано, все-таки хорошо, но этого мало.
Дарья, всплеснув руками, перебила:
– Досада берет, бабоньки! Затеяли мы дело, как вот испекем только его, с сырцой как бы не вышло. У людей вон выходит. Намедни делегатка из Сиротина приезжала, рассказывала, как у них коллектив организовали коммунисты, для девок курсы по шитью открыли и еще что-то, а ясли второе лето работают, и фершала достали себе. А мы что? Мы только раскачиваемся. Надо нам ячейку.
Аксютка сидела на подмарье, держала в руках Ваньку. За Аксюткой – Гришка. Он все время не сводил глаз с Фоминой и следил за ее движениями, что-то шептал.
Фомина села и стала набрасывать список кандидатов в новое правление. Включили в список и Прасковью, но она упорно стала отказываться, ссылаясь на ребятишек, на хозяйство, а больше всего на то, что не справится с работой.
– На меня же и будут брехать. Я уж лучше дома буду управляться, а туда вон Петьку берите. Ему все равно.
Петька погрозился на мать.
– Брось, мамка, не канителься. Сумеем и дома управиться и там работать. А брехать мы никому не дадим. Мы этим горлопанам наступим на язык.
Аксютка на Петьку напустилась:
– Ты сам пропадаешь по целым дням и мамку за собой тянешь. Ишь ты какой! А кто с Ванькой сидеть будет? Все я да я. Не ходи, мамка, не слушай его.
Тут-то высунулся из-за Аксютки Гришка. Он, подражая Фоминой, поднял указательный палец, громко произнес:
– Иди, мамка, не слушайся никого. Без ячейки толку нет!
– Ах ты, озорник, – удивилась мать. – Вон тетка, она тебя…
– Чего?..
– К отцу отвезет.
– Вот и гоже, – совсем уже высунулся Гришка. – Хоть разок погляжу на своего тятьку, какой он…
Фомина подошла к Гришке:
– Тебе хочется поглядеть своего тятьку?
У Гришки так и заблестели глаза.
– Если он приедет, я не угадаю его.
– А хочешь, чтобы он приехал?
Гришка покосился на мать и тихо, но серьезно, как большой, ответил:
– Мамку спроси…
Фомина головой покачала:
– Ну и мальчишка…
Уходя, Фомина наказывала:
– Рассаживайтесь по разным местам. Всем родным своим и с кем рядом сядете – скажете, за кого голосовать. Дружно пойдет – проведем.
За окнами на разные голоса воет ураган. Взрывает снег, мчится по селу, по дорогам, охапками бросает снежную пыль в лица прохожих, толкает их в глубокие сугробы.
У многих в избах уже нет огней, давно улеглись спать, забрались на печь, на полати. Лишь у Сорокиных в избе еще мелькал огонек. Прасковья сидела возле окна, пряла шерсть, а за столом Аксютка читала книжку.
– Ложись, дочка, спать.
– Я чуть-чуть еще дочитаю.
– Завтра дочитаешь. Торопиться некуда.
Закрыла Аксютка книгу, положила ее в сумку и сама полезла на подмарье, где давно уже спал Петька.
Прасковья осталась одна. Она пряла, слушая этот дикий вопль метели за окнами. Напомнил он ей одну такую же зимнюю ночь. Так же выл буран, бил соломой в окна, скрипел промерзшими бревнами в стенах, порывами гудел в печной трубе.
Отец Пашки спал на полатях, брат на печи, Пашка с матерью сидели и пряли. Вдруг кто-то совсем неожиданно забарабанил в окно. Пашка испугалась, соскочила с лавки, мать перекрестилась.
Стук возобновился, и тогда разбудили брата. Тот надел валенки, набросил полушубок и пошел отпирать сенную дверь.
В избу вместе с братом вошел парень. Хлопнув голцами, он засмеялся.
– Чуть было не замерз.
Снял шапку, отряхнул ее.
– Здорово, хозяева!
Подошел к Пашке:
– Ишь стараешься. Для кого это ты?
Сколько раз до этого видела Пашка Степку, и, поди ты, все ни к чему, а тут, с этой ночи, и забилось Пашкино сердце для Степана…
Вот сейчас такая же ночь, так же воет ураган. И сейчас будто кто-то стучится в окно, барабанит пальцами. Прасковья испуганно вздрогнула, мельком бросила взгляд на кровать и прислушалась. Стука не было. Лишь звон сторожевого колокола глухо, с перерывами, доносился сквозь рев урагана, да юркая мышь скреблась под окном и тыкалась мордочкой в стекло. Прасковья уселась и только было взяла веретено в руки, как снова кто-то, уже настойчивее, забарабанил в окно.
– Кошка, мотри-ка.
Сама стукнула в раму и крикнула:
– Брысь, брысь!
Но в ответ ей чей-то женский голос отозвался:
– Отопри-и-и…
Прасковья так и рванулась с донца.
«Уж не Дарья ли? Что ее в такую носит?»
Выбежала в сени и спросила:
– Кто там?
– Я, Паша, я. Отопри скорее.
– Елена Петровна? – всполошилась Прасковья и, отшвырнув ногой лопату, подпиравшую дверь, сбросила щеколду. Снежный вихрь рванулся в сени, холод пронизал Прасковью с ног до головы. Вбежала закутанная женщина.
– Вот ка-ак! – вскрикнула Фомина, чуть не сшибая Прасковью.
В избе раздела Елену Петровну и усадила ее возле теплой голландки.
– Небось проголодалась?
– Есть такой грех.
Прасковья достала горшок молока. Пододвинула к голландке скамейку, подала кружку, отрезала хлеба.
– Ешь и отогревайся.
Пока закусывала и отогревалась Елена Петровна, Прасковья, глядя на нее, думала и никак не могла понять, что заставляет эту женщину ездить в такие холода по селам, возиться с бабами, слушать их жалобы, слезы, терпеть ругань от мужиков, а самой мерзнуть, ночевать где попало.
Поглядела еще раз, и в глаза ей бросились чесанки на ногах Елены Петровны. Прасковья всплеснула руками и метнулась к печке.
– Прорва меня возьми! – закричала она. – Как же я сразу не догадалась!
Вынула из печки свои теплые валенки и подала их Елене Петровне.
– Бросай свои-то, а мои надень. Твои я в печку суну.
Елене Петровне, в свою очередь, приятно было ощущать теплоту валенок и смотреть на Прасковью. Каким родным было ей лицо этой простой, белобрысой, с маленькими завитушками волос на висках, женщины!
Отогревшись, Елена Петровна подошла к Прасковье и села с ней рядом, около прясельницы.
– Дай я попряду.
Прасковья засмеялась:
– А разь ты умеешь?
– Попробую.
Елена Петровна уселась на донце, взяла веретено, крутнула и начала вытягивать нитку. Нитка пошла толстая, узластая, неровная. Оборвала ее, ловчилась вытянуть потоньше да поровнее.
Прасковья смотрела неотрывно и, по тому как Елена Петровна держала веретено, как пускала его от себя, наотмашь, видела, что прясть она когда-то умела хорошо, только теперь немного забыла.
– Где же это ты училась? – спросила Прасковья.
– А когда в деревне жила.
– Нешто ты деревенская?
– Какая же?
– В городу-то давно живешь?
– Лет десять.
Прасковья помолчала, потом, украдкой поглядев на спящего Петьку, полушепотом спросила:
– Мужик-то есть, что ль, у тебя?
Елена Петровна улыбнулась:
– А как же?
– И он с тобой живет?
– Мы с ним на бумажной фабрике работаем.
Еще тише спросила:
– Не бросает поколь тебя?
Елена Петровна звонко расхохоталась, а с ней смешно стало и Прасковье.
– Ну, коль хохочешь, стало быть, не бросает.
Задумалась, тяжело вздохнула и снова оглянулась на Петьку.
– Сама-то партийна?
– Партийная.
Прасковья оглядела ее и покачала головой:
– Совсем не похожа.
– Почему? – удивилась Елена Петровна.
– А так. Гордости в тебе нет, и одета по-простецки. Не верится мне.
– Это ты зря. У нас в партии больше из тех, кто по-простецки одет.
– Поди-ка… Небось меня вот не приняли бы? – шутя спросила Прасковья.
– Почему? – вдруг насторожилась и сразу покраснела от волнения Елена Петровна.
– А зачем я понадоблюсь? – улыбнулась Прасковья. И, не дожидаясь ответа от ошарашенной вопросом Елены Петровны, встала и весело хлопнула ее по спине. – Будет. Давай-ка спать ложиться. Лезь на печь, а тараканов не бойся. Они у нас не злые.
