Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)
На пороге амбара, неподалеку от церкви, сидел парень с вилами в руках. Сидел он, как ему казалось, уже долго, и его томила дрема. Но помнил наказ милиционера – не спать, никуда не отходить и никого близко не подпускать.
К амбару подошел гурт чьих-то овец. Парень далеко отогнал их. Затем прибрела пестрая телка, и ее отогнал. И опять боролся с дремотой. Парня послали как раз в то время, когда он пришел с улицы и собирался лечь спать. Вспоминая теперь о постели, он клевал носом, но тут же вздрагивал и снова принимался курить.
Летние ночи коротки. На востоке чуть-чуть бледнела полоска рассвета. Уже пели в который раз петухи. Дул изредка ветерок. От крыши амбара к церкви косым полетом мелькнула тень летучей мыши. Бледно светили звезды, а из четвертого общества все еще доносились звуки гармошки и песни.
«Это Мишка», – подумал парень и зевнул.
В амбаре было тихо. Митенька и Лобачев, которые все о чем-то спорили, теперь, наверное, уснули.
«Не забыл ли милиционер сменить меня?» – подумал парень и принялся ковырять вилами землю. Вилы, взятые «на всякий случай», казались ему необычайно тяжелыми.
«Брошу и уйду, – вдруг решил он, снова преодолевая дремоту. – Что я, нанялся им? И тятька тоже. Шел бы сам, если наш черед по караулу. Брошу вот…»
«Брось, брось, – пронеслось у него в голове, – милиционер тебе бросит. Сам сядешь в амбар».
«Ну да, за что? Он-то дрыхнет теперь, а я сиди. Мне завтра на работу».
«Приказано – карауль!» – строго сказал второй голос.
От угла соседней мазанки вышел человек в халате. Воротник закрывал ему голову. В руках – железная лопатка. Человек направился к парню. Тот обрадовался, но для острастки крикнул:
– Кто?
– Караульный, – ответил человек, приостанавливаясь. – Смена.
– Ты построже тут! – наказал парень и быстро направился домой.
Человек в халате посмотрел парню вслед и, когда тот совсем скрылся, быстро зашел с задней стороны амбара. Подтянувшись на руках к окошечку в стене, шепотом окликнул:
– Дядя Митя!
В окошке показались два острых глаза.
– Племяш?!
– Держи-ка. Две доски от угла ломай. А я тут лопатой.
– Как ты угодил сюда? – принимая в окошечко лом, удивился Митенька.
– Когда сменяли караул, я неподалеку стоял, подслушал. Милиционер придет сменять караульщика через полчаса. Спички дать?
Снаружи чуть-чуть было слышно, что делалось в амбаре. Лобачев, дрожа от испуга, светил спичками.
– Остальные где? – не переставая орудовать ломом, спросил Митенька.
– Стигней с Авдеем в комнатушке сельсовета. Минодора и дочь Стигнея в кооперативном амбаре. Прокоп в колокольне. Юху на перевязку отвезли.
– Эх, Варвара, Варвара, – вздохнул старик.
– А ты свети, – прошептал Митенька. – У тебя, племяш, там скоро?
– Готово.
– У меня тоже.
– Деньги я тебе, дядя, передам, а хлеб в мешке. Мешок под амбаром Сотина. Левый угол возле камня.
– Баба моя где?
– Встретит тебя в Сиротине. Хотела мешок с собой захватить, я отсоветовал: кто знает, куда тронешься. Вдруг по этой дороге погоня?
– Лезь, старик, – шепнул Митенька Лобачеву.
– Сам сперва, – вдруг отступил тот, – я после.
– Боишься? Хуже не будет.
– Может, не надо? Небось не убьют?
– Тебя-то – нет, дадут десять, а мне… мое дело – умри, не выдавай. Лезь!
– Ты уж…
– Ну, прощай! Не увидимся, смотри-ка, больше.
Скоро из-под амбара показалась голова. Лез Митенька лицом вверх, задел грудью за бревно, потом ухватился руками, и скоро сухое тело его вынырнуло. Лишь рубаха на груди треснула.
– Брось пиджак… Пиджак забыл! – крикнул он Лобачеву.
– А я? Митрий, я – то? – заметался вдруг Лобачев, оставшись один в амбаре.
– Пиджак подсунь, черт, и сам лезь.
– На, на! Только погоди меня.
Но Митенька не стал дожидаться, когда Лобачев выберется. Взяв у племянника деньги, он, крадучись вдоль мазанок, зашагал к амбару Сотина. И только нагнулся, нащупав возле камня мешок, как тишину прорезал отчаянный вопль:
– А-я-ай!
Сразу взвыли собаки в соседних дворах. Митенька замер. Крик снова повторился. Походило, будто кто-то давил человека. Мороз пробежал по спине. Догадался: это кричит оставшийся в амбаре Лобачев. И тут же, вслед за криком, на всю улицу раздалась страшная ругань:
– Ах, сволочи! Караульщик, эй… караульщик!
Митенька узнал голос милиционера.
– Ты, толстый дьявол, что же, видать, застрял тут? Э-э-эй, карау-у-ульщик!
От испуга Митенька едва вскинул мешок на плечи.
«Бежать, бежать…»
Один за другим грохнули выстрелы. Снова взвыли собаки, кажется, теперь уже во всем селе. Из мазанок и сеней начали выскакивать люди. Как сумасшедший, еще не зная, в чем дело, выбежал Мирон. Был он босой, в одной рубахе и подштанниках. Вприпрыжку промчался мимо Митеньки к церкви. Тот упал в тень амбара. Навстречу Мирону, распахнув шинель, с наганом в руке несся милиционер. Он так кричал, будто за самим кто-то гнался.
– Стой! – заорал он на Мирона. – Ты кто?
– Я это, я, свой, – испугался тот, и оба побежали в конец села.
Приподняв голову, Митенька ползком направился в калитку между дворами Сотина и его соседа. Совсем уже поровнялся, привстал. Вот и огороды… вдруг собака, худосочная, вся в репьях, вынырнула из калитки и, завидев бегущего человека, почти без лая, бросилась на него. Митенька махнул пиджаком, она ловко схватила его зубами за полу, рванула. Тогда он бросил пиджак ей на голову, и, пока она трепала его, Митенька был уже на огородах. Там межой конопляника – на гумна.
«Только бы через плотину… Господи, помоги!»
У омета остановился и перевел дух. Опять послышались выстрелы и крики, но это уже на конце улицы, возле кладбища.
«Абыс спит, ничего не знает, – непрошенно пронеслось в голове. – Нет, стоять нельзя, заря!.. Бежать, бежать…»
Повихлял между редкими гумнами единоличников, а дальше пошли сараи да шалаши колхозников.
– Держи, держи! – вдруг раздались голоса.
Оглянувшись, увидел, как почти наперерез бежали два мужика с кольями.
– Не догоните, сволочи! – злобно вскрикнул Митенька.
Обут он был в лапти на легкие портянки. Лишь пыль крутилась сзади. Мешок, с которым не хотел расстаться, бил по спине.
– Держи его, во-он! – закричали женские голоса.
Косматая, в одной исподней рубахе, бежала Устя. Она первая увидела Митеньку здесь в конце. В руках – сковородник.
– Не дамся, нет!.. – крикнул он, но никто его не слышал.
И, уже не оглядываясь, кто за ним гнался, Митенька межой направился на большую дорогу. В ушах стоял звон, глухо слышались доносившиеся голоса. С разбегу попал в кучу сухой седой полыни, выброшенной с загона. Горькая, едкая пыль ударила ему в глаза, в нос, в рот. Чуть не упал. Корявым корневищем в ушко лаптя вцепился куст полыни и хлестал его ногу, мешая бежать. Он пытался освободиться от него, наступить, – нога хватала мимо, и полынь летела за ним, взметая пыль и сама крошась. Еще послышался выстрел, слышнее стала погоня. А вот и дорога. Не утерпел, оглянулся: сзади, опережая толпу, мчались двое верховых.
«Господи, помоги».
Снова крик, опять выстрел. Из мельницы выскочило несколько помольщиков. Увидев бегущего, они спрятались в ворота.
Плотина – рукой подать. Но о каменное шоссе избил ноги, а голову ломило, и нестерпимо кололо левый бок.
«Лишь бы до плотины, а там – низом, оврагом… На лошадях увязнут».
Верховые совсем близко. Слышно, как кричит милиционер:
– Остановись, стрелять буду!
Плотина!.. Сейчас на другую сторону и в овраг. Собрал последние силы, но только добежал, навстречу мужики с мельницы. Мелькнуло: прорваться, смять, сбить мужиков. Сзади лошадиный храп, а где-то далеко голоса отставших.
– Стой! – закричали с плотины.
– Сто-ой! – одновременно раздалось за спиной.
Бросил мешок, глянул на реку, – мелкая рябь, румянец зари, – перемахнул через перила, поднял обе руки с крепко сжатыми кулаками, потряс и, что было силы, прокричал:
– Сво-о-оло-очи!
Перекрестился, замер над водой.
– Господи, помоги!
Подскакавшие только и видели, как мелькнули лапти с куском полыни. Ринулся он вниз головой на каменный выступ быка.
– Э-эх! – крякнул милиционер, осаживая лошадь.
По дороге из Куделина на гнедой матке, запряженной в дрожки, ехал Бурдин.
«Заедет к нам или нет?» – увидел его Петька.
Снял пропыленную кепку, помахал ею. Бурдин тоже поднял картуз и повернул на межу. Оглянувшись на гумно, где работала его бригада, Петька пошел встречать Бурдина.
– Стой, дальше нет ходу, – взял он лошадь под уздцы.
– Почему? – не слезая, спросил Бурдин.
– Тут граница нашей автономной республики.
– Председатель-то все-таки я?
– Ну, коль так, разрешается, – и Петька уселся на дрожки. Когда тронулись, он спросил: – Вы лошадей нам дадите или только сулите? Гляди, какие вороха проса лежат. Не поспевают его возить на элеватор. Вдруг пойдет дождь?
– Сейчас десять освободились. Дадим вам три, – обещался Бурдин. – И всего-то нам осталось вывезти тридцать центнеров.
– Конец?
– Кроме подсолнуха, совсем расквитались.
Подъехали к гумну.
– Здравствуй, степная республика! – окликнул Бурдин. Ему весело ответили, помахали кепками.
Петька повел Бурдина осматривать гумно. Было оно в два раза больше, чем овсяное. В центре два тока, на которых молотили просо.
– Это золото, – похвалился Петька, пересыпая просо из горсти в горсть. – Но солома – одно наказание. На целине ведь посеяно было.
– Зимой скотина все съест, – сказал Бурдин. – Угости водой.
Возле бочки Петька спросил:
– Расскажи, как буксирил своего друга, куделинского председателя. Хлеб в ямах был?
– До этого дело не дошло. А на Володьку не только я навалился, но и бюро райкома. Выправили человеку мозги.
– Как же так вышло, – удивился Петька, – рабочий рабочего на буксир?
– Ничего удивительного. Кулацкое окружение слабовольного человека, хоть он и рабочий, опутает. Об этом я тебе после растолкую, а сегодня вечером обязательно приезжай на заседание ячейки. Вопрос коснется и твоей бригады.
– Что-нибудь плохое?
– Заранее говорить не буду.
– Мне? – обиделся бригадир.
– Удержишь?
– За кого же ты меня тогда принимаешь? – ударил Петька себя в грудь.
Бурдин шепнул ему что-то на ухо. У Петьки и глаза заблестели…
– Таки сказало бюро?
– Постановило, а не сказало.
– Кто приедет к нам?
– Вязалов и шеф. Ну, мне ехать пора.
– Езжай! – весело крикнул Петька и, забыв, что он бригадир, стало быть, человек серьезный, присвистнул и закружился на месте.
Бурдин помахал рукой, крупной рысью тронул на село.
Вечером Вязалов коротко сообщил, что район премирует колхоз «Левин Дол» как один из передовых.
Принялись составлять список премируемых. Внесли было в него Столярова, Бурдина, но они от премий отказались.
Молодежную бригаду решили премировать поголовно и поровну, без обиды, но Петька выступил против.
– Можно ли равнять Яшку с Егоркой или Настю с Машкой? Машка работала на мякине, а Настя возле барабана. А Егорка? Разве это работник? Жрать только горазд. А Яшка задавальщиком со мной в смене. Дайте-ка список, я сам сделаю наметку.
Уселся в угол и начал делать наметки. В списке премий для молодежи значились юнгштурмовки, отрезы мануфактуры, ботинки и мелочь: мыло, махорка. Сначала у Петьки все шло хорошо, а когда в списке дошел до Наташки, запнулся. Дать ей что-либо или нет? Дать – разговоры пойдут; не дать – обидно. Работала хорошо, вместе с Настей у решетки стояла. Наташка ничего не скажет, но самого совесть будет мучить.
«Дать ей материи на сарафан».
И опять задумался: «Стало быть, Машке материи и ей? Выходит, одинаково работали? Тут явная обезличка…»
На Егорке тоже запинка получилась.
«Этому что?! Юнгштурмовку бы, да ведь работал хуже беспартийных. А бедняк. И все-таки костюма недостоин. Дать ему отрез на брюки. Пусть щеголяет перед Машкой…»
Яшке, Авдохе и другим наметил по костюму, по куску мыла. Подумал, подумал и прибавил Авдохе ботинки, а Яшке материи на рубаху, две пачки махорки.
«Человек он почти семейный, курящий».
Будущей жене его, Насте, написал больше всех. Кроме отреза на платье, еще ботинки с калошами, кусок стирального мыла, кусок туалетного.
«Старательная девка… А может быть, уже баба?»
Петькин список утвердили. Только одну поправку внес Вязалов. Он вписал бригадиру костюм и ботинки.
– Ладно, – согласился Петька.
Был солнечный день. По безоблачному небу тихо плыли тенета, пахло яблоками, ржаным хлебом. Возле конюшен первой бригады собралось много народу. Пришли и единоличники. На телеге около стола президиума лежали завернутые в газету премии.
Собрание открыл Бурдин, сказал сам коротко и дал слово Вязалову. Едва тот забрался на телегу, как ему дружно начали аплодировать. Его встречали уже как своего; все знали, что это он помог выстроить плотину и мельницу.
– Ваш колхоз засухо убрал хлеб, окончил до срока хлебозаготовки, вывез шестьдесят тысяч пудов зерна. Отсеялся и помог в этом колхозу имени Горького. Кроме того, взял на буксир по хлебозаготовкам Куделинский колхоз.
Перешел к молодежной бригаде.
– Ее опыт оправдал себя и будет использован на следующий год в других колхозах. Ночевка в поле, работа от зари до зари – это и есть выполнение лозунга крайкома… Товарищи колхозники! – воскликнул Вязалов. – Берегите молодежь. Относитесь к ней чутко и не серчайте, если она иногда заткнет вас за пояс. И вы, молодежь, – посмотрел Вязалов в другую сторону, где как раз молодежи и не было, – тоже не зазнавайтесь перед стариками, слушайте их советы, не гордитесь.
Передохнув, продолжал:
– Сегодня мы премируем некоторых колхозников. Первую премию получает молодежь. Райком особенно выделяет заслугу бригадира Сорокина. Как организатор он сумел вовлечь в свою бригаду беспартийных и так наладить работу, что…
Петька сидел за столом, краснел и не знал, куда глаза отвести. Чувствовал, все глядят на него в упор. И хотелось ему, чтобы председатель рика меньше говорил о его бригаде. Ведь в самом деле не так-то у него все хорошо. Ждал, вдруг кто-нибудь выкрикнет:
– Ну-ка, съезди на загоны проса. Кто под сачками подгребать за них будет?
– А поглядите, где стояли обносы? Овцам на подкорм, что ли, оставили былки?
– Сходите на озимь, огрехи там.
Но Вязалова никто не перебивал, он как раз сам начал говорить об этом.
– Я похвалил молодежную бригаду, но мне известно, что подгребали в обносах они плоховато, во время возки несколько телег опрокинули, главный же недостаток – отчужденность. Она чувствуется не только в молодежной, но во всех бригадах. Самолюбие бригадное – хорошо, но если оно чересчур – вредно. Я знаю один колхоз, где соревнующиеся бригады передрались. Конечно, всем похвально выйти на первое место, но это надо делать за счет своих сил, умения, прилежности.
Затем уже громче:
– В вашем колхозе раскрыта и ликвидирована кулацкая шайка. Не успокаивайтесь на этом. Корешки еще остались. Есть они и в других селах. Вот вы были единоличники и умели беречь свое добро, сейчас вы – колхозники, так ли бережете колхозное добро? Пока еще нет. А колхозную собственность надо охранять зорче, беречь каждую мелочь, винтик в жнейке, чекушку, не оставлять птице не только пряди на загоне, а даже колоска. Все ведь это не барское, а ваше. Ну, теперь разрешите мне от имени райкома и рика поздравить вас с победой и пожелать вам еще больших успехов, счастливой, сытой и культурной жизни.
Долго успокаивал Бурдин собрание, но шуму и аплодисментам не виделось конца.
– Хлопайте, хлопайте, – решил тогда он.
Представитель шефа, высокий, с крупной лысиной, стоял на телеге и смущенно потирал переносицу. Дождавшись тишины, он робко начал:
– Я, товарищи, неразговорчивый. Все вы знаете, Московская область взяла шефство над вашим краем. Обязательства напечатаны на плакатах. Мы, рабочие мастерских Курской железной дороги, взяли шефство над вашим районом. Вот ваше село крепко нуждалось в медицинском пункте, и мы его вам дали. Говорят, работает медицинский пункт… Как он работает? – внезапно спросил шеф.
– Хорошо.
– Акушерку бы еще.
– И акушерка будет. А сейчас слушайте.
Взял у Бурдина лист бумаги и начал читать постановление:
«В условиях ожесточенной борьбы… активизация кулачества… были перегибы… вредительская шайка… одним из первых… молодежная бригада… перевыполняли норму… числить колхоз кандидатом на красное знамя района».
Потом еще громче, чтобы слышно было каждое слово:
«Включить колхоз «Левин Дол» в число соревнующихся по краю. Премировать колхоз в целом:
Постройкой школы за счет культфонда района, одновременно постройкой больницы с родильным отделением за счет шефской организации.
Колхозному клубу: библиотеку, радиоустановку.
Ударникам колхоза, кроме молодежной бригады: сто двадцать метров ситца, шестьдесят пять метров на костюмы, пятнадцать пар ботинок, ящик стирального мыла, двадцать пять кусков туалетного…»
Начали раздавать подарки. Сперва молодежной бригаде. Петька вызывал по списку, а Авдоха выдавал.
Подарки брали по-разному. Кто несмело протягивал руку, кто подходил весело, кто прибаутку скажет. Иные тут же развертывали, другие быстро отходили.
Наступил черед взрослым. Сатаров залез на телегу, рядом с ним стал Семин Иван. У Сатарова лист бумаги, исписанный мелко-мелко. Сначала он обвел собравшихся торжествующим взглядом, как именинник, затем немного откашлялся, чуть усмехнулся и уже громко, как всегда читал либо газеты, либо рассказы, принялся:
– «Премии 1-й категории колхозникам «Левин Дол»:
Машиноведу, старшему кузнецу, Дерину Илье за своевременную починку и подготовку к севу, жнитву и молотьбе сельскохозяйственного инвентаря, за сохрану его, за ударничество и кровную преданность колхозу.
Полеводу Сотину Ефиму за умелую расстановку сил, за поднятие дисциплины на полях и токах.
Бригадиру Чувалову Федору за умелый подход к людям, ударничество и вовлечение в колхоз к весеннему севу пятнадцати домохозяев.
Групповоду Копылову Афанасию за примерную работу всей группы в целом, так и его личную.
Колхозникам, работавшим в молодежной бригаде, Крепкозубкину Василию и Бусову Егору за старательную работу и любовь к колхозной собственности.
Колхознику Малышеву Науму – невзирая на преклонный возраст, он не пропустил ни одного дня и своим примером был укором для тех, кои ссылались на старость или на болезнь, – этим передовым колхозным людям объявить от лица советской власти благодарность, занести на красную доску и в качестве премии выдать: по паре ботинок, по три метра бельевого и по два брючного, по куску мыла, курящим – по три осьмушки табаку».
Над такими характеристиками Сатаров сидел вчера до вторых петухов.
– Подарки принимайте лично, – огласил Семин.
Но лично подошли только Афонька да старик Малышев. Остальные посылали жен или детей. Когда роздали, кто-то спросил:
– Это все?
Но на место Сатарова забрался Крепкозубкин Василий. В руках у него тоже была грамота.
Снял картуз, бросил на телегу, надел очки и, далеко отставив грамоту, принялся вычитывать:
«Премии 2-й категории колхозникам «Левин Дол»:
Заведующему мельницей Гущину Семену за добросовестную работу, любовь к колхозной собственности, преданность и охрану имущества.
Решетову Даниле за упорную борьбу в бригаде бывшего третьего общества против вредителей и лодырей. За дисциплину и личный пример в работе.
Бригадиру первой бригады Прокошину Якову за умелое руководство и личный пример.
Счетоводу Сатарову Александру за правильное ведение счетных дел, своевременное занесение записей в книжки, за преданность колхозу и агитацию.
Колхознику Лутовкину Мирону за ударничество и любовь к колхозной собственности.
Плотнику Лукашину Петру, шорнику Николаеву Егору за старательную, не считаясь с временем, работу по починке инвентаря и сбруи.
Кузнецам Дерину Василию и Сутулину Архипу за прилежность, изобретательность и сноровку в работе колхозной кузницы, – всем им объявить благодарность от советской власти, занести на красную доску и в качестве премии выдать по три метра бельевого, по два брючного, по куску стирального мыла, курящим – по две осьмухи табаку, а кто нюхает – заменить таковым».
При последних словах пробежал смех. Дяде Мирону, получавшему подарки, кто-то крикнул:
– Нюхнем?
– Я тебе нюхну!
Кузнец Архип был выпивши. Когда выкликнули его фамилию, он принялся толкаться.
– Слышите, какую оценку Архипу дали? Эй, кто там впереди, прочисть путь! Вася, погоди Архипа. Вася, Архип сам возьмет. Во-от как работать надо. Кто тут лодырь, сторонись!
Ему весело кричали:
– Спляши, Архип, за подарок!
Не дожидаясь, когда он доберется к столу, Иван Семин передал ему подарок через людей. Но Архип, взяв подарок, все-таки пробрался к столу и, обратившись к Вязалову, спросил:
– Аль сплясать?
Вязалов засмеялся.
Кузнец отошел к привязи и возле колоды неуклюже пустился в пляс. Пакет у него развязался, под ноги упали две осьмушки табаку. Подошла жена, подобрала табак, взяла узелок и повела веселого кузнеца домой.
Кто-то крикнул из женщин:
– Это что же такое: все мужикам да мужикам! А бабам где?
– Эй, Прасковья, Дарья, что молчите?
Но следующая очередь как раз и была им. Вязалов передал Розе Соломоновне список. Она, волнуясь, подошла к телеге, выкрикнула:
– «Колхозницам-женщинам!»
– На телегу влезай!
Пыталась забраться сама, но платье было узкое. Тогда Сотин бережно поднял ее и при общем смехе поставил на телегу. Ему предостерегающе заметили:
– Дядя Ефим, старуха бороду выдерет.
– «Товарищам женщинам», – повторила уже громче Роза Соломоновна, и краска залила ее лицо. Стояла она полусогнувшись, будто готовилась спрыгнуть с телеги.
– Веселей читай! – крикнули ей.
– «Бригадиру второй бригады Сорокиной Прасковье…»
– Ага! – перебили радостные восклицания женщин. – Наша взяла!
– «Групповоду пятой группы Столяровой Дарье…»
– И Дашка. Ух, пошли бабы.
– «…за проведение соревнования во время полки яровых, вязки овса и молотьбы гороха, за личный пример в работе и за агитацию женщин в колхозе вынести благодарность от советской власти, вписать на красную доску и выдать премию по паре женских ботинок с калошами, по шести метров бельевой материи, по два куска мыла – стиральное и туалетное».
– Здорово!
– «Ударницам Сатаровой Ольге, Плошкиной Устинье…»
– Усте?
– «… Осколковой Любови, а также Сурковой Афанасии за их примерную работу числить кандидатами на красную доску и выдать премию по паре обуви и по четыре метра бельевой материи».
Каждое имя женщины вызывало радостные выкрики. Особенно когда выкликнули бабушку Акулину.
– «Колхозницу Глазову Акулину, групповода старушечьей группы, за хорошую работу по крутке поясков, за старание и прилежность, несмотря на преклонный возраст, занести на красную доску и выдать премию: четыре метра материи, головной платок, стирального мыла, две осьмушки нюхательного табаку».
Раздались оживленные хлопки, и старуха, приосанившись, как молодая, подошла к столу, поклонилась и обратилась к Вязалову:
– Спаси вас Христос, не забыли меня, дуру.
– И тебе, бабушка, спасибо. Хорошо работала.
Потом стали раздавать подарки ребятишкам за сбор колосков.
– Постойте, а где у вас Столяров? – раздался вдруг чей-то голос.
И все всполошились:
– Председателя-то забыли.
– Да обоих подряд, и Бурдина.
– Граждане, вы что же?
– Тише, – встал Вязалов. – Они сами отказались.
Поднялся шум, галдеж.
Попытался было Алексей что-то сказать, но ему и слова выговорить не дали. Бурдин хотел шуткой отделаться, ему крикнули:
– Постыдись хоть! Жена твоя у нас ясли наладила, и ты дело установил, а вам за это ни шиша?!
– И Александре Федоровне!
Вступились уже те, кто получил подарки. Им вдруг стыдно стало перед народом.
– Да-ать, не то я свой обратно, – поднял Сатаров подарок над головой.
– Да-ать, – поддержал его кузнец Илья.
Собрание одобрительно загудело, радостно захлопало им, будто невесть какую одержали победу.
