Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 49 страниц)
– В этом деле разобраться надо, – возразил Евстигней. – А дураков слушать – дураком останешься.
Бурдин молча наблюдал за этими людьми, изучая их.
– Ну?! – сердито обратился Алексей к мужикам и бабам. – Разговор окончен. Идите за лопатами. Всем слышно?
– Хорошо слышно, – ответили ему.
Часть вторая
Большим глазомРожь шумела тугими колосьями, чечевица догоняла рожь, овес – чечевицу. Пришла лихая пора уборки.
Колхозники выехали со жнейками, единоличники – с косами. В смятение пришли только вновь вступившие. Ржаное у них на единоличных полях, а сбруя, жнейки и лошади в колхозе.
Чувство собственности проснулось с новой, ярко вспыхнувшей силой.
Огромное село – кипящий котел. Мелькают лица людей, взмахи кос, слышится грохот жнеек, ругань, споры; в полях валится рожь, на гумнах пылит мякина, в семьях ломается, сопротивляясь, старый устой.
Лошадь моя!
Колхозник третьей бригады Лаврей Кузьмич вместе с сыном направились к бригадиру Селезневу.
– К тебе у нас дело.
Возле сбруйного сарая толпились люди.
– Отопри, – сказал бригадир заведующему.
Едва открылась дверь сарая, как Лаврей втолкнул туда сына.
– На третьей полке висят!
Сам торопливо побежал к жнейкам. Жнейка, которую он сдал в колхоз, была с поломанной граблиной. Вынул ключ, отвинтил у чужой жнейки граблину и вставил в свою. На себе вывез жнейку к дороге, сын принес два хомута, узды. Помчался в конюшню за лошадьми. Одну его лошадь уже обратал было Федосей.
– Ты куда? – поднял руки Лаврей.
– Рожь колхозную косить.
– Лошадь моя.
– Нет, колхозная.
– Пошел к черту с колхозом.
В конюшню бросилось еще человек пятнадцать, и все с уздами. Без разбору хватали лошадей и вели их – кто домой, кто – в колхозные жнейки. Лаврею крикнули:
– Старик, послезавтра овес колхозный косить!
– У меня своя рожь не кошена.
Запряг лошадей в жнейку, сын прыгнул на сиденье и, оглянувшись, помчался в поле. Следом торопился Лаврей. У них ржи своей – пять гектаров да арендованной два.
Лишь бы у них развалился
К Бурдину пришел Афонька.
– Ты зачем допускаешь колхоз разлагать? – спросил Афонька. – Почему не ставишь вопрос, чтобы рожь обобществить? Знаешь, какие слухи идут про наш колхоз? Повел я лошадь в Горсткино на ветеринарный пункт, зашел в одну избу – народ. Остановился, слушаю, о чем говорят. А говорят про наш колхоз. Один докладает: «Нечего нам, граждане, и держаться, ежели такой колхоз, как в Леонидовке, раскалывается. Ежели у них пошло дело вразлад и свою рожь они убирают единолично, куда нам. Ведь у них колхоз второй год, и то не идет дело». Вышел я на крыльцо, там тоже мужики. «Ты чей?» – это на меня. «Леонидовский», – говорю. «Колхозник?» – «Пока нет». – «А скажи, как у вас колхозники работают?» – «Да так себе». Мужики рады. А я им: «Скоро, говорю, распадется». Тогда один – борода с лопату – смеется: «Вот тебе и Леонидовка, вот и хваленый колхоз! Дай бог ему скорее развалиться, а нашему тогда не устоять». Тут я маску с себя долой: «Только вы, граждане, не ждите, что в Леонидовке распадется. Кремень там, а не колхоз!» Они опешили, а борода спрашивает: «Это ты что же?» – «А так вот. Рано начинаете панифиду служить». Подходит ко мне борода вплотную. «Да ведь рожь-то врозь убираете?» – «Кто врозь, кто вместе, но только колхоз не распадется. И это я вам говорю как батрак, который работал вот у такого, как ты», – указываю на бороду. Начал было агитацию разводить, а борода на меня: «Поезжай-ка отсюда, черт нехороший. Был тут у нас один из ваших, да не так говорил». Я ему: «Глядя по тому, кто у вас был». Поругался я с ними и ушел. Вот какие дела-то, товарищ Бурдин. Колхоз наш – как бельмо на кулацком глазу. Бери-ка ты, товарищ Бурдин, покруче вожжи да натяни. Созывай собрание и ставь вопрос о ржи. В кучу ее надо.
В клубе
– Колхозники вы аль кто? Вы думаете, у вас глотки здоровые, а я обижен? Хлебозаготовки снижать вам не будут, если вы всякий свою рожь убираете. Кто вас после разберет? Опять же с умолотом. А куда хлеб пойдет? К спекулянту. И пока не поздно, надо хлеб учесть на корню.
Это кричит кузнец Илья.
– Учесть нельзя? Врете. Каждый бригадир знает свои поля. Арендовану как? И ее обчествить. Кои не выявят? На них твердое задание… А-а-а, не нравится… А я как буду учитывать свою работу? Кому чинить – вам или колхозу? Пошли вы ко псу под хвост. Да стой, стой, не ори! Знаю, у тебя два гектара Лаврей арендовал.
К клубу подошла тетка Елена, Сунулась в окно и отпрянула:
– Горит, что ли, у них там?
Из окон полотнищами шел махорочный дым. Не видать лиц, – только слышен голос Ильи, а потом, как из тумана, голос Алексея:
– Лаврей Пазухин тайно арендовал у Семена Гвоздева два гектара… Николай Гудков у Павла Терехина – три… Семен Свистунов у Кузьмы – гектар…
Долго вычитывал Алексей, и после каждой фамилии шел гул по собранию. Бригадир Селезнев нетерпеливо крикнул:
– Не желаем обобществлять! В ваших бригадах рожь хуже.
Ему кто-то заметил:
– Тебя из бригадиров в шею надо.
И окно уставилась тетка Елена.
На момент будто тише стало.
– Яков! – изо всей силы крикнула, и голос ее среди внезапного молчания самой показался страшным. Только тут и заметила, что все подняли руки вверх.
– Принято, – послышался голос Алексея. – Дядя Яков, тебя зовут.
Под шумок
Звезды высоко-высоко. Тихо в улице, все спят, только в правлении колхоза огонь. Пропели первые петухи, скоро загорланят вторые, а надо еще подобрать группы, распределить людей на завтра, произвести оценку ржи, установить норму. Рожь обобществить удалось, но как установить расценки? Из района присланы расценки примерные, по пятиразрядной сетке. Но как перевести эти цифры на норму? И трудодни ли это, или рабочие дни, деньги или условные знаки?
Счетовод Сатаров стучит себя по носу синим карандашом. Он предлагает принять цифры как условные рубли.
Уже запели и вторые петухи.
Когда, усталые, собрались домой, вбежал мельник, кривой Сема, за ним Любаня.
– Мы Лавреева сына с хлебом поймали.
В помещение входит Николай.
– В чем дело? – спрашивает его Алексей.
– Я и сам не знаю, в чем, – смеется он.
Кривой Сема начинает рассказывать:
– Мелю я Любане рожь, вышел на улицу, гляжу, будто подвода мимо едет. Кричу: «Стой!» Не останавливается. Опять: «Стой!» Нет, едет. Бегу, хватаю лошадь за уздцы. «Чего тебе?» – он ко мне и по-матерну. «Что везешь, куда?» – спрашиваю. «Тебе какое дело?» Ощупал воз – рожь.
Алексей уставился на Николая.
– Говори.
Николай смеется, но в глазах бегают огоньки злобы.
– Если бы дядя Семен не был кривым, он не соврал бы, но только в этой причине он не виноват.
– Кто виноват, мы разберем, – перебил Алексей. – Говори, куда рожь вез?
– Вовсе не на продажу, а вез я к нему на мельницу.
– Зачем мимо ехал?
– В темноте не видать.
– То-то и пользуешься темнотой! – крикнул мельник. – Ужель ты такую большую мельницу не заметил?
– Говорю, темно было. И не дядя Сема, а сам я остановил лошадь. А почему он на меня набросился, прямо не догадаюсь. Обязательно надо фонарь к мельнице.
– Фонарь тебе под бельмы, – заметил кривой Сема.
– У тебя уж под одним есть.
– И все-таки ты не увильнешь. Не-ет, вы, богачи, черти настоящие. На мельницу вез, а краюху хлеба зачем в мешок положил? А покажи-ка разрешение на помол от сельсовета?
Отпираться бессмысленно. Алексей приказывает:
– Оставь воз у правления, а лошадь отведи на конюшню. Товарищ Бурдин, узнай, кто дал ему лошадь с конюшни, накрути гайку.
Проделка
Возле кооператива Бурдина встретил краснощекий парень. Отозвал его к керосиновым бочкам и отрекомендовался:
– Я сезонник. Получил отпуск на пять дней, чтобы убрать рожь.
– В чем же дело?
– Как сезонник прошу дать мне колхозную жнейку.
Бурдин подсчитал – все жнейки в работе.
– Может быть, завтра утром придешь?
– Нет, завтра не могу. Каждый день на учете. Отец больной, рожь осыпается.
– Ты из какого общества?
– Из второго.
– Почему отец не в колхозе?
Парень досадливо махнул рукой:
– Сколько раз ему говорил, но он кулаков слушается. Только с сева обязательно вступит. Я сам подам заявление. Не потерплю, чтобы моя семья была единоличной. Но сейчас помогите.
Поглядев на краснощекого парня, Бурдин доверчиво обещал:
– Приходи после обеда.
Жнейки после обеда стояли возле церкви. Парень выбрал самую лучшую, запряг лошадей и увез. Часа через два жнейку он бросил на дороге. Ее, искалеченную, еле доволокли колхозники до места. Дядя Яков пошел в правление.
– Товарищ Бурдин, если ты не знаешь нашего народа, ты не суйся. Ты кому дал жнейку? Ты врагу ее дал. Это племянник Петра Сергеева. Если б ему, черту, нужна была жнейка, он бы у дяди взял. Проделку он учинил колхозу.
– У них и рожь скошена, – вставил машиновед. – Нарочно взял, чтобы сломать. Отец его – противник колхоза, а про дедушку и говорить нечего. И сейчас за барина, который лес им отказал, в мазанке молится.
Бурдин вспомнил:
– Не тот ли старик, который старостой у них был?
– Он самый.
– Лесу я у них весной на вальки просил, а он меня отчитывал.
– Он, он, слепой идол.
У жнейки сломаны две граблины, сбита платформа, лопнул шатун и не хватает трех ножей. Больного человека не осматривали бы так, как осматривали колхозники жнейку. Узнали, что парень сломал жнейку о столб на гумне, а потом погнал лошадей и притворился, будто лошади испугались. Въехал в мелкий лес, нажал рычаг, и о кусты поломались ножи и граблины.
Говорить с сезонником взялся Бурдин:
– Немедленно исправить за свой счет жнейку.
– Хорошо, – ответил парень и ночью уехал.
Ремонтировалась жнейка два дня. Покаявшись, Бурдин решил:
– Без бригадиров никому ничего не буду давать.
Свои
Приехал председатель райколхозсоюза Орлов. На собрании актива колхозников заслушал доклады Бурдина и Сотина. Все как будто хорошо. Вынимает из кармана газету и спрашивает:
– Вы читали заметку о вашем колхозе?
– Нет, – ответил Бурдин.
– Слушайте, что пишут о вас:
РАБОТА НА «УРА»
В колхозе «Левин Дол» работа идет будто дружно. Конечно, есть и достижения: обобществили рожь, засилосовали три ямы, идет уборка овса, лесу навозили на конюшни. Но спросите любого колхозника, за что он работает, – не скажет, потому что не знает. В чем же дело? А в том, что нет распорядка в расстановке сил, плохо организованы группы, а главное – все еще до сих пор не перешли на сдельщину, не разъяснили ее колхозникам. Нашему активу надо почаще бывать в поле и провести по группам разъяснения о сдельщине. Потом нет премиальных, не отличаем одного работника от другого, ценим всех одинаково, без учета количества и качества. В колхозе есть подкулачники. Они агитируют против сдельщины, а наше правление за этой агитацией зорко не следит. И немедленно надо организовать ударную группу из молодежи, с комсомольцами во главе, как по молотьбе ржи, косьбе овса и севу.
Свой
– Правильно написано? – прищурился Орлов.
По лицам можно было догадаться, что правильно, только сознаться в этом никто не хотел. А Бурдину было неловко. Он досадовал, что тот, кто писал, прежде чем это сделать, не поговорил с ним. Но высказать такую мысль было неудобно.
– Да, верно.
Взглянул на Петьку:
– Как ты, Сорокин?
Петька взъерошил волосы:
– Комсомольскую группу обязательно надо… Я же говорил тебе.
– Это ничего, – положил Бурдин руку на газету. – Это очень хорошо. Ведь «Свой» пишет, Сорокин?
– Свой, – понял Петька намек Бурдина.
Власть на полях
В третью группу для беседы о сдельщине пошли предрайколхозсоюза Орлов, Бурдин и счетовод Сатаров.
Хотя и привык Орлов проводить массовую работу в полях, но шел он в третью бригаду не без робости. О ней наслышался много, а по дороге и счетовод настраивал:
– Народ аховый. Особенно бабы. Посмотри, что вытворять начнут.
Бригадир Селезнев, который уже успел сказать бабам, зачем идет к ним начальство, шел навстречу. Он учтиво подал руку Орлову и, обернувшись к вязальщицам, намеревался окликнуть их.
– Подожди-ка, – остановил его Орлов, – скажи, какое настроение у них?
– В части этого вопроса, – начал Селезнев, – могу ответить, товарищ Орлов, самое хорошее.
– О сдельщине говорил с ними?
– Разъяснительную работу, в общем, за недостатком времени провести не удалось, но индивидуально прорабатывал.
– Что говорят?
– В части разговоров пришлось прощупать склонность.
«Вижу твою склонность», – подумал Орлов.
Они направились к ближайшей группе вязальщиц. Те быстро окружили их и, видимо, готовились загалдеть. Но Орлов, догадываясь, строгим голосом громко спросил бригадира:
– Сколько с утра связали?
– Относительно количества телег точно подсчитать не удалось, но вскорости выясним.
– Да не про телеги я тебя спрашиваю, а про гектары.
Окинув взглядом поле, Селезнев прищурил глаза и как бы принялся высчитывать в уме.
– Полагаю, гектаров сорок, Как минимум.
Он соврал так явственно, что даже бабы ухнули.
– Кстати, как ты учитываешь работу колхозниц?
Селезнев вынул из кармана синюю тетрадь.
– На данный отрезок времени учет ведется правильный.
– А ты покажи мне.
В тетради старательно были выписаны фамилии на каждое число. А сколько кто наработал, не указано.
– Тут у тебя как в поминанье. Сколько же за все время, хотя бы в общем, связано?
Зажмурив глаза, Селезнев что-то начал шептать. Орлов похлопал его по плечу:
– Ты в небе на галках посчитай.
Бабы сходились, бряцали кружками, привязанными за пояс. Потные, загорелые, обступали они Орлова. Водовоз, заметив подходившую Фингалу, сказал Орлову:
– Эта у них коновод.
Как бы невзначай глянув на Фингалу, Орлов ничего в ее лице злобного не нашел. Наоборот, была она лицом приятнее многих и довольно недурна.
– Фингала, – крикнули ей, – иди сюда!
Она держала голову высоко и гордо. С уважением расступились перед ней бабы, и она остановилась против Орлова. Грудным голосом поздоровалась:
– Здравствуй, районная власть.
– Здравствуй… бригадир.
То, что Орлов назвал ее бригадиром, бабам понравилось. Они громко закричали:
– Качать бригадира!
Быстро схватили ее, подняли и подбросили. Три раза Фингала взлетала вверх и каждый раз старательно придерживала сарафан. Когда опустили, она кому-то кивнула, и скоро сам Орлов очутился на руках у баб. Он не ожидал, что бабы начнут его качать, и у него сразу слетел картуз, потом не то лопнул пояс, не то пуговица оторвалась у брюк. И когда его подбросили третий раз, а потом четвертый, он основательно испугался, как бы не свалились брюки. Наконец, растрепанного и взъерошенного, его опустили на землю.
– Вот мы как встречаем районную власть на полях! – закричала Фингала. – Уважаем мы эту власть, любим ее.
– Спасибо, – смущенно проговорил Орлов. Он явно был доволен. «Тут что-то не так, – подумал он, – не настолько страшны, как о них рассказывают. Надо лишь умело подойти».
Вспомнил о фуражке, а ее уже передавали из рук в руки, и скоро она очутилась у Фингалы. Та протянула ее Орлову, а когда он хотел взять, бабы закричали:
– Выкуп, выкуп!
– То есть? – спросил Орлов.
Фингала тряхнула фуражкой, зачем-то подула в нутро и, держа как лукошко, сказала Орлову:
– Бабам на водку сыпь.
– Что?!
– На водку, говорю. Мы тебя качали? Качали. За что мы тебя качали?
– Так вы говорите… районная власть… уважаете…
Сатаров, смеясь, заметил:
– Они, товарищ Орлов, за деньги только уважают. Они хоть работают и поденно, а качают сдельно.
– С кого же нам взять, как не с районной власти? – окинула его взглядом Фингала. – Нешто вон с него возьмешь? – кивнула на Бурдина.
Водовоз неожиданно выхватил из рук Фингалы фуражку и передал Орлову. Тот торопливо надел и уже сердито сказал:
– Вот что, гражданки, давайте о деле говорить.
Но едва он начал говорить, как Фингала выкрикнула:
– Ты мыла привез?
– Мы-ыла! – дружно подхватили бабы.
Заговорили сразу все. От гама и крика стон стоял.
Орлов начал было возражать, но голос его заглох. Принялся говорить Бурдин – тоже голоса не хватило. Пришлось слушать бабий гвалт. Теперь только Орлов понял, что значит третья бригада. Хотелось досадливо крикнуть: «А ну вас к черту» – и уйти. Шагнул уже назад, но счетовод Сатаров попридержал его и, подняв лицо, не бабам, а в небо громыхнул:
– Это чего вы теперь, а?
Бабьи голоса сразу сникли, словно их прибило ветром, а Сатаров уже побагровел, крепко зажмурил глаза.
– Полоть – мыла, вязать – мыла, молотить – мыла. Или Орлов вагон за собой пригнал?
Фингала внезапно взвизгнула:
– Небось ты своей жене нашел!
Счетовода это напоминание разозлило. В районе на базаре он купил два фунта мыла, и вот пустили слух, будто это мыло он взял из колхозного фонда.
– Фингала – она бесстыдница! – определил водовоз. И, обращаясь к ней, закричал: – Ты водкой торгуешь, а с председателя водку просишь?
– А ты, черт, откуда знаешь? – метнулась к нему Фингала.
– Вот те раз. Да ведь я сам у тебя вчера поллитровку брал.
Фингала замолчала. Этим воспользовался Сатаров.
– Слушайте мое слово теперь. Вот передо мной стоит моя соседка Марфа, а вот – Марья. Марфа, скажи-ка, когда ты нынче на работу вышла?
– У меня маленький, – крикнула Марфа.
– За каким чертом тогда мы ясли организовали? Теперь Марья. Она чуть свет встает и прямо в поле. Верно говорю? А работа поденная, стало быть обеим плата одинаковая. Ты с утра навяжешь телеги три, а Марфа только идет. Обидно тебе, Марья?
– Немножко и обидно, что ж.
– А тебе, Марфа, не стыдно? Ведь ты получаешь Марьину долю.
– Ничего не получаю! – побелела Марфа.
– Ага, – усмехнулся Сатаров, – ничего. Ну-ка, айда на загоны.
Заинтересованные, что будет делать на загоне Сатаров, бабы тронулись за ним. Он прошел по рядам между снопов и остановился. Левой рукой взял сноп, правой – другой.
– Говорю прямо, не знаю – чей это ряд и чей этот. Но, глядите, вот вязка, вот другая. Сноп в левой руке, как ни бросай, а хоть вези в Москву на выставку, сноп в правой руке… к нему две свечки ставь и за упокой души панихиду справляй. А плата одинаковая. Теперь глядите, что на загоне делается. Под этим же снопом не подобрано и на всем ряду былки. А ведь вяжете после жнейки. Почему так? Плата поденная, – никто не старается.
Одна баба, не поняв, к чему завел Сатаров речь, перебила:
– Что сдельщина, что бездельщина! Дайте-ка нам работать по-своему. Отведите нам с Авдотьей три десятины, да мы вдвоем-то в один день их свяжем. Разве бы я так работала? Я бы до стада поднялась, а до солнышка на загон. Я бы не стала дожидаться, когда шабренка волосы расчешет, картошки наварит. Вы нам отрядно дайте.
– Отрядно! – гаркнули бабы.
– Хорошо, – согласился счетовод, переглянувшись с Орловым и Бурдиным, – если не хотите сдельно, дадим отрядно.
Бригадир Селезнев заявил бабам:
– Это все равно.
– Ты не толкуй нам, – в этот раз не согласились с ним бабы.
Началось совещание. Договорились разбить бригаду на десять групп по восемь человек. К каждой группе прикрепили жнейку, участок овса. Установили расценку «отрядно».
– А теперь о мыле, – неожиданно заявил Орлов. И все сразу насторожились, думая, что он решил посмеяться. – Крайпотребсоюз на колхозы нашего района отпускает тридцать ящиков мыла.
– Обещаете все, – уже без злобы заметила Фингала. – Спасибо Алешке Столярову – плотину построил; не было бы речки – совсем зачиврели бы.
Как только упомянули о речке, кто-то крикнул:
– Бабы, скоро все равно обед… Купаться!
Торопливо начали отцеплять кружки, снимать платки.
Предложили Орлову:
– И ты пойдем с нами.
– Выкупаем, как младенца, – обещалась Фингала и так подмигнула ему, что некоторые бабы захохотали.
Оравой двинулись к реке. Она была в полуверсте. По ту сторону, ниже плотины и мельницы, лежали поля первой бригады. Солнце играло на реке, на излучинах блестела серебристая россыпь.
Отлогий берег Левина Дола облеплен бабами, как саранчой. Быстро поснимали они несложную одежду и, совсем не обращая внимания на мужиков, полезли в реку.
Слышались всплески, оханье, крики, и казалось, что от такого множества тел река вздулась.
Свой хлеб
Бабушка Акулина, повивалка, принявшая в свои руки не одну сотню младенцев, под старость никому не стала нужна. Искренне ждала она смертного часа, но смерть где-то замешкалась.
Сноха, у которой она приняла в свои руки восьмерых ребят, порядочных теперь лоботрясов, возненавидела свекровь, и бородатый сын, единоличник, спрашивал старуху откровенно:
– Скоро, что ль, умрешь?
Однажды Прасковья, проходя мимо избы бабушки Акулины, заметила, что та стоит за углом, плачет.
– Ты что, бабушка?
– Доченька, палку ищу.
– Зачем?
– Побираться идти хочу. Сын выгнал. Хлеб, слышь, чужой жру.
– Свой найдем, – сказала Прасковья и взяла старуху к себе. Потом сходила в совет, тот произвел в семье раздел, и бабушкину землю, вместе с посевом, передали в колхоз.
Когда на вязку овса ушли все, кто только мог, обнаружилось, что для вязальщиц не хватает готовых поясков. Молодые бабы пояски крутить отказались, выгоды от этой работы мало, и тогда Сотин вспомнил про старух.
На следующий день во всем селе были призваны полуслепые, горбатые и еле двигающиеся старухи. Крутить пояски – дело легкое, на это они годились. К избе каждой свалили по полтелеги мокрых обмолотков, старухам вынесли скамейки, чурбаки, и они – где по одной, где по две, а то и по три – принялись за работу. Помня о сдельщине, каждая складывала свои пояски особо.
Возле Прасковьиной мазанки сидели пять старух, среди них Акулина. Она уже забыла о смерти, а привычно брала прядь обмолотков, разделяла пополам, стыкала колосьями и крутила. У ног лежала большая куча готовых поясков. Вот заедет возчик, брызнет ведра два на пояски, отсчитает, положит их на телегу, отметит в книжке – чьи и повезет в поле.
Из снопа два снопа
Сотин едет яровым полем. В пятой группе по вязке овса работает Авдеева жена, вдовы – Устя и Любаня. Группа эта взялась работать сдельно – не с гектара, как другие, а с количества снопов. Сотин возражал против такой сдельщины, говорил, что придется считать снопы и на загоне и даже за каждой бабой, а Орлов стоял и за такой способ.
– Каждая вязальщица будет заинтересована как можно больше связать снопов.
Рядом с пятой работает четвертая группа. Групповодом там жена Сотина. Полевод зашел сначала к ним. В крестцах подсчитал, что в среднем гектар овса дает тридцать телег. Взял верхний сноп, ткнул под поясок большой палец – туго.
Тогда направился в пятую группу. С края вязала Авдеева жена.
– Маша, здорово, – сказал он. – Как дела идут?
– Поясков, дядя Ефим, не хватает.
– Овсом вяжите. Овес крупный.
– Рвется он.
Любаня, вязавшая рядом с Авдеевой женой, отбросила сноп:
– Сушь-то какая, дядя Ефим! Ни один поясок не терпит.
Сотин взял прядь овса и сделал поясок. Расстелил его, положил на него кучу и туго связал сноп.
– Это ты с краю взял. Там волглый, а ты возьми в середке.
Полевод пошел на середину, стал на Любанин ряд и начал крутить поясок. Верно, солома перекручивалась.
– А почему вам поясков не хватает?
– Мало подвозят.
– Подвозят столько, сколько и в другие группы.
Оглядел Сотин поле, посмотрел на крестцы, и какое-то подозрение взяло его. Быстро прошел к обносу, подсчитал крестцы: на гектар приходилось не тридцать телег, как в четвертой группе, а сорок, хотя овес был ровный. Взял верхний сноп – маленький, легкий. И, ничего не говоря бабам, которые с него не спускали глаз, пошел навстречу лошадям со жнейкой. Махнул рукой Ваське, брату Авдея, остановил:
– Хорошо идет дело, Вася?
– Пока ничего.
– Ну-ка, трогай.
И когда жнейка, колыхаясь, затрещала, начал считать:
– Раз, два, три… раз, два, три…
Крикнул парню:
– Обожди-ка! Кто тебе велел третьей граблиной сбрасывать?
Парень отвернулся в сторону нескошенного овса и скороговоркой ответил:
– Овес-то вон какой густой.
– Так, так. Стало быть, сам додумался? А приказ правления знаешь, что четвертой граблиной по этому полю сбрасывать?
– Не слыхал.
– Ну, если ты такой глухой, я тебя сниму с жнейки. Поэтому вы и взялись работать со снопов. Из снопа два снопа делаете. Переводи сброску на четвертые.
Бабы видели, как Васька спрыгнул с сиденья, повертелся возле жнейки и поехал снова. Авдеева жена вслух считала:
– Раз, два, три, четыре.
Отвернувшись к бабам, сердито проворчала:
– Ишь, черта толстого принесло к нам.
Затылком понял
Каждый в деревне знает, что есть в году две таких летних недели, которые кормят год. В эти недели нахлынут одновременно самые главные работы. И рожь молотить, и чечевицу косить, а там овес поспел, озимое сеять пора, бабам посконь надо брать. От зари до зари страдает мужик-одиночка. И страшно тому, у которого ребятишек куча, а работников – только он да жена.
Перфилка, может быть, и управился бы, но в самую страду жену схватило животом. Заметался мужик: то овес бросится косить, то за снопами поедет, то молотить примется, а ни одного дела до конца не доведет. Начал было овес косить, а вязать некому, – оставить на рядах, пойдет дождь, – прорастет. А тут сеять бы, да земля не двоена. И сеялку нигде не достать. Под соху долго, под борону – какой уж сев, – пырей да сурепка сразу заглушат.
Поле у Перфилки возле горы Полатей. Обернуться за день можно только раза два. И решил тогда Перфилка ночей не спать, а управиться. Упорный он человек.
В одну из таких ночей гнал лошаденку в третий раз за снопами, гнал во всю рысь. Лошадь спотыкалась, чуть не падала, но пощады от Перфилки не ждала. И не заметил он, что впереди под уклон оврага ехали порожняком обозники соседнего села. Были обозники слегка подвыпивши, и им невдомек, что сзади скачет шутоломный единоличник. В самой ложбине со всего размаху врезалась Перфилкина лошадь грудью на спицу задней телеги. Что-то хрястнуло, а Перфилка, ударившись головой о крюк наклески, скатился в рытвину. Мужики стащили его лошадь с задка чужой телеги и ускакали от греха подальше. Очнулся Перфилка в полночь. Взошла луна, В груди лошади торчала спица. И не заплакал Перфилка, а, зажав затылок, пошел к селу. Лег там на чьем-то гумне в солому и до самого утра не мог согреться. Утром всхлипнул, – горе было велико, – но, вспомнив, что слезами себе не поможет, а колеса, пожалуй, кто-нибудь с телеги стащит, он побежал к Митеньке, троюродному дяде. Митенька посочувствовал горю, но побожился, что лошадь дать не может, и советовал обратиться в артель.
С распухшим затылком и багровым синяком под глазом стоит вот Перфилка перед Бурдиным, просит подводу, чтобы привезти шкуру лошади и телегу. Бурдин отсылает Перфилку к Алексею. Едва объяснив Алексею, в чем дело, Перфилка бледнеет и тихо валится на траву. Прибежала жена, запричитала. Перфилку отвезли на медицинский пункт, жену отвели домой, а за шкурой и за телегой поехал Устин, взяв с собой одного мужика, мастера снимать шкуру. Когда выздоровел, очутился Перфилка у колхозного омета оправляльщиком. Но хвастовства не бросил. Ощупывая затылок, он уверял:
– Этой штуке ничего не сделалось. Он у меня чугунный. О камень ударюсь – камень вдребезги.
Пожинки
С песнями, присвистом шумно двигалась улицей первая бригада. Впереди жнейки, за жнейками мужики, за ними стройно, в ряд, бабы. Сзади подвода с бочкой. На бочке коротконогий веселый старик-водовоз. На лицах, потных и грязных, только глаза блестят – торжество.
Было чем хвалиться: с меньшим количеством людей бригада закончила косьбу и вязку овса на два дня раньше других. До этого первую бригаду называли сборищем лодырей, золотой ротой.
Возле правления шествие остановилось, и на крыльцо вышел Бурдин.
– Здорово, орлы! – крикнул он им.
– Здравия желаем! – гаркнули мужики.
– Закончили?
– Так точно, председатель.
– Теперь на молотьбу вам налечь.
– Гору свернем, товарищ Бурдин.
Он знал, что бригада пришла не только затем, чтобы выявить свой восторг по случаю уборки овса. Не дожидаясь, сам спросил:
– Сколько надо?
– Сколько не жалко.
– Идите по домам, я с бригадиром договорюсь.
Гул одобрения прошел по бригаде. Одна баба выкрикнула:
– Ты тоже приходи.
– Приду, – обещался Бурдин.
В широких печах пекли пироги, варили говядину. Были пироги с кроличьим мясом, со свежей капустой, с яблоками. Бесчисленное множество пышек – простых, на молоке и сметане. Складчина разработана точно: каждый мужик обязан принести не меньше поллитровки, а бабы – закуску. Начальником вечера назначили жену Сатарова Олю, бабу до этого дела охотливую.
Вечером Алексей возвращался из Алызова. Доехал до кладбища, отпустил подводчика и направился улицей. Навстречу Любаня с Устей. Они несли стекла, купленные в кооперативе.
– Здорово, девки! – крикнул он.
– Здорово, парень, – поклонилась Любаня, прижимая к груди стекло.
– Картуз сними! – прогремела Устя. – Образа несем. Приложись.
На крыльце Устиновой избы стояли бабы. Алексей снял картуз, перекрестился левой рукой, нагнулся и приложился к стеклу. Вдовы взвизгнули и чуть не пороняли стекла.
С крыльца Оля крикнула:
– Ай, какое счастье вдовам! Председатель через стеклышко поцеловал.
Вспомнили, что сегодня у них гулянка, и вперебой начали приглашать Алексея.
– Мы ведь с пожинками. Приходи.
Гулянка в просторной избе Устина была в полном разгаре, когда пришел туда Алексей. Бабы восторженно приняли его, а Любаня с Устей, подхватив, усадили между собой. Устя налила ему в чашку водки. Любаня разрезала огурец и, когда Алексей выпил, торжественно вложила ему огурец в рот.
– Дашка что не пришла? – крикнула из-за соседнего стола Прасковья.
– И ты тут? – только заметил ее Алексей.
– Глянь в угол, там кто.
В углу рядом с конюхом Устином сидел Бурдин и весело кивал Алексею. Голосистая Устя рукой оперлась о плечо Алексея, приподнялась и звонко выкрикнула:
– Эй, бабы, какой нам почет! Вся власть у нас за столом сидит. Эй, колхозницы, плясать хочется!
Выпили еще по одной, и гармонист склонил щеку на мехи. Первой на середину избы выбежала старшая сноха Усгина. Широко ступая, она плясала неумело, все пытаясь как можно выше подпрыгнуть. За ней жена Ивана Семина, Машенька, самая расторопная вязальщица в бригаде. Руки у Машеньки гибкие, жилистые, пляска плавная, и, взмахивая платочком, она припевала. Широко раздувая ноздри, бешено ринулась в пляс Устя. Заухала, словно бросили ее в холодную реку, и так затопала башмаками, что огонь в лампе начал мигать. Ей что-то крикнул дудя Яков, она подбежала к нему, подхватила под плечи и выдернула со скамьи. Взвизгнув, закружила никогда не плясавшего старика.
– В колхозе все плясать будут, – смеялась Устя.
– Пра-вильно! – согласился счетовод Сатаров. – Правильно, Устя! Пляши! Пущай грызет зависть сердца единоличников, людей пока несознательных.
Пунцовая Любаня придвинулась к Алексею, горячо дышала ему в лицо и рассказывала, как умирал ее муж и как перед смертью наказывал, чтобы она ни за кого замуж не выходила, другого мужика не знала.
– Ведь ты еще молодая.
– Только двадцать семь. Приезжал какой-то из Оборкина сватать. Трое детей. Совсем уговорил, а как напился, расслюнявился да целоваться полез, у меня из души поворотило. И прогнала его.
