Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)
Почти рядом, из-за угла амбара вышла на них качающаяся фигура. И сразу во всю глотку заревела.
Б-бывали дни ее-се-о-лые,
Г-гу-лял я, ма-ала-де-ец…
– А теперь не гуляешь? – крикнул Мирон.
Развеселый и горластый певец оборвал песню, озадаченный окриком, некоторое время постоял, потом, качаясь, направился к ним. И шаг за шагом все громче спрашивал:
– Кто?.. Кто-о? Кто-о-о?
Мужики не отвечали. Тогда, сильно запрокинувшись, прогорланил на всю улицу:
– Кто-о иде-от?..
Подошел вплотную, сунулся к одному, к другому и руки растопырил.
– Кар-раул!.. Артельщики! Откуда?
– Сам скажи, откуда прешься?
– Я?.. Ого-го-ой! Из далеких кр-раев. Ходил в Крым-пески, в туманны горы…
– Сразу видно. Иди домой, отсыпайся.
Мужики обошли Яшку Абыса, а он, все качаясь, как пугало от ветра, стоял и что-то обдумывал. Вдруг встрепенулся и снова заорал, тревожа собак и тишину улицы:
– Сто-ой, сто-ойте-е!.. Слово хочу…
– Какое? – спросил Ефимка.
– Не тебе, – оттолкнул он его, – Алексею, другу своему… слово желаю молвить.
Подошел к Алексею и, хватая его за полу пиджака, крикнул:
– Ал-леш, друг, даешь мне слово?
– Даю, – отстраняя вцепившегося Абыса, разрешил Алексей.
Тот всплеснул руками, как плетями, и ударился в слезы:
– Пр-ронял ты меня, Ал-леш, на сходе, пр-ронял, до слез. Вот тебе крест на церкви… Мир-рон, дядя Яков, дядя-Егор, дьяволы бородастые… Слушайте, что хочу сказать вам. Не глядите, чуток я пьян, разь это позор?.. Пьян, да умен, семь угодий в нем… Артельщики вы?.. Да?.. Черти вы, а не артельщики… А чем Абыс не артельщик?.. Ты скажи, комары тебя закусай, дядя Мирон, чем я не артельщик?
– Знамо дело, – согласился Мирон. – Ты испокон веков артельный… один никогда не пьешь, все в артели…
– И больше на чужое, – вставил дядя Егор.
Яшка насупился, хмуро произнес:
– Чужого сроду не беру!
Запрокинул голову к звездам и прокричал:
– А сво-во… не отда-ам!
– Иди, иди, проспись! Жена тебя небось ждет.
– Минадорка?.. Я ей, лихорадке, волосы выдеру…
– Ладно, ладно, – отмахнулся Мирон, – иди.
Но Яшка не унялся.
– Стало быть, примете меня?
– Примем, знамо дело. Готовься к работе. Заставим тебя так ворочать, спина затрещит.
Абыс, меняясь в голосе, игриво спросил:
– Ра-або-о-та-ать?.. У ва-ас ра-бо-тать?
– А ты думал, гулять?
Тогда Яшка махнул рукой и удивленно протянул:
– Ну-у-у… Во-он что-о? Работать? Работа дур-ра-ков любит.
И снова, качаясь из стороны в сторону, хриплым, надсадным голосом завел.
Он-на уж да-ажида-аетца
Кр-раса-ави-ица м-меня…
Пели петухи, выли собаки, светила луна.
Абыс Яшка скрылся за амбарами, нырнул на огороды и пошел в гореловский лес отсыпаться.
Утром придет туда Минодора с метлой и, как всегда, разбудит его.
За гумнами, в большом здании, похожем на ригу, неумолчный гул. Тяжелые ворота открыты настежь, и в них виднелось несколько телег с возами. С противоположной стороны из-под повети клубами вилась седая пыль.
Работал не только обдирочный барабан, издававший этот гул, но и постав, размалывающий пшено в муку. Юрко суетился Афонька: то бегал к ящику и следил, все ли просо прошло в барабан, и тогда засыпал новое, то выгребал пшено из ларя.
Черный, в пыли, с воспаленными глазами, он то и дело покрикивал на лошадей, переступавших на большом бревенчатом кругу.
Мужики, дожидаясь очереди, сидели сзади дранки на старом бревне, когда-то служившем передаточным брусом ветряной мельницы. Разговоры велись об урожае, о предстоящем жнитве, а потом сами собой перешли на артель.
Посередке мужиков – Нефед. У него густой пламень огненной бороды, два горящих фитиля усов, ровно заправленных под прямым, с синими прожилками, носом; глаза, цвета подсолнечного масла, мерцали ровно под тяжелыми бровями. Говорил тихо, спокойно, глядел за мельницу, на дозревающие ржи.
– Алексей нам правильно внушал на сходе. Его слова на ветер пускать не след. В артели большая сила заложена, ежели дружно взяться, а не как мы, врозь в разны огороды. Вот погляди, отрежут самую что ни на есть лучшую землю…
– А если не дать? – горячился Сидор.
Нефед сжал бороду, склонил голову набок, в сторону Сидора.
– Как не дашь? Как не дашь, раз, говорю, сила на их стороне. На цепь ляжешь?
– Лягу! – решительно заявил Сидор.
– Ложись! – едва заметно усмехнулся Нефед. – Ложись, а они через тебя перешагнут.
Сидор был черен, с округлым беспокойным лицом, коротконогий, подвижной. Он шаркал по траве сапогом и нетерпеливо возражал:
– Не перешагнут, не посмеют. Сила не в них, сила в народе. А наро-од…
– Кто народ? – спросил Нефед, лукаво подмигнув мужикам.
– Мы народ. Мы-ы! – ударил Сидор кулаком себя в грудь. – Что захочем, то и будет. Народна власть.
Помолчав, Нефед спокойно произнес:
– Э-эх, народна вла-асть, наро-од! Стадо овечье, вот кто вы, не народ. Поорете, в мать-перемать выругаетесь, а как чуть коснись – друг дружке бороды за спины.
Бугай, лобастый мужик, успокоительно вставил:
– Ничего у них с артелью не получится.
– На каких картах гадал? – повернул к нему бороду Нефед.
– Кто у них собрался? Рвань-дрянь…
– Во-она! – протянул Нефед. – Я думал, ты еще что скажешь.
– Бают, – вмешался один мужик, стоявший возле угла дранки, – на казенную землю они метят. В аренду ее снять хотят. Правда, што ль?
Тяжело переступая кривыми, негнущимися ногами, с гумна шел тучный Лобачев. Возле него увивался Митенька. Он суетливо размахивал руками, в чем-то убеждал Лобачева, а тот словно не слушал его, лишь мерно раскачивался тяжелым телом.
Увидев мужиков, Митенька оставил Лобачева и чуть не вприпрыжку побежал к дранке.
– Слыхали, какое дело-то! – закричал он, еще не добегая.
– Аль с цепи сорвался? – спокойно остановил его Нефед.
– Ефима Сотина крутят!
Мужики настороженно переглянулись. Нефед чуть качнулся и, помедлив, произнес:
– Это ты зря…
– Ей-богу, правда. Всю ночь сидели у него.
А он что, поддается?
– Подумаю, слышь.
Лобачев, усаживаясь и сдвигая двух мужиков на самый край бревна, заключил:
– Я и говорю, зря орешь. Чтобы Ефима уговорить, надо за один присест котел каши без соли слопать.
– А ежели пойдет? А ежели согласье дал? – кипятился сухопарый Митенька.
– Тогда отговорить надо, – спокойно произнес Нефед. – Ефима нельзя упускать. Вам так и надо. Говорил, свою артель организовать, а вас на отруба понесло. Вы в голову возьмите, какой нынче дурак на отруба идет? А Столяров накрутит вам хвосты. Он председатель у них.
– Это мы еще поглядим, кто кому накрутит, – погрозился Митенька жилистым кулаком.
– Чего глядеть-то, – презрительно прищурился на него Нефед. – Храбрость в тебе петушиная, а устою нет. В февральску ты в комитете был, а ведь сшибли вас, эсеров, большевики.
Из гореловского леса веяло мягкой прохладой зелени, густым запахом дуба, и дышалось после жаркого дня легко, во всю грудь.
С опушки канавы, через плавные потоки желто-спелой ржи, словно впадающей в «Левин Дол», тянулись по низине кусты ивняка, зеленой лентой обрамлявшие извилистую реку, от которой еле заметно поднимался туман; влево чуть виднелась соседняя деревушка с ветряной мельницей, вскарабкавшейся на предгорье. От Дубровок слышалось спокойное мычанье коров, блеянье овей, щелканье пастушьих кнутов.
Сотин привязал мерина к вбитому колу длинным канатом и пустил его пастись. Фыркая, мерин жадно хватал траву.
«Почесать бы гребенкой его надо», – подумал Ефим, проводя ладонью по шершавым бокам лошади.
– Федотычу-у, – еще издали, выйдя из леса, снял картуз Лобачев. Раскачиваясь, медленно подошел к Сотину и кивнул на лошадь. – Погулять пустил?
– Надо, – ответил Ефим. – Днем слепни едят.
– Слепни – беда, – согласился Лобачев. – Так и жалят, как наколюшками. Да здоровые какие. Откуда только взялись.
– Рожь поспевает, вот они и появились. Ржи-то, вишь?..
– Ржи, чего не ржи, – заулыбался Лобачев, повертывая голову в поле. – Хороши. Старательны хозяева опять с хлебом будут.
– У меня одна тридцатка с загона лезет.
Ну, у кого, у кого, а у тебя плохого хлеба никогда не родилось, – проговорил Лобачев. – Нешто ты по работе своей кому-нибудь чета? Ты так за землей ухаживаешь, как мать за дитем не глядит. Будь у тебя хошь самый суглинок – и тот уродит.
Продолжительно посмотрел на чуть смутившегося Ефима и, словно вспомнив только, спросил:
– Чего болтают мужики, – ты, слышь, в артель к Алексею метнуться хошь?
Сотин отвел глаза на лошадь и сжал губы. Лобачеву была видна его могучая шея с толстыми складками, словно шея эта выложена из небольших крепко прокаленных кирпичиков.
Лобачев терпеливо ждал ответа. Наблюдал, как Ефим, подойдя к лошади, поправил канат, потрогал кол. И потом уже угрюмо отозвался:
– Говорили мне.
– И ты дал согласье? – полушепотом спросил Лобачев.
– Не-эт, – закрутил Ефим головой, – согласья моего пока нет.
– И не надо, – подхватил Лобачев, – не надо. Ты, Ефим, не срами людей, не конфузь себя перед миром. Те мужики, кои соблазнились на язык Алешки, с ума сошли. Баить они, дьяволы, вот как ловко научились, силов наших нет. Только стелят перину, а спать придется на камнях. Не будь, Ефим, дураком, не лезь в эту кабалу. Ну чего у тебя нет, чему нехватка? В шею их гони, послушайся меня…
– Подожди-ка, – остановил его Сотин, – а ты что, учить меня вздумал?
Лобачев не обратил внимания на его слова. Оглядываясь на лес и кладбище, продолжал:
– Старательный мужик на это дело не пойдет, не-эт. Всех не уравняешь, как они хотят. Пальцы на руке – и те не равны, лес, гляди, и то кое дерево выше и толще, кое ниже, а кое совсем чахло. А уж на што солнышко для всех поровну светит. Вбери в голову: что получится? Один, хоть, к примеру, ты, встанет раньше, другой будет потягиваться, а третьему и вовсе лень. А жрать давай всем. Придет время делить – тоже поровну.
– О чем хлопочешь, не пойму. Что тебе надо? – спросил Ефим.
– Мне, мил друг, ничего не надо, не-эт, не надо. Совет нынче держали хороши мужики, и велели они один на один поговорить с тобой. Больно народ встревожился за тебя. За хозяйство твое опасаются.
– Спасибо, – пробурчал Сотин, глядя в землю.
– Не стоит, Федотыч, не стоит. А только еще велели передать тебе, что артель эта самая – путей бы ей не было! – целится на фондовскую землю. Но только, скажу один на один, не видать им этой земли. Решили давно ее заарендовать мы и заявленье такое подали. Стало быть, просят мужики, ежели, мол, хочет он, то пущай пай принимает. Про тебя, то есть. Артели у нас никакой не будет, а, говорю, по желанью можно эту работу вместе объединить. Будет вроде товарищество. Почему? Поэтому. С волками жить – по-волчьи выть. Мы для близиру подвывать будем. Окромя того, пока они будут собираться, да уговаривать, да ладиться, что у кого есть, а у них ничего нет, мы – р-ра-аз – товарищество, понял? Совецка власть – р-ра-аз – нам землю, понял? А опосля наша воля. Можем мы свою-то землю, как и допрежь, на отруба, а ту поделим…
– Знамо дело, – ответил Ефим.
– Стало быть, Сотин, с нами? – тяжело задышал и насторожился Лобачев.
– Стало быть… – вскинул на Лобачева лохматое крупное лицо Ефим. Подшагнул и тяжелой рукой указал на кладбище.
– Деды жили одни? Жили!.. И греча невпроворот родилась… А вас всех дурной слепень укусил.
– Значитца, ни к нам, ни к ним? – допытывался Лобачев.
– Скажи мужикам, Сотин сам себе хозяин.
– Спасибо, – ответил Лобачев.
Раскачиваясь, пошел он опушкой леса. Ефим провел рукой по шее, проследил, пока не скрылась качающаяся туша за деревьями, пробормотал вслед:
– Тоже… ходатай…
После обеда Алексей отдыхал в штаб-погребице. Сквозь сон слышались ему то громко встревоженные, то шепотно успокаивающие голоса.
– Пущай спит, – приглушенно говорил один. – Зачем зря булгачить человека. Может, ничего и нет.
– Как же нет, ежели я сам с ним говорил! – кричал другой.
– И я с ним говорил, – раздался третий голос. – Ах ты, грех какой, надо бы разбудить.
Алексей открыл глаза. В дверку погребицы глядели три мужика, члены артели. У них были испуганные лица.
– В чем дело? – сбрасывая ноги с постели-ящика, спросил он.
Филипп, маленького роста мужичонка, тоненьким голоском, чуть не плача, запросил:
– Выпиши, Алексей Матвеич, меня из артели, выпиши скорее.
– Что случилось?
– Ничего, только ты выпиши. Не хочу я в артель, хочу один.
За ним, тяжело выговаривая, всунулся курчавой головой Фома Трусов, молодой мужик, недавно отроившийся от семьи.
– Меня тоже… исключи.
– Постой, постой, – застегивал Алексей и никак не мог застегнуть ворот рубахи. – Вы что, белены обожрались? А ты, – кивнул он головой на понурого, но всегда с веселыми глазами Кузьму, – тебя тоже выписать?
– Так точно! – по-военному ответил Кузьма. – Баба на всю улицу ревет.
– Как же не реветь, ну как не реветь? – скороговоркой подхватил Филипп и задергал маленькой головой. – Эдакое дело выходит. Как плохо ни жили, а по миру с сумкой не ходили.
– От сумы нас, Матвеич, Христа ради, избавь. Хоть хлеб с водой, хоть горе с бедой, только не с сумой, – тяжело ворочая языком, говорил Фома.
– Про какую суму вы болтаете? Кто вас сюда созывал?
– Бабы прогнали! – прямо заявил Кузьма. – Сразу: марш нам по шеям!
– Бабы? – удивился Алексей.
– Так точно!
– Не понимаю, – пожал плечами Алексей. – При чем тут бабы?
– Слышь, не хотим, говорят, как атмисски артельщики, нищими быть, с сумой ходить.
– Опять эти атмисски…
Запыхавшись, словно за ней гнались бешеные собаки, бежала Зинаида. Лицо ее было испуганное, бледное, на глазах слезы. Прямо с разбега ошарашил ее Алексей:
– Выписать?
– Выпиши, Алешенька, вы-пиши-и!..
И залилась:
– О-ох, горе ты мое-о! И што я, дура така, наделала! И к кому я теперьче пойду-у, с какими глазами!
Немного погодя, в одних трусах, вбежал Петька, за ним вдогонку Ефимка.
– Что, струсили? Эх, черт вам, артельщики!
– В чем дело? – хватая Ефимку за рубашку, спросил Алексей.
Ответил за него Петька:
– Нищий по селу ходит! Говорит, был в артели, все хозяйство в нее вложил, артель распалась, и он по миру пошел.
Алексей вышел из погребицы.
– Где нищий?
– По Ивановке ходит. Теперь небось возле Сотиновой избы будет.
– Приведите его сюда!
– Так дело не пойдет, – поддергивая трусы, ответил Петька, – лучше нам зайти вперед и подкараулить его у кого-нибудь.
– Пошли к Сотину! – предложил Ефимка.
Огородами, один за другим, направились на Ефимову усадьбу. Не доходя, в прогалине между изб, Петька заметил нищего.
– Вон, глядите!
Через двор прошли в сени к Ефиму. Он строгал черен больших навивальных вил. Неожиданный приход артельщиков его озадачил. Вопросительно посмотрел на встревоженные лица.
– Что такое?
– Ничего, дядя Ефим, – успокоил Петька. – Мы охоту устроили.
– Какую охоту?
– Нищего ловим.
Выглянув из прогала двери, испуганно и радостно передал:
– Идет!
Сначала нищий, помахивая толстой палкой, за которую старалась и никак не могла ухватиться собака, прошел мимо сеней, затем, когда в окне избы никого не увидел, вернулся обратно. Снял картузишко и протянул:
– Подайте, родимы, Христа ради, милостинку. Не оставьте, кормильцы, и сам бог вас не оставит.
Мужики настороженно молчали, косясь на Алексея.
Нищий, продолжая отгонять назойливую собаку, еще попросил:
– Семейство большое, а нет ни лошади, ни коровы, ни избы. Пожалейте, ради бога.
Сдерживаясь от трясущейся злобы, Алексей, насколько мог, спросил нищего ласково:
– Ты, дядя, откуда?
– Ась? – прищурился нищий.
– Чей, говорю, будешь?
Глубоко вздохнув, он сокрушенно заявил:
– Лучше, милый, не спрашивай. Из артели я. В артели допрежь был…
Тревога пробежала по лицам мужиков. Они быстро-быстро зашептались, но Алексей махнул на них рукой:
– Замолчите.
И опять опросил:
– Стало быть, тебя артель до сумы довела?
– Она, родимый, она, – не глядя в лицо, согласился старик.
– Ну и артель у вас! Где это такая?
– В Атмисе, – сумрачно протянул нищий, – в Атмисе, родимый.
– Что же, распалась она или как?
– В разор пошла, – охотно заговорил нищий, переступая с ноги на ногу. – Да нешто это дело поведет к доброму? Кака была скотина, избенка – все пошло с торгов. Хуже, чем на пожаре. Там хоть головешки останутся, а тут только по миру ходить. Сроду не ходил, глядь – будь она проклята! – в кои-то веки просить пришлось.
Алексей оперся о перила крыльца и разглядывал этого оборванного, увешанного сумками человека. Быстрым взглядом определил, что сумки на нем были старые, заплатанные, палка толстая, с пикой на конце и обита острыми гвоздями от собак.
– Давно побираешься? – спросил Алексей.
– Первую весну господь наказал.
«Врет. За весну так не истреплешь сумок, а палка побывала в ходу».
– Вот что, дядя, – суровым голосом приказал Алексей, – предъяви-ка нам от сельсовета удостоверение личности.
Нищий чуть попятился, одернул сумки и, удивленно оглянувшись на народ, который уже собрался, спросил:
– А кто ты такой будешь?
Алексей повысил голос:
– Я – председатель артели. А ты кто такой будешь? Показывай удостоверение!
– Нет у меня, нет его, – двинулся было нищий уходить.
– Постой, постой, – уже выскочил из сеней Кузьма, – погоди, мы тебя, едрена феня, задержим! Мужики, – обернулся он к собравшимся, – кто-нибудь бегите за милиционером. Скажите, аль бродягу поймали, аль шпиёна!
Нищий повернулся боком и, как подрубленный, бухнулся на колени.
– Ослобоните, родимы, Христа ради…
Ко двору Сотиных все больше и больше подходил народ. Некоторые уже знали нищего, с удивлением ждали, что будет дальше, а те, у кого он еще не был, спрашивали:
– За что его?
– На артельщиков нарвался.
У Алексея багровело лицо.
– Чей, говори! – зычно крикнул он на нищего.
Тот, заплетаясь, сознался:
– Кевдинский, родимый, я из самой-то Кевды.
Толпа шумно ухнула.
– Вот тебе атмисский!
Кто-то спросил его:
– Зачем же болтал, что артельный?
Другой предложил:
– Собаками его затравить!
– На лошадино кладбище в яму свалить!
Перепуганный, он захныкал и, отирая потное, покрытое пылью лицо, прогнусавил:
– Родимы, не сам я, научили меня. Бают, сжалютца, подадут больше.
– Кто научил?
– Не знаю я его, а только живет он на том конце улицы, другой дом под красной жестью. Сам полтину дал. Говорит: «Проси, слышь, как из артели ты, больше давать будут».
– Митенька! – весело крикнул кто-то. – Это ловко он подстроил.
Алексей, указывая на нищего, сердито проговорил:
– Видите, чем начали орудовать кулаки?
Нищему внушительно, строго приказал:
– Ты, старик, уходи из нашего села и забудь сюда дорогу. А то, если в тюрьме не был, побудешь.
Радостно вскочив, нищий торопливо, не оглядываясь, направился с улицы на дорогу.
Филипп засучил рукава и попросил:
– Дайте я ему шею намылю!
– Не трожь! – отсоветовали ему. – Сожгет…
Сотин, наблюдавший за всем этим и не проронивший ни слова, когда ушел нищий, тяжело покачал головой:
– Вот так… обормоты!
Алексей принялся распекать артельщиков:
– Ну, дорогие товарищи, а с вами что прикажете делать? Какие же вы колхозники, если первой кулацкой галки испугались? Как же с вами работать? Нет, так дело не пойдет. Сидеть все время с карандашом и как чуть что – «выписывать»?
Вечером в избе дяди Егора собралась вся артель. Алексей говорил:
– Товарищи, нечего нам ждать у моря погоды. Пока там устав утвердят да землю отрежут… Я предлагаю ковать железо сейчас. Начинается косьба ржи. Опять все врозь, по своим загонам. Давайте проведем косьбу совместно, разобьемся на группы. Это будет первый урок. В работе узнаем друг друга, и какие ошибки выявятся – исправим их.
До самого света горел огонь в Егоровой избе. Этой ночью артель «Левин Дол» обсуждала первый план своей работы, – план общей уборки хлеба на разрозненных загонах. Косами и жнейками свалить хлеба, расчистить и утрамбовать на лугу общий ток, поставить конную молотилку…
Часть третья
ПробаПалило солнце.
Знойное марево колыхалось на склонах гор. Изредка набегут на загоны синие тени туч. На миг повеет прохладой. И в зное этом неустанное пенье кос: «Чжи-чжи, ачища!»
Лошадей кусали седые слепни. Лошади били ногами, фыркали, охлестывались хвостами.
Взлеты кос. Потные спины мужиков. Согбенные фигуры вязальщиц.
Началась страдная пора: уборка хлебов.
Артельщики выехали косить рано, взяли еще две жнейки из леонидовского прокатного пункта, разбились на партии и разъехались на те загоны, на которые дал наряд дядя Егор. Ему временно было поручено ведать всеми работами, порядком и распределением людей. Сам вместе с Лукьяном поехал косить его рожь.
Первый раз в жизни видит старик на своем загоне жнейку. Чудно, не верится. Запрягли пару лошадей, Егор опустил платформу, включил рабочее колесо, поставил регулятор граблин и тронул.
Заходил упругий шатун, дробно взметнулась острая пила ножей, судорожно взмахнули граблины, и густая, подрезанная рожь, приглаженная зубастыми граблинами, ровно ложилась на платформу.
Дядя Лукьян подкосил на углу незахваченные былки ржи, положил свои грабельцы на межу, вприщур посмотрел на удалявшуюся пару лошадей, жнейку, спину Егора – и улыбка озарила старческое лицо. Никак не мог поверить, что ведь это на его загоне, по его ржи гуляет крылатая, гремящая стрекоза-жнейка. Так и казалось, что вот-вот сердитый Егор проедет первый ряд до своей ржи, там через межи свернет на нее и начнет косить свой загон. Или спрыгнет с пружинного сиденья и скажет:
«Зачем я стану чужую рожь косить?»
Но Егор уже доехал до угла, круто завернул лошадей, чуть задержались в воздухе ощеренные граблины – и снова радующий гул машины.
Тогда вместе с бабами, Маланьей и женой Егора, вместе с внучатами принялся старик вязать снопы.
По меже, на двух подводах, с полными телегами баб, ехавших отрабатывать «подождание» – взятую зимой взаймы рожь, – с грохотом промчались Лобачевы. Сзади них, запряженная парой, тренькала жнейка. На сиденье качался Афонька. Он оглядывался на загоны, со всеми здоровался и весело о чем-то кричал косцам.
Через некоторое время, когда подводы Лобачевых нырнули под уклон Каменного оврага, другой межой шел Семен Максимович. Шел не торопясь, на ходу, как бы играя, подшибал палкой красные головки татарника, часто останавливался возле загонов, где копошился народ, срывал колосья ржи, растирал на ладони и бросал на «зуб». Снимал свой тяжелый картуз с промасленной макушкой, низко раскланивался и, блестя куполом лысины, кричал: «Бог помочь!»
Широким, проездным межником, на котором по одну сторону трава была выбрита, а по другую – тянулась сухая мятлица, направился к загону Лукьяна. Его тучную фигуру, ныряющую во ржи, первой заметила Маланья. Отбросив сноп, она подошла к мужу и, указав напротив солнца, произнесла:
– Ходит, – гляди-ка!
– Кто? – не понял Лукьян.
– Лобач по полям ходит. Ослеп, что ль?
– А и черт с ним! – отмахнулся Лукьян, круто прижимая сноп левой коленкой.
– Сюда вишь прется, – продолжала Маланья. – Сейчас вроде на смех будет говорить.
– А ты брось, – озлился Лукьян. – Вяжи вон лучше. Хлынет дождь, прорастет.
И оба снова принялись вязать снопы, кладя готовые охапки скошенной ржи на расстеленные внучатами свясла.
Семен Максимович нарочно не поехал на подводах. Решил «проветриться» пешком к своему загону, а по дороге кстати поглядеть, как работают артельщики. Поровнявшись с Лукьяном, остановился, долго глядел на удаляющуюся жнейку, потом сошел на жнивье, зачем-то потрогал снопы, как бы проверяя, крепко ли связаны, и ласковым голосом спросил:
– Идут дела-то, Лукаша? Ась? Жнейкой машете?
– Машем, как вишь, – развел руками Лукьян.
– Что ж, – вздохнул Лобачев, – машите, машите!
Подумав и как бы вспомнив что-то, оживился:
– Да, забыл я. Вот оно што, Лукьян… Стигнеич, – назвал по отчеству, – это ничего, машете вы, а как рожь-то, снопами аль зерном?..
Дядя Лукьян смутился, покраснел, проглотил слюну и изменившимся голосом переспросил:
– Ты о чем?
– Да о чем? – усмехнулся Лобачев. – Все о том же. Хоша договора в совете у нас с тобой и нет, зато, чай, крест на груди есть.
– Испольну? – догадался Лукьян.
– Какую же? Вот она небось испольна-то. Косите ее. О-ох, вижу, забыл.
Маланья, чутко вслушиваясь в разговор, наотмашь отбросила тяжелый сноп, нарукавниками вытерла потное лицо и, ковырнув жнивье лаптем, протрещала:
– Этой испольной тебе не видать, как толстого своего затылка.
Лобачев даже и не повернулся в ее сторону. Он упорно смотрел на Лукьяна, а тот, все более конфузясь, не мог глядеть прямо в лицо. Наконец, заикаясь, обещался:
– Чай, как-нибудь сделаемся, Семен Максимыч?
– То-то, гляди. А то приспичит вдругорядь, лучше не ходи. Ко мне, брат, дорогу не загаживай.
– Больно надо! – опять крикнула Маланья. – И без эдаких живодеров обойдемся.
– А тебе, баба, совет, – повернулся к ней Лобачев, – спервоначалу подол свой вымой, тогда в разговор вступайся.
И, высоко подняв голову, пошел с загона. Но Маланья не из таких баб, чтоб промолчать.
– Ах ты паскуда эдакая! – завопила она вслед. – Ах ты черт лысый! Я те вымою, я тебе возьму вон сноп да все твои бельмы выхлещу!..
– Перестань звенеть! – крикнул на нее Лукьян.
– А то ишь ты! – не унималась Маланья. – Испольну ему отдать! Отсыпь ему чего брали – и черт с ним. Будет, потянул нас за кишки.
Лобачеву навстречу ехал Егор.
Он еле сдерживал лошадей. Закусанные слепнями, они рвались в стороны, то и дело забираясь в нескошенную рожь.
– Бог помочь! – с явной насмешкой крикнул ему Лобачев.
– Иди к черту! – злобно, не то от слепней, не то от насмешки, ответил Егор.
Лобачев опешил. Заморгал глазами и, помедлив, укоризненно заметил:
– Спасибо на добром слове. Только за что?
– Старо за ново зашло. Ходишь?.. Колдуешь?..
– А чем я, ты погодь, чем я виноват, что ты чужую рожь косишь? – задал вопрос Лобачев. – Своя осыпается, а он – у-ух ты! – жарит по чужому загону. Жарь, жарь, в пролетарию готовься!
– А ты завидуешь?!
– Как же, есть чему! А только совет мой тебе, как ты есть уж пролетарий, красный лоскуток на граблину прицепи.
– Мне вот слезть неохота, я бы тебе два синих фонаря прицепил под глаза. Ишь ты, шляешься, людей-то мутишь. Я тебе опушку леса припомню, я тебе не Сотин.
Еще что-то кричал распаленный Егор, но за шумом жнейки ничего не было слышно.
Тучная фигура Лобачева уходила все дальше и дальше и скоро скрылась за поворотом на яровые поля…
… Эти горячие дни жнитва, когда в деревне оставались только старики да ребятишки, казались Алексею непомерно длинными, скучными. Ездил он с братом в поле, но ему не были сделаны грабельцы, а вязать не умел, и оказалось, что в поле делать ему совсем нечего. Пробовал покосить, взял у Кузьмы косу, прошел три ряда и почувствовал, что ноет спина.
– Бестолковая работа – косить косой, – заключил он.
Снопы принялся подтаскивать в обносы, крестцы класть. Но крестцы получались такие, что при первом же ветре грозили расползтись на все четыре стороны. Тогда ушел с поля и забрался в погребицу. Но и там не нашел покоя. И твердо решил: надо скорее уехать в город.
«Артель налажена, работа пойдет. Приедут землеустроители, отрежут землю. Все это обойдется и без меня. Надо еще раз собрать их, поговорить, переизбрать председателя – и в дорогу».
Как-то вечером, когда Кузьма только что приехал с поля и распрягал лошадей, Алексей заявил ему:
– Денька через два – на Алызово мне.
– А лошадь? – спросил Кузьма.
– Чать, ты отвезешь, – удивился Алексей.
Брат отвернулся и промямлил:
– Время-то какое…
– А что время?
– Да то! – уже сердито ответил Кузьма. – Самая горячая пора, а ты ехать. Каждый день на учете. А ведь туда двадцать пять верст и оттуда двадцать пять. За день и не обернешься. Вдруг пойдет дождь. Кто хлеб уберет? Погодил бы маненько. Не гонятся за тобой.
В голосе Кузьмы слышалось раздражение. Он сердито бросил хомут на телегу, несколько раз беспричинно хлестнул мерина, даже споткнулся об оглоблю.
– Мне годить некогда, – твердо заявил Алексей. – У тебя свое дело, а у меня – свое.
Брат ничего не ответил и молча повел лошадь во двор.
Алексей сходил к Сорокиным, которые работали с Ефимкиным отцом, и попросил Петьку собрать артельщиков. Сказал ему, что собирается уезжать. Петька промычал что-то в ответ, но известить мужиков обещался.
На собрание пришли все. Слушали охотно, а когда Алексей упомянул, что думает уезжать и надо избрать нового председателя, заметил, как артельщики посмотрели на него не то злобно, не то насмешливо. И никто ничего не сказал. Молча разошлись.
Вечером к Алексею пришел секретарь ячейки Никанор.
– Зря уезжать вздумал, председатель. Дух у артельщиков роняешь… За это время у них много вопросов накопилось. Разъяснять надо. Такое великое дело затеяли, все только и говорят об этом, а ты – уезжать. Все пойдет прахом, и в другой раз ничего не выйдет. Кулакам радость одна будет.
– Но мне ехать-то надо или нет? Отпуск мой кончился.
– Мы тебе удостоверение от артели дадим. Задержался, мол, по случаю организации колхоза.
Что было делать? И не ехать нельзя, диплом надо сдавать, и Никанор верно говорит. Всю ночь думал Алексей, а утром все же решил, что ехать надо.
Сходил к некоторым мужикам, но все наотрез отказывались его везти. Тогда в сельсовет направился. Думал там попросить подводу, но в сельсовете сидел один старичок-секретарь и готовил списки. Он настолько углубился в свою работу, что даже не заметил, как пришел Алексей. Над секретарем плавали две тучи: сизая от дыма и черная из мух. Мухи вились, жужжали, садились ему на лысину, и секретарь ожесточенно пришлепывал их ладонью.
Вглядевшись, Алексей с удивлением заметил, что всюду, на столе, на окне, на полу, на всех бумагах и газетах, целыми ворохами валялись мертвые мухи.
– Что это такое? – громко спросил он старика.
– А-а? – испуганно вздрогнул секретарь, как будто его разбудили от глубокого сна.
– Откуда столько дохлых мух?
Старичок отшвырнул ручку, привычно щелкнул себя по шее и, кивая на мух, улыбнулся.
– Это я их формалином угостил.
– Как? – не понял Алексей.
– Формалином, говорю. Чем просо протравляют. Налил вот в одну чернильницу, они напились и сдохли.
– В чернильницу? Почему в чернильницу?
– А они чернила здорово пьют. Как оставишь открытой, гляди, к утру пустая. Прямо не напасешься подливать. Вот я в одну чернильницу и налил половину формалина, половину чернил.
– Химия! – засмеялся Алексей. – Кто тебя научил?
– Сам дошел, – заявил секретарь и, вздохнув, добавил: – Тут до всего дойдешь. Работы по горло. И списки по продналогу, и хлебофуражный баланс по дворам, и сведения о семенном фонде, и черт еще что.
Вскинувшись, неожиданно предложил:
– Выпьем?
– Что ты! – поразился Алексей.
– А что? Говорят, вот уезжать ты вздумал от нас. По этому случаю дербалызнем бутылочку.
– В такую жару?
– Мы в лес уйдем. Там в кустах есть ха-арошенькое местечко.
– Избавь. Не люблю водки.
– Чудак! – пожал плечами секретарь. – Ну, чудак! Да мы настоим ее смородинным листом, подпустим эдак щепоточку чаю, чтоб запах отбить и цвет придать, а на закуску свеженьких огурцов у меня в огороде нарвем. И-их, красота!.. Куда же ты?
