Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 49 страниц)
Жаром сорвало часть крыши склада, сбросило вниз. Пламя, устремившись ввысь, гулко заревело. Вода из насоса уже не добрасывалась до огня. Она испарялась на лету.
Бочка, что застряла в двери, сплошь теперь объятая огнем, вдруг затряслась, запрыгала, потом с невиданной силой приподнялась, грохнулась вниз и с оглушительным взрывом лопнула. Сплошное огненное море залило вокруг все. За первым взрывом еще оглушительней раздался второй. Им разбило заднюю стену. Не головешки – целые бревна, высвистнув, высоко взметнулись вверх, и огненные осколки осыпали соседние избы, дворы, амбары. Сарай, из которого вытащили машины, вспыхнул, как сухая солома. Загорелось несколько изб, где на крышах сидели люди с ведрами и беспомощно метались. Андриашку с насосом утащили туда. Насос хрипел – не было воды. Соседние колодцы вычерпаны до грязи.
На другой стороне от пожара избы стояли еще целые, но с выставленными рамами, с раскрытыми крышами. Стропила торчали на них, словно ребра обглоданных трупов лошадей. Сквозь выбивавшееся пламя, с самой стены виднелись остальные две бочки с керосином. Рядом с ними, все более накаляя их, горели дегтярные.
– Отойдите! – крикнул кто-то. – Опять взрывы будут. Бочки в углу горят.
– Землю бросайте на них.
– Тащите земли с огорода.
Но и земля не помогала.
Тогда-то, разъяренный и огромный, освещенный свирепым пламенем, с тяжелым багром в руках ворвался Сотин. Воротя лицо от жары, он легко забросил багор, захватил рогом за ребро обруча, рванул к себе – и бочка, разбрызгивая огненные струи, перескочила через порог. На нее сразу насыпали земли. Клохча и сердито урча, она медленно затихала. На вторую бочку забросил Сотин багор, но она застряла за упавшей матицей и не поддавалась. Удерживаемый Дарьей, на помощь Сотину подбежал Алексей. За Алексеем, с тлевшим пиджаком и опаленной бородой, подвернулся Лобачев. Втроем, – а Лобачев впереди, – со всей силой, которая может быть только на пожарах, дернули багор – и бочка, готовая вот-вот взорваться, перекатилась через бревно, обдала испуганных людей жаром, шлепнулась в лужу, зашипела и подняла облако пара.
– Горишь, Семен Максимыч! – крикнул Алексей.
– Черт с ней, что горю! – торопливо сбрасывая тлеющий во многих местах пиджак, прохрипел Лобачев. – Ведь дело-то какое, Лексей Матвеич, а? Слышь-ка…
Но Алексей убежал к полыхавшим избам и не слышал, что кричал ему Лобачев.
По дороге от Левина Дола, прямо на пожарище мчались подводы с бочками, баграми и двумя насосами.
– Сиротински пожарники прие-ехали-и!
Да, приехала комсомольская дружина за двенадцать верст. У них сильные насосы, исправные бочки, крепкие багры.
– Си-иро-тински – и приехали-и, – вздохнула толпа.
А набат все бил и бил. Пламя все бушевало, и улица освещена была ярче, чем в летний день.
И в самый разгар, когда как из пулемета затрещала вода из выбросных рукавов сиротинских насосов, ошарашенную толпу пронзил страшный крик:
– Плотину взорвали-и!
Алексей вздрогнул. Это закричал его отец. Растолкав толпу, Алексей схватил отца за плечи и в первый раз за все время заорал на него:
– Укараулил, а?!
Качаясь, словно пьяный, отец указал себе под ноги.
– Вот… взрывальщи-ик!
В скрюченном виде – одна нога поджата, другая, искусственная, вытянута – лежал Хромой Степка. Алексей наклонился над ним, уставился в его изуродованное лицо и тяжело выдохнул:
– Эта сволочь?
– Он самый.
– Сдох?
– Мотри-ка, так. Всю башку цементом расхватило.
Кто-то принес ведро воды, оплеснули кровавое лицо, и Хромой, подергав здоровой ногой, глухо застонал. Снова Алексей наклонился, толкнул его, и Степка, дергаясь, выкрикнул:
– По-оро-ху не хва-атит. Шнур пога-ас…
– Ага, – обрадовалась толпа, – говорить начал.
– Ну-ка, спросите, кто поджег. Небось и это знает.
Но сколько ни кричали, ни спрашивали, Хромой ладил одно: «Пороху не хватит». Потом принялся бормотать что-то бессвязное.
– Громче кричите ему!
– Да он оглох.
– Ба-атюшки… – крикнула чья-то баба. – Глаза-то совсем вытекли.
Алексей непрестанно толкал Степку и надрывно в страшное лицо его кричал:
– Кто зажег склад?
– Ба-ра-ба, да-ра… куры… гы… О-о-ой!
В одной теперь рубашке, в обгорелых, клочьями сползавших штанах, с кургузой бородой на обожженном лице, гневно сверкая глазами, протискался к лежавшему Степке Семен Максимыч. С разбега толкнув его носком, он пронзительно, на всю улицу, завопил:
– Аа-а-а… Сво-ола-ачь!
От сильного толчка Степка взмахнул рукой, словно поймать хотел ударившего, и жалобно простонал:
– О-ой… ме… за…
Снова Лобачев изо всей силы дал пинка.
У Хромого внутри екнуло, хрипнуло, а кто-то закричал:
– Бу-удет бить-то! Бу-удет! Человек ведь… Может, очухается.
– В огонь его, стервеца, в огонь! – кричал Лобачев. – Зачем ему чухаться? Смерти предать! Глядите, на что посыкнулся… Мстит, дьявол… Грозился все… У-у-ух…
– Домой несите! – распорядился Алексей. – Промыть и перевязать голову… Мы дознаемся… Найдем… Несите…
Но домой живого донести не пришлось. В просторной избе на широкой лавке уложили холодный труп, а на него как упала, так и замерла жена – теперь вдова, – давно никуда не выходившая, отекшая и больная сердцем Дунюшка.
Книга вторая
Поворот
Часть первая
Дела сердечныеБерегом идет женщина.
Обогнув кусты ивняка, она сошла на плотину, приостановилась, посмотрела на мельницу и снова зашагала. Она не стала любоваться, как тиха вода при закате осеннего солнца, как на изумрудной глади ее играют золотистые отблески. Лишь мельком глянула вниз, под плотину, – оттуда, пенясь и буйствуя, к далеким селам и деревням извилисто мчится река.
В мельнице густой туман. Забита мельница телегами, мешками. На телегах терпеливо ждут очереди мужики, разговаривая с Алексеем. Кривой Сема суетлив и расторопен, всюду ему надо поспеть: гарнцы отвесить, и за ковшами следить, и муку, густо льющуюся из двух рукавов, пробовать на ощупь – не сжечь бы.
Женщина подходит к воротам. Лицо ее ярко, румяно, глаза смеются. Щурится, ищет кого-то, но сквозь мучную пыль ничего не видно.
– Председатель тут?
Никто не ответил. Ухватилась за косяк, перегнулась, сурово нахмурила брови:
– Оглохли, что ль?
Густобородый мужик нехотя отозвался:
– Мы нездешние. Председателя вашего в лицо не знаем.
Сема Кривой подмигнул Алексею, а тот глубже спрятался за спины мужиков. Дарья еще раз спросила и повернулась уходить.
– Тебе какого председателя – сельсовета или колхоза?
Вошла в мельницу, пунцовое лицо улыбалось. Стала против Алексея, покачала головой:
– Эх ты, дитятко-о! В жмурки со мной играть?
Алексей прикрылся газетой. Из-под газеты посмотрел на жену.
– В совет пойдем, – позвала его.
– Кто-нибудь приехал?
– Инструктор, а другой, видать, агроном. И что ты сюда забрался?
Алексей бережно свернул газету, спрыгнул с телеги.
– Мы газету читали тут, Даша, – ответил он. – Есть районы, где сплошь теперь колхозы.
– В Дочарах, говорят, тоже артель?
– Я недаром туда ездил.
Густобородый выступив из-за телеги, неожиданно раскричался:
– А вот я в колхоз не пойду!
– Ой ли! – горестно-насмешливо всплеснула Дарья руками.
– Зачем он мне, коль я справный хозяин! Что мне в нем толку?
Взглянув на Алексея, Дарья крикнула мужику:
– Да эдаких, как ты, никто в колхоз и не примет!
Мужик, будто обидевшись, постоял некоторое время в раздумье, затем круто выставил грудь и ударил по ней кулаком.
– Почему не примут? Чем я плох?
– Борода густа. Расстели-ка ее на чурбаке – я топором отхвачу.
– Нет, ты объясни, почему? – совсем близко подошел мужик к Дарье. – Ну-ка, растолкуй мне, темному!
– Ишь какой темный нашелся. Вас таких с мельницы гнать! – рассердилась Дарья.
Взяла Алексея за рукав, потянула к воротам. Мужики, до того напряженно молчавшие, дружно захохотали. А когда вышла с Алексеем из мельницы, бородатый стал в ворогах, снял шапку и теперь уже явно насмешливо кричал ей вслед:
– А ты прими меня, бабынька, прими-и! Я идейнай бу-уду-у!
Дарье не столько было обидно от этих насмешек, сколько оттого, что Алексей не заступился за нее. И не только не заступился, а сам теперь идет и тоже смеется.
– Ну, что ржешь? – толкнула она его. – Нет чтобы вступиться, он тоже на смех. А то еще: «Га-а-азе-е-ету чита-али».
– Чудачка ты, Дарья. За что же ты мужика обидела?
– Я бы таких на мельницу не пустила. Вот эдакие и мутят людей. Кулацкие шептуны они, подпевалы. Может, и сами кулаки.
– Не угадала ты, Дарья, кто это был.
– Кулак аль лавочник.
– Ловко. Это и есть председатель Дочаринского колхоза.
– Ври?! – остановилась Дарья.
– Боевой. А тебя нарочно поддразнил. Поэтому и смеялись.
Досадуя, что попала впросак, Дарья еще раз толкнула Алексея.
Он в свою очередь хотел отплатить ей тем же, но она увернулась. Тогда, таинственно сощурив глаза, Алексей взял ее под руку и, помедлив, проговорил:
– Знаешь, что я тебе давно хотел сказать?
– Скажи.
Отвернулся, подумал и, словно тяжело ему было, начал:
– Гляжу я на тебя иногда и думаю. Что-то в тебе… Нет, лучше помолчу.
– Говори, говори, – затеребила Дарья его за рукав, и у нее чуть дрогнуло всегда настороженное к Алексею сердце.
– Ладно. Только это между нами. Слышишь?
– Ну, говори же, – не терпелось Дарье, и голос у нее осекся.
– Гляжу на тебя иногда… вот сейчас, например… думаю: как это все вышло?..
Дарья даже шаги замедлила, от волнения тяжело дышала, а он тем же печальным голосом продолжал:
– Смешно, говорю, вышло. Тебе-то, может, и не заметно, а мне каждый раз бросается в глаза. Говорить?
Молча отстегнула крючок на груди у поддевки.
– Ладно. Хотел я тебе сказать вот что: метил тебя, как говорится, бог на мужика, а глядь, баба вышла.
– У-ух! – вздохнула Дарья. – А я и так и эдак: «Что, мол, он?» Индо испугалась. Все?
– Все, – рассмеялся Алексей, довольный своей шуткой и искоса поглядывая на ее взволнованное лицо.
– Ну, коли так, я тебе тоже кое-что скажу, – начала Дарья. – Может, промолчать?
– Зачем молчать, говори…
Они входили в село.
Солнце прихватило верхушку самого высокого клена гореловского леса. Подул легкий ветер, метнул на жесткую дорогу цветные осенние листья. Две бабы шли с пухлыми мешками из леса; в мешках листья. И не понять, ругались ли бабы, или просто громко разговаривали.
Возле крайней избенки суетился мужик: он старательно укладывал в простенки снопы конопли, привязывая их к тонким жердям. Видать, мужик готовился встретить запоздавшую зиму теплой защиткой.
А Дарью знобило. Она крепко прижималась к Алексею, то и дело бросая на него тревожно испытующие взгляды.
Приостановившись, едва слышным голосом прошептала:
– Алешенька, я всамделе понесла.
Он невольно вздрогнул. Он не испугался, нет – вернее, обрадовался, потому-то срывающимся от волнения голосом торопливо проговорил:
– Это ты хорошо сделала!
Проговорил и усмехнулся. Нашел же что сказать: «Хорошо сделала»!
Он крепче прижал ее локоть к себе.
– Как ты узнала? – спросил Алексей.
Сижу у Пашки Сорокиной, и как подведе-от, подведе-от, да под самое сердце. Я индо вскрикнула. Пашка меня: «Ты что?» – «В нутре, говорю, что-то повернулось». Она: «Э-э-э, ты, видать, понесла?» Я испугалась.
– Чего же тебе пугаться?
– Алешенька, говорят, о-ой, тяжело!
– Потерпи.
– Тебе бы, – рассмеялась Дарья. – Только сперва я попробую, а тебе… Иди-ка, в совет звали. Да недолго там.
Слегка толкнув его, она пошла к Прасковье.
Возле совета стояла знакомая – из райколхозсоюза – тележка. Не успел Алексей занести ногу на ступеньку крыльца, как его кто-то с дрожью в голосе окликнул:
– Матвеич, подожди!
Это шел тучный Лобачев. Он размахивал длинными руками и то вскидывал головой круто назад, то опускал ее на грудь.
– Я к тебе, Матвеич, – тяжело передохнул он.
– По какому делу? – не глядя на него, спросил Алексей.
Лобачев настороженно осмотрелся, подошел вплотную и хрипящим шепотом, волнуясь, заговорил:
– До твоего беспокойства опять, уж ругай не ругай. Сам знаешь, какие дела. В чужих хожу, неприкаянным. Ты небось уверился, не чужой я, за что же терзать меня. Гляди, руки. Облезли пальцы от пожара. Мизинец вовсе не сгибается. А беспокойство до тебя по голосу. Вступись, Алеша. Толковал я с приезжим инструктором, а он: «Все дело в председателе». Ну, куда мне, в какую сторону?
– Обжалуй свое лишение, – посоветовал Алексей.
– Кому жалобу писать?
– В округ.
– Э-эх! – махнул Лобачев. – Колгота одна. Мне бы только приговор одобрения.
– Приговора не будет.
– Почему, Матвеич? Нет, ты подумай, нешто я враг? Обсуди-ка. Ведь вот они, руки-то, облезли. Калекой я стал. Пострадал, прямо сказать надо, изувечил себя. За што? Пожар тушил, советское добро спасал. А мне за это: «Ты чуждый классу».
Он назойливо протягивал к Алексею руки.
– На совет не надейся, – решительно отрезал Алексей и шагнул на крыльцо.
Лобачев некоторое время постоял, переминаясь с ноги на ногу, всплеснул руками и ожесточенно плюнул на дверь сельсовета.
Вспомнив, что ему сейчас надо идти к Нефеду, горестно вздохнул. Он к нему ходил нередко и запросто, но сегодня идти – нож острый. Посылал было старуху, но та отказалась, посылал самого Карпуньку, а тот уставился на него и в который раз за эту злосчастную осень напомнил ему о том, о чем бы совершенно не хотелось думать.
– Погубит, дурак, – ворчал Лобачев, направляясь к Нефеду. – Как есть погубит отца.
Нефед был в сенях и запирал дверь во двор. Он не удивился, заслышав одышку Семена Максимыча.
– Аль скотину на ночь убирал? – задушевным голосом спросил его Лобачев.
– Какая теперь скотина, – недовольно проворчал Нефед. – Лошадь, корова, пяток овец – вот и все.
– Середняк ты, Нефед Петрович, стал, середня-як. Прогнал, слышь, работника?
– Зачем держать стану? Самому делов нет.
– Непривышны мы без дела, Нефед Петрович. Руки ноют. А дела нам нет. Понять надо.
Елизавета, Нефедова жена, возилась с квашней, – месила тесто. Больше никого в избе не было.
– Помогай бог! – улыбнувшись, мимоходом бросил ей Лобачев, проходя в другую избу.
Нефед, что-то шепнув жене, которая принялась уже соскабливать ножом тесто с ладоней, тоже прошел за Лобачевым.
– По дороге аль просто заглянул? – спросил Нефед все еще тяжело дышавшего гостя.
Тот, волнуясь, промолчал. Усердно и пристально разглядывал образ с большебородым стариком.
– Я, Нефед Петрович, – тихо заговорил Лобачев, – до тебя по большому делу. Кликни-ка Лизавету.
Но та уже стояла на пороге и напряженно смотрела то на мужа, то на Лобачева.
– По большому? – переспросил Нефед, – Какое у тебя большое дело?
– По важному, можно сказать, по сердешному, – не торопясь, добавил Лобачев.
– Говори, – спокойно произнес Нефед и уселся за угол.
«Говори». Хорошо сказать: «говори». А где слов взять? Эх, не его это дело. Сюда бабу какую-нибудь послать бы аль родню, только не самому. И что он, мужик, смыслит в таких делах? Верно, если бы где-нибудь в другом месте, туда-сюда, а ведь тут, у Нефеда… Кого-кого, а этого рыжего «статуя» не первый день знает. Если что выйдет не так и Нефед скажет «нет», стало быть крышка… Никакая сила не возьмет.
Еще раз, словно бы напоследок, взглянул Лобачев на образ и, мысленно промолвив: «Помоги, бог-отец», начал крикливо, как раньше на сходках:
– Голубь-то наш, пес мордастый, видать, совсем сошел с ума. И так мы ему с бабой и эдак – слышать не хочет! Гляди, ведь и года не ушли, а поди-ка. Говорю ему, такое ли теперь время, напасть за напастью, а он знай свое.
– Про кого ты? – не понял Нефед.
– О сыне, о Карпуньке говорю.
– Что с ним?
– Ничего, да только… в родню просится, – неожиданно закончил Лобачев и от испуга вспотел.
Нефед нахмурился. Елизавета принялась покрывало на сундуке поправлять.
– Что к чему, пока не разберу, – пробормотал Нефед. – Говори толковее. В какую родню, к кому?
– К вам, к вам! – еще крикливее зачастил Лобачев. – Каждый день по сто раз назолит в уши. Во сне, видать, грезит про нее. Ведь сватать я пришел вашу кралю, сватать.
Как гору одолел Семен Максимыч. Распаленно дышал и чутко ждал, что ему скажут. Но Нефед и жена его молчали. А это хуже отказа. Отчаянно взмахнув рукой, он продолжал:
– И что такое делается на божьем свете? Права голоса лишили, все отобрали, стал чужой классу, а тут сын тревожит… Сдохнуть бы, – смерти нет.
И опять, видя, что они молчат, умоляющим голосом спросил:
– Согласны, што ль… породниться? Ведь парень-то, не в похвальбу сказать, ничего. А вам когда-никогда девку отдавать надо. Зачем ее присушать возле себя? Ну?.. Секите мою голову.
И он низко-низко наклонил голову, будто действительно подставлял ее под топор. Нефед взглянул на жену, усмехнулся и кивнул ей на понурившегося Лобачева.
– Видишь, Лизавета, какого свата бог послал? А ты тужила. Ставь-ка четвертную водки, неси огурцов, ветчины и целуй этого свата… в обгорелую бороду.
Лобачев быстро вскинулся, гневно глянул на Нефеда. Он готов был сейчас же начать крикливую ругань, но, опомнившись, что все дело может испортить, лишь укоризненно закачал головой. А Нефеду почему-то вспомнилось, что давно еще, на торгах, Лобачев, подпоив кого надо, выхватил у него из-под носа дранку; вспомнилось как при отборе хлеба для Красной Армии Лобачев, спасая свой хлеб, указал на Нефедову ригу. И хотелось ему сейчас, именно сейчас, унизить Лобачева, прогнать, осрамить на все село… Но… зачем? Равная теперь беда нависла над ними. Оба по одной половице ходят. И каждое слово, как обруч на бочку, надевал Нефед:
– Что сын у тебя такой, мне понятно, а сам-то ты умнее? Когда ты в разум войдешь, что по-другому теперь жить надо? До сватовства ли теперь? А коль вздумал ты сына женить, прикинул бы, у кого девку брать.
Елизавета робко добавила:
– Безголосым родниться резона нет. Голосую берите.
– Правильно баба говорит, – поддержал Нефед. – Последний даю совет: какую-нибудь аль беднячку, аль самую немудрящую комсомолку сватай.
Но Лобачева этим не успокоили. Ему-то все равно, а Карпуньке?
– Стало быть, отказная?
И опустил голову.
В это время вбежала Наташка. Лобачев посмотрел на нее и ничего хорошего не нашел в ней. Белобрысая, шустрая, лицом похожа на мать. Тысячи таких девчонок, как она. И это из-за нее приходится конфуз терпеть? Ужели лучше и девки нет? Ужели от этой девчонки вся жизнь теперь зависит? Сдурел сын. Чересседельник взять, да с головы до пяток. В синяки, в кровь…
Показалось Лобачеву, что Наташка все уже знает и смотрит на него насмешливо. И вдруг стало ему стыдно. Стыдно? Этой девчонки?.. И еще более покраснел. А Наташка совсем и не смотрела на Лобачева. Снимая пальто, сбрасывая калоши, звонко крикнула:
– Смерть как жрать охота!
Преодолевая смущение и набираясь храбрости перед этой рыжеватой девкой, которая, кто знает, может быть, завтра будет снохой, Лобачев укорно, но без злобы заметил:
– Наташа, здорово, милая. Видать, ты не узнаешь меня.
– Как, дядя Семен, не узнаю? Аль я слепая? Садись с нами ужинать.
– Дома баба свой сготовила.
Вспомнив о жене, вспомнил о ее наказе. «Не забудь, войдешь, беспременно садись под матицу. Не сядешь, откажут». Как бы невзначай покосился на потолок и с радостью отметил: как раз сидит под матицей. Правда, случайно вышло, но примета соблюдена. Так почему же отказали? Что-то не так тут… А девка, видать, славная. Ишь ты, сразу и ужинать зовет. Надо закинуть ей ласковое словечко. Может, сама по-другому дело повернет?
Мягким, игриво-певучим голосом, в котором слышался глубоко упрятанный испуг, он спросил:
– Что-то рано ты, Наташенька, с улицы пришла. Аль милого не было?
– Не было, – быстро ответила Наташка.
– Вон как… – еще игривее протянул Семен Максимыч, – куда же он убежал от тебя?
– Собаки за ним погнались.
– Собаки? – удивился Лобачев. – Да ведь он с палкой ходит.
Наташка вопросительно уставилась на Лобачева, потом догадалась:
– Не на Карпуньку ли, дядя Семен, ты намекаешь?
Звонко хлопнул Лобачев о коленку ладонью и радостно выкрикнул:
– Ай, какая догадливая! Да кто ж у тебя окроме? Нешто и он домой отправился?
– Не знаю, куда отправился, – сердито бросила Наташка.
Вступился Нефед, Иногда он не прочь был поддразнить Наташку.
– Ишь не знает. А кто ж за тебя знать должен?
Наташке было не до шуток. Она торопилась в клуб, а забежала только поужинать. И совсем ей некогда выслушивать эти шутки отца и Семена Максимыча.
– Вы что ко мне пристали? – строго взглянула на отца.
– То и пристали, – не то в шутку, не то уже теперь всерьез заговорил отец, – вот сватать тебя пришли. Видишь, свекор сидит? Пойдешь, что ль, за Карпуньку?
– Будет вам надсмехаться. Мамка, скажи им, чтобы отстали.
– Правда, Наташенька, – совсем не смеясь, проговорила и мать.
Эти слова совсем ошеломили девку. Выходит, вон какое дело-то. Недаром, когда шла домой, за ней гнался Карпунька и все кричал ей: «Одно слово скажу, обожди!»
– Вы все с ума сошли! – бледнея, крикнула Наташка.
– А чем тебе жених плох? – уговаривающе спросил Лобачев.
– Всем хорош, да нос лепешкой! – сквозь слезы выкрикнула она.
Нефеду не понравилась такая выходка дочери.
– Ты добром говори, а не по-собачьи. Сама, слышь, согласье давала.
– Кому – согласье? – изогнулась Наташка к отцу. – Кому согласье дам, вас не спрошусь!
Разозлился уже и отец. Из шутки его ничего путного не вышло.
– Ремня хочешь? Давно не хлестал я тебя. Возьмем да и выдадим к Лобачевым. Выдадим и не спросимся.
– Вот ка-ак! И не спроситесь? Ужель право имеете насильно? – искривила лицо Наташка.
– Про эти права молчи! – топнул на нее отец. – Родительское право на детей нерушимо.
– Спасибо, – передразнивая отца, притопнула и Наташка. – Ваше право собака на хвосте унесла.
– Цыц! – уж заорал Нефед.
– На кошку цыц! – огрызнулась Наташка и скрылась в кухню.
– Видел, какие дети растут? – пожаловался он Лобачеву. – Ты ей слово, она тебе десять. Пойдем-ка ужинать, Семен Максимыч! – уже веселее крикнул Нефед.
– Спасибо, – хмуро пробурчал неудачливый сват.
Тяжело поднялся, словно в ноги свинца налили, еще тяжелее прошагал кухней и, не взглянув на едва усмехнувшуюся ему вслед Наташку, вышел и тихо притворил дверь. Покачиваясь, поплелся вдоль улицы. В голове шумело, в ушах слышались слова перебранки Наташки с отцом. Что теперь скажет Карпуньке? Ну-ка, тот не пожалеет отца!
Навстречу, с песнями и гармоникой, крикливо валила толпа молодежи. Лобачев свернул с дороги, прижался к плетню и, когда все они шумливо прошли, хотел было отправиться дальше. Но кто-то так крепко схватил его за локоть, что он невольно вскрикнул. Узнав Карпуньку, выругался.
– Чтоб тебя, че-ерт!..
Сын дыхнул водкой:
– Ходил?
– Оттуда только.
– Усватал?
– Сам сватай, кобель косматый.
Резко рванулся из цепких рук сына и, слыша, как трещит рукав у плеча, крикнул:
– Страм один, стра-ам!
– Тюл-лень! – толкнул Карпунька отца.
– Му-учи-ите-ель! – заорал Семен Максимыч и, сам испугавшись своего пронзительного голоса, быстрее зашагал вдоль мазанок.
Нет, видно, такой уж день выдался. Не успел пробраться через огороды на свою улицу, как на переходном мостике через долочек, словно из-под земли, вынырнул человек. Был он маленький, плюгавенький, только ногтем бы придавить, но Лобачев боялся его хуже всех. Этот человек всю жизнь и страшную смерть его держал так же крепко в своих липких руках, как крепко ухватил сейчас за полу поддевки.
– Что надо? – сдерживая крик, спросил Семен Максимыч.
– Сватать ходил? – хихикнул человек и совсем вылез из-под моста.
– Разбойник ты. Откуда все знаешь?
– Под окном стоял, слушал. Отказали?
– Пятки обиваешь за мной? Убью я тебя, как собаку.
Не обижаясь, человек протянул ладонь, другой прихлопнул по ней, потер и поднес эту ладонь к самым глазам Лобачева:
– Гони!
– А ежели не дам?
– Да-ашь.
Приподнялся на цыпочках, приблизил свое лицо к Лобачеву и, обдавая его запахом водки, шипящим голосом произнес:
– А хочешь… крикну?
– Я тебе… – отшатнулся Лобачев и часто-часто, как от наседавшего роя пчел, замахал руками.
– Не бойся, – успокоил человек и опять рассмеялся. – Крепко наше дело завязано.
– То-то и говорю, – перекошенно улыбнулся Лобачев. – А денег, ей-богу, нет.
– Пошарь в карманах.
– Искал, нет. Ты все высосал. Ну, нет.
Человек повесил голову, раздумчиво проговорил:
– На нет и суда нет.
Потом решительно шагнул в сторону:
– Прощай. Ухожу…
– Далеко ли, Яшенька? – срывающимся, скрытно радостным голосом спросил Лобачев.
– К милиционеру… в гости, – ответил тот. – Говорят, приехал новый какой-то.
И пошел.
Даже не пошел, а вприпрыжку побежал.
– Сто-ой! – закричал Семен Максимыч, чувствуя, что от испуга не может ног двинуть. – Вороти-ись!
– Ну? – быстро подбежал тот.
– Ты это… што?
Схватил за грудки, тряхнул и хрипло произнес в самое лицо:
– Вот… как мокрицу… тисну… И все тут. Понял? Сво-о-олочь… хошь, убью?
– Убей, – покорно сказал тщедушный мужичонка и голову наклонил. – Убей меня на мосту. А завтра найдут. А завтра и тебя того… Минодорушка, женушка моя, о-ох, она все знает. О-ох, проболтался ей по пьянке.
– Эх, ты! – крякнул Лобачев. – Навязался на мою шею. Ответишь ты, Яшка, богу на том свете…
– Вместе будем отвечать. Со Степкой Хромым встретимся.
– Будет тебе…
Торопливо полез за пазуху, нащупал там припасенную на такой случай трешницу и рывком сунул:
– На, обожрись!
– Легче! – посоветовал тот. – Легче, Семен Максимыч. Я-то, может, и обожрусь, а только ты в другой раз, гляди, опять не обожгись. Пальцы совсем сведет.
Абыс Яшка отошел далеко-далеко к избам и уже оттуда, зная, что Лобачев все еще стоит на мосту, хриплым голосом завел:
– Бо-ороду, Максимыч, отрасти-и, бо-оро-дду!
