Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 49 страниц)
– У вас не пахнет партийностью! Отсутствует дух советской власти и диктатуры пролетариата. Зато кулаки свободно разгуливают по селу, как скотина по лугу. Кулачество как класс надо сломить в открытом бою, лишить его производственных источников. Без этого не будет сплошной коллективизации, а одна болтовня. Вот этой болтовней у вас и занимались до сего времени.
– Не митинг разводить ты прислан, – накинулась на Скребнева Прасковья, – а работать. Вот и работай да веди себя потише. Аль хочешь, чтобы, как агронома Черняева, Алексей тебя выгнал?
Такого отпора, да еще со стороны женщины, Скребнев не ожидал. Пожевав губами, он раздельно, словно прислушиваясь к своему хрипловатому голосу, спокойно произнес:
– За время своей работы… мною, говоря открыто, арестовано и отдано под суд девять председателей сельсоветов! Трое из них вычищены из партии, двум ячейкам дали строгие выговоры с предупреждением. Эти факты не голословны, а зафиксированы.
– На аресты, видать, ты большой мастер, – уставилась на него Прасковья. – Тебе в старое время только урядником быть.
– Такие слова немедленно прошу занести в протокол! – как встрепанный, вскочил Скребнев. – Такие слова не пройдут даром. Это оскорбление всей районной организации. Я требую занести в протокол! – указал он пальцем на бумагу, которая лежала перед Никанором.
– Ладно, занесем, – ответил Никанор и, видимо, желая примирить спорящих, принялся урезонивать Скребнева: – Товарищ уполномоченный, с твоей стороны тоже… арестами грозить. Все мы работаем не меньше твоего, а у тебя никакого прилику. Ты не воздерживаешься, где и что говорить. В совете при всем народе записывал какие-то фамилии. Пойди-ка послушай, сколько теперь сплетен по селу. Возмутимо, товарищ. И сельсовет не подстилка тебе. Я прямо говорю как секретарь ячейки.
Еще более изумился Скребнев. Удивленно вытаращив глаза на Никанора, как таращил их на секретаря сельсовета, он медленно закачал головой.
– Не знал, не знал. Оказывается, вон кто у вас секретарь? А я думал, что Столяров. Да ведь ты, товарищ, самый отъявленный оппортунист.
У кузнеца Ильи две крайности в отношении к уполномоченным. Или он крепко дружил с ними, или глубоко ненавидел.
Илья не раз страдал из-за своего пылкого характера. Ему предлагали вести себя сдержаннее, намекали на выговоры, но в то же время ценили его как человека, до конца преданного партийному делу.
Вот и сейчас Илья не утерпел и принялся кричать на Скребнева, то и дело смахивая рукавом слезы с больных красных глаз. А кричал кузнец о том, что починка инвентаря на полном ходу, а железа нет, углей нет, а райколхозсоюз, требуя, чтобы строили скотные дворы, о лесе и досках не позаботился.
– Товарищ Скребнев, – двинулся Илья к уполномоченному и задышал ему в лицо, – большое тебе спасибо, ежели бы ты вместо дурацких угроз пуд гвоздей достал. Что ты списки там свои сочиняешь, что ты дораскулачивать кого-то собираешься? На руку нашим злодеям играешь ты! Помогать ли ты к нам прислан, аль колхоз разваливать? Но не дадим тебе развалить колхоз, будь хоть ты трижды полномочен. За колхоз грудью постоим. Ребра переломаем!
– Это что, угроза? – привскочил Скребнев.
– Угроза! – стукнул кулаком Илья по столу. – Ты ли, другой ли, черт, дьявол, живого не выпустим!..
До полуночи кричало закрытое собрание. Но о разговорах на этом собрании многие в селе знали на следующий же день.
С ног на головуЧто ни пятидневка – нарочные в Алызово с пакетами. В пакетах сводки о ссыпке семссуды, о сборах задатков на тракторы, о ходе заготовок картофеля, о количестве вступивших в колхоз. Строчит сводки сельсовет, строчит правление колхоза, а еще больше пишет их Скребнев. Он готов бы каждый день отсылать эти сводки, да расстояние в двадцать пять километров мешало.
С приливом в колхоз остальной части населения дело пошло медленно и туго. Созывали общие собрания единоличников вместе с колхозниками, Скребнев настойчиво говорил о сплошной, но «индивидуалы», – как прозвал их уполномоченный, – отмалчивались. Потом приказал созвать только одних единоличников. Им принялся намекать, что тем, кто войдет в колхоз, будет немедленно выдана обувь, одежда, по фунту мыла на семью и по кило сахарного песку. Но «индивидуалы» опять молчали. Тогда Скребнев шел дальше: он говорил, что колхозу «Левин Дол», если он будет сплошным, к весне как премию пришлют двенадцать тракторов, шесть полусложных молотилок, тридцать жнеек и семьдесят плугов. На это ему некоторые заметили, что жнеек в. селе хватит, если только их отремонтировать, молотилок тоже, а плугов, пожалуй, пар десять лишних окажется.
Нельзя сказать, чтобы настроения на собраниях были враждебными: нет, вернее, сочувственными. Иногда казалось, вот-вот все уже готовы записаться, но как только Скребнев клал на стол лист бумаги и брал карандаш, единоличники прятались друг другу за спины, а иные проскальзывали в дверь. Скребнев злился, но на словах все еще был мягок.
Через несколько дней вновь решил созвать единоличников. Но собрания надоели всем хуже горькой редьки, и никто не пришел. Скребнев долго сидел в клубе, распекая вестовых, но и вестовые отказались уже бегать по улицам. За неподчинение Скребнев приказал арестовать их на двое суток и ушел к Митеньке.
На следующий день с утра забегали по улицам новые вестовые. Разнесся слух, что будет стоять вопрос на собрании «о советской власти в Леонидовке».
Скоро послышалось двенадцать ударов в колокол, и к клубу повалили не только единоличники, но и колхозники. Возле книжного шкафа за столиком сидел секретарь сельского совета и каждому, кто входил, предлагал расписаться или записывал сам.
– Перевыборы, что ль? – спрашивали его.
– Объявят, – отвечал секретарь.
Много пришло женщин. Кто-то сказал, что вопрос будет не о советской власти, а о церкви.
В клубе теснота, шевельнуться нельзя, а собрание все еще не открывали. Из-под занавеса, если нагнуться пониже, виднелись на сцене две пары ног. Одни – обутые в валенки, другие – в штиблеты с калошами. В валенках – Алексей, в штиблетах – Скребнев.
Сидели они молча. Скребнев пытался было заговорить с Алексеем, но тот не отвечал.
– Открой занавес, товарищ Столяров, – сухо сказал Скребнев.
– Сам открой, товарищ Скребнев.
Медленно сдергивал уполномоченный обтрепанный занавес, заправил его за фанерную декорацию, потом исподлобья глянул в зал. Вытянув руку к двери, тихо, но так, чтобы слышно было всем, сказал:
– Заприте дверь на крючок. Больше никого не пускать.
Собрание затихло. Не только шепот или кашель – казалось, дыхание прекратилось. Четко в тишине щелкнул большой крючок. Опять Скребнев осмотрел собрание и неожиданно принялся снимать с себя пальто, шапку, калоши. Снимал все это медленно, а собравшиеся с еще большим вниманием и настороженностью наблюдали за ним. Все были так напряженно настроены, что крикни им Скребнев: «Перекреститесь!», и они дружно взмахнули бы руками. Алексей оценил своеобразную способность Скребнева: «Подходец».
– Товарищи, – устало начал Скребнев, выйдя не на середину сцены, а к углу, – это собрание я считаю строго секретным и закрытым. Все, что здесь будет говориться, вы должны держать в полнейшей тайне. Особенно прошу молчать об этом женщин.
Те зашевелились было, хотели что-то крикнуть, но Скребнев поднял руку, и шепот сразу смолк. Таинственность и неизвестность всегда сближают людей. Сблизило это сейчас и все собрание со Скребневым. Присутствовавшим польстило, что они находятся не где-нибудь, а на закрытом, тайном собрании, а закрытые собрания – это же хорошо известно – бывают только в ячейке, да и то когда решаются самые секретные вопросы, а тут закрытое для всех граждан. И какой еще вопрос: «О советской власти на селе!» Что готовится? Может, перевыборы, а может, и арест сельсовета?
– Открывай собрание, давай мне слово, – шепнул Скребнев Алексею.
Тот встал и, словно торопясь, громко объявил:
– Собрание считаю открытым! Слово дается уполномоченному рику товарищу Скребневу.
Скребнев вышел теперь уже на середину сцены и глухим голосом, словно перед этим провел десять таких же собраний, начал:
– Товарищи, перед нами стоит самый важнейший на данный отрезок времени вопрос – вопрос о существовании советской власти в вашем селе. Может быть, некоторым непонятно, почему именно так поставлен вопрос? Не я как уполномоченный поставил его, а создавшееся положение. Что побудило со всей решимостью выяснить, как вы относитесь к советской власти? А то, что… прямо и открыто заявляю вам, советской власти у вас на селе нет! Факт налицо. И этого никто отрицать не может. Почему? Потому, что не вижу этой советской власти, не вижу сути ее. В чем суть? В диктатуре пролетариата. А что это слово означает? Диктатура означает – пролетариат диктует, а вы эту диктовку должны выполнять. Факт? Факт. Но так ли поняли диктатуру пролетариата у вас на селе? Совсем не так. У вас выходит, что пролетариат сам по себе, а крестьянство само по себе. Вам советская власть как орган диктатуры пролетариата предлагает в колхоз входить, а вы не идете. Выходит, что вы советской власти не подчиняетесь. Так? Факт налицо. А разве для того мы завоевывали советскую власть в Октябре, чтобы на тринадцатом году революции не подчиняться ей? Надо раз навсегда запомнить, что все диктуемое пролетариатом через свой орган – советскую власть – должно быть в точности выполнено, и никаких отговорок. Эти отговорочки только на пользу вашим кулакам, которые еще не раскулачены и которые ждут своей очереди. Как уполномоченный я заявляю, что за время своей работы я камня на камне не оставлю от кулацких гнезд в вашем селе. Эти паразиты и кровопийцы будут сметены с лица нашей советской земли!
Лица мужиков окаменели. А Скребнев, видя, как действует его речь, совсем распалился.
– Вы, единоличники, не подчиняетесь советской власти. Вы ее не признаете. Факт налицо. А нам известно, что не признают советскую власть лишь отъявленные враги, с которыми мы боремся насмерть. Если и в дальнейшем вы не будете подчиняться диктатуре пролетариата, то явно докатитесь до лагеря контрреволюционеров. Лозунг: «Кто не с нами, тот против нас» – стоит ребром. II вам надо решать, с кем вы и за кого. Или за контрреволюцию, или безоговорочно за советскую власть с ее мероприятиями. Товарищи! – вскрикнул Скребнев. – Я голосую! Товарищи, кто-о за советскую вла-асть, прошу поднять…
Высоко взметнулись руки и застыли. Голосовали не только единоличники, но и колхозники.
– Считать! – сердито приказал кому-то Скребнев и, прищурив глаза, осмотрел собрание. – Опусти-ить! – Стало быть, единогласно. Стало быть, – уже мягче проговорил, – все вы за советскую власть и за все ее мероприятия. И поэтому, товарищи, вы все считаетесь колхозниками, и в селе у вас, факт налицо, сплошной. Для формы вы должны подать в правление колхоза коллективное заявление. Оно мною набросано, и вам остается только подписать.
Вынул из холщового портфеля большой лист бумаги и начал читать:
В правление артели «Левин Дол»
От граждан-единоличников
села Леонидовки, Алызовского района
Заявление
Заслушав доклад уполномоченного рика и райколхозсоюза т. Скребнева о сплошной коллективизации, мы из подробно изложенной картины вполне осознали видимую выгодность колхозного труда и вполне одобряем мероприятие советской власти. Мы выражаем благодарность т. Скребневу за его настойчивое разъяснение и добровольно вступаем в колхоз «Левин Дол». С энтузиазмом обобществляем весь скот, ссыпаем семена и сдаем орудия производства. Да здравствует советская власть! Да здравствует сплошной колхоз «Левин Дол»!
К сему;
– Товарищи, проходите сюда и подписывайтесь! Заявление будет напечатано в газете со всеми подписями. Предлагаю начать первой скамье.
Тревога и напряженное ожидание застыли на лицах. Лишь тяжелое дыхание, словно кто за горло схватил уставшую лошадь, шумно вырывалось и свистом своим наполняло помещение. Скребнев несколько раз предлагал подписываться, но желающих не было. Взглянул на Алексея, тот склонился над столом и крепко зажал виски. Петька стоял в углу на сцене и пальцем отскабливал от декорации кусочек обоев.
– Подписывайтесь, товарищи, пока не поздно.
Послышался глубокий вздох. Закашляла баба. Кто-то промолвил:
– И жарища!
– Подписывайтесь.
И опять молчание. Тогда резко возвысил голос:
– Кто не контр…
С третьей скамьи быстро привстал мужик. Это Фома. Это один из самых отчаянных мужиков села. В старое время не боялся ни урядника, ни станового пристава и упорно не платил податей. Несколько раз налетал на урядника с топором, с колом. Фому арестовывали, но он притворялся сумасшедшим и снова возвращался домой. Что-то теперь скажет он? Не рванется ли к сцене и не набросится ли на Скребнева? Нет. Или года уже прошли, или что другое, только Фома, оглядев тревожное собрание, покачал головой и тихо, словно был в чем-то виноват, обратился к Скребневу:
– Товарищ, зачем ты нас всех к стене прижал и в контру числишь? Зачем врешь, что мы советской власти не подчиняемся? Ты нас на испуг берешь, а пишешь – добровольно! Мы советской власти подчиняемся, только от колхоза пока воздержимся!
– Воздержимся! – раздались голоса.
И собрание сразу загалдело. Повскакали со скамей, зашумели, задвигались, и то там, то в другом месте послышалась отчаянная ругань. Сколько Скребнев ни пытался кричать, сколько ни грозил, голос его тонул в этом гуле. Когда напряжение дошло до того, что некоторые потянулись к сцене и лица были недобрые, встал Алексей. Он уже видел, что теперь его очередь. И как только поднялся, собрание приутихло. Вышел на край сцены, заслонил собою Скребнева и взмахнул рукой:
– Довольно крику!
Выждав полнейшей тишины, он, волнуясь, с дрожью в голосе начал:
– Товарищи, мне в Чиклях пришлось столкнуться с агрономом Черняевым. Я его прогнал с собрания за то, что он попытался отправить на луну всех, кто не вступит в колхоз. Сейчас довелось выслушать уполномоченного. Этот всех единоличников пытается причислить к контре. Чепуху болтал он вам! Уполномоченный никак не хочет понять, что в колхоз оглоблей не загоняют. Этим он дает козырь кулацкой агитации против колхоза. Не беда, что в нашем селе еще треть единоличников. Разве около трехсот хозяйств в колхозе – мало на первых порах? Глупости говорил Скребнев. Я решительно осуждаю его речь и прошу вас забыть ее. Сейчас предлагаю добровольно всем, кто желает войти в колхоз, записаться.
Мужики редко аплодируют, а тут даже бабы отчаянно захлопали. Скребнев растерялся. Он беспомощно озирался и соображал – выступить ли ему против Алексея, или промолчать? Если выступить, как бы хуже не было, а промолчать – тоже плохо.
– Запишите меня, товарищ Скребнев, – неожиданно раздался голос.
– Кого? – встрепенулся уполномоченный.
– Карягин Дмитрий Архипович.
Оживившись, Скребнев сел за стол, и не успел Алексей сказать, чтобы он не писал Митеньку, фамилия под первым номером была уже выведена. Вслед за Митенькой стали записываться те, которых Скребнев наметил к раскулачиванию. Скребнев посмеивался, несколько раз подсчитывал записавшихся, и по лицу его расплывалась довольная улыбка.
– И меня, – раздался голос Трофима.
– Фамилия? – спросил уполномоченный.
Петька схватил Скребнева за руку.
– Товарищи, – обратился он к собранию, – пока в колхозе у нас еще ни одного урядника не было. Я думаю, мы вполне обойдемся без полицейских.
– Обойдемся, – ответило несколько голосов.
Скребнев не успокоился. Записалось всего сорок два человека, а около сотни ходило «индивидуалами».
«С ними придется работать в отдельности», – решил он.
Об этом и сказал Алексею, предложив отвести ему в сельсовете отдельную комнату.
Комнату отвели ему ту, в которой помещался комитет взаимопомощи. В нее и начал вызывать Скребнев единоличников. Но перед тем как вызвать, он точно справлялся – больше всего у Митеньки – о каждом. Узнавал его прошлое, расспрашивал подробно про его хозяйство и даже интересовался, как жили его отец и дед. По спискам в сельсовете изучал, как обстоит дело с налогами, страховками, ссудами.
Чуть откинувшись на стуле, Скребнев смотрел на входившего ласково, медленно курил, затягиваясь, затем опускал взгляд на листок «личных сведений» и только тогда приступал к беседе.
Вот перед ним Трифонов Еремей. Он только что пришел и тревожно оглядывался, как бы кого-то ища. Но, кроме них, никого в комнате не было. Трифонов от мужиков, побывавших у Скребнева, хорошо знал, о чем больше всего спрашивает уполномоченный, и поэтому приготовил для него самые непоколебимые ответы. Твердо решил Трифонов не сдаваться и в колхоз не вступать.
– Гражданин, присядь, – указал Скребнев на табуретку.
– Мы постоим, – переступил с ноги на ногу Еремей.
– Скажи, гражданин Трифонов, – заглянул в список уполномоченный, – как у тебя обстоит дело с досрочной уплатой ссуды в кредитку?
– Досрочно ссуду внести не могу, – ответил Трифонов.
– Очень напрасно. Ссуду ты обязан внести в трехдневный срок.
– А где я ее возьму, ежели самому на семена не хватит?
– Меня не касается, где возьмешь, но, гражданин, предупреждаю, что мы с единоличниками церемониться не станем. Корова у тебя есть?
– Есть.
– Контрактована?
– Пока нет.
– Видишь, и корова не контрактована. Почему?
– Одна она, а семья большая.
– Корову мы возьмем и продадим с торгов, а коль не хватит на уплату семссуды, и лошадь твою заберем и продадим.
Озирается Трифонов, как бы ища сочувствия, но возле никого нет. Один на один. Все-таки храбрится:
– Ни коровы, ни лошади я не дам.
Некоторое время уполномоченный в самый упор смотрит на него, затем тихо кладет руку на портфель и сурово задает другой вопрос:
– Утильсырье сдал?
– Утильсырье? Мы, дружок, сами обносились. Гляди, заплатка на заплатке, – и Трифонов открыл полу поддевки, показывая заплатанные штаны.
– Задатки на трактора внес?
– Внес.
– Сколько?
– Как середняк, два с полтиной.
– Напрасно тебя в середняцкую группу занесли. Твое место в кулацко-зажиточной группе.
– По какой причине?
– Будто и сам не знаешь? – прищурился Скребнев.
– Пока не знаю.
– Ага, ну, так я тебе, младенцу, растолкую.
Заглянув в листок, Скребнев нараспев начал вычитывать:
– В тысяча девятьсот девятом году ты арендовал у Кузьмы Спиридонова две десятины земли под яровое. Этим же летом у тебя работала Аксинья Карпухина. Получала в самую страду по тридцать копеек в день на молотьбе. Факт налицо?
– Я про это давно забыл.
– А я напомню. Слушай. В тысяча девятьсот двенадцатом году ты откупил долю сенокоса у бедняка-безлошадника Панфилова Семена. Он же тебе и скосил почти задарма. Все это тебе обошлось в два пуда муки. Сено ты продал и на эти деньги приобрел жеребенка. Факт налицо!
– Налицо, – заметно дрогнувшим голосом ответил Трифонов.
– Припомним дальше. При ликвидации барского имения ты с женой и сыном стащили два больших трюмо и продали их в городе за шестьдесят два рубля. Факт налицо?
– Трюмов не было.
– Было, – твердо ответил Скребнев. – Есть свидетели, которые могут подтвердить. Они видели, как ты два трюмо в город возил.
– Говорю, не было трюмов. Из имения мне досталась только шленская овца и два зеркала.
– Вот, вот. Про зеркала тебе и говорю. Факт?
– Факт, – ответил Трифонов и уже сел на табуретку.
– Кроме того, есть точные сведения, что во время наплыва голодающих из Самарской губернии ты у них по самой низкой цене, то есть задарма, купил два шерстяных одеяла и отрез сукна на поддевку для дочери-невесты. Было?
– Одеяла старые, а отрез полусуконный, – снял Трифонов шапку и отер вспотевшее лицо. – Все, что ль?
– Как раз главное и осталось. Может быть, ты припомнишь, что все лето двадцать второго года до января двадцать третьего года ты держал батрака, беженца из Самарской губернии? Звали этого батрака Максим. Было?
– Было. Но ведь я его кормил, поил, обувал, одевал.
– Факт эксплуатации налицо?
– Такими работниками тогда пруд прудили. Сами набивались, да никто не брал.
– Вот-вот. И такие люди, как ты, пользовались даровой силой. Но мало того, что ты эксплуатировал его как голодающего, ты вместе с ним самогон гнал для продажи. Факт?
– Все гнали, – упавшим голосом ответил Трифонов и опустил голову.
Скребнев медленно встал, оперся руками о стол и прямо в лицо Трифонову зловещим шепотом начал:
– Знаешь ли ты теперь, как глубоки твои преступления перед советской властью? Знаешь ли ты, что все признаки к раскулачиванию твоего хозяйства налицо? Потому ты и контрреволюционер и злостный собственник, что нажил свое имущество чужим горбом. Потому ты и в колхоз не идешь. Скажи, ужели я с тобой церемониться должен? По своему мягкосердечию даю тебе срок – сутки. Если в это время ты не одумаешься и не принесешь письменное заявление о добровольном вступлении в колхоз, знай – факт раскулачивания будет налицо. А теперь можешь идти домой.
Потея и кряхтя и ног под собой не чувствуя, шел Трифонов… но не домой, а к Митеньке. Тот знал, зачем к нему от Скребнева шли люди. Он писал им заявления в колхоз.
Чем дальше работал Скребнев, тем дело шло успешнее. Мужики уже не упорствовали.
Успехи окрылили Скребнева. Однажды на собрании ячейки твердо заявил, что через неделю все село будет сплошным. И, ошеломляя присутствующих, наметил дальнейшую программу своих действий.
– Учитывая, что в селе, кроме земли, нет никаких производственных предприятий, я предлагаю сейчас же обсудить вопрос о животноводстве как о подсобном источнике дохода. Немедленно обобществив коров, мы вполне можем построить и открыть сыроваренный завод. Во-вторых, предлагаю сейчас же начать подготовительную работу по организации каменоломни в Каменном овраге. Колхоз будет торговать камнем. В-третьих, считаю целесообразным обобществить конопляники и огороды в сплошной массив. Из крестьян-колхозников собственность надо выбивать сразу и не оставлять в их пользовании какие-то раздражающие кусочки земли. На этих огородах и конопляниках мы посадим картофель. Отведем еще в поле гектаров пятьдесят и на реке Левин Дол заложим фундамент картофелетерочному заводу. Эти предприятия поглотят избыточную рабочую силу колхоза. Дело я говорю? Дело, – утвердительно сам себе ответил Скребнев.
– Может, и овец в один гурт? – спросил дядя Яков. – Суконную фабрику откроем.
– Можно и их, – немного подумав, согласился Скребнев.
– А куда кур девать? – тихо подсказала Прасковья.
– Птицеводство – тоже. Подумаем и о курах.
– Я бы, товарищи, предложил всех тараканов обобществить, – громко сказал Петька. – Что они раздражают собственников?
Дружный хохот покрыл Петькины слова, но Скребнев не смутился:
– Гражданин Сорокин, такой директивы не было.
– Вот как? – вскочил Петька. – А была директива в колхоз дубинкой гнать? Была директива всю неколхозную бедноту переводить в середняки, а середняков в кулаки? Была директива, чтобы всех, кто не идет в колхоз, считать контрреволюционерами? Знает об этом райком?
– Знает! – уверенно отрубил Скребнев и прорезал кулаком воздух. – Райком еще знает, что ваша ячейка находится без руля и без ветрил. Кто такой секретарь ячейки Никанор? Типичный середняк с двойной душой. Кто председатель сельсовета Столяров? Полумужик, полусезонник. Вы не чувствуете, как на корню гниете. Вы все население развратили. Район установку мне дал правильную.
– А способы?..
– К цели все средства хороши, – возвысил голос Скребнев. – Был нэп? Был. Было ограничение кулакам? Было. А теперь раскулачивание. Теперь, кто не с нами, тот против нас. А это дважды два… И я за все отвечаю.
Ввязываться в спор никто больше не стал. Собрание закончилось в полном молчании. Да и к чему споры? Лучше обождать, с чем приедет Алексей из района.
А уехал он в райком, не сказавшись Скребневу. Решил перед секретарем райкома поставить вопрос: чья власть на селе – советская или скребневская? Вступающие в колхоз после «бесед» со Скребневым новички не радовали. Нехотя приводили они своих лошадей на конюшни, а иные торопливо продавали их или в соседних селах обменивали на худшие, получая придачу. Хорошую сбрую прятали. Когда дело касалось семян, их у вступающих не оказывалось.
Приехал Алексей мрачный. Не заходя в совет, он прошел домой и, не евши, не сказав Дарье ни слова, залег спать. Спал до вечера. В тяжелые минуты у Алексея непомерная склонность ко сну.
Коммунисты пришли в избу к Алексею и принялись расспрашивать, что сказали в районе. Алексей осторожно намекнул, что район Скребнева отзывать не собирается.
– Постановление райкома есть, что Скребнев действует правильно? – спросил Петька.
– На словах передано.
– С секретарем виделся?
– Он в округ уехал.
– А тот, который с тобой говорил, не откажется после от своих слов?
– Не знаю.
– Так, стало быть, у нас в самом деле правый уклон? – таинственно оглядываясь, спросил Никанор.
Алексей ничего не ответил.
Про то, что коммунисты собрались к Алексею на совещание, каким-то образом узнал Скребнев. Войдя, он, не здороваясь, сердито спросил:
– Что – тайное заседание открыли?
– Коммунистам собираться, кажись, не воспрещено, – ответил дядя Яков. – Может, к тебе за разрешеньицем посылать?
– Не мешает, – подтвердил Скребнев.
– На, читай статью! – подал ему Алексей привезенный номер окружной газеты.
– Какую статью? – нахмурился Скребнев.
Но читать взялся Петька.
Ураганный огонь по правому оппортунизму!
Правый уклон глубоко засел в некоторых селах Алызовского района. Агенты его умышленно в практике колхозного движения льют воду на кулацкую мельницу. Вот – Леонидовка, где существуют сельсовет, ячейка партии, ячейка комсомола, да и все организации. Но они именно существуют. Чем они занимаются? Год тому назад кое-как организовался колхоз под беспартийным названием «Левин Дол», с помощью высших учреждений выстроили водяную мельницу, плотину, на этом и почили. Никакой дальнейшей работы за массовое вступление в колхоз не велось. На некоторых собраниях хоть и говорилось о колхозе, но вскользь. И, несмотря на это, стихийная воля со стороны бедноты и середняков до того была сильна, что они самотеком повалили в колхоз. Здесь еще неясно: желало такого прилива правление или нет. Факт налицо, что из сорока кулаков раскулачена только часть. Когда в село приехал уполномоченный Скребнев, ему первым делом поставили рогатки. Встретили в штыки. Сельсовет во главе со Столяровым, ячейка с секретарем Астафьевым, а также с секретарем комсомола Сорокиным всячески тормозили работу Скребнева, мешая проводить в жизнь данные ему директивы. На одном собрании Столяров, пытаясь подорвать авторитет уполномоченного, начал объяснять политику партии по отношению к крестьянству совершенно извращенно. Но, несмотря на это, энтузиазм прорвался даже на таком собрании. В колхоз подано заявление с подписями сорока двух человек. Одним словом, несмотря на всяческие рогатки и выходки кулацких агентов, дело с приездом уполномоченного т. Скребнева вполне наладилось, и коллективизация развернулась вовсю. Как на очень характерный факт следует указать, что стоило уполномоченному в личной беседе потолковать с некоторыми единоличниками, они тут же подавали заявления. Карта оппортунистов бита! Сейчас восемьдесят пять процентов коллективизированных хозяйств. Все они обобществили лошадей, инвентарь, ссыпали семена. Многие колхозники поговаривают обобществить рогатый скот, усадебные земли, а иные настаивают, чтобы с весны работать коммуной. Желаниям колхозников надо пойти навстречу. Но трудно все это осуществить, если нет правильного руководства на селе и все время будет процветать правый оппортунизм. Только ликвидировав кулаков и их приспешников, мы можем осуществить сплошную коллективизацию. А потерявший авторитет сельский совет немедленно надо распустить, организовав вместо него оргбюро, которое во главе со Скребневым наладит работу и ускорит колхозное строительство.
Энтузиаст.
Гадать не стали, кто писал. Илья, взглянув на Алексея, подмигнул:
– Факт налицо!
Алексей все же решил спросить:
– Ты писал, товарищ Скребнев?
– Редакцию спросите, – ответил он.
– Конечно. Раз факт налицо – значит налицо, – усмехнулся кузнец. – Только зачем ты сразу помногу врешь? Лучше понемножку, а то верить перестанут.
– Не поверили бы, не напечатали, – сказал Алексей. – Статья в окружной газете – дело серьезное. Давайте обсудим.
Спокойный голос Алексея насторожил Петьку.
Тревогой забилось Петькино сердце. Тревогой за старшего своего товарища.
– Чего обсуждать! – крикнул он. – Ложь это все и ложь! Мы еще не знаем, кто такой Скребнев, но знаем, что он не только всех мужиков запугал, но и нас прижал к стенке. Сейчас нет в нашем селе ни советской власти, ни партячейки, ни комсомола. Все на побегушках у Скребнева. Я прошу срочно вызвать сюда члена районной контрольной комиссии или передать туда наше дело. Лично я слагаю с себя обязанность секретаря комсомольской ячейки.
– Я тоже, – вздохнул Никанор.
Молча выслушивал все это Скребнев, лишь изредка что-то записывая в свою книжку. Алексей, облокотившись на стол, казалось, был совершенно равнодушен. Только когда стал говорить Илья, он оживился.
– Нас обзывают в статье кулацкими приспешниками, – начал Илья, – а мое мнение такое: кто писал эту статью, тот и есть кулацкий молотобоец. Поглядите, что получилось. Кто запляшет от этой статьи? Кулаки и подкулачники. Какую агитацию поведут? «Вот, мол, нас раскулачили и до вас добираются. А там и бедноту щипать будут». Ты, Скребнев, кулацкий агент, – прямо тебе говорю. Ты сводками заморочил голову райкому. Ты, – возвысил голос Илья, – Митеньку слушаешь и в колхоз его принял. Ты все делаешь под его диктовку. И середняков произвел в кулаки под его шепот. Нам этот Митенька всю шею обтер. Ты гонишь процент, а дальше хоть потоп. Много я видел уполномоченных, а такого первый раз довелось. Знать, до тебя и вправду надо добраться, кто ты такой есть. Может, по тебе Гепеу давно скучает. Мое предложение, товарищи, немедленно разуполномочить Скребнева и отправить его из села.
Сначала Скребнев улыбался, потом стал хмуриться, а под конец задвигался на табуретке. Едва смолк Илья, Скребнев поднял руку.
– Дай-ка мне…
– Подожди! – ответил Алексей.
– Безобразие! Почему не даешь слова?
– Не давать! – озлобленно закричали все. – Довольно, наслушались.
– Успокойтесь, – остановил Алексей. – Какое тут слово? Это же не собрание. Да и горячиться вам нечего. Илья зря распалил вас.
Потом обратился к уполномоченному:
– Товарищ Скребнев, чтобы избегнуть недоразумений, я объясню, в чем дело. Ты, Илья, напрасно растревожил всех и совсем зря грозил Скребневу. Пока его район не отозвал, он будет уполномоченным. А если придет время и найдут нужным отозвать – отзовут. А сейчас, поскольку Скребнева оставляют у нас, значит действия его признаются правильными. И обвинения нам предъявлены не кем иным, а окружной газетой. Несомненно, там перехлестнули, но факт остается фактом. Возможно, сельсовет и вправду надо распустить. Но пока считаю, что никаких отказов от своих обязанностей быть не может.
