Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 49 страниц)
Тропинкой по лесу тихо шел Бурдин. Каждый куст манил его спать. Вилась за Бурдиным кудрявая струйка дыма.
А вот и поляна. Две копны сена стоят, поодаль, возле кучи песку, где днем играют ребятишки, притулился шалаш.
Огороды первого общества, улица. Вышел против избы Сотина. Хотел пройти, но из-под крыльца выбежала собачонка и беззлобно принялась лаять.
– Свой, свой, – уверял ее Бурдин.
Мимо шел коровий пастух с двумя подпасками. Увидев Бурдина, остановился, снял картуз, поздоровался.
– Выгонять идешь? – спросил его Бурдин.
– Как же! Пораньше выгонишь – и накормишь, а то весь день стадо на стойле.
Из труб над избами показались дымки, заскрипели вереи колодцев, послышался перезвон ведер, мычание коров и разговоры. На тополях возле церкви яростно кричали галки. За оградой стояли ряды телег с рожью. На одной телеге сидели два мужика, с ними ночной караульщик в худом халате. Мужики, куря, переговаривались, а караульщик, упершись спиной в обод колеса, сидел и спал. Берданка стояла между ног. Бурдин, кивнув мужикам на возы спросил:
– Сколько подвод?
– Семьдесят три.
– Через полчаса пусть ударят в колокол, – сказал Бурдин. и отправился к Столярову.
Алексей и Вязалов уже сидели за столом, завтракали.
– Хлеб-соль!
– Садись.
Разварная картошка с малосольными, пахнущими укропом огурцами стояла на столе. Рядом – большая сковорода жареного судака, залитого яйцами.
– К такой закуске не мешало бы… – намекнул Бурдин.
– Это можно, – догадался Алексей. – Дарья, дайка по стаканчику.
– Нет, нет, не надо! – замахал руками Бурдин. – Сразу в сон ударит.
– А ты небось поверил? – засмеялась Дарья. – Аль у меня, как у Юхи, всегда на припасе?
– Что у Юхи на припасе? – осведомился Бурдин.
– Пол-литровка из кармана не вылезает. Как выселили, опять торговать принялась.
Зазвонил колокол. С улицы донеслось мычанье коров, окрики пастухов. Улицы быстро ожили. Возле конюшни первой бригады поднялась суета. Заведующий сбруей и сынишка его, поднявшийся вместе с отцом, выносили хомуты, седелки, вручая их возчикам.
Возчики вели лошадей на площадь, где стояли подводы, стремились ухватить телеги на железном ходу. Таких телег было немного, и из-за каждой чуть не происходила драка.
– Те, которые запрягли, отъезжали с площади и останавливались на дороге.
– А из единоличного сектора пока никого нет, – заметил Алексей Вязалову. – Сергей Петрович, пойдем: я – во второе, ты – в третье общество.
Навстречу из-за ветел выехал Перка.
– Что везешь? – остановил его Алексей.
– Овес, товарищ.
– А рожь по контрактации всю вывез?
– Да нет еще, товарищ. У меня кладь не молочена.
– Оглобли назад! Овес ты и без обоза вывезешь.
– Товарищ…
– Да тебе что, митинг открыть? «Товарищ, товарищ»! Ну-ка, поворачивай оглобли и сыпь не меньше двадцати пудов ржи.
– Ведь не успею, товарищ.
– Догонишь, ты шустрый.
Второй подводой ехал шурин Петра Сергеевича.
– Что насыпал?
– Рожь, – пробасил он.
– Развяжи мешок… Не этот, а вон внизу.
Торопливо и что-то ворча, развязал.
Алексей засунул руку в мешок, вынул горсть ржи, потряс на ладони – зерно было подходящее. Для острастки сказал:
– На вам, боже, что нам не гоже!
– Самое челышко насыпал. Грех говорить.
Вполурысь – на передней дуге флажок – ехали подводы с верхнего конца третьего общества. Милиционер шел сбоку. Завидел Алексея, крикнул первой подводе:
– Сто-ой! – и, улыбаясь, поздоровался с Алексеем.
– Всех гонишь? – спросил Алексей.
– Два застряли. Сказал им, чтобы рожь насыпать, а они – овес.
– Проверял? – кивнул на возы.
– Почти в каждый мешок лазил. Хошь, я тебе помогу?
И, обернувшись к обозу из тридцати подвод, зычно крикнул:
– Дуйте к церкви! А ты, – указал на первого, у которого на дуге был флажок, – ответственный вместо меня.
Парень, польщенный этим, лихо сдвинул картуз на затылок, ударил кнутом по земле; звонко высвистнул и тронул вожжи.
Лесом ехали десять подвод колхозников из четвертого общества. Их сопровождали Сатаров и горласто пел «Вихри враждебные».
Всю улицу первого общества запрудили подводы. Колхозные, а их было около ста подвод, передним концом доходили почти до плотины. Сзади подъезжали единоличники.
Подул ветер. Над Левиным Долом вздрогнул туман и, оторвавшись, медленно поплыл. Казалось, река горела, испуская голубой дым.
– Поторапливайтесь, мужики, – говорил Алексей, – солнце вот-вот покажется.
Петька принес красное полотно на двух древках и прикрепил к телеге. На полотне старательно выведено:
ХЛЕБ ПЕРВОГО ГОДА КОЛХОЗА – ПЯТИЛЕТКЕ В СРОК
«ЛЕВИН ДОЛ»
– Хорошо закрутил, – похвалил Алексей.
– Послушай-ка, Алексей Матвеич, хорошо ли, что мы в обоз единоличников допустили?
– Пусть привыкают.
Устин ходил и справлялся у возчиков – не забыли ли они взять с собой какой-нибудь кафтанишко или рваный мешок, чтобы в жару закрыть спину лошади: мух и особенно оводов было множество. Он нес возчикам все, что только находил. Даже старую рогожу.
Сотин хозяйски наказывал дяде Якову:
– За весовщиком гляди. Особливо за черненьким с усиками. Обвешивать горазд. От весов ни на шаг.
– Знаю, Ефим, знаю. И этого огурчика видел. Крик у него с Виргинским колхозом вышел при мне. От каждого воза по два кило недовеса получилось.
– А оркестр, – продолжал Сотин, – не до конца слушать. Пущай слушают те, которым ехать близко. Они по два, а то и по три раза успевают на элеватор, а мы в день – только раз.
– Может, и речи не слушать. Ссыпал и домой?
– Нет, неудобно. Сам председатель рика едет от нас. И если говорить будет, то про наш колхоз обязательно упомянет. Тут вы ему «ура». Одним словом, чтобы к вечеру домой.
Несмело подошел к ним бывший продавец кооператива Гришка, с повядшими глазами. Этот продавец, нажившийся на «темных пятаках», выстроил дом, купил лошадь.
– Ты ко мне? – спросил Сотин.
– Не знаю, с кем поговорить, – не вижу Алексея Матвеича.
– Зачем он тебе?
– Вчера наряжали меня в обоз, а нынче, глядь, лошадь захромала.
– Что с лошадью?
– Копыто засекла.
– В кузницу своди, срежут.
– И самого лихорадит.
Посмотрел Сотин на Гришку, вздохнул. Обратившись к дяде Якову, проговорил:
– Никак не пойму вот этого человека. Был на фронте, пришел домой, на сходках речи говорил, а наняли приказчиком – проворовался. Ну, пес с ним, дело давнее, а теперь что?
И к нему, но уже без злобы:
– Скажи ты мне, какой крючок тебя держит? Какие в голове на дальнейшую жизнь планы ты раскинул? Ты небось кумекаешь, что твои карты тузы да короли, а ведь они шестерки. Баба, что ль, волнует?
Гришка поморщился. Сколько раз с ним говорили об этом! Слушать надоело. А однажды на собрании так взялись за него колхозники, что он, потеряв терпение, распалился и с пеной у рта отчаянно завопил:
– Все войдут в колхоз, а Григорий Родин останется. Один останется!.. И во всем мире будет он разъединственный собственник. И войдет он в историю, напишут о нем книги, и все будут читать и ахать, – вот был у человека характер!
С тех пор Гришка получил необычное прозвище: «Пошел в историю».
– А баба не волнует, – говорит Гришка. – Над ней всецело мое влияние. И не хочу я говорить об этом. Скушно.
– Скушно? – удивился Сотин. – Если бы скушно, вошел в колхоз. А от обоза отставать нельзя. И забудь, что тебя запишут в какую-то историю. У всех у нас история – колхоз.
Гришка опустил голову. Постояв некоторое время, он побрел прочь.
Двигались к обозу подъезжавшие подводы, слышались выкрики, свист, конское ржание. У церкви звонко и лихо ругались. Замелькали над обозами маленькие флажки. Высоко в небо неподвижно парили облака… Кто-то отгонял собаку. Она ныряла под телегами, визжала и не хотела бежать домой. Милиционер проверял подводы, ругался, что двое все еще не выехали. Алексей подсчитывал подводы, умножая возы ржи, овса и гороха на центнеры.
Наконец, длинный обоз тронулся в дорогу.
Около мазанки Устина стояли Алексей, милиционер, уполномоченный, Сотин и несколько колхозников. Возчики, проезжая, снимали фуражки, здоровались.
Гришка – «Пошел в историю» тоже ехал. Сотин посмотрел на его лошадь, она не хромала.
– Ты что же жаловался на копыто?
– А я складным ножичком его прочистил, – сказал Гришка и ударил по лошади кнутом.
– Совсем мужик испохабился, – пробурчал Сотин.
Окольной дорогой рысью ехали две подводы твердозаданцев, которых ждал милиционер. Он догнал их и, ощупывая мешки, спросил:
– Какой злак насыпали?
– Не злак, а рожь.
– А ты? – обратился ко второму.
– Что греха таить, два мешочка и овса насыпал.
– Вези, шут с тобой.
Последним, отстав, ехал Перка. Он хлестал лошадь и пугливо озирался. Одет был Перка в потрепанный плащ, круто повязанный ремнем. Кепка съехала на самые глаза, на ногах валенки. Поровнявшись с группой мужиков, сдернул кепку и обнажил вихрастую голову.
– Ну-ка, останови кобылу! – крикнул Алексей.
Перка быстро спрыгнул с воза.
– …Опять овес?
– Вот тебе на месте провалиться, товарищ…
– Лучше сам провались, – перебил его Алексей и развязал мешок. В мешке была рожь.
Поехал он переулком, чтобы догнать обоз. Там повстречался с горластым Ермолаем. Тот поехал не улицей, а лесной дорогой. Он не хотел попадаться на глаза властям. Насыпал Ермолай мелкий второсортный горох.
И тихо стало в селе. Дымили трубы, где-то промычала корова, оставшаяся дома. На гумне огородами шли, покуривая, колхозники. На прилобке горы возле Дубровок бабы убирали горох.
Сотин стоял и думал, куда ему сейчас идти: на проса ли третьей бригады, но это далеко, или еще раз поругаться с группой первой бригады, которая начала отставать в севе.
На выгоне, поодаль от сараев и шалашей, гудели молотилки. Навстречу шел Фома Трусов. У него растерянный вид.
– Ты что такой – спросил Сотин.
– Рассуди-ка, групповод вздумал самовольничать. Моего парня снопы прогнал возить, а задавальщиком шурина поставил. Тот и сноп-то сунуть не может. А мой парень третий год у машины.
– Пусть учится, – ответил Сотин.
– Это шут бы с ним, но только мой сын выгонял в день четыреста пудов, а этот, дай бог, триста. Вся группа заработок теряет, норму не выгоняет.
– Разберусь, – обещал Сотин.
Случайно бросил взгляд на гору. На самом перевале виднелся обоз. Он ехал встречь солнца. Казалось, что этот длинный, в полтораста подвод, обоз въезжает в широкие пунцовые ворота. Когда на гору поднялась подвода с флагом, брызнули первые лучи солнца. И флаг, пронзенный ими, заиграл, заструился. Сотин подошел к барабану, отстранил задавальщика и зычно крикнул:
– Давай снопы!
Солнце совсем выплыло из мглы туманов, и по земле разлились сияющие лучи и заиграли на полях, на жнивье, на далеких горах.
Часть третья
МолодежьНа степи, недалеко от леса Дубровки, установили шестиконную молотилку с цепной передачей, отвели участок овсяного поля, и тут от зари до зари, ночуя, работала молодежная бригада, подобранная Петькой.
Из пожилых взяли к себе двух человек: кладельщика Егора и отметчика Василия Законника. На трудные работы Петька ставил комсомольцев, а сам посменно с Яшкой стоял у барабана. Вместо нагрузки на машину в четыреста пудов стали выгонять свыше пятисот, а потом и шестьсот. Для этого Петька несколько раз переставлял людей, переменял лошадей, вслушивался в гул барабана, то отвинчивал, то припускал бивни.
На Петьке – синие очки, и он в них важный: похож на водолаза. Рубаха потеряла цвет, на спине сизые пятна; распахнутая грудь и шея покрыты слоем пыли. Работал молча, сосредоточенно, как все опытные задавальщики; подхватывал разрезанные снопы и, чуть подкинув, пускал в пасть барабана. Изредка окидывал взглядом гумно, прикрикивал на погоняльщика, и снова мелькали его руки в холщовых перчатках.
– Черт, а не работник, – сказал про него Сотин.
– Почему он от трактора отказался? – спросил Бурдин.
– Гордость. Говорит, и дурак на тракторе намолотит шестьсот пудов, а мы вот на конной потягаемся.
– Молодежь слушается его?
– Если бы лодыря валял, не слушались бы. Да и горяч чересчур.
Сегодня Петька решил домолотить кладь до заката и на этом окончить.
«Пусть ребята отдохнут».
Окликнув Яшку, уступил ему место возле барабана.
– До ужина купаться сходим, – сказал он Яшке.
Раскачиваясь, пошел на опушку леса. Там стряпуха Дунька варила похлебку со свининой и кашу. Неподалеку, возле кустов, – шалаши, в них ночевала молодежь. Некоторые просто ютились в ометах соломы или в кустах, постелив солому. Петькин ночлег был самый отдаленный, среди ореховых кустов.
Дунька, увидев шагавшего к ней Петьку, засуетилась возле котлов.
– Бабушка, ужин у тебя скоро?
– А ты, дедушка, проголодался?
Подошел к котлу, зачерпнул уполовником несколько разварившихся картофелин, хлебнул и обжегся.
– Вкусно? – засмеялась Дунька.
– Почему луку мало положила?
– Девки не любят.
– А ты бригадира слушай.
Дунька, косясь на Петьку, полезла в мешок за луком.
– Бригади-и-ир… луковый.
– Поворчи вот еще, старуха, поворчи. Такую злюку никто замуж не возьмет.
– Да я и сама не пойду.
– Тогда, как праведницу, прямо в рай на колхозных лошадях отправим, – пообещался он и ушел.
Дунька посмотрела ему вслед и, вытирая слезящиеся от лука глаза, вздохнула: «Никогда, видать, не полюбит».
– Стой! – закричал Петька задавальщику. – Останавливай машину.
Яшка сунул сноп в барабан, затормозил.
– До ужина на речку, телеса отмывать… Эй, ребята, куда? Не трогать девок! – крикнул он, подзадоривая двух парней, которые подошли сзади к двум толстухам и свалили их в мякину.
– Ай-яй, что вы делаете! Надо вас разнять, – ввязался Петька в свалку. Он поскользнулся и очутился внизу. Сверху на него насели еще девки. Едва-едва выбрался из-под них и, отплевываясь, долго чихал.
– Ну, ступы, берегитесь. Обязательно утоплю какую-нибудь в речке, Ребята, ведите лошадей на водопой!
Река за версту. Спуск лежал по отлогому полю яровых. Совсем недалеко доспевали крупнорослые подсолнухи – большой соблазн для девок. Когда бежали они к реке, так и жались к подсолнухам, чтобы, выждав удобный момент, украдкой сорвать решето. Петька и сам не прочь погрызть зерна, но охранять участок поручили им же.
Вот и сейчас, одна за другой, они боком-боком забирали все левее.
– Куда ноги направили? – крикнул Петька.
Они повернули было, но на их счастье мимо вскачь пронеслись верховые, и девки, взвизгивая, как бы опасаясь, бросились в подсолнухи.
– Назад! – бросился Петька к ним, но они, сорвав по решету, сунули кто под фартук, кто под кофту и тоже побежали, притворяясь, что обгоняют друг дружку.
Вот и река. У берегов она тихая, гладкая, словно кто утюгом провел. Ивняка нет, лишь кое-где растут тростники да острый осот. Перед заливом – широкая луговина. Вода подходит к траве вплотную, и обрывы начинаются только в середине реки.
Девки прибежали к реке раньше ребят. Они уже барахтались и без умолку кричали. Кто плавать не умел, купались недалеко от берега, визжали, брызгались, остальные поплыли к тому берегу.
– Команда, раздевайсь! – крикнул Петька и расстегнул пояс.
– Девки, берегись! – крикнул кто-то.
Петька быстро отмахал саженками на тот берег и очутился неподалеку от девок, переплывших речку раньше. Они сидели в воде настороженно, как клухи, и, вероятно, боялись, что Петька начнет гоняться за ними, но, видя бригадира сидящим в воде спокойно, сами окликнули:
– Али боишься нас?
Им, видимо, самим хотелось поозоровать, но Петька только искоса поглядел в их сторону.
Дождавшись, когда девки отплыли на середину, Петька тоже поплыл. Он часто нырял, доставал дно, ему захватывало дыхание, а он все неистовствовал в воде. Некоторые уже оделись, когда Петька, переплыв реку, вылез на берег.
Ужин был готов. Горели костры. Искры поднимались высоко, кружились, гасли. Длинные тени сливались с тьмой. Неподалеку, возле колод, кормились лошади. Из деревни, что была по ту сторону леса, доносилась гармошка.
Ужинали быстро. Над блюдами мелькали ложки, как цепы на току. Сегодня у Петьки был такой аппетит, что даже Егорка, на что уж парень падкий до еды, и тот, отвалившись, сонными глазами посматривал на бригадира и ждал, когда же тот ударит ложкой по блюду, чтобы «брать со всем», то есть черпать с мясом.
Петька с самого начала работы в полях решил иногда вечерами проводить беседы. Он уже говорил о шестнадцатом съезде партии, о первом августа, о соревновании, о революции в Китае. Нынче также, закончив работу пораньше, собирался провести беседу, но о чем, пока не знал. Молодежь, как казалось, слушала его охотно, а, по правде, иные ждали, когда же он кончит, чтобы потом повеселиться под Авдонину гармонь.
«О чем сегодня с ними поговорить? – думал Петька, продолжая есть. – Стоп, есть о чем», – и громко забарабанил ложкой по блюду.
Первым очнулся Егорка. У него не ложка, а целый черпак. Про Егорку говорили, как в книжке про Тита:
«Егор, иди молотить». – «Брюхо болит». – «Егор, иди обедать». – «Где мой черпак?»
За непомерное пристрастие к еде Егорку выгнали из двух групп, но Петька рискнул принять его к себе. Сейчас, заметив, что Егорка черпаком захватил чуть ли не половину всей свинины, бригадир молча своей ложкой выгрузил у него почти все, оставив только кусок. И будто не Егорке, а кому-то другому сказал:
– Прожевал один – лезь за другим.
Жирная свинина по-особенному вкусна в поле. В печке такой свинины не сварить, и в избе больше двух кусков не съесть – приторно, а тут идет.
В каждый полукруг Дунька поставила по блюду пшенной каши. Каша тоже была вкусна по-полевому и отдавала немножко дымом.
Потягиваясь, расправляя затекшие от сидения ноги, первыми кончили ужинать девки. Они широко, не стесняясь, зевали, их клонило ко сну, но знали, что нынче будет веселье, и не уходили спать. Петька направился к дальнему костру, возле которого лежала огромная куча хвороста.
– Ребята, а в первую голову девки, ко мне!
– Зачем? – спросила одна, пощелкивая семечками.
– Тебе, Сонька, обязательно. Ты чем сейчас занята?
– Я слободна, – поднялась девка.
За ней направились остальные. Тех, что не шли, ребята подхватили под руки и, озоруя, тащили к Петьке.
Он уселся на высокий дубовый пень. Ребята и девки полегли на траву. Впереди Машка. Она старательно грызла семечки. У ног ее примостился Егорка и, кажется, сразу задремал. Он никогда до конца не дослушивал беседы, но, чтобы про него плохого не думали, вначале всегда ложился на виду, лишь потом незаметно отползал в темноту и там засыпал. Петька хорошо знал этот маневр Егорки.
Лузгает Машка семечки и глаз не сводит с Петьки. К ней подлегла Сонька и тоже принялась грызть, отплевывая кожуру к ногам Петьки.
Еще развели костер, и толпа молодежи была освещена с двух сторон. После беседы ребята будут прыгать через огни. Первым махнет Алешка. Он легкий в ногах, и прозвище ему «Лягавый». За ним – Симка. И вот начнется между ними спор, кто дальше прыгнул, и с головешками в руках будут отыскивать след. Петька тоже любил прыгать через костер. Хорошо и немножко страшно. Лицо опахивает жар, летят искры, и явно ощущаешь, как огонь приподнимает тебя. Прыгали через костры не только ребята, но и девки, поджав сарафаны, А сколько крику, визгу, смеху! Лишь Егорка никак не решался на это дело.
– Ребята, – проговорил Петька, глядя на носок своего сапога, – и вы, девки, о чем нам сегодня потолковать?
– О чем хочешь, – отозвалась Сонька и нарочно плюнула кожурой подсолнуха Петьке на голенище.
– Ребята, – повысил голос, – слушайте. Работаем мы, как говорят, неплохо и даже можем похвалиться. Силы у нас хватит не только от зари до зари, а, пожалуй, чуть побольше. Я уверен, наш колхоз выйдет по соревнованию на первое место, а мы, молодежная бригада, будем на самой макушке, и районное знамя вручат нам. Но не об этом я хочу сказать.
Приподнялся, кого-то поискал глазами, потом окликнул:
– Дядя Василий, ты тут?
– Вот с Егором стоим, – ответил Законник.
– Скажи нам, что бывает, если при единоличном хозяйстве мужик у мужика снопы украдет?
– Суд, – быстро ответил Законник.
– А если единоличник украдет из колхоза телегу снопов?
– Тоже суд.
– Хорошо. А вот если сам колхозник украдет, и даже не украдет, а просто возьмет себе что-нибудь из колхозного имущества, – как повернуть дело?
– Не знаю, – откровенно сознался Василий.
– Об этом и разговор. Вот глядите, передо мной лежат две девки. Хорошие девки, колхозные, и грызут подсолнухи, тоже колхозные и тоже хорошие.
– Уж и погрызть нельзя, – заметила Сонька.
И еще пример. В нашей бригаде много таких, которые работают хорошо, но как они относятся к колхозному имуществу? Вот вам… Товарищи, – вдруг перебил сам себя Петька, посмотрев на Машку, – что это такое? Я речь начал, а она уже дрыхнет? Оттащите ее в кусты.
Машка действительно, как грызла подсолнухи, так, уткнувшись носом в решето, и уснула. Два парня подошли к ней, один взял за ноги, другой – в обхват и попробовали было поднять. Но она девка тучная, к тому же сытно поужинала, попробуй подними ее!
– Ай! – вскрикнула Машка.
Дружный хохот раздался над ней. Но девка не сконфузилась. Посмотрев на Петьку, зевнула и проговорила:
– А ведь это я нарочно.
– Если еще уснешь – под кофту уголь положим.
– А кофта сгорит, кто купит? – осведомилась Машка.
– Видать, тебя и огнем не проймешь, – тихо пробормотал Петька и снова принялся за беседу.
– Я говорю, мало хорошо работать, нужно иметь любовь к колхозному добру. А мы к нему по-казенному относимся. Вот вам кузнец Илья. Он каждую железку бережет, он знает, на что эта железка пригодится, а мы – раз все общее, вали, ломай! Пустяковое дело вот, сорвали девки по решету подсолнуха, подумаешь, убыток какой! А прикиньте-ка! Девок у нас шестнадцать, парней тринадцать, два мужика. Что, если каждый день за молотьбу мы будем крутить голову подсолнухам? Тридцать человек в день по решету, по крупному, конечно, тридцать решет долой. Мы в две недели угрохаем гектар. Это мы, а кроме нас не найдутся? Село вон какое большое. Кто от этого разгрома пострадает? Мы сами. Кроме того, не забудьте, подсолнухи охранять нам доверили, а выходит, пустили козлов в огород! Я предлагаю: с того, кто сломает решето, вычесть полтрудодня, если второй раз сломает, исключить из бригады, а дело передать в правление. Согласны?
– Давай, – ответили ребята.
– А вы, девки?
– Чего их спрашивать! Это суслики.
Далеко отбросив пустое решето, Машка вздохнула:
– Упрекать чем вздумали, зернышком.
– Теперь дальше, – продолжал Петька. – Не знаю, от природы бывают дураки или по желанию? Степка тут?
– Вот я, – отозвался голос позади Петьки.
– Объясни бригаде, почему ты, как возчик, то и дело опрокидываешь телеги со снопами? И скажи, за чей счет списать зерно, которым ты усеял непаханную землю?
Степка, надув губы, засопел:
– Это на дальней возке.
– Полтора километра – дальняя возка? А когда ты работал в своем хозяйстве и возил снопы за семь верст, тоже опрокидывал?
– Косогор ведь, – наконец-то догадался парень.
Верно, два раза на косогоре. А скажите, ребята, кто из вас на этом косогоре опрокидывал телеги? Ермилка, ты опрокидывал?
– Я завсегда объезжаю.
– Почему же Степка этого не делает?
– Он, когда едет, дрыхнет. Однажды самого снопами чуть не задавило.
– Вот, Степка, поручаем тебе на косогоре этом слезы свои ронять, а не снопы. И если ты хоть раз уронишь, вычтут трудодень. Второй раз уронишь…
– Из бригады долой, – подсказал сам Степка.
– Ну, хватит, Авдотья, налаживай гармонь. Егор, готовься танцевать с Машкой.
Егор сам спит.
– Ах, черт! Ну-ка, разбудите его.
К Егору подошла Аксютка, Петькина сестра, и толкнула его.
Егор всхрапнул и, не открывая глаз, лениво выругался.
Кто-то заметил:
– Эх, и спать любит!
– В отца, – заявил Авдоня. – Тот еще несмелый был вдобавок. Говорят, раз на сенокосе такое дело случилось: работали, работали, сели обедать, а Егоров отец не ест. Ему говорят: «Яков, хлебай тюрю». А он: «Не буду». Съели тюрю, уху налили. «Ешь, Яков, уху». – «Не буду». И уху съели. Каши наклали. «Хошь – кашу ешь». – «Не буду». Съели и кашу. А кто-то заметил: «Э-э, да у него и ложки нет». – «Нет», – говорит Яков. Вот до чего несмелый был человек.
– Ну, по части еды Егор не в отца.
– Может, он за отца и наверстывает. Небось покойник перед смертью наказывал: «Жри Егорка, за двоих, а то я мно-ого не доел на этом свете».
– Авдоня, овца у тебя в руках? – намекнул Петька на то, что Авдоня выменял гармонь на овцу.
– Вот она.
– Плясать хочу!
Стал на пенек, сделал стойку на руках и перемахнул через перепуганную Соньку.
Освещенные кострами, они, не чувствуя устали, повели хоровод. Лес охал, звуки гармоники уплывали далеко, макушки дубов сверкали отраженным пламенем. На дубах густо виднелись точки желудей. Плясали хороводом, парами танцевали. Машку подхватил Егор и, давя ей ноги, крутился не по характеру проворно. Авдоня прилег щекой на гармонь и лихо перебирал пуговки ладов.
Девки крикнули гармонисту:
– Бригадиру с Яшкой «Русского»!
Попеременке плясали «Русскую». Петька лихо выбивал ногами. Сердце замирало, кровь кипела, и совсем было невдомек, что из-за куста орешника за ним следили два глаза.
Окончив плясать, Петька крикнул Авдоне:
– Хватит!
Ложился он всегда последним, вставал первым. Перед тем как лечь, проверял лошадей, караульщиков, потом уже, подбросив в костер хворосту, отправлялся спать.
Все разошлись. Авдоня провожал Аксютку, одной рукой обняв ее, а в другой держа гармонь. Девки спали по две, по три в шалашах и ометах.
Проверив караульщиков, Петька захватил охапку соломы и отправился в орешник. Постелил, разделся, улегся, но ему долго не спалось.
Проснулся от легкого шороха. Так шуршит ящерица.
– Шиш, подлая, – пробормотал в полусне.
– Кто подлая? – раздался над ним тихий голос. Испуганно вскочил, протер глаза.
– Ты?.. Давно пришла?
– С вечера. Видела, как вы купаться ходили… Все видела, все слышала.
– Все? – переспросил Петька. – Что все?
– Ты говорил о подсолнухах, о снопах, а потом плясал. Я тебе вишенки принесла.
Присев на корточки, Наташка положила перед ним узелок с вишней.
– Ешь.
Изумленный неожиданным приходом Наташки, он не знал, что ей сказать. Она же уселась на его постель и тихо принялась рассказывать, как сегодня отец вызвал ее домой и сначала уговаривал добром, чтобы работала дома, а потом начал грозить.
– Мамка плачет: «Все равно ты там не ко двору. Начнут выгонять нас и тебя не помилуют. А твой скажет: «На что она мне сдалась». И давай тут про твоего отца рассказывать, как он налагал контрибуцию, как его за это и в город будто взяли. И говорила еще, что твой отец в парнях ни одной девке проходу не давал. Рассказывает, а у меня уши вянут. Никогда о таких делах со мной не говорила, а тут – поди. Я разозлилась и крикнула: «На велико горе зародилась я от вас! Только нет во мне того, что у вас на душе. И никогда я от вас хорошего не видела. Если бы вы были умными родителями, то единственную дочь свою в ученье отдали бы. А вы все жадничали». Мать и говорит: «Эх, дочка, дочка, видно, бог тебя мало наказал, пальцы-то обожгла. Думаешь, спроста это?» Я ей: «Что же, бог-то ваш в колхозные снопы бутылки с серной кислотой подсовывает? Завод, видать, открыл, кислоту выгоняет? Вот так бо-ог!»
Петька сидел и слушал. И голос ее журчал откуда-то издалека. В лесу темь, тишина. Лишь на поляне изредка фыркали лошади да потрескивал костер, бледно освещая верхушки деревьев.
– И говорю напоследок: «Раз я ушла, никогда не вернусь. И век не забуду, как вы насильно хотели отдать меня к Лобачевым. Прощайте и поминайте, как хотите».
«Погоди-ка немножко, – сказал тятька, – у меня к тебе последнее слово». Сам идет к сундуку. Вынул два полотенца, развернул, в них образ. И несет ко мне: «Возьми». – «Зачем?» – а у самой ноги дрожат. «Если ты решила идти своим путем, вот тебе благословение. С кем будешь жить – живи счастливо. На том свете ответчики за тебя мы! Становись на колени!» – «Не стану», – а сама ближе к двери. «Стань, дочка», – просит мать. – «Что вы, аль на смех? Куда же я образ этот понесу?» – «В избу к тому, с кем судьба сведет. Пресвятые мученики счастье семье дадут и хранить вас будут». – «Не нужны мне ваши мученики! – крикнула я. – Пущай они вас хранят, как вы в сундуке десять лет их держали. Пошли вы ко псу!»
Не надо бы мне так говорить, а я ляпнула. Тут с тятькой и поделалось. Вспыхнул он, глаза слезами налились, поднял левой рукой образ, правой перекрестился и страшно эдак крикнул: «Проклинаю тебя, дочь Наталья!.. Отрекаюсь от тебя! Будь ты трижды анафема!»
Не знаю, что уж он еще страшное говорил, только мать ударилась в голос, а я выбежала на улицу. Мать – за мной, волосы растрепались, кричит: «Дочка, Наташенька, вернись!» – «Не вернусь», – а сама плачу. «Полушалку забыла». – «Сама носи!..» И вот… сейчас руки-ноги дрожат… Что же ты вишню не ешь?
– Я тебя слушаю.
Старательно принялась развязывать узелок, но, видимо, стянула крепко.
– На-ка развяжи, ты посильнее.
На белом платке лежал ворох вишни. Наташка отбирала самые крупные и по одной клала Петьке в рот.
Потом он ее угощал. Когда осталось с половину, Наташка сказала:
– Это нам на завтра после обеда.
– Ты, что же, работать пришла?
– Знамо.
– Кто же в яслях?
– Найдут. Меня Александра Федоровна отпустила. Да что же я, домоседка какая, возиться с ребятишками? Меня небось сюда тянет, – прошептала она едва слышно и тихо прислонилась плечом к Петьке.
Он погладил ее шею. Волосы на нее спадали мягкие, как лен. В лесу было тихо, лишь изредка, потрескивая, падали спелые желуди. Временами по вершинам деревьев проносился легкий ветерок.
– Где ты спать будешь?
– Вот тут…
Глубоко в небе горят звезды. Большая Медведица льет из ковша спелый овес. На опушке проржал жеребенок – зовет мать. Послышался где-то сонный голос караульщика. И снова тихо. И в тишине запахи земли и листьев остро волнующи.
Он лежал головой у нее на коленях. Лежал и смотрел на вершину орешника. Она гладила его щеки и касалась еще ни разу не бритых усиков.
– Как же с тобой завтра? – спросил он.
– Я выйду отсюда пораньше, зайду с большой дороги, будто из села. Подойду к тебе и передам бумажку. Ты будто прочитаешь ее. И подумают, что меня прислали на работу.
Караульщик подбросил дров в костер. Они затрещали, пламя поднялось высоко и осветило знакомые макушки дубов. На орешнике, что стоял рядом, Петька заметил двойной орех. Он встал, нагнул куст и сорвал. Разломил, один орех подал Наташке.
– Это тебе за вишню.
Орех – спелый, крупный. Еще высматривал Петька – нет ли, но больше не было. Стоял, и ему не хотелось ложиться. Тогда Наташка взяла его за руку.
– Ты что? – спросил Петька.
– Спать пора. Ложись.
– А сама?
– Нет, ты сперва.
– Я-то что. Вот уж ты…
В деревне запел петух. Пел он тонко и старательно. В глуши плакал и смеялся филин. Листья орешника шершавы. Петька пожевал один, он пахнул крапивой.
