Текст книги "Лапти"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 49 страниц)

Погон

Несмотря на усталость, Петька не мог уснуть. Нынешний день они конной молотилкой перегнали молотилку на тракторе на две тонны. Это – радость. И вторая: вечером, проведав Наташку, он узнал, что рука у нее подживает. Мать Петькина тоже, видимо, изменила свое отношение к Наташке. Шутя, иногда заговаривала о ней и намекала, что, раз рука у нее повреждена, можно дать работу подходящую.

– Пусть будет няней в яслях.

Петька лежал в мазанке, а на улице шумели не знавшие устали и угомона девки с ребятами. Засыпая, услышал никогда не слышанную им частушку:

 
К-кабарди-инку мою
Верты-ынкой называ-аю,
Кабы я бы да она бы,
Что было б, не знаю.
 

Снилась ему Наташка. То бегали они с ней по лесу, то купались в реке, то ходили по улице обнявшись, а Карпунька Лобачев стоял возле колодца и стучал по срубу палкой. Вот идут с поля, проводили Ефимку в Красную Армию. Навстречу свадебный поезд. Подъехал поезд, и дядя Яков кричит:

– Где же вы пропали, садитесь!

И помчались в село. Там усадили их за широкий стол в Устиновой избе. Гостей много, играет гармонь, пляшут бабы, девки. Даже Алексей с Бурдиным пляшут в обнимку.

Кто-то стучит в окно. Сначала тихо, затем громче.

– Это Карпунька, – испуганно шепчет Наташка.

– Что ему надо? – пугается Петька. – Ведь он женат на Варюхе.

– Иди открой.

– Зачем?

– Пойду к нему. А то палкой изобьет.

Стук громче, но только не в окно. И окна-то нет. И уже не Наташкин голос, а чей-то чужой:

– Открывай!

– Кто? – проснулся Петька.

– Я, я, – послышался знакомый теперь голос.

Петька отодвинул засов. Вошел дядя Яков.

– Спишь ты здорово.

– Да, крепко, – согласился Петька. – Наверное, проспал.

– Можно сказать и так. Ты знаешь, зачем я к тебе? Или вы так далеко спрятали погон от машины, или. его кто-то украл.

– Будет зря?! – принялся Петька одеваться.

– Егор все клади обыскал. У вас кто вечером убирал его?

Петька вспомнил, что вчера, уезжая с последней подводой ржи, он никому не сказал о погоне.

Не завтракавши, бегом направился на ток. Там уже запрягали лошадей в привода, но на маховом колесе погона не было. Все уставились на Петьку.

– Где погон? – спросил его дядя Егор.

– Черт его знает, – растерялся Петька.

– Ведь ты групповод.

Скорее почувствовал, чем увидел укоряющие взгляды молодежи.

– Кто убирал погон? – спросил Петька.

Молчали. Значит, никто погона не убирал. Пошли в другие бригады попросить – нет ли запасного, хотя бы веревочного, но и такого не нашлось. Да и что в веревочном толку? Растянется. Молотилке нужен ременный погон. И восьмиконная молотилка стояла. Молодежь перебросили на другую работу.

Вечером на правлении после долгих разговоров Бурдин вспомнил рассказ Устина про директора совхоза, который обещался, в случае чего, выручить. Сходили за Устином. Ему вместе с Петькой поручили завтра же отправиться в свиноводческий совхоз…

Пыльно и душно было ехать семнадцать километров. Но вот уже видны на склоне горы новые постройки совхоза. И куда ни глянь – хлебные поля. На овсяных загонах лежат розвязи, а подсолнух для силоса еще не срезан. Во всем чувствовалось, какая огромная нехватка рабочей силы у совхоза.

Директор узнал Устина, но не сразу согласился дать трактор. Они все были в работе. Лишь когда Устин сказал, что колхоз может прислать совхозу рабочую силу, директор задумался. Торговались долго. Директор просил дать ему людей побольше, но Устин этого не мог обещать. Потом написали договор.

Утром колхозники увидели, как к ним с поля на луг шел трактор и вез сложную молотилку. Два тракториста отгоняли облепивших трактор ребят.

– Уберите эту развалину, – крикнул один из них, указывая на восьмиконку.

– По большому куску бросаетесь, – заворчал Егор.

– Эта машина одному трактору пить давала, да и вашему дала бы, только погон украли.

На месте конной установили сложную молотилку. Уровняли трактор, надели погон на шкив, и началась молотьба. К вечеру по этому же пути, где шел трактор, отправились в совхоз двадцать человек.

Искушение

Сзади телеги со снопами, в тени, шли Сотин и Митенька. Лошадью правил Митенькин сынишка. Он часто оборачивался назад и внимательно прислушивался к разговору отца с полеводом.

– И еще скажу, – изредка всматриваясь в хмурое лицо полевода, продолжал Митенька, – отвечать-то за это придется тебе. Афоньке, что ль? Какой с него спрос. Хозяйства своего не было, и ничего он в этом деле не смыслит. Бурдину? Нынче он тут, завтра – партия перебросит его верст за сто. Алексей? Этот в случае чего вывернуться сумеет. Скажет: «Я председатель сельсовета и колхозным хлебом не распоряжаюсь»… А вот ты коренной житель. И с мешками к тебе придут и скажут: «Дай».

– А где я им возьму? – тихо проговорил Сотин. Вдруг, обозлившись, вскинулся на Митеньку: – Тебе-то какая забота? Тебе-то что нужно? И что ты змеем точишь сердце?

Митенька отер потное лицо, улыбнулся:

– Что мне надо? По-крестьянски с тобой толкую, вот что. И против колхоза, как против идеи, ничего не имею. Только говорю: не просчитайтесь. Отвезти на элеватор недолго.

Поравнялись с гумнами колхоза. Сынишка что-то закричал отцу, а потом свернул на большую дорогу.

– Все-таки скажи, что же тебе надо? – глухим голосом спросил Сотин.

– А если, к примеру, у вас хлеба не хватит, к кому пойдете? К нам, единоличникам. Одно из двух: или всем вам по миру идти, или к нам в амбары лезть.

«Врешь, врешь! – хотелось крикнуть Сотину. – Гнида ты, гнида и есть». Но вслух проговорил:

– Не выгодно советской власти дураками нас оставлять.

– Не свои слова говоришь, Ефим Яковлич, – заметил Митенька, – Бурдин тебя накачал.

– Он мужик умный.

– Умный, да только не мужик.

– От Бурдина плохого мы не видели.

– А хорошего?

– В десять раз больше, чем от тебя. Говоришь – мыла нет? Черт с ним. В двадцатом году тоже его не было, а жили. Денег нет? На кой они пес? А без хлеба не останемся. Был бы хлеб да картошка.

– Хо-хо, – вздохнул Митенька, – если хлеб да картошка, зачем тогда колхоз? Испокон веков крестьянство сидит на хлебе да на картошке. Где же обещанная перемена к лучшей жизни социализма?

– А тут ты совсем глупый человек. Может, тебе притчу рассказать, как мужик деньги на избу копил…

– Знаю. Только там вся семья целиком голодала, а тут одни мужики. Небось рабочие…

– Тогда иди в рабочие, – перебил Сотин. – Что же околачиваешься в селе?

– И уйду, – решил вдруг Митенька. – Уберу с поля, развяжусь с хлебозаготовками, все распродам и трахну в Магнитогорск.

Сотину – путь гумнами, но, стыдясь, что идет с Митенькой, свернул было в переулок. Митенька тоже за ним. Ему где ни идти – все равно. Наперерез от амбара к избе торопливо бежала Устя с граблями на плече. Митенька широко расставил руки, словно поймать ее хотел.

– Куда?

Устя остановилась.

– Ах, толстомясая! Соревноваться, что ль, бежишь?

– Тебе какое дело?

Подошел к Усте, в упор уставился на нее, затем, поджав живот, расхохотался:

– Какая ты, черт… грязная!

Устя по-мужски выругала Митеньку и побежала за гумно.

Возле мазанки кузнеца Архипа играли ребятишки. У них – самодельный велосипед. На нем пытался ездить сын Архипа, но ничего не выходило. Велосипед слишком тяжел и неуклюж. Вдруг вся орава, устремив глаза к кладбищу, закричала:

– Взаправдышный лесипед едет!

Сотин и Митенька оглянулись: по дороге от Левина Дола, пыля, мчался велосипедист.

Скоро он поравнялся, и Митенька, сняв картуз, крикнул:

– Здравия желаем, товарищ Вязалов!..

– Здравствуйте, колхозники, – кивнул он и помчался дальше.

Ребятишки бросились догонять. Вслед за ними, высунув языки, опрометью понеслись две собачонки.

– Вот и сам председатель рика пожаловал.

– Не знаю, по какому делу, – проговорил Сотин.

– Хлеб качать, – ехидно ответил Митенька и повернул к себе: Сотин пошел в совет.

Шел он тяжелой походкой, грузный, приземистый, с густой поседевшей бородой, а в ушах злобно и надсадно, звучало: «качать».

«Вот его и спрошу, – решил Сотин, – пусть разъяснит».

Вязалов, окончив говорить, обвел глазами членов комиссии содействия. Их было человек тридцать, они собрались со всех обществ и деревень сельсовета.

– Всем ясно, кто тормозит хлебозаготовки?

– Всем.

«Все-ем», – передразнил их Алексей. – После начнете: этого не поняли, в этом не разобрались. Чиклюевский исполнитель, тебя какой вопрос мучает?

Исполнитель, серьезный, широколицый, затянулся махоркой и встал. Бросив цигарку под ноги, спросил:

– С крепкозажиточными как поступать?

– Твердое задание, – ответил Вязалов.

– К замку дотрагиваться?

– Акт сначала составить.

Исполнитель из деревни Новинки не стал дожидаться, когда посмотрит. на него Алексей. Устремив глаза в окно, он, раскачиваясь, начал:

– Вот о чем спрошу районную власть… Не от себя, а граждане доняли…

– Говори, – перебил Вязалов.

– Задают граждане вопрос, за что хлеб идет.

– То есть?

– Хлеб за что вывозим?

Почти все одновременно и тревожно оглянулись на исполнителя. Этот вопрос волновал их всех, и каждому хотелось задать его, да боялись, что обзовут хвостистами или кулацкими подпевалами. Вязалов никак не обозвал новинского исполнителя и ответил точно:

– Край получает товаров на двадцать пять миллионов. Товар будет отпускаться на сорок процентов общей суммы сданного хлеба. Сколько на Новинку задание?

– Десять тысяч пудов.

– Сдадите, получите товару на четыре тысячи.

– А деньги?

– Если в деньгах затруднение, с этим считаться надо.

Ответ Вязалова не всех успокоил. О товарах и деньгах хотелось поговорить побольше и не с кем-нибудь, а с председателем рика.

Исполнитель деревни Пунцовки, молодой парень, поднял руку.

– Говори.

– Товарищи, – встал парень и длительным взглядом обвел собрание, – председатель рика говорил, что в нашей деревне кулацкое засилье. Это неправильно. Мы бы выполнили хлебозаготовки давно, если бы в кооперации был товар. И никаких комиссий не надо. За товар мужик сам повезет, лишь успевай принимать. Председатель рика обмолвился, будто я качнулся вправо. Поясню. Вдумайтесь, какое положение нашего брата. Сделаешь нажим на середняка – левый загиб, не нажмешь – правый уклон. Скажешь: трудновато – оппортунизм на практике. Как быть?

Вязалов внимательно слушал сухощавого парня, и когда тот окончил, сразу взметнулись три руки.

– Мне слово.

– Мне, товарищ Вязалов.

А чиклюевский, не дожидаясь разрешения, крикнул:

– Товарищи, это собрание комитета содействия или заседание кулацкого лагеря?

Стукнул кулаком по парте:

– Да это же как есть классовое выступление. Ихняя деревня богаче нашей в три раза. Товарищи, да ведь у этой деревни под боком житья нет. Поедут туда наши колхозники с одним духом, приедут – подступить невозможно. Эта деревня – позор для нашего сельсовета. Кто меньше выполнил хлебозаготовки? Кто разбазаривает скотину, возит хлеб в город? Кто дает зажиточным справки о бедности? Товарищ Столяров, ты не доглядел за этой деревней. Я предлагаю взять ее на буксир, а исполнителя сменить.

Афонька, знавший парня, крикнул:

– Это дядя его настроил, Карягин Митенька.

Чиклюевский не успокаивался. Он так волновался и кричал, что взбудоражил все собрание. Даже новинский, который о товарах спрашивал, и тот кричал:

– Послать в Пунцовку бригаду хлеб выкачивать у кулаков!

Едва успокоив собрание, Вязалов, волнуясь, начал:

– Ваше возмущение понятно. Выступление исполнителя получило хороший отпор. Если новинский спрашивал о товарах и деньгах, ничего плохого не было, но пунцовский стоит явно на кулацкой линии. Это видно и по хлебозаготовкам. Верно, сельсовет мало занимался этой деревней. Ее надо взять на буксир. Об исполнителе поговорим потом. Есть еще кто из Пунцовки?

– Есть, – поднялся второй парень.

На него заранее посмотрели как на кулацкого прихвостня, и он, почувствовав это, смутился и быстро сел.

– Что скажешь? – спросил Вязалов.

– Парень молчал.

– Ты согласен с вашим исполнителем?

Припертый к стене, парень выкрикнул:

– Прошу меня отсюда уволить!

– Почему?

– Понять должны.

Последние слова произнес полушепотом. Опытный в таких делах Вязалов догадался, что дело тут не так просто. Постучав карандашом и прищурившись, он приказал:

– Пунцовский исполнитель, покинь собрание.

Исполнитель встал, обвел выпуклыми глазами собрание и заявил:

– Я раскаиваюсь в своих словах.

– Иди, иди, не задерживай. Завтра явись в сельсовет.

Парень направился к выходу. Как только он закрыл за собой дверь, встал второй представитель.

– Теперь, – начал он, – могу сказать. Хлеба у нас в деревне до черта. Твердое задание до двора не доведено. Вы обвиняли сельсовет – мер он не принимает. Это несправедливо. Нашу деревню присоединили к сельсовету только два месяца тому назад. У нас был свой сельсовет, и с таким вот председателем, которого отсюда выгнали. Сам я бывший пастух. Членом сельсовета не был. Надо мной смеялись. А как избрали в комиссию, семье прохода не дают. Мальчишке голову проломили. А за что? Ничего еще не сделал, а только на собрании выступил да чуть кулаков и зажиточных щипнул. А если хлеб буду выкачивать, мне в первую ночь либо голову снесут, либо избу подожгут. Поэтому и прошу ослобонить меня от работы.

– Да ты что же! – удивился Алексей. – Начал за здравье, кончил за упокой?

– Один я, товарищ Столяров.

– Одного не оставим. Тебе как раз и надо работать.

– А сейчас приступим к списку.

Просмотр списков единоличников – работа с первого взгляда однообразная. Зачитывают фамилии домохозяина, смотрят, сколько у него посева ржи, какая урожайность по замолоту, сколько семьи, скотины, и затем уже высчитывают количество излишков хлеба, – сколько он должен сдать государству.

До полуночи сидели над списками.

Когда кончили, председатель рика установил пятидневный срок для организации первого смешанного обоза по хлебозаготовкам и обещался к тому времени приехать.

Ночевал у Алексея. Несмотря на усталость, они еще долго говорили. Лишь к утру уснули, да и то ненадолго. Разбудил их Сотин.

Полеводу, встревоженному разговором с Митенькой, не спалось. Ему неудобно было беспокоить Вязалова, но не вытерпел и пошел. Сначала долго сидел у них в избе, разговаривал с Дарьей, а когда она затопила печь, вышел на улицу. Постоял возле мазанки, прислушиваясь к мерному всхрапыванию не то Алексея, не то Вязалова, затем осторожно постучал. Отпер ему Алексей.

– Ты что, Ефим, так рано?

– К товарищу Вязалову, – смущенно произнес он.

– Тебе очень его нужно?

Сотни замялся. Он хотел было уже отойти, – но Вязалов проснулся.

– Полевод?

– Это я. Извините, побеспокоил вас.

– Мы сейчас встанем.

Сотин отошел от двери.

Тишина. Улицы пустынны. Изредка прошагает чья-либо корова да старательная баба загремит ведром у колодца. Но спят еще люди. Спят в мазанках, сенях, избах, амбарах. Спят на улицах, в навесах. Спят и лошади в конюшнях, и конюхи спят, и недвижно стоят возле церкви телеги, плуги, бороны, жнейки и тоже будто спят.

Заря чуть занимается. Кое-где петухи поют, собаки сонно брешут. И длится эта тишина только до первого удара пастушьей плети. Тогда мгновенно просыпаются бабы. Мужики могут еще спать, но бабам спать нельзя. Каждое утро изо дня в день, из года в год, иногда с самого замужества и до гроба приходится бабе вставать раньше всех и хвататься сразу за все дела: корову доить, печь топить, пищу готовить. Мужик еще потягивается, зевает, а жена или мать, продрав глаза, не умывшись, хватает ведро и бежит во двор. Торопливо доит корову и чутко прислушивается – далеко ли стадо. Если опоздала и стадо прогнали, то, поставив ведро с молоком в избу, гонит корову, бьет ее чем попало и старается догнать стадо. Вернется, наскоро процедит молоко, сбегает на колодец за водой и тогда уже, открыв трубу, затапливает печь. Хорошо, если есть дрова, хуже, когда солома или кизяк. Солому не поспеваешь бросать, быстро полыхает, а кизяки, – пока их разожжешь, дымом глаза выест. Затопила, надо картошку чистить, пшено мыть, в печь ставить. Одновременно готовит баба и завтрак и обед и рассчитывает, чтобы осталось на ужин.

Вот и заря занялась, и солнце сейчас бросит лучи, и пора бы уже на работу выйти, но бабы возятся у печек, готовят завтраки, обеды. И лезут Сотину в голову цифры. Они складываются из единиц, что дымят над крышами. Четыреста пятьдесят их, этих труб, две трети над колхозными избами. Каждое утро у печей стоят триста колхозниц, каждой потребно на утреннюю суету не меньше двух часов. И отнимает печь у колхоза шестьсот рабочих часов. Но завтрака ждут еще мужики, а их в среднем на семью трое. И число близится к полутора тысячам. Обедать все едут домой – и по два часа на каждого. Потом ужин… И так каждый день…

Подсчет этому загубленному времени подводил хмурый полевод, сидя на толстом пне ветлы.

Из мазанки вышел Вязалов. Посмотрел на село и сокрушенно покачал головой:

– На работу пора выходить, а бабы все печи топят.

– Топят, – подошел к нему Сотин. – Топят! Рабочее время они топят, а не печи. Ты гляди, что получается.

И, забыв, зачем пришел, принялся называть ему цифры, удивляясь им сам.

– Черт возьми! – воскликнул Вязалов, – почему же райсельпо не задумается над этим дымом? Почему не возьмется выполнять прямую свою обязанность: общественное питание? Сколько времени пропадает!

– И какого времени, – вздохнул Сотин. – По зорьке только бы и работать. Утренние часы – золотые!

Встреча друзей

Бурдину давно хотелось проведать своего друга Володю Трубина, приехавшего вместе с ним из Москвы. Трубин был председателем Надеждинского колхоза. Виделись они только в райкоме на совещании перед севом. С тех пор встретиться им больше не пришлось, хотя и были друг от друга в пятнадцати километрах. Горячая работа приковала обоих.

И вот пришлось свидеться еще раз. Вязалов, уезжая, оставил Бурдину записку, в которой предлагал райколхозсоюзу отпустить в «Левин Дол» трактор или паровичок с полусложной молотилкой. В райколхозсоюзе долго прикидывали, откуда им выкроить молотилку с трактором, и нашли, что ее можно перебросить из «Нового мира», где колхоз меньше «Левина Дола», а работают там тракторы от МТС. В МТС тоже дали согласие. И Бурдин, заручившись бумагой, помчался на жеребце «Самолете» в Надеждинку.

Вот и гумна колхоза «Новый мир». Их несколько, как и в Леонидовке. Объехал все тока и, наконец, нашел Трубина.

На радостях оба друга обнялись и расцеловались.

– Я тоже еще издали признал, – взяв Бурдина за плечи, проговорил Трубин. – Ну, что женка пишет?

– Приехала, брат. Весной еще приплыла. Сейчас работает в детских яслях. Твоя как?

– Моя тоже здесь. По культурной части заворачивает. Она тут большую работу проделала. Красные повозки во время полевых работ организовала.

– А у меня дочь растет, – сообщил Бурдин.

– Честное слово? А у меня пока нет… Все, знаешь, некогда. Э-э, да ты здорово похудел. Тоже недосыпаешь?

– Ясно.

– Плохо нам, председателям. Совсем не приходится спать: то до полуночи заседание, то беготня… Кстати, ты закусить хочешь? Пойдем ко мне.

Обедая, два друга, работавшие в Москве на одном предприятии, без умолку говорили, смеялись, вспоминали знакомых. Когда все было пересказано, Бурдин, улыбаясь, вынул бумажку от МТС и подал Трубину. Тот, тоже улыбаясь, принялся читать ее. Когда прочитал, Бурдин заметил, что улыбка у друга на лице поблекла, и никак не мог понять, что такое произошло с ним.

– Значит, выручаешь?

Трубин принялся выбивать пальцами дробь по столу И, помедлив, сквозь зубы проговорил:

– Надо с полеводом посоветоваться.

– С полеводом? – невольно вырвалось у Бурдина, и он часто-часто заморгал. – Володя, да ты что?!

– А что? – пытаясь улыбнуться, но уже сухим голосом отозвался друг.

– А ты разве не хозяин?

– Но его ведь тоже надо спросить. У него планы.

Опять побарабанил Трубин по столу и, слегка отвернувшись, совсем мертвым голосом произнес:

– Я, Сережа, не диктатор.

– При чем тут диктатор? – все более удивлялся Бурдин. – Я ведь тоже советуюсь, когда нужно, с правлением.

– Не про то я, Сережа, но ведь ты сам знаешь, в сельскохозяйственных работах мужики больше нас понимают.

– А ты разве тут политкомиссаром только, а не хозяйственником?

– Ты не так меня понял, Сережа. Одно дело я знаю больше, а другое пока меньше. И всыпаться впросак не хочу. А знаешь, что такое потерять авторитет среди колхозников? Это значит, что будешь не руководителем колхоза, а ходячим посмешищем или, как они говорят, Федорой-дурой. Говорю я тебе к тому, что крестьянство – дело сложное.

– Да что ты мне лекцию читаешь по крестьянскому вопросу?

– Я не читаю, – проговорил Трубин.

– Одного не надо забывать, что колхозник пока еще до какой-то степени собственник.

– Что же из того?

– А то, что он рассуждает обо всем со своей колокольни. Если раньше танцевал от своего хозяйства, то сейчас стоит за интерес своего колхоза.

– Свой интерес – не плохая вещь.

– Да не всякий. За этим интересом колхозник иногда не видит, а то и не желает видеть общегосударственных задач. В первую голову это может отразиться на хлебозаготовках. Кулаки на этом научились играть. Вот пример из нашего колхоза: у нас есть полевод, хороший работник, а уже с неделю ходит и руки опустил. В чем дело? Оказывается, один тип в нашем селе внушил ему, что в колхозных сусеках после хлебозаготовок останутся один мыши. И опустились руки у полевода. В твоем колхозе такой собственнической болезни нет?

Трубин, все еще барабаня по столу, молчал и, видимо, обдумывал, как лучше ответить. И ответил медленно, поучительно:

– Удивляюсь, как у вас остались кулаки. Мы всех раскулачили и выслали. Такой агитации вести некому. Что касается хлебозаготовок, то должен тебе сказать: неравномерно дает район задание. Нашему колхозу эти задания преувеличены. Мы подсчитали, и вышло, что если выполнить хлебозаготовки полностью, расплатиться с МТС да засыпать фонды, то в среднем едоку на год останется по четыре пуда ржи и не больше полпуда пшена. У нас подвела рожь. А район урожайности не учел.

– Но ведь ты хлебозаготовки выполняешь?

– Само собой. Только не форсирую.

– Что это значит – «не форсирую»?

– Хлопочем о снижении. Не могу же я в первый год колхоза оставить колхозников без хлеба. Сам знаешь, отвезти легко, а не хватит хлеба, кто даст?

Бурдин вздохнул:

– Ох, Володька, а тебе не подсунули кулацкую арифметику? Есть такая.

Холодок отчужденности все больше и больше чувствовался в их разговоре. Стало как-то совестно смотреть друг другу в глаза. Некоторое время молчали.

– Что же о машине скажешь? – наконец, спросил Бурдин.

Турбин пожал плечами.

– Что могу сказать? За твой колхоз – ты отвечаешь, за мой – я отвечаю. Пойдем, с полеводом поговорю.

– Пойдем, – поднялся Бурдин, не допив стакана молока.

Полевод был ниже среднего роста, тощенький, с жиденькой седоватой бородкой, очень шустрыми и умными глазами. Трубин познакомил их.

– Это – председатель колхоза из Леонидовки.

– Здравствуй, товарищ, – покровительственно произнес полевод. – Как величать вас?

– Просто Бурдин.

– Можно и так. Вы что же, товарищ Бурдин, поглядеть, как идет у нас работа? А как в сказке: «Конь бежит, земля трясется, Ванька козырем несется», – и полевод Максимыч лукаво подмигнул Трубину. – А вы как?

– С молотьбой заминка. У вас вон свои два трактора с полусложками да три из МТС, а у нас всего. – два: один свой – старый, другой из совхоза. Вы попали в тракторную зону, а мы нет. Нас МТС не обслуживает. А куда вам пять тракторов?

– Что-то не пойму, товарищ Бурдин, уклон вашего разговора.

За Бурдина пояснил Трубин:

– Бумага от МТС. Просят одну машину уступить. По-моему, надо им дать.

По тону Трубина Бурдин не мог понять – советовал ли он действительно дать трактор, или же научился своеобразно, по-мужицки, намекать, чтобы полевод воспротивился.

– Машину? – повторил полевод и так посмотрел на Бурдина, как смотрят взрослые на парнишку, который вполне серьезно просит посадить его верхом на необъезженную лошадь. – Машину, говоришь? Район, говоришь? Славно. Может, райколхозсоюз сам возьмется молотить наш хлеб?

– Я думаю, обойдемся и четырьмя, – опять проговорил Трубин, и опять не понял его Бурдин.

– Нет, председатель, это ты выбрось из головы. Ты подумай, сколько еще овса у нас не молочено, а там просо начнется, а там – зябь. Что нам делать с четырьмя тракторами?

– Ну-ну, старик, обойдетесь, – попытался уговорить его Бурдин. – Очень уж ты жаден до машин. Нельзя же только о своем колхозе заботиться?

– А о вашем какая мне забота?

– И о нашем подумай. Колхозы перед государством равны.

– Да, но государство перед колхозами неравно поступает, – быстро нашелся Максимыч.

– В чем?

– А вот, обмолотите вы прежде, вас похвалят, а нам уши натрут. Да вам еще и товару дадут и в газете пропечатают. Вот и неравно.

– Отчасти ты правильно говоришь, – согласился Бурдин, – но при ваших машинах вы все равно раньше нас обмолотите. Да и сейчас уже обогнали. Кроме того, у меня есть разрешение от района.

Максимыч весело усмехнулся и махнул рукой по направлению к Алызову.

– Этим разрешеньем, извиняюсь… У нас тут свои разрешенья.

Бурдина покоробило, но внешне он остался спокоен. Турбину совсем было неловко от такой выходки полевода.

– Ты, Максимыч, перегнул. Эти слова в сторону района знаешь как называются?

– А ты скажи.

– Враждебными.

– Зачем враждебность? Я и перед этим оговорился, – извиняюсь, мол, ну, извиняюсь вторично, а машину все одно не дам. Секи меня, вешай, под суд отдай, машину не отпущу…

Этот разговор привлек внимание молотившей рядом группы. Кстати, что-то случилось с трактором, и скоро возле говоривших образовалась куча народа. Узнав в чем дело, они начали пересмеиваться.

– Ишь ты, на сером жеребце прискакал.

– Дураков ищет, а они вывелись.

На эти насмешки Бурдин не обращал внимания. Их он видел достаточно и в своем колхозе. Он заметил подходившего к ним тракториста. Как и все трактористы, этот тоже был в копоти и масле. И совсем не разобрать, какой первоначальный цвет имела его рубаха. А лицо так пропиталось маслом, бензином и керосином, что, казалось, даже в кости просочилось. Когда он проходил мимо молодых баб, одна из них вздохнула и созналась:

– Полюбила бы его, да чересчур черномазый…

Тракторист оказался старшим звена. Когда Трубин сказал ему, что есть бумажка из МТС, он попросил показать ее ему. Прочитав, бережно сложил, прищурился на притихших колхозников, которые знали его суровый характер, а затем уже сухо заявил:

– Поскольку есть распоряжение от директора МТС, я должен снять и перебросить одну машину в указанное место.

И уничтожающе посмотрел на полевода Максимыча.

Он его, видимо, недолюбливал. А того словно кнутом стегнули:

– Ты можешь и все пять перебросить!

– Если будет такое распоряжение, сниму.

– А если будет распоряжение, извиняюсь, штаны снять с нас? – спросил Максимыч.

– До штанов касательства не имею.

– А чтобы снять машину, надо колхозников спроситься?

– Мне начальство – МТС, а не колхоз.

– Он, конечно, прав, – проговорил Трубин.

Это переполнило чашу терпения Максимыча. Не сдерживаясь, он напустился на председателя колхоза:

– Ты вот что, Владимир Сергеич, ты, как я тебе неоднократно говорил, в крестьянских делах смыслишь не больше младенца. Уж лучше чуток помолчи, если не понимаешь.

«Эге, вот как он его!» – удивился Бурдин.

Еще большая досада взяла Бурдина, когда Трубин на такое замечание полевода только усмехнулся. Бурдин обратился к трактористу:

– Когда машину ожидать?

Ему быстро ответил Максимыч:

– Когда обмолотим, тогда и будет.

Не слушая Максимыча, старший тракторист обещал:

– Завтра с утра пошлю.

– А вот и не пошлешь, – вскинулся на него Максимыч.

– Тебя спрошусь?

– Не мешает и меня спросить. Трактора присланы нам, стало быть и пользоваться будем мы… Как, мужики, отпустите машину? – спросил он собравшихся.

Разноголосо ответили ему колхозники, но ответ был ясный: «Не дадим».

– Демагог! – тряхнул кудрявой головой тракторист. – А тебе, председатель, видать, попадет, – обратился к Трубину.

– Разве я стою за машину? Только полеводу виднее.

– Не дам машины! – во всю глотку закричал Максимыч и ногами уперся в землю так, будто трактор кто-то вырывает у него из рук. – Молотьба не ждет. Пойдет ненастье, что тогда? Лучше сейчас под суд отдавай.

Пользуясь шумом, Бурдин шепнул своему товарищу:

– Эх ты, Володя-а!

– А что я? Ты же видишь, какой скандал.

– Да не об этом, не об этом. Собственник ты…

Максимыч кричал кому-то в сторону, хотя там никого и не было:

– Пусть они единоличников нанимают цепами молотить.

– Собственник ты, – повторил Бурдин.

Трубина это разобидело.

– Посмотрим, кто окажется прав.

– Эх, Володька, – совсем уже горько произнес Бурдин. – Где же твое политруководство? Над тобой Максимыч работает.

– Говорю: увидим, кто будет прав, – повторил Трубин.

– Да что – прав, прав. Разве не видно, что ты и хлеб хочешь скрыть от государства.

– Глупости говоришь.

– А-я-яй, как тебя обделали! А ведь ты рабочий. Как ты поддался? И, конечно, у тебя никакого авторитета нет.

Трактор привели в порядок, пустили в ход, колхозники побежали на свои места, и возле Бурдина остались только тракторист, полевод и Трубин. Запуская первый сноп в барабан, задавальщик весело крикнул:

– Эй, Максимыч, не давай машину!

Жеребец «Самолет» давно нетерпеливо бил передними копытами в землю и выкопал глубокую яму. Жеребца кусали слепни. Бурдин отошел.

– До свиданья… Володя.

Замялся на момент и что-то стал припоминать:

– До свиданья, товарищ… а фамилию забыл. Все Володя да Володя…

– Трубин, – быстро подсказал Максимыч.

И громко и горько выкрикнул Бурдин:

– До свиданья, товарищ Трубин!

Когда Бурдин уселся на дрожки, к нему подошел тракторист.

– Если что не выйдет завтра, через день машина будет.

Жеребец взял крупной рысью.