Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)
Вечером Сатаров устало брел домой. По широкой улице третьего общества, распевая, ходили девки; озоруя, шумели ребята; играла гармонь.
Шел Сатаров медленно, – было тепло, пахло сиренью из палисадников, – вполголоса напевал «Двенадцать разбойников». У переулка с визгом обогнала его орава девок. Две, бежавшие последними, озоровато толкнули его.
– Куда вас несет? – крикнул им вслед.
– К Бурдину жена приехала! – откликнулись девки.
«Вон что», – приостановился счетовод.
Возле избы, где квартировал Бурдин, толпа народу. Сатаров хотел было пойти прямо в избу, да раздумал и решил постоять в толпе, послушать, что будут говорить. Из окна, возле которого теснились девки и бабы, Сатарову видна была лишь низко подвешенная лампа, самовар да чья-то тень. О том, какая жена у Бурдина, Сатаров мог узнать только из разговоров девок, баб, парней и мужиков.
Девки определяли:
– Сухопарая. Носик остренький.
– А платье-то какое.
– Ласкается, зубки щерит.
– Ма-атушки, никак целуются?!
Бабы завидовали:
– По плечу ее гладит.
– Разь как наши: дура – и в морду!
– Девчонку ему привезла!
– Ах, прорва, в щеку поцеловал!
Парни были недовольны:
– Ну и выбрал – поджарую.
– Может, лучше не нашлось.
– В Москве, слышь, глаза в разные стороны разбегаются.
Мужики гадали:
– Гривка-то вроде стрижена?
– Теперь осядет у нас надолго.
Приезд в деревню нового человека – событие важное. И до тех пор, пока новичок не обживется, не разглядят его, не изучат характера, пока не поговорят с ним несколько раз, бывает, даже поругаются, – до тех пор он не будет оставлен в покое. Всюду, где бы ни был или куда ни шел, на него будут устремлены взгляды, и он станет предметом различных пересудов.
Легкая перебранка из-за каких-то пустяков произошла на третий день вечером. Бурдин больше молчал, он торопился на заседание. Кроме того, хорошо знал, что если начнет в чем-либо перечить, то неминуема целая ночь с криками и слезами жены. За эти несколько месяцев, прошедших со дня его приезда из Москвы, он успел забыть о своей не особенно удачливой семейной жизни. Забыл о ссорах и пререканиях с женой, упреках ее, – все плохое забыл Бурдин.
Еще пять дней было затишье. Бурдин всячески старался не дать повода к ссоре, но она вспыхнула внезапно в самый обед. Началось с того, что Бурдин плохо ел и был задумчив. Жена поняла это по-своему и намекнула, что нет мяса, трудно достать молока. Бурдин, занятый другими мыслями, ответил:
– Ничего, Шура, как-нибудь.
Этого было достаточно. Она посмотрела на него, губы дрогнули, лицо искривилось, бросила ложку и вышла. Походила по избе, сердито отдернула полог с кровати девочки и принялась ругаться. Вычитывала Бурдину все, что накопилось, все, в чем он и виноват был и неповинен.
– Да что я тебе, дурная, слово-то сказал, ногу перешиб?
– Ах, я дура? Дура? Мало мне мученья без тебя было, с тобой еще больше. За что же, свинья неблагодарная, дуру я заслужила? Так подожди, я тебе покажу дуру, покажу! Ты, – плакала уже она, – ты – тиран, а не партиец. Ты видишь во мне только женщину, а не человека. Я у тебя нянька, кухарка…
Бурдин не дообедал и расстроенный ушел из дому. Вечером пришел поздно. Жена не ругалась, а молчала.
Но молчание это было хорошо знакомо Бурдину. Уж лучше не пытайся тут заговорить с ней, о чем-либо спросить, – бровью не поведет. Это молчание хуже ругани. И виноват ты или нет, а обязательно проси прощения и проси не просто так, слегка, а непременно с оттенком грусти в голосе. Но и после того, как простит, она промолчит еще полдня. А потом начнет говорить. И – как говорить! – сухо, коротко.
После ужина быстро и молча улеглась она спать и, как всегда в таких случаях, отдельно. Улегся и Бурдин, но уснуть не мог. Он каждый раз тяжело переживал эти семейные сцены. Придумывал всяческие способы, как подступиться к жене, чтобы она перестала сердиться, чтобы заговорила, но все перебрал в уме, и все было испытано раньше, и все было бесполезно.
В полночь завозилась, потом заплакала девочка. Бурдин ждал, что жена встанет, подойдет, но она лежала и неизвестно – спала или нет. Девочка совсем раскричалась и так громко, что, будь соседи, и они услышали бы, но жена даже не пошевелилась. Тут-то он и догадался, что означала угроза: «Подожди, покажу». Тихо встал, прибавил фитиля в лампе и подошел к девочке: надо было менять пеленки. Извлек крошечное кричащее существо, закружился с ним по избе, не зная, куда положить. Бросал украдкой взгляды на жену, надеясь, что она, может быть, все-таки встанет, но жена лежала, отвернувшись к стенке.
«Саботирует», – решил Бурдин и положил девочку к себе на постель.
Пока искал пеленки, девочка совсем изошлась криком. Провозившись с полчаса, сделал все, что могла жена сделать за пять минут, и уложил орущую девочку. Только тогда встала жена. Молча подошла к кроватке, вынула ребенка, положила с собой и дала грудь.
– Не догадался я, что она кушать хочет, – сдержанно проговорил Бурдин.
Жена в ответ ни слова.
«Бастует всерьез», – подумал Бурдин и тихо лег. Он полагал, что теперь уже обойдется хорошо, что он выспится, но ошибся: ночью еще раза три пришлось вставать к девочке, и утром, совершенно разбитый, не позавтракав, ушел в правление.
Возня с ребенком продолжалась и вторую ночь, а на третий день жена разразилась ожесточенной руганью с упреками и слезами. Бурдин знал, что ругань – это курс на примирение с женой, и во всем соглашался, считал справедливым, когда она называла его тираном, мучителем и почему-то «идиотом несчастным».
Кроме того, не сладко было и само житье в Леонидовке. Он видел, как жену мучил ребенок. Ребенка надо было показать врачу, но больница в Алызове – за двадцать пять километров. Да и врач там не специалист по детским болезням. Теперь жена без вспышек, а уже тихо, аккуратно точила его каждый день. И он старался пораньше уйти из дому, обедал наспех, а ночью возвращался домой с опаской, с тяжелым чувством.
Неурядицы в семье Бурдина многим скоро стали известны. Бабы, не таясь, спрашивали жену Бурдина об этом, и она, нисколько не пытаясь скрыть ссору, наоборот, жаловалась, искала сочувствия, просила совета. Но что могли ей посоветовать деревенские бабы? А некоторые нарочно еще сплетничали ей, что Бурдин «ходит к Любане».
Сегодня утром брань началась из-за керосина. Ночью пришлось в темноте возиться с ребенком.
– Уеду я отсюда. Ну тебя к черту с твоим колхозом!
– Уезжай, – сказал ей Бурдин, – только поскорее.
– Ага, – подхватила жена, – гонишь? Чтобы по вдовам тебе тут шляться?
– Эх, Шура, Шура, – вздохнул Бурдин. – Кого ты слушаешь? Да про меня сплетен и до твоего приезда кучу сочинили. Мне приписали четырнадцать жен. Тут мастера сплетни пускать… Я бы советовал тебе за какое-нибудь дело приняться.
– Вот-вот, примись. С тобой да с ребенком примешься.
– Не беда, что ребенок. У Сорокиной четверо детей, а работает в ячейке и в сельсовете и групповод. Так же и Дарья, жена Столярова. А ведь ты работница. Примером должна послужить.
– Побудь на моем месте и послужи примером. Для тебя я кухарка, для ребенка – няня. Я сказала, что ты заглушил во мне человека и смотришь на меня исключительно как на женщину.
– Ей богу, сдурела. К ребенку мы хорошую няню найдем, а что касается женщины, гм… ну, какая уж ты… словом, не такая уж ты теперь женщина…
Лучше бы и не говорить Бурдину этого. Жена даже посинела.
– Во-от ка-ак?.. – шепотом произнесла она. – Значит, лучше наше-ол?!
Бурдин не стал дослушивать. Махнул рукой и вышел из дому.
Бурдин и Алексей шли яровыми полями первой бригады. Иная теперь картина полей, чем два года тому назад, когда шел здесь Алексей с Петькой и Петька уговаривал его остаться в деревне работать. Та же земля, но уже нет ни меж, поросших бурьяном, ни борозд, разделявших участки, нет узких полосок, засеянных вперемежку чем кто мог и хотел. Сплошное лежит перед ними зеленое поле овса «Победа». Не видать конца ему, растянулось на сотни гектаров. После дождей, упавших вовремя, овес буйно поднялся, перья листьев – крупные, как у речной осоки.
Они сошли к реке и берегом направились вверх по течению. Там, против Дубровок, полола, соревнуясь с группой Прасковьи Сорокиной, группа Дарьи Столяровой.
По дороге переговорили обо всем – и о лесе на постройку конюшен, и о шиновке колес, и о том, как уговорить полольщиц, чтобы они перешли с поденной на сдельную. Алексей заметил, что Бурдин очень грустен и не особенно разговорчив. Слухи о неладах в его семье были известны и Алексею, но спросить об этом счел неудобным. Между слов спросил о здоровье, пристально посмотрел на него. Бурдин догадался, о чем хотел спросить Алексей, и сам откровенно рассказал ему все.
– Что же ты решил? – спросил Алексей, искоса глянув на слегка веснушчатое лицо Бурдина.
– Что решил! – усмехнулся тот. – Знаешь, семейная жизнь – самое кляузное учреждение. Я, например, в семье становлюсь совершенно бесхарактерным человеком.
Сорвал головку с козлеца, потер и сердито бросил в сторону.
– Если не отправлю ее обратно, она в гроб меня вгонит. Правда, ее положение тоже тяжелое, ребенок болеет, и мне жаль отправлять их в Москву, но работать невозможно.
– Положение, верно, тяжелое, – вздохнул Алексей, – но в Москву отсылать не советую. В Москве ей с ребенком будет куда тяжелее.
– Там у нее мать.
– Что мать! Я вот думаю дело ей какое-то надо найти здесь. Она в деревне, как в незнакомом лесу. Переговорю с Дарьей, Прасковьей, и бабы что-нибудь придумают.
Длинной цепью, на сажень друг от друга, растянулись полольщицы. Шли они, пригибаясь, и казалось, что не сорную траву дергали, а, выследив врага, крадучись наступали на него.
Бурдин и Алексей свернули к ним. Бабы, завидев их, перекликнулись, некоторые громко чему-то засмеялись, а крайняя, выбросив из фартука траву, жмурясь от солнца, крикнула:
– Эй, председатель, становитесь с нами в ряд!
Вторая, постарше, обратилась к Алексею:
– Матвеич, уйми свою жену. Гонит и гонит, как на пожар.
– В колхозе так и надо работать.
– А за что? – спросила первая.
– Благодарность будет от правления.
– Вы бы мыла нам отхлопотали.
Побросав полотье, бабы начали подходить и скоро обступили Алексея с Бурдиным. Разговор о мыле такой же у них больной, как у мужиков о табаке.
– Как только начнется уборка хлебов, – начал Алексей, – в край завезут товаров на пятнадцать миллионов.
– Вот-вот, – оживленно подхватила одна баба, – ждите! – Хлопнув соседку по спине, она сообщила: – А я какую глину нашла. Все равно что мыло. Синяя, вязкая и мылится. Ежели хороший щелок сварить, самое добро будет.
Забыв про Алексея и Бурдина, бабы вперебой принялись расспрашивать, где нашлась такая глина.
– Недалечко совсем, под берегом. В обед сходим, натремся, искупаемся – и вся грязь слетит.
Поодаль стояли две бабы, о чем-то тихо перешептывались и, видно, не осмеливались подойти ближе. Алексей узнал их. Это вдовы – Устя и Любаня. Отозвал Дарью и, кивнув в сторону вдов, спросил:
– Как собезницы сюда попали?
– Они – колхозницы, – ответила жена.
– Когда их колхозили?
– Говорят, правление прислало.
Вдовы догадались, что разговор о них.
Первой подошла Устя. Горбатый нос ее от пыли был еще толще.
Любаня подплыла после. Она мельком взглянула на Бурдина и, вспомнив, что про нее с ним идут сплетни, конфузливо отвернулась.
– Ты о нас, что ль? – обратилась Устя к Алексею.
– Как вы попали на колхозное поле?
Устя переглянулась с Любаней. Та еще гуще покраснела и начала перетряхивать траву в подоле фартука.
– Взяли да пришли.
– Самовольно?
– Зачем? Добровольно.
– Как же с ними быть? – проговорил Алексей. – Они заявление о выходе подали.
Бабы внимательно вслушивались в разговор. При последних словах дружно вступились:
– Пущай работают.
– Это верно, – согласился Алексей, – но придется вопрос на правление ставить. Если правление решит…
– Заявление наше разорви! – перебила Устя.
– …отказать, – продолжал Алексей, – никакой работы не дадим.
Любаня тихо произнесла:
– И несправедливо будет. Советская власть за бедняков, чтобы их в колхоз.
– Верно, товарищ Любаня, так и следовало бы всегда рассуждать, а вы кулаков слушаетесь.
– На кой они нам черт, – выругалась Устя.
Алексей кивнул Дарье, та крикнула бабам:
– Хватит, наговорились.
Бабы ушли полоть. Алексей отозвал жену и коротко рассказал обо всем, о чем говорил ему Бурдин по дороге.
– Поговорю с Пашкой, – обещалась Дарья.
Чтобы попасть на поле, где работала группа Прасковьи, надо миновать единоличные наделы яровых. Это была исстари знакомая картина. Те же куцые межи, та же пестрота: где греча, где просо, овес, картофель. Редкий загон выделялся хорошими всходами. Вдобавок на загонах росла такая густая трава, что впору хоть косить. На лоскутках-участках сидело по одной или по две бабы, кое-где копошились едва видимые в траве подростки, и все они не столько пололи, сколько мяли и без того редкий свес.
«Осенью все у нас будут», – решил Алексей, торопясь скорее выйти на колхозные поля.
В Прасковьиной группе были почти одни девчонки да несколько тощих старух. Алексей окинул прополотые загоны и определил на глаз, что Прасковья заметно отстала от Дарьи.
– Где же у тебя бабы? – спросил он.
– Напасть на мою группу. У которых грудные – оставить им не на кого, а три бабы что-то не пришли.
– А помощница твоя Аннушка почему не пришла?
– Почему? – засмеялась Прасковья и, глянув на Бурдина, указала на свой живот. – Потому, видать.
– Родить собралась?
– Заставишь их, – усмехнулась Прасковья. – Веретено-то на что?..
– Какое веретено? – не понял Бурдин.
– Выкидыш пошла делать, – просто ответила Прасковья.
– В больницу?
– Эка, в больницу! Небось к Насте иль к Катьке.
Бурдин вопрошающе посмотрел на Алексея, а тот растолковал председателю колхоза:
– По этому ремеслу у нас тут свои мастера.
Краска стыда залила лицо Бурдина.
– Как же так? Я поеду в райком и буду требовать, чтобы у нас медицинский пункт открыли.
– Я тоже когда-то рассуждал так…
В селе, проходя мимо избы Насти, Алексей указал Бурдину:
– Вот одна акушерка живет. Окна завсегда под занавесью.
Сноха Василия Крепкозубкина, цветущая, лет двадцати пяти, Аннушка, имела троих детей. Когда Митроха узнал, что Аннушка понесла четвертого, он, под угрозой развода, настоял, чтобы жена сходила к Насте. На разу Аннушка не бывала у нее, хотелось с кем-нибудь посоветоваться, да не с кем. С Прасковьей только перемолвилась об этом и тут же замяла разговор.
Перед тем как идти, хорошо выпарилась, надела чистую рубаху, посмотрела на своих детей, вздумалось почему-то проститься с угрюмым Митрохой, но тот куда-то ушел, и тогда, помолившись на икону, вышла и огородами, крадучись, отправилась к Насте. Переступила порог ее избы робко, но опытная Настя, увидев в руках Аннушки узелок, смекнула, в чем дело, и приняла ее ласково. Аннушка, не попадая зубом на зуб, едва проговорила:
– Боюсь я.
– Не ты первая, не ты последняя, – подбодрила Настя.
– Вдруг умру?
– Обязательно, – весело подхватила вдова.
– На четвертом месяце ведь.
– Хоть бы на десятом. Это акушерки боятся, а я побольше ихнего делала.
Вдруг нахмурилась, сердито заявила:
– А по мне и так: ежели боишься, поезжай в Алызово. Только не обессудь, если тебя там разными щипцами да железными ложками исковеркают. И еще все село узнает: «Ага, ездила, делала!»
– Что ты, что ты! – испугалась Аннушка огласки. – Это я так. Сама знаешь – в первый раз. Ты уже делай, но чтоб как следоват и никто не знал.
– Дура ты, – вздохнула Настя и принялась освобождать стол.
Приготовления шли не долго. Вышла в сени, заперла дверь, в избе поправила занавески и, приняв строгое выражение, деловито приказала:
– Разбирайся!
Путаясь в сарафане и с трудом расстегивая кофту, дрожащими руками Аннушка принялась снимать с себя белье. Настя расстелила на столе простыню, положила маленькую жесткую подушку, сняла с шестка чугун с водой, а из ящика, что вдвигался в шкаф, взяла что-то обмотанное в тряпку.
– Ложись.
Аннушка вздрогнула и, широко открыв глаза, покорно легла на стол. Что-то безразличное было в ее лице, будто приготовилась к смерти.
Настя взяла веретено, отерла конец о полотенце…
Тысячи стрел пронзили тело Аннушки.
– Вот и все. Делов-то – пикнуть не успела.
Помогла собраться, все время ободряя. Когда Аннушка подошла к двери. Настя погрозила ей пальцем:
– Зря не болтай. Нынче строго за это. Угонят куда не следоват, и тогда не к кому вам, бабам, приклониться. Наше дело трудное, глаз да ловкость нужна. Опять же и сноровка и легкость руки… Деньги-то аль после отдашь?
– Вот они, – вспомнила Аннушка и отдала ей недавно полученные за прополку пятнадцать рублей.
– Иди-ка с богом, – выпроводила ее Настя. – Только работать всю неделю не смей.
– Спасибо, – ответила Аннушка.
Бурдин с женой только что поужинали, когда к ним пришли Прасковья с Дарьей. Догадываясь, зачем они пришли, Бурдин быстро собрался и направился к двери.
– Шура, я ухожу.
– Куда? – настороженно спросила жена.
– В совет.
– Ну вот! Целый день дома не был и уходит. Да какой ночью совет?
– Сельский, – проговорил Бурдин.
И хотя он сказал шутя, но жена раздраженно пожаловалась Прасковье:
– Это вам нравится? Каждый день так. Все время оставляет меня одну. Я одурела в этой духоте.
– Одуреешь, – сочувственно отозвалась Дарья. – По целым дням сидеть с ребенком – это скучно. В лес вы не ходите?
– Какой же у вас лес! Кусты.
– Напрасно так говорите, – не согласилась Дарья, стараясь подобрать самые, как ей казалось, городские слова. – У нас роща хоть и небольшая, но очень приятная.
Александра Федоровна рассмеялась. Гореловский – в одиннадцать гектаров – лес считать рощей?!
– Что у вас за село! – вдруг поморщилась она. – Не только врача, даже фельдшера нет. А дети? Совсем беспризорные.
– Это верно, – подсела к ней Прасковья. – Надо что-то придумать.
– Решительно ничего нельзя, – ответила Александра Федоровна. – Медвежий угол у вас. Болезни, грязь, мухи, тараканы. Чистоты вы не любите.
Дарья машинально оглядела квартиру и заметила, что, невзирая на повседневную возню с ребенком, жена Бурдина чистоту соблюдает. Первым признаком чистоты было уже то, что по сравнению с другими избами в квартире Бурдина гораздо меньше мух.
Она теперь не вмешивалась в разговор и предоставила вести его Прасковье. А та с ребятишек перешла на ясли, потом на детские площадки. Рассказала, что еще прошлый год хотели наладить это дело, но ничего не получилось, да и заведующей хорошей не нашлось. Александра Федоровна соглашалась с Прасковьей и в свою очередь рассказала, как работают ясли в городе и что можно было бы сделать в деревне. Тут Прасковья осторожно намекнула, что Александре Федоровне как городскому человеку не плохо было бы помочь им, деревенским, в этом деле. Дарья, удивляясь, только наблюдала как упорно наступала Прасковья и как ловко разбивала все отговорки, которые приводила Александра Федоровна.
– Когда мне возиться с яслями? За день устану, а ночью и к ребенку встать не могу.
– Ты только возьмись, а уж мы тебе такую няню откопаем, в городе поискать – не найдешь.
– Мужу кто готовить будет?
– Няня и сготовит. Да мы скоро столовую откроем. Не нужно будет и с горшками возиться.
Александра Федоровна, работая на табачной фабрике, не раз слышала, как на собраниях говорили, что работницы бесспорно сознательнее крестьянок и что если работница каким-либо путем очутится в деревне, она должна быть передовой. С такой мыслью она и ехала сюда. И муж, правда, не так уж прямо, но говорил ей об этом. Но оттого ли, что всегда перечила мужу, или так крепко связал ее ребенок, только голова наполнилась другими заботами: о молоке для ребенка, о том, как найти мяса, картошки, масла. И вот пришли бабы, настоящие, деревенские, колхозницы, и предлагают ей то самое, что она сама должна была им предложить: организовать ясли. Как же отказаться? Как отказаться теперь, когда Прасковья намекнула, что она, городская, должна помочь им, деревенским. И какими глазами потом посмотрят на нее в деревне, если откажется? «Ага, скажут, барыня». Кроме того, отказаться – это, выходит, расписаться, что она хоть и работница и человек сознательный, а руководить яслями неспособна и что деревенские бабы куда решительнее, чем она.
– Да, я согласна! – подбадривая себя, заявила Александра Федоровна. – Я согласна, но надо поговорить с мужем.
– Поговори, – промолвила Прасковья.
Посоветовавшись еще кое о чем, Прасковья и Дарья ушли. В сельсовете, встретившись с Бурдиным, сказали ему:
– Все уладили. С тобой еще говорить хочет.
– Без этого не обойдется.
После заседания быстрее обычного зашагал домой. Час был поздний, и жена обыкновенно в это время уже спала, но сегодня издали заметил: в избе горел огонь. Тихо подкрался к окну и глянул: за столом сидела жена и в первый раз за все время пребывания ее в деревне читала какую-то книжку. Усмехнувшись, вошел в избу и шумно принялся снимать сапоги.
– Да тише ты, – заметила жена, откладывая книжку.
– Я и так тихо, – ответил Бурдин. – А ты что не спишь? Меня, что ль, ждешь?
– Как же, только этого недоставало.
– Ложись спать, Шура.
– Я тебе мешаю?
Взглянув на крохотное личико ребенка, Бурдин улыбнулся и завалился на кровать. Он отвернулся к стене и притворился, будто сразу уснул. Сам же прислушивался, как жена медленно, словно что-то обдумывая, раздевалась. И хотя оставил ей на кровати место больше, чем себе, все же, ложась, она толкнула его.
– Развалился, как медведь. О-о, господи, подвинься!
– Какой я господи, я – председатель колхоза, – ответил Бурдин.
Из щелей и углов наплывала тишина. Чуть приметно горела привернутая лампа. Бурдин притворился крепко спящим и слегка всхрапывал. Но жена не спала. Он ждал, что вот-вот она начнет с ним разговор. Не тут-то было. Так и уснул Бурдин и не слышал, как жена что-то ворчала, потом несколько раз вставала к ребенку.
Утром тоже ничего не сказала Бурдину. Проводив бригады в поле, Бурдин зашел позавтракать и увидел, что в квартире суетилась чья-то расторопная девка. Улучив момент, когда девка вышла из избы, он вопросительно посмотрел на жену, а та сквозь зубы ответила:
– Няню взяла.
– Что ж, дело хорошее.
– Конечно, сам-то ты век не догадался бы.
Девку эту нашла ей Прасковья. После завтрака жена, хмуря брови, строго заявила:
– Мне с тобой поговорить надо.
– Пожалуйста!
Ей не понравилось «пожалуйста».
– Вечно так. Начнешь по-хорошему, а тебе шутки.
– Да не шучу я, что ты? Неужели нельзя слова сказать?
– Говори хоть десять.
– Да нет, ты что-то сказать хотела?
– Посоветоваться с тобой, а не сказать, – уже мягче начала она. – Ты знаешь, я раскаиваюсь, что притащилась сюда. Теперь заявляю – сидеть дома, нянчиться, кухарничать не хочу. Работать буду в колхозе. А какая работа, тебя не касается. Только для сведения тебе говорю. Хочу знать – одобряешь или нет. Ну?
– Да ты все-таки скажи мне, ну, хоть как председателю колхоза, что ты хочешь делать?
– Одобряешь или нет, говорю?
– Как я могу одобрить, когда не знаю в чем дело?
– Несчастье ты на мою голову. Так слушай. Вчера были две колхозницы. Предлагают заведовать яслями. Организовать и заведовать. Понятно?
– Больше половины.
– Вот и все. И я спрашиваю тебя, советуюсь с тобой, ну, как бы с порядочным мужем: следует мне браться за это дело или нет?
Бурдин задумался. Думал долго, несколько раз вздыхал, потом неопределенно проговорил:
– Кто ее знает.
– А ты прямо скажи, – повысила она голос.
– Прямо? – повысил голос и Бурдин. – Что ж, если хочешь, скажу прямо: не советую…
– Почему? – грозно нахмурила она брови.
– Не стоит браться за такое дело. Ты даже представить не можешь, какая это работа. Кроме того, и нервы твои не позволят.
Пока Бурдин говорил, внимательно наблюдая за женой и думая: «Как бы не перекрутить», лицо ее то бледнело, то вспыхивало, а потом жена спокойно, как умеют иногда говорить нервные люди, начала:
– Вот-вот. Я же знаю тебя. Только хочу взяться за какое-нибудь дело, ты против. Сколько раз тебе говорила, и уже говорить надоело, что ты упорно смотришь на меня только как на домашнюю хозяйку и совсем не хочешь понять, что я тоже человек. Чело-о-ове-ек! Если уж не друг твой и не товарищ, то просто гра-ажда-анка-а! Однажды я хотела поступить в педагогический техникум – ты не пустил, физкультурой хотела заниматься – отговорил, в кружке пения была – через тебя ушла…
И пошло и повалилось на голову Бурдина все, что было и чего не было. И никогда ни от чего он не отговаривал ее, ниоткуда уходить не советовал, все делала она сама, а теперь взвалила на него. Долго он слушал, как она отчитывала его, наконец замахал руками:
– Да, да, Шура, действительно во многом я виноват, виноват. Каюсь… И не хочу прибавлять еще вины. Берись за ясли, берись, берись.
– Назло тебе возьмусь!
– Только не забудь, гражданка, что ты будешь подчиняться мне как председателю колхоза.
– Фигу тебе с маслом!
– Что ж, анархизм разведешь? Разводи! Словом, делай, как знаешь, а после на меня не пеняй! Ни в чем я не буду виноват.
– Нет, будешь, будешь. И всегда ты будешь виноват.
– Всегда ли?
– Да по крайней мере до тех пор, пока не начнешь делать так, как я хочу.
– Ну, значит, всегда, – усмехнулся Бурдин и, неожиданно обхватив жену за голову, пригнул ее к себе и крепко-накрепко поцеловал.
– Ох, дурак ты какой, – прошептала она, оглянувшись на окно, и торопливо принялась поправлять волосы.
