Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)
И, вопя как сумасшедший, он рванулся из середины толпы, с разбегу налетел на кого-то, упал лицом в снег, отполз, затем вскочил и опрометью через сугробы устремился вдоль дороги. Вслед ему раздался свист, крики, хохот и улюлюкание.
Алексей с Бурдиным торопливо зашагали домой.
Алексей временно поместил Бурдина у себя на квартире. Поужинав, легли спать. Но Алексею не спалось. То думал о Дарье, лежавшей все еще в больнице, то лезли в голову выкрики Абыса и его намеки, что он «все узлы размотать могет».
– Сергей Петрович, спишь? – окликнул Алексей.
– Нет.
– Давай покурим.
– А тебе что, без жены не спится?
– О пьянице я думаю.
– Есть о чем. Видно, это и есть самый типичный деревенский лодырь.
– Не в том дело. Милиционера надо напустить на Абыса. Допросить. И так еще думаю – не вызвать ли нам суд? Дел накопилось много. И хищение колхозного имущества, и заваруха возле церкви, и еще кое-что.
– Не мешало бы показательный.
– Вот завтра ты едешь в район по тракторам, кстати загляни к судье.
– Обязательно загляну, – обещался Бурдин.
Тайная магияНе зря жаловался Абыс на Лобачева. С тех пор, как тот отделил Карпуньку, меньше стало попадать Абысу на водку, реже получала жена Минодора хлеб. Потом и совсем ничего не стал давать. Абысовы угрозы мало пугали Семена Максимыча.
– Ну что ж, – говорил он, – иди, коль язык чешется. Мне-то всё один конец, а у тебя дети.
Абыс задумывался. В самом деле, какой резон? Только сам влетишь. И за что, за какую радость? Им небось был расчет, у них своя дорога, а какая дорога у Абыса?
Иногда, отрезвев, думал, не бросить ли пить и не заняться ли отцовским ремеслом, которым и сам когда-то занимался, – валять валенки. Но стоило только вытащить из угла покрытые плесенью и ржавью инструменты, как охватывал страх. Сколько труда, терпения, сноровки и пота требовало это ремесло. Да и так сказать, если бы и взялся за это дело, никто бы не доверил ему, пьянице, шерсть.
Как-то при Скребневе еще – сам ли надумал, или кто научил – Абыс всерьез попросился в колхоз. И на что уж Скребнев человек отчаянный, но и тот, посоветовавшись с Митенькой, не принял его. В пьяном виде Абыс буен и не воздержан в слове, но стоит только ему издали увидеть Алексея, то, как бы ни был пьян, моментально умолкал и, нахлобучив обтрепанную шапчонку, как можно скорее скрывался с его глаз. Алексей не мог понять, почему Абыс так его боится. Ведь он даже плохого слова ему никогда не говорил. Разве лишь изредка обзовет пьяницей или помелом, но это ему и все говорили.
Бурдин приехал из района. Там договорился с машинно-тракторной станцией о вспашке полусотни гектаров залежей, прирезанных колхозу возле Дубровок, повидал судью и уговорил его выехать в Леонидовку.
Это известие многих встревожило. Полагали, что все дело заглохло, – глядь – суд! И теперь каждый, кто чувствовал за собой хоть малейшую вину, старался узнать, что ему грозит. Но справиться было не у кого, – идти в совет – значило заранее сознаться в своей вине, – и шли к Митеньке. А тот, и без того зная наизусть оба Кодекса, вновь засел над ними и кропотливо отыскивал статьи. Для себя, к большой радости, подходящей статьи не нашел. То, что разъяснял статью Сталина и что писал колхозникам заявления, противозаконным не было. Если бы начали его обвинять в подстрекательстве к растаскиванию сбруи, уводу лошадей, то нашлись бы люди, которые заявили бы, что он, Митенька, не только этого не делал, но сам же предостерегал.
Успокоился Карягин и утешал тех, кто приходил к нему.
– Только держитесь дружнее на суде, – учил он. – Про Скребнева прямо – перегибщик! – Гнал, мол, нас в колхоз силой. А что растащили – не чужое, свое. С дракой у церкви – на баб валите, на детных больше. Тем ничего не будет. Вдобавок, не забудьте – драка обоюдная. Сотин, мол, с оглоблей, а Скребнев с револьвером. Дарью били, верно, а кто – в сутолоке не разберешь. Все дело начала глупая Аниська. С нее и взыскивайте.
Лишь одному Гавриле шепнул:
– Ты, борода, суши сухарей. На время куда хошь. А статья – вот она.
Гаврила на второй день заболел животом. Призвали Авдея. Тот дал капель, но с них церковный староста совсем расстроился, слег в постель и кричал так истошно, что даже соседи слышали. Утром на третий день запрягли лошадь, высоко взбили в санях сено, уложили Гаврилу и тихо, на виду всего общества, повезли улицей. Тихо ехали до деревни Чикли, а там Гаврила почувствовал легкость, приподнялся и сердито крикнул сыну, чтобы тот гнал лошадь вовсю. Прибыли в Алызово около обеда. В больницу не завернули, а направились прямо к станции. Дождавшись поезда, Гаврила взял билет, взвалил на плечи тяжелый мешок с сухарями и умчался по направлению к Пензе.
… Показательный выездной суд происходил в клубе. Продолжался он четверо суток. Но с первого же дня многие убедились, что суд не так страшен вблизи, каким кажется в ожидании. Сначала разбиралось дело об убое скота. Виновных никого не нашли. Почти у всех были справки от ветеринарного врача Солодовникова. Петька несколько раз, горячась, кричал, что справки фальшивые, но доказать это ничем не мог. Справки официальные, за подписью и печатью.
Принялись разбирать драку возле церкви. Но, вместо того чтобы найти виновных, судья начал обвинять сельсовет в перегибах с колоколами. Из этого дела только и выделил: избиение Дарьи и покушение с оружием в руках Прокопа на Скребнева.
Самым сложным и кропотливым было дело о самовольном уводе лошадей и расхищении сбруи. Алексей настойчиво требовал у судьи, чтобы он выяснил участие в этом деле Дмитрия Карягина. Полдня опрашивали его. Казалось, другой на его месте давно бы запутался, но Митеньку хоть неделю спрашивай, будет твердить одно и то же. Да и надежда его на свидетелей оправдалась. Кого бы ни спрашивали, все в один голос говорили, что на том собрании, где Митенька толковал статью, никакого подстрекательства к уводу лошадей не было. Наоборот, уговаривал, чтобы этого не делать. Обвинять Карягина в том, что он писал заявление о выходе, судья не стал. В этом никакой вины не нашел. Если бы Карягин не писал, то писал бы кто-нибудь другой. А в том, что он неправильно толковал статью Сталина, судья упрекнул партийцев, которым самим нужно было приняться за это дело.
Митенька хотя и вспотел изрядно, зато вышел из суда чист и сух, как гусь из воды.
Дошла очередь до избиения Дарьи. Перед столом опять засновали бабы. И хотя они указывали как на зачинщицу на глупую девку Милок, но все же выяснилась и роль в этом деле Варюхи-Юхи.
Бурдин решил объясниться с судьей один на один. Стараясь не обидеть его, не задеть самолюбия, – а судья был нервен и самолюбив, – он вежливо начал говорить, что он, судья, подошел ко всему несколько формально, с буквой уголовного кодекса.
– А дело не в кодексе, суть вся в политическом смысле.
– Это я и имел в виду, – нетерпеливо ответил судья. – Если бы у вас не было перегибов, все повернулось бы по-иному. Не могу же я сыпать соль на незажившую рану. Говоря попросту, судить надо не баб, а сельсовет и всех партийцев.
– Я человек новый здесь, – виновато улыбаясь, говорил Бурдин, – но и то успел разузнать, что актив не так виноват, как вам кажется.
– Обжалуйте наше решение в высшие судебные органы.
– Время не позволит, товарищ судья. В общем дело плохо вышло.
– Ничего плохого, – дернул головой судья. – Достаточно, что заочно осужден церковный староста на год, осужден Евстигней Бутков на два месяца принудительных и с возвратом жеребца в колхоз, осуждена Варвара Лобачева на месяц. Что еще? Карать полсела? Советский закон преследует не только кару, но и призван играть воспитательную роль. Особенно сейчас, после перегибов и статьи Сталина.
– Кстати, товарищ судья, – снова обратился Бурдин, – а не вызвать ли вам свидетелем еще одного человека?
И Бурдин рассказал о Яшке Абысе.
– Вызвать того пьяницу, который несколько раз врывался в клуб во время судебного разбирательства?
– Да, его. Он что-то знает о прошлогодних делах. Здесь были поджог кооператива и взрыв плотины.
– Добро, – согласился судья, – а в качестве кого его мы вызовем?
– Хотя бы как свидетеля.
– По какому делу?
– Я сказал, по прошлогоднему.
– Смешно, товарищ Бурдин, – покачал головой судья. – Если нужно было расследовать это дело, то во-первых, нужно было это сделать осенью же, а во-вторых, не со случайного пьяницы начинать, а с лиц, на которых имеются улики. Нет, прошлогодний снег раскапывать не берусь…
– Хорошо, – сквозь зубы проговорил Бурдин, – вам виднее. И ушел, не попрощавшись.
«При случае я об этом судье потолкую в райкоме, – подумал он. – Формалист».
Абыс действительно и без вызова надоел суду. Несколько раз врывался в клуб, поднимал скандал и ругань. Не успеет милиционер вывести его за дверь, как он снова тут. Ложился на пол, бился головой, кричал что-то. В конце концов буяна пришлось посадить в пустой амбар. Туда пришла Минодора и увела полуокоченевшего Абыса домой.
Не оставил Абыс судебное заседание и в самый последний день. Разбиралось дело о Прокопе. Яшка заявился в тот самый момент, когда Прокоп стоял перед судом и давал показания. Увидев Прокопа, про которого сплетничали, будто он ублажает Минодору, Абыс рванулся к нему с руганью:
– Ага, черномазый пес, влопался? Холостое, говоришь, ружьишко? Врешь! При мне ты пулью его зарядил.
– Цыц, адиёт! – огрызнулся на него Прокоп.
– Сам адиёт!.. Граждане судьи, за что адиётом он обозвал? Осудите его на вечну каторгу. Он кулаковский приспешник!.. Он партийного из району, как грача, подстрелить хотел. Знаю, кто научил. Все Абыс знает…
Придвинулся к шкафу с книгами и в буйном припадке так застучал по нему кулаками, что было слышно, как книги посыпались с полок.
– Неправильно су-удите! – завопил Абыс. – Кровопивцев ослобоняете! Нет, не гоните Абыса, он не пьян. У него росинки маковой с самого утра не было. Не на што теперь стало пить честному человеку. А я ему, толстопузому, за это раздокажу. Граждане, присудите, чтобы тот человек денег. в аккурат по-прежнему давал мне. Довольно обмана темной массы. У Абыса внутри червяк шпиртовой сидит. И в тверезом положении сосет, свово требоват. Слово прошу, граж…
Милиционер сердито подхватил Абыса сзади под руки и поволок к двери. Вывел в сени, тряхнул за плечи, как пустой мешок за углы, и, отдышавшись, потрясая перед его красным лицом кулаком, прошипел:
– Ежели ты, пьяная харя, еще раз заявишься сюда, продержу тебя в амбаре до тех пор, пока совсем не замерзнешь…
– Крышу проломаю, – угрюмо обещал Абыс.
– Добром говорю, уходи. Отвезу тебя, хулигана, в район, и приварят тебе месяцев шесть принудилки. Понял аль нет?
– Больше половины. Только…
Абыс внезапно побледнел и осекся. Перед ним, как из-под пола, выросло крупичатое, шишковатое, словно из тусклой глины сбитое, Карпунькино лицо. Пятясь, как от приведения, Абыс вдруг вскрикнул, рванулся и совершенно неожиданно набросился на Карпуньку. Крепко схватив его за грудки, злобно прохрипел:
– Гр а-абители! Р-разбойники…
Милиционер, усмехнувшись, ушел. Карпунька терпеливо дождался, пока успокоится Абыс, затем крепко ударил его по руке, схватил за кисть, сжал ее и молча вывел Яшку на улицу. Так же молча довел его до церкви, повернул к ней лицом, и, указывая на нее, хмуря редкие, выеденные оспой брови, спросил:
– Живота аль, сволочь, смерти?
– Сгинь! – рванулся от него Абыс. – Кричать буду.
– Кричи, нос в сторону сворочу.
– Это за што? За што?
– Что болтал на суде?
– Тебя спросить забыл, грабитель. Погодь, я вам с отцом…
– Отец за тобой послал.
– Зачем ему?
– Разговор вести хочет.
Крепко зажмурив глаза, Абыс задумался. Потом приглушенным голосом, косясь на Карпуньку, спросил:
– Кроме смерти, ничего не будет?
– Возьмет тебя в работу.
– Отлупит?
– Об такую собаку рук марать не станет.
– А я и не боюсь, – встрепенулся Абыс. – А я возьму да убегу. Вот лови меня, ну?
И в самом деле бросился было бежать, но в первом же сугробе завяз обеими ногами.
– Ой-ой, убивают! Ой-ой, карау-ул! – притворно закричал он, сняв зачем-то шапку и помахав ею.
– Брось дьяволить! – подошел к нему Карпунька, раздувая и без того широкие ноздри. – Гляди…
Вынул из; кармана пятерку, пошелестел ею, кивнул на кооператив. Абыс выбрался: из сугроба, улыбнулся, и покорно произнес:
– На это… завсегда!..
– Марш к нам!
В избе у Лобачевых; сидел Митенька и – в который раз – бахвалясь, рассказывал, как он крепко держался на суде и, если члены суда задавали ему колкие вопросы, как он отвечал им точно и быстро.
Лобачев хотя; и знал, что привирает подвыпивший Митенька, все же проникался к нему уважением, а больше всего страхом. За последнее время Семен Максимыч сильно осунулся, живот подтянуло, а от бессонных ночей глаза вспухли. Ночью, при малейшем шорохе, пугливо вздрагивал и все ждал; и мерещилось, что вот-вот за ним придут и поведут на суд. Этого беспокойства подбавил Абыс… Лобачеву передали, что Абыс не только на улице намекал на «тайну магию», но и в суд врывался. Не меньше Лобачева беспокоился и Митенька. Через Лобачева немало передано Абысу и его денег. И они принялись советоваться, как с ним быть.
Митенька, пожалуй, и зашел-то больше всего по этому делу. Абыс совсем спился, озлобился, и в любое время, особенно в суде, мог наболтать невесть чего. Они оба сидели угрюмо и задумчиво.
– Авдей? – внезапно произнес Митенька, испытующе посмотрев на Лобачева.
– Что – Авдей? – вопросительно уставился тот.
Пожевав сухими губами, Митенька помолчал и загадочно усмехнулся.
– Дите ты неразумное.
– О-о! – чуть не вскрикнул Лобачев, схватившись за голову.
– То-то, – спокойно и строго заметил Митенька.
Лобачев побагровел и, не глядя на Митеньку, внимательно наблюдавшего за ним, отошел к печке и старательно принялся сметать рукой пепел с шестка, обсыпая себе валенки.
– Спрашивай, спрашивай! – прикрикнул на него Митенька.
– Тебе виднее. Чай, обдумал.
– Тот и знать ничего не будет.
– Помоги бог, – перекрестился Лобачев.
В это время распахнулась дверь и ввалился Абыс.
– Семен Максимычу с кисточкой! – развязно поклонился он. – Митрь Архипычу с огурчиком!
– Ладно, ладно, – сердито остановил его Лобачев. – Садись, гостем будешь, – кивнул на скамью, – вина принес – хозяином будешь.
– Гостем, лучше гостем, – подмигнул Абыс.
– И то гоже.
– Ты нынче будто на трезвого похож, – заметил Митенька.
– Будешь похож, – улыбнулся Абыс, – ежели хозяин говорит: клади хомут, клади дугу, и не нужно мне такого слугу.
– Глядя по тому, какая служба, – мрачно проговорил Лобачев.
– Про что ты?
– Зряшнего много болтаешь при народе.
– Ничего не помню.
– Ужели ты, Яков, и прямь совесть потерял?
– Озорник я, – неожиданно сознался Абыс. – Только, клянусь твоей бородой, не буду больше!
– До первого стакана.
– Небось сдох бы Абыс, сорок пять молебнов заказали бы.
– Живи на здоровье, – покосился Лобачев. – Чай, у тебя дети есть. Только, говорю, другим ямы не копай.
– Не буду, – обещался Абыс, увидев, что вошел Карпунька с водкой и поставил ее на стол.
Нехотя, с презрением взглянул Абыс на литровку. Только глаза выдавали: округлились, пожирнели, масленисто заблестели.
– Откупоривай, – указал Лобачев на литр.
– Я гость, – отодвинулся Абыс. – Нальете – выпью, а нет – и на том спасибо.
Откупорил Митенька. Первый чайный стакан, налитый до краев, поставил перед Абысом.
– Пей, да дело разумей.
– И то так, – ответил Абыс.
С нескрываемой злобой смотрел Карпунька, как Абыс, накрепко зажмурив глаза, медленно начал высасывать из стакана водку. Мелькнуло: со всего размаху ударить кулаком по стакану, чтобы врезался он в пасть Абысу… Дрожа всем телом, торопливо отошел от стола.
Как все пьяницы, Абыс захмелел сразу. Принялся болтать всякий вздор, что-то говорил про суд, про охотника Прокопа, несколько раз, перебивая сам себя, пытался запеть любимую свою «Бывали дни веселые», а потом настойчиво потребовал, чтобы завели граммофон. Митенька налил ему еще стакан, не забыл и про себя. Уходя, погрозился Абысу:
– Гляди у меня!
– Ну-ну-у! – сердито крутнул головой Абыс. – Я тебе, немаканный, погрожусь. Я всю тайну магию знаю. Вы вот где у меня, – показал он крепко сжатый маленький, в синих жилках, кулачок.
И внезапно веселое настроение его сменилось злобным.
Авдей в амбаре принимал от приезжего мужика зерно. Подбрасывая горсть овса на ладони, фельдшер старательно рассматривал его и сердито ворчал, что овес не «Победа», а русский. Выругал мужика, указал сусек, в который приезжий и высыпал оба мешка. Потом попробовал пшено на зуб. Покрутил головой и упрекнул, что пшено прогорклое.
Но гнусавый мужик испуганно поклялся, что пшено совсем недавно надрал на просорушке. Снисходительно вздохнув, Авдей велел высыпать его в кадку. Рядом стояли еще три, наполненные желтым крупным пшеном.
У Митеньки загорелись глаза, когда он увидел, сколько пшена у Авдея.
– Эй, узнают советчики, отхватят!
– Собака не залает, никто не узнает, – ответил Авдей.
Дождавшись, когда мужик ушел в избу, Митенька спросил:
– Скажи мне, какое ты слово знаешь, что тебя в суд не вызывали?
– В суд меня не позовут. А у тебя от суда зуд?
– Будет басничать. Могуты нет. Вот что, Авдей, я к тебе за делом. Крыс у меня в амбаре чертова уйма завелась. Крысоловку-кошку купил, три штуки задушила, а четвертая сама ей голову прохватила, – сдохла. Чем извести этих серых идолов, не придумаю. Не найдешь ли ты у себя такой отравы? Сколько стоит, заплачу.
Авдей ответил:
– От твоей платы не наживу палаты.
– Уважь. Избавь меня. Суд не съел, крысы хотят изгрызть. Дыры в полу такие прохватили – собакам лазить.
Вошли в избу. В передней, на лавке, опустив голову, угрюмо и обреченно сидел приезжий мужик, терпеливо дожидаясь Авдея. Увидев его, оживился, разогнул спину и сиплым страдальческим голосом попросил:
– Отпусти ты нас с бабой, Христа ради, поскорей! Ребятишки там одни…
– Не торопись на тот свет, кабаков там нет, – сердито ответил Авдей и, раздевшись, прошел во вторую избу.
В приоткрытую дверь Митенька заметил, что там сидела баба с перевязанным лицом. Из-за грязной повязки виднелись только узкие испуганные глаза да серые толстые губы.
«Сифилисна», – догадался Митенька и брезгливо поморщился.
Дверь закрылась. Послышался властный голос Авдея:
– Раздевайся.
– Чего раздевать-то? – глухо, как из погреба, спросила женщина.
– Аль первый раз тебе? Ведь ездила в больницу, а?
Мужик настороженно вслушиваясь в их разговор, с какой-то особенной радостью крикнул в ту избу:
– Никуда мы не ездили! Нас прямо к тебе научили… Много по округе слыхамши.
– То-то и привалило, когда нос провалило, – все еще сердитым, но уже довольным голосом заметил Авдей.
Через некоторое время баба тихо вскрикнула и протяжно охнула.
Когда баба вышла, за ней в белом фартуке показался на пороге фельдшер. Повелевающим голосом приказал мужику:
– Через три дня опять привози.
– Помогут уколы? – тревожно спросил мужик и почтительно встал.
– Кому надо, Авдей поможет, а кого и в гроб уложит, – усмехнулся фельдшер. – У тебя сморкалка тоже сядет. Лечись.
Мужик захихикал угодливо, ответил:
– Я уж опосля. Главное дело, баба.
Торопливо забрав пустые мешки, приезжий вздохнул, взял прихрамывающую бабу за руку, вывел ее, усадил в сани и поехал.
Авдей подошел к синему рукомойнику. Задумчиво побрызгал на руки бесцветной жидкостью из большой бутыли, густо натер зеленым мылом ладони, долго полоскал, потом тщательно, сосредоточенно вытирал каждый палец о мохнатое полотенце.
– А хорошо ты живешь, как я погляжу. Видать, весь век так порошками и прокормишься. Главное, ремесло твое никто не тревожит. Да и в поле работать не приходится. Знай перевязывай, мажь, порошки выдавай.
Они вошли в горницу.
Возле стены стоял большой черный, за стеклами, шкаф. Авдей открыл его. Сбоку ловко и уютно были прикреплены маленькие, с желтыми роговыми чашечками, весы, на полках, сверху донизу, стояла масса различных пузырьков, флаконов, банок с мазями, стопочки порошков.
– Но ежели будет сплошной, – продолжал свою речь Митенька, наблюдая, как Авдей отвешивает ему порошок, – то непременно отхлопочут для колхоза фершальский пункт, а может, и больницу. Бурдин – мужик с виду тихоня, а, видать, карахтерный. Заварят и на твою голову канитель, ой, заварят. И порошки останутся без движения, аль совсем отберут их, а склянки да пузырьки в чужих руках зазвенят. Придется тебе опять запрягать кобылу и в поле ехать чем свет. Придется сызнова к грязной работе приучать свои руки. Небось отвык?
Но Авдей не слушал, что говорил Митенька. Стоял он перед шкафом во весь свой крупный рост. Скуластое лицо было смугло, словно в загаре, тугой, выдающийся нос плотно обтянут кожей. И когда улыбался, глаза его узко жмурились, ровные зубы блестели, кожа на скулах так натягивалась, что, казалось, вот-вот лопнет. Волосы черные, жесткие и зачесу непослушные.
– Получай, – подал он Митеньке большой порошок. – Закатывай в хлебную мякоть, клади возле нор, сожрет крыса-вор, деткам придется плакать.
– Прямо хоть в газету твой припев, – удивился Митенька, беря порошок. – Сколько тебе?
– Сколько не жалко, чтобы ни холодно и ни жарко.
В сенях Лобачевых Митенька остановился. У него сильно билось сердце. Из избы явственно доносилась чья-то плаксивая ругань. По голосу узнал Минодору, жену Абыса.
– Не вовремя ее притащило, – пробормотал Митенька, открывая тепло обитую войлоком дверь.
Абыс предстал перед ним во всей красе. Он крепко ухватился обеими руками за печной столб, тряс его и отчаянно ругался. Минодора оттаскивала Абыса от столба, дергала его за рукав, требовала, чтобы сейчас же, проклятый, шел домой, но Абыс так уцепился, что оттащить его можно было разве лишь вместе с печным столбом.
– Уйди, сохатая, сгинь! – хрипел Абыс. – Прокопа судят, адиёта. К нему беги. Некому будет тебе селедку, сластуне, таскать, не с кем тебе будет, шельме кривобокой, шуры-муры разводить. Ты ведь кто мне? Ты думаешь, жена? Ты…
– Возьму-ка вот сковородник, да как огрею по твоей шелудивой башке, небось сразу узнаешь, кто я. Иди, пока добром прошу.
– С печкой тащи меня, сохатая, с печкой. И до той поры… не уйду, пока у этого кровососа, у аспида этого, Лобача, печку не сломаю. – Вдруг истошно, изменив голос, жалостливо завопил. – Минодорушка-а, спаивают меня-а!.. Нарошно спаивают. Нутре у меня рухнуло, червяк там… За што? За што спаивают?
– Не токмо я, небось все село знает, за што. В яму ты и меня и себя сажаешь, тиран. Разведусь с тобой. Все равно так и эдак подыхать. Накачался, идол, на мою шею!
Она отошла от Абыса, стала против Семена Максимыча, долго смотрела на него выцветшими впалыми глазами и, тяжело вздохнув, горько принялась упрекать:
– Э-эх вы, губители, эх, разорители! Где у вас совесть-то, а? Пятеро ребятишек, голодных, оборванных, а вам хахыньки? Для чего вы ему денег даете, зачем спаиваете, а?
Тревожно оглядываясь, часто мигая красными опухшими веками, Лобачев приглушенно и торопливо зашептал:
– А ты рассуди умом, баба, рассуди, ну как ему не дать? Как не дать-то? Ведь он, Минодора, кровососом меня обзывает, на людях срамит. А кто кровосос – бог только знает. Э, господи, господи, – обратился Лобачев к образам, – уж прости ты мои вольные и невольные… И давать-то нечего, все разграбили, а ему подай. Сдохну, видать, скоро. Схватит меня удар, чую. И какой лиходей связал меня с ним! Сатана попутал однажды, а, видно, век не распутаюсь.
– Баба! – опять взялся кричать замолкнувший было Абыс. – Ты, баба, не слушай его, кровососа. Он, баба, вот где у меня сидит, вишь? – указал на шею. – Гляди-ка, мокрица я, с кукиш, а что делаю? Только зачем он обманул меня! Говорил, лошадь, отдам, корову, а отвалил сыну. Где справедливость? Где божество-о-о? Нет божества-а! И в этом разе Абыс в гроб вгонит и себя и его. И всем туда дорога… Сухого черта, который на лавке сидит, тоже туда. Знаю про тебя… Ишь глаза на меня пялит… Тьфу в твою рожу!.. Холодно мне, Минодорушка, в печку бы… А в печке огонек… А во всем селе полымя… Минодорушка, эй, как он бороду опалил. Гляди, короче… гу-уще пошла. Хо-хо-хо! Буравчик мне дал, а буравчиком с уголка дырочку. А в дырочку тряпочку, да вонючую… И… до-до-он. И бу-бу-бум… Гуди-ит… А борода целехонька была. В крыльце стоял, поджилки тряслись. Темь-темно… Глядь, высветило. А сынок? А на деревянной ноге хром да хром?..
– Яко-ов! – не выдержал Лобачев. – Перестань, Юда! Мало, что ль, поднесли? На, жри! Н-на, подавись! Н-на, захлебнись!
Он метнулся к шкафу, вынул оттуда спрятанную на всякий случай поллитровку и сунул Абысу в лицо.
– Не сметь больше! – закричала Минодора, пытаясь схватить поллитровку. – Не сметь, идолы!
Но Карпунька, до этого молчавший все время, подошел к Минодоре, взял ее за руку, отвел в сторонку и ласково проговорил:
– Ты, тетка, не вступайся. Напьется, выспится. Больше капли от нас не увидит. Истинный бог тебе!
– Карпуня, ведь измучил меня, – заплакала Минодора. – Всю семейству измучил. Голодны сидим. Муки духу нет. Ни завалышка хлебца. Ребята воют. Гляди, в ошметках хожу. Валенки мои последни и те пропил. Полушубок, всю снаряду, все, все пропил.
– Утречком приди пораньше, я тебе муки отсыплю, может, и пшенца. Сейчас вот это возьми, да только не показывай ему.
Он вынул трешницу. Она посмотрела на деньги, протянула было руку, но отдернула:
– Нет, не надо, нет, чужих денег не надо.
– Бери! – настойчиво шепнул Карпунька. – Каки там чужие? В потребилку вон при мне сейчас две бочки сельдей привезли.
Он хорошо знал слабость Минодоры. На селедку она так же была падка, как Абыс на водку.
– Ври? – сразу встрепенулась Минодора, и глаза ее заблестели.
– Беги, пока народ не познал. Раздадут, ничего не достанется.
Крепко зажала трешницу и, не взглянув на задремавшего Абыса, торопливо вышла.
Но Абыс словно нарочно притворился. Как только жена хлопнула дверью, он открыл глаза и облегченно вздохнул:
– Скрылась, ведьма?
Митенька подал Лобачеву сжатый кулак и, покосившись на Абыса, промолвил:
– Прощай, Семен Максимыч! Домой пора. Скотину пойду убирать.
Дошел до двери, чуть заметно подмигнул по направлению к Абысу.
– И-иди-и-и, – не скоро ответил ему Лобачев дрогнувшим голосом.
Абыс как ни в чем не бывало спокойно встал, потянулся, широко зевнул, прошел к столу и потребовал поллитровку. Пил он, почти не закусывая. Только нюхал кусок хлеба. Когда в пол-литровке осталось водки почти на донышке, Лобачев хотел было взять ее, но Абыс не дал.
– Дурной, это тебе завтра на похмелье.
– Сгинь, – отшвырнул он руку Лобачева. – На похмелье дашь еще…
Лишь в полночь отправился он домой. Шел медленно и долго, путаясь ногами в сугробах. Ночь была морозная, понизу драла поземка. В одном сугробе Абыс совсем увяз, и его начало уже заносить снегом, но где-то близко залаяли собаки. Абыс, боявшийся их пуще всего, быстро очнулся, вылез из сугроба и побежал домой. Минодора и ребятишки спали. Огня не было. Боясь, как бы не разбудить жену, которая нередко его, пьяного, била чем попало, он сбросил с себя полушубок, ощупал на полу возле голландки клок соломы, припасенный для растопки кизяков, и улегся. Но спал недолго. Окно, против которого лежал, было худое, и в него дул ветер, заметывая и снег. Абысу было так холодно, будто ледяные иглы пробрались ему в самое нутро. И хотелось в тепло. Полез на печь, но там, прижавшись друг к дружке, лежали ребятишки, а с краю Минодора.
– Негде лечь Абысу. Нет ему места, – грустно прошептал он.
И опять слез на пол. Чиркнул спичкой. На стене увидал лохматую свою тень, отшатнулся и чуть не вскрикнул. А в разбитое окно все дул и дул ветер и все наметал на лавку и на пол сухой сыпучий снег.
– Мать моя богородица, эдак и замерзнуть недолго, – взгрустнул Абыс. – Надо бы окно загородить.
Поискал руками на полу, чем бы прикрыть дыру в раме, но, кроме истрепанных лаптей, брошенных женой, ничего не нашел. Взял оба ошметка и прислонил их к дыре, где когда-то было стекло. Поднял с пола рваный полушубок, попытался надеть его, но вместо рукава попал рукой в карман.
– Что такое? – испуганно воскликнул он.
Только тут вспомнил, что, уходя, вытребовал себе на опохмелье еще четверть литра водки.
– Гос-пыди, – обрадовался Абыс, – век не забуду!
Дрожащими руками торопливо зажег лампу, привернул поменьше огонь, чтобы – не дай бог – не проснулась жена, и разыскал кружку. На столе валялась обсосанная голова от селедки. Осторожно оглядываясь, вынул пробку, не залитую сургучом, крутнул четвертушку, и водка винтообразно забулькала в посуду. Подумал было – а не оставить ли ему немного на утреннее опохмелье, но решил, что Лобачев утром ему еще даст. Поднес к губам кружку, – острый запах приятно волнующ, – но на печке в это время тоскливо что-то забормотала жена.
«Совсем погашу огонь. А то проснется, отнимет».
И фукнул на лампу.
«Где же лечь? – подумал он. – Ведь на полу замерзнуть недолго, на печке тесно… Постой, Абыс, а в печку?»
Там он спал не раз. Там тепло, уютно, и ветер ниоткуда не дует. Хорошо, спокойно. Часто даже трезвый забирался туда спать. Утром будила жена. И совсем не ругала. Правда, сейчас мог бы лечь и на кутнике, да одно плохо – досок нет.
Тихонечко открыл заслон, чиркнул спичку, оглядел. Пусто в печке, пусто, как в сусеках его амбара. Бросил туда полушубок, снял валенки и тоже в печь. Валенки он потом положит под голову. Довольный, что все устраивается как нельзя лучше, взял кружку. Больше из предосторожности, чем из любопытства, послушал напоследок, как храпят ребятишки, как бормочет все еще беспокойная жена, наевшись селедки, и быстро, одним духом выпил водку. Чуть вздрогнув, пососал без того уже обсосанную голову селедки, сплюнул кости и полез в печь. Дырявым заслоном ухитрился закрыть за собой чело, расправил полушубок поудобнее, положил валенки и улегся. Тепло, уютно, ни с одной стороны ветер не дует.
Некоторое время лежал спокойно, ощущая приятную теплоту во всем теле, потом началась икота.
«Совсем продрог, – жалея себя, подумал Абыс. – Эдак можно и захворать».
Икота продолжалась недолго. Успокоился, совсем уже стал засыпать, но вдруг почувствовал, как что-то резнуло внутри, а потом усиленно начало жечь. Будто проглотил раскаленные железные стружки. Повернулся на другой бок – не помогло, плотно улегся животом на кирпичи, но от этого не только не стало легче, а казалось, что палит все тело.
«Горю?» – испугался Абыс и решил выбраться из печки.
Но вылезть обратно не легко. Второпях забыл, что лежал теперь не вдоль, а с угла на угол. И как ни пытался отодвинуть ногами заслон, ноги упирались в кирпичи.
«Заплутался!»
Нутро совсем выворачивало, сжимало ссохшееся горло, смертельно хотелось ледяной воды. Хоть глоток. Хоть каплю. Сначала тихо, все еще опасаясь жены, затем все громче и громче принялся стонать. А как только застонал, все тело схватили судороги. Он свивался в кольцо, поджимая под себя ноги, несколько раз перевертывался, бил головой в боковые и заднюю стены. Принялся кричать. Случайно швырнул заслон. От крика и шума проснулась жена.
