Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 49 страниц)
– Товарищ Скребнев, там, в конце, у Кузиных в избе, народу полно. Чалый за столом сидит, агитацию против колхоза ведет. Про антихриста что-то разводит. Слышь, сойдет он на землю двадцать первого апреля и печати начнет шлепать.
– Почему двадцать первого? – спросил Скребнев.
– Как раз к севу. Мы завсегда, как вёдро, этого числа сеять выезжаем. Прихлопни ты попа. Всех раскулачили, а поп народ мутить остался. И церковь эту… какого черта?
– Пошли к Кузиным! – решительно направился Скребнев, забыв про Перфилку.
Тот постоял-постоял, оглянулся, высмотрел, где снег помельче, и сразу пустился наутек. Когда Скребнев, вспомнив, обернулся и погрозил, Перфилка был уже возле мазанки. Оттуда что есть силы заорал:
– Все ра-авно в колхоз не пойду-у-у!
АлтынникКривой Сема сказал правду.
В избе у Кузиных действительно народу было полно. Сам хозяин – член церковного совета – сидел возле печки и как бы держался в сторонке. За столом, прислонившись к простенку, восседал поп, по прозвищу «Чалый». А Чалым его прозвали за то, что одна половина бороды была у него рыжая, а вторая белесая, будто подернута изморозью.
Против него, облокотившись на стол, сидели три самые ярые церковницы: Авдотья, до войны еще брошенная мужем, старуха Мавра – жена умершего церковного старосты и Секлитинья – пожилая баба из небогатого дома. Рядом с ними безродная глупая девка Аниська, по прозвищу «Милок». Она промышляла «милостынькой», спрыскивала с камушка младенцев, была непременной участницей всяческих поминок, где «за упокой души» всегда давали ей какое-нибудь тряпье после мертвеца.
Здесь же, по избе, сновал подвыпивший Абыс. Он все приставал к высокому и черному, как цыган, охотнику Прокопу, чтобы тот научил его стрелять из двустволки. Прокоп, слушая проповедь Чалого, молча хмурился и лишь изредка слегка отпихивал от себя надоедливого Абыса.
– Прочь, адиёт!
Возле печного столба, поставив ногу на лохань, стоял Авдей, то и дело весело подхихикивая. Еще мальчиком попал Авдей в губернскую аптеку, прослужил в ней лет восемь, научился составлять разные лекарства, а потом ушел на войну, где был лекпомом. Вернувшись в село, решил заняться лекарским делом: в Леонидовке фельдшерского пункта не было, а ездили или в Сиротино за двенадцать километров, или еще дальше – в алызовскую больницу. Поэтому за помощью всегда обращались к Авдею. О цене с ним не ладились. Полагались на его совесть. И жил Авдей припеваючи, был в большом почете. Любил стихи читать, особенно басни Крылова. И сам всегда весело балагурил, говорил складно, чуть не стихами. В летнее время посев убирали ему те мужики и бабы, которые лечились в долг.
Две избы отстроил Авдей. Внутренность оборудовал по-городскому: два комода, трюмо, посудный шкаф, аптекарский шкаф, на окнах цветы, картины в золоченых рамах.
У голландки сидел церковный староста Гаврила. Положение его незавидное. Сельсовет подал на Гаврилу в суд за целый ряд злоупотреблений. Так, собрав на ремонт церкви триста рублей, он двести из них оставил себе. Над «царскими вратами» в церкви висел бордовый шелковый занавес. Гавриле показалось, что неудобно иметь занавес, похожий на яркое пламя, и снял его. Случайно как-то поехал в губернский город и продал занавес за пятьдесят рублей. Приходовать по церковным книгам счел делом канительным. В церковной кладовой лежало два пуда пшеничной муки для выпечки просфор, там же стояли три четверти красного вина, приготовленного для «Христовой крови». Гаврила усомнился, не слишком ли жирно будет печь просфоры из настоящей пшеничной муки? Да и что кому достанется? О красном вине и думать не стал: «Попробовать, не скислось ли?..» Все это добро вечерком перетащил к себе домой. Население обо всем этом узнало и, если бы случилось такое дело раньше, переизбрало бы церковного старосту. Но сейчас не до этого. На старосту только поворчали.
Много и других было в избе.
В полусумраке, в дыму и тесноте никто не заметил, как вошли в избу Скребнев и кривой Сема. Чалый заканчивал рассказ о библейской башне.
Вот и говорю, не диво, что сейчас строят в России коммунисты. Башня на вавилонском поле тоже так строилась. Возгордились вавилоняне, забыли бога и вздумали строить башню до небес. Строили, строили, а бог взял да и перемешал им языки. И никто друг дружку не поймет. Один тащит камень к башне, другой от нее. Она и рухнула. Так и это. Все рухнет, потому что бога хотят перемудрить. А бог не любит, если что-нибудь наперекор ему делается. Вспомните всемирный потоп, вспомните избиение младенцев, глад и мор Поволжья, великие войны. Все это кара божья за грехи. Вот и сейчас эта кара надвигается невидимо. Ибо устами своего сына он сказал: «Приду как тать в нощи». То есть:«Приду покарать вас в любое время, когда вы совсем меня и не ждете». Эта кара идет. Идет из страны, где живет великий наместник Христа. Он чист, подобно богу, и каждое утро на восходе солнца ведет беседы с всевышним и его сыном. Ими он благословен, как поступать с людьми, преступившими закон. Сейчас дано ему взять в одну руку меч, в другую – крест и собрать великое войско. И перстом указано и грозным голосом повелено: «Иди в ту страну, на восток, где забыли имя мое, закрывают церковь, разрушают престол. Иди и рази беспощадно, ибо в той стране великую власть взял антихрист. Люди не понимают друг друга, и сосед идет на соседа, брат на брата, сын с ножом бросается на отца. В стране той не почитают трудолюбивых, которые в поте лица своего добывают хлеб свой и которые не закапывали десять алтын в землю, а приобретали на них еще десять».
– Контрреволюцией занимаешься? – неожиданно раздался голос Скребнева.
Чалый сразу смолк, отшатнулся, но потом быстро-быстро закивал головой и явно насмешливым голосом заговорил:
– Здравствуйте, товарищ Скребнев. К нам на душеспасительную беседу прийти изволили?
– Ты что же, алтынник, въявь за папу римского по части Пия Одиннадцатого голосуешь?
– Что вы, что вы, какой Пий… Библию прихожанам толкую.
– Вижу, какая библия. Открытая контра. Факт налицо! Кто вам разрешил собрание?
– У нас собеседование, – ответил церковный староста.
– Беседа после обеда, – разъяснил фельдшер Авдей и расхохотался.
– Мы в политику не вмешиваемся, – пробурчал урядник Трофим, склонив голову набок, как петух.
– Факт налицо! – повысил голос Скребнев. – Антисоветское выступление духовной персоны. Оспаривать нечего, разговор короток. Прошу за мной!..
– Далеко ли? – смерив взглядом Скребнева, спросил Чалый.
– Отсюда не видать… Живо!
– А если мне с вами не по пути? Совсем не по дороге? И так сказать: вот бог, а вон порог! Шел человек в одно место, сатана толкнул в другое!
– Как это вы… как вы со мной разговариваете?!
– Пока тихо, мирно. А вы зря возвышаете свой голос. Идите с миром, пока панихиду по вас служить не пришлось.
Бабы, сидевшие против Чалого, вперебой затрещали:
– Никуда не уходи, батюшка, никуда! Мы не дадим арестовать тебя. – А ты, – обратилась к Скребневу Мавра, – как шел своей дорогой, так и иди.
– Я с вами разговаривать не намерен… Подчиняешься, отец, приказу или нет? – наступал Скребнев.
– Я не властен над собой. Вот прихожане отпустят – пойду. Иначе берите меня силой.
От голландки послышался голос церковного старосты:
– Товарищ Скребнев, ты напрасно беспокоишь батюшку. Он ничего нам такого не говорил. Против власти не выступал. Что разъяснял притчу, это его обязанность.
– Батюшка говорил притчу, и за это ему грехи вычтут, – пробурчал Авдей. Петом, подумав, уже громче: – А ты, Скребнев, как петух с гребнем. Каждому дураку кричишь «ку-ка-ре-ку!»
Скребнев сурово посмотрел на Авдея, подошел к попу и в лицо прокричал:
– Последний раз, как уполномоченный рика, говорю: ты аресто-ова-ан. Прика-а-зы-ываю неме-едлен-но идти за мной!
Но в это время взвизгнула девка Милок, неожиданно бросилась к Скребневу, цепко схватила его за плечо, толкнула и по-собачьи принялась на него лаять.
Кривой Семен усиленно дергал Скребнева за полу, чтобы он ушел, но Скребнев разозлился еще больше.
– Пойдешь добром аль нет? – крикнул он и оттолкнул от себя лаявшую девку.
Чалый резко встал и не елейным, не насмешливым, а злым, полным нескрываемой ненависти голосом закричал:
– Язычники! Изыдьте! Да покарает вас бог Саваоф! Скоро, скоро грядет наместник Христа и поразит вас мечом! Гоните вон их бесовскую, проклятую силу! – При напряженном молчании Чалый начал обводить всех глазами, словно кого-то ища. Вот взгляд его остановился на охотнике Прокопе. Тот, тряхнув головой, двинулся к Скребневу, взял его за шиворот и повернул лицом к двери:
– Уходи, пока просят, не то расшибу вдребезги! Уходи, адиёт!
Мужики и бабы испуганно смотрели на искривленное лицо уполномоченного и посторонились, давая дорогу. Некоторые из них вышли вслед за Прокопом сначала в сени, затем на крыльцо. Только там опомнившись, Скребнев попытался было освободиться, но Прокоп с такой силой толкнул его, что он ткнулся прямо в сугроб. Кривой Сема помог ему встать, и он, не отряхиваясь, пошел к дороге.
В селе всячески гадали: что же предпримет Скребнев против Прокопа и Чалого?
Самого же Чалого это событие повергло в уныние.
Упрекал себя, зачем не удержался в злобе своей, ругал благочинного, который обязал его вести опасную проповедь.
«Черт меня сунул с башней! Будет теперь вавилонское столпотворение – только жди».
Весь следующий день был он угрюм и не выходил из квартиры. Лишь вечером зашел к двум вдовам, с которыми издавна вел дружбу. Они вместе потужили, погоревали, и все дело кончилось выпивкой. Потом завалился у них спать.
– Утро вечера мудренее, – сказали ему вдовы.
Но добрая, обнадеживающая поговорка не оправдалась. В самую полночь к испуганным вдовам совершенно неожиданно пожаловал милиционер. Вдовы еще с вечера предупредительно крепко заперли было дверь с улицы, но совершенно забыли, что в сени можно без шума и стука пройти через дверь со двора.
– Собирайся, отец, тихо и быстро, – чиркнув спичку, пояснил милиционер.
Стыдясь, вдовы испуганно заохали, торопливо принялись надевать на себя юбки, кофты, но милиционер не обращал на них внимания.
– Только не визжать, – подмигнул он им.
– Огонь, может, зажечь, товарищ милиционер? – робко спросила одна из вдов.
– Никаких огней! Сборы невелики. У меня вот что: завтра ни шума, ни гавканья! Спрашивать будут, говорите: совсем его у вас и не было. Потреплете язычком – на себя же пенять будете.
Чалый никак не мог прийти в себя и крутился на месте, все время тяжело вздыхая.
А милиционер торопил:
– Живо и тихо! Надевай свой хитон. Держи вот. Потуже подвяжись. На улице мороз.
– Спасибо, – еле промолвил поп, дрожа от испуга и с похмелья.
Подвода стояла за углом. Чалый, спрятав голову в воротник, глубоко уселся в санки. Рядом с ним поместился милиционер. Афонька, кучер, крепко дернул мерина. Тот с места взял крупной рысью, и – под сонный собачий брех, при бледной выщербленной луне, морозной ночью – увезли последнего алтынника из села.
КлючиО попе вспомнили только на третий день. Первым забеспокоился хозяин, у кого он стоял на квартире. Поискал-поискал, кое-кого поспрошал, – нет: никто Чалого не видел. Об этом заявил Алексею.
– От ареста удрал, – заметил он.
Этому поверили: кое-кто втайне порадовался, что поп провел сельсовет. Иные даже в глаза Алексею смеялись:
– Что, проворонили?
– Не до попа мне! – отмахивался Алексей.
Во что бы то ни стало церковь решили закрыть. Момент самый подходящий.
Скребнев и Алексей написали заявление в рик, чтобы срочно прислали к ним техника для осмотра церкви. Заявление отвез Афонька.
Техник приехал рано утром прямо к Алексею. Тот усадил его, зазябшего и проголодавшегося, завтракать. Пока техник ел разварную картошку, послали Афоньку за церковным старостой. Старосту решили включить в комиссию.
Алексей рассказал технику, для какой цели они думают приспособить помещение церкви.
Говорили долго и подробно. Уже напились чаю, уже Дарья убрала посуду со стола, перешел разговор на другое: о предполагавшейся стройке электростанции на реке Суре, – а староста все еще не являлся. Вошел Скребнев. Тоже удивился, что старосты все нет.
Через некоторое время, запыхавшись, ввалился Афонька.
– Как? Гаврила не пришел? Ах ты, бес! Это он что-нибудь выкомаривает.
И опять побежал за ним. А между тем Гаврила, не торопясь, вышагивал вдоль дворов и нырял из избы в избу. Вот, наконец, он направился к дороге. Навстречу ему шла женщина с кувшином.
– Далеко ли, Феклуша? – ласково спросил ее Гаврила.
– Кислого молочка маме несу.
– Да нынче, никак, пост?
– Знамо, пост. Только Авдей говорит: «больной можно». А ты, дядь Гаврила, куда?
Нехотя ответил:
– В совет потребовали. Техник приехал. Церковь, что ли, хотят закрывать…
Как очумленная, остановилась Феклуша и долго-долго смотрела вслед уходившему старосте. Затем торопливо, словно опомнившись, побежала к матери, возле соседней избы увидела двух баб и тревожно крикнула:
– Эй, вы ничего не знаете?
– Нет! – ответили бабы.
– Церкву техник приехал закрывать.
– Ври?!
– Сквозь землю провалиться! Во-он дядю Гаврила в совет вызвали.
– Пойдемте и мы!
Староста подходил к мирскому колодцу. Там стояли три молоденькие бабы. Поставив ведра и что-то рассказывая друг дружке, они весело смеялись.
– Здорово, молодухи. Кудахчете тут, а свекрови небось дожидаются вас с водой.
– Идол с ними, подождут. А ты куда, старый, ноги направил?
– Закудыкали, – усмехнулся староста, – пути не будет. В совет, молодухи, вызывают.
– Ой, засудят тебя!
– Мне себя не жалко, а вот церковь, – ее хотят прихлопнуть.
– Кто осмелится руку поднять?
То-то – кто. Техник из района прикатил.
Бабы торопливо зачерпнули воды и встревоженно разошлись по домам.
Скоро по улицам заметались их рыжие полушубки. Некоторые позавтракав, а другие не завтракав, кое-как набросив на плечи поддевку или шубейку, выметывались из избы на улицу, сливались с толпой и бежали: кто к церкви, а кто во второе общество, чтобы и там известить баб.
А Гаврила все шел. Шел медленно, вразвалку, словно резать его вели. Борода покрылась инеем, на усах висели сосульки. По дороге решил зайти во второе общество, к свату Петру Сергеичу…
Собравшиеся у Алексея то и дело посматривали в окна, не идет ли церковный староста. Вдруг Алексей заметил: по улице началось какое-то движение. Сначала торопливо и встревоженно прошли три бабы, за ними еще с пяток, вот уже группа в десяток, а потом и засновали. Размахивая руками, останавливались, что-то, видно, кричали и снова устремлялись в сторону церкви.
– У вас сегодня женское собрание, что ль? – спросил он Дарью.
– Нет, а что?
– В чем же дело? Куда бабы спешат? Иди-ка узнай.
Дарья наскоро накинула шубу на плечи и выбежала на улицу.
Едва бабы увидели ее, как вперебой, оскалив зубы, закричали:
– А-а, выскочила с пузом! Глядите, добро какое носит!
– Твой кособровый лучше не старайся.
– И ты, мокрохвостка, не верти подолом. Храма божья мы вот вам…
Бабы дружно показали кулаки.
Не дожидаясь церковного старосты, группа, во главе с Алексеем, направилась тоже к церкви. Возле нее уже стояла и галдела нарастающая толпа. Кое-где виднелись и мужики, но они держались поодаль.
Увидев сельсоветчиков, бабы притихли и враждебно насторожились.
– Вы что собрались? – спросил Алексей.
– Собираться не заказано, – ответила Авдотья, стоявшая впереди.
– Кто говорит – заказано? Только почему волнуетесь?
– Мы не волнуемся. А вот вы зря за это дело взялись, – выступила Мавра.
– Какое дело?
– Как будто не знаешь? За коим лешим техник приехал?
– Он прислан для осмотра церкви, – выступил уже Скребнев.
– Чего ее оглядывать! Вот она, вся тут, – указала Мавра на церковь.
– Скажите, кто вас сюда накликал? – прищурился Скребнев.
– Сами собрались, – ответили бабы.
– Староста вам натрепал!
– А церковь закрыть все равно не дадим. И не думайте, что думаете! – выкликнула Авдотья. – Раз вы сами бога не признаете, отойдите в сторону.
– Никто церковь закрывать не собирается, – ответил Алексей. – Но в таком помещении вам служить все равно не разрешат. Вас потолком придавит.
– Пущай давит. Зато все в рай пойдем, – усмехнулась Мавра.
Из совета принесли пару несоразмерно огромных ключей. Бабы, увидев ключи, оживились, взволнованно зашептались, а как только Алексей с техником пошли к церкви, они тоже дружно двинулись за ними. Пока вкладывал Алексей ржавый ключ в гигантский, с коровью голову, тупорылый замок и отпирал колокольню, бабы вызывающе истово принялись молиться и старательно отпускали низкие, чуть не до снега, поклоны. Войдя в церковь, они снова, еще усерднее начали креститься и, вздыхая, поочередно прикладываться к иконам.
Алексею противно было смотреть на этих молящихся баб. Он знал, что усердствуют они притворно, что в самом деле не такие они богомольные, а некоторые совсем и не помнят, когда в последний раз в церкви были.
«Ой вы, змеи», – усмехнулся он и позвал техника в алтарь.
Потолок в алтаре отвис. В любой момент он готов был рухнуть. В алтарь бабы не пошли. По церковному закону входить туда им не разрешалось. Они толпились возле клироса и чутко прислушивались ко всему, что говорил техник.
– Служить в этом помещении решительно нельзя, – твердо заявил он и, уходя, еще раз тревожно покосился на потолок.
Техник измерял церковь вдоль и поперек, стучал кулаком в стены, заглядывал под ощеренную штукатурку, откуда потихоньку сыпалась желтая пыль гнилушки, посмотрел на дыру в потолке, в которую этим летом провалился кровельщик, сломав себе руку.
За техником неотступно ходили бабы и зорко смотрели, что он делал.
Скоро все было осмотрено, измерено, простукано. Напоследок оглядев еще колокольню, угол которой так накренился, что выщелкнулись бревна, техник вместе с Алексеем и Скребневым, в сопровождении свирепо настороженных баб, направились в клуб. Едва вошли туда, как за ними ринулись и бабы. Алексей кивнул Афоньке, тот закричал на них: «Ку-уда?» – и перед самым их носом запер дверь на крючок.
– А старосты все нет, – вспомнил Алексей.
– Он и не придет Ему только баб надо было взбулгачить.
Не успели подсчитать, во что обойдется ремонт церкви, как в дверь сначала тихо, затем громче и настойчивей застучали. По шуму голосов не трудно было догадаться, что баб собралось еще больше. Скоро все немудрящее здание клуба задрожало от сплошного грохота.
– Давайте некоторых включим в нашу комиссию, – предложил Алексей.
Решили впустить Авдотью, Мавру и Секлитинью: главных церковниц. Не успел Алексей открыть дверь, чтобы вызвать их, как бабы с визгом хлынули в дверь.
– Куда вас! – крикнул Алексей и с растерянной торопливостью принялся выталкивать их.
Он повел разговор через дверь. Но голос его не был слышен. Стоял гул и угрожающая ругань. Алексей принялся сам стучать в дверь. Одна баба, стоявшая, видимо, возле двери, крикнула:
– Эй, не орите! Баить с нами хотят.
Шум замолк.
– Тарасова Мавра здесь? – крикнул Алексей.
– Мавра! – сразу подхватило несколько голосов из сеней.
– Ма-а-авра-а! – передалось на крыльцо.
– Ма-а-авра-а-а! – совсем далеко и приглушенно послышалось на улице.
Алексей догадался, что теперь собралась толпа, пожалуй, чуть ли не со всего села. Ясно было, что многие пришли сюда не только ради церкви.
Мавру отыскали. Отыскали и Секлитинью с Авдотьей.;Всех их пропустили к двери, у которой стоял Алексей… Прежде чем впустить, он предупредил баб:
– Кроме них, никто не старайтесь. Эту тройку включаем в комиссию.
– Чего они поймут? – раздался женский голос.
– Как доймут, так поймут, – складно разъяснил мужской голос и звонко расхохотался.
За дверью начались наказы:
– Тетка Мавра, не вздумай сдаваться!
– Авдотья, гляди, – живыми не выпустим!
– Секлитинья, ключи не отберете – волосы выдерем!
Тройку впустили. Сначала они вошли храбро, потом вдруг растерялись. Ни одна из них до сего времени не была еще в клубе. Стыдом считалось заходить сюда степенным бабам и старухам.
– Садитесь, товарищи, – любезно попросил их техник. – Усаживайтесь, пожалуйста.
Обстановка ли так подействовала, или любезность техника, но только пыл с баб слетел. Главное, эта тишина: Там, на улице, что? Галдеж, ругня, крики. А тут ласково: «Усаживайтесь, пожалуйста».
– Давайте, зачем нас звали, – первой заговорила Авдотья.
– Сию минуточку, – ответил техник. – Так вот, товарищи гражданки…
Техник говорил только о технической стороне и совсем не заикался о приспособлении церкви под школу или больницу.
– Зданию грозит развал. Потолок совсем сгнил. Стены, сами видели, какие. Колокольня накренилась на три: градуса к северу, достаточно маленького сотрясения – и она рухнет. Не починка нужна, а фундаментальный ремонт. В таком здании я как техник не могу разрешить, скопления народа.
За дверями чутко прислушивались ко всему разговору. То и дело слышались досадные окрики: «Да тише вы там!» Туда в точности передавалось все, что говорилось, здесь. И едва техник упомянул, что фундаментальный ремонт обойдется в семь с половиной тысяч, как за дверями словно снаряды лопнули. Но кто-то зычно проревел:
– Подождите орать! Слушайте, что наши им скажут!
Говорила Авдотья. Она средних лет и в девках, видно, считалась красавицей. Как только заговорила, щеки ее: густо покрылись румянцем, голос задрожал:
– Товарищ техник, верующим такая сумма не под: силу… За эдакие деньги можно новый храм выстроить. Вы, товарищ техник, не так высчитали. Вы хотите отпугнуть, чтобы мы сами отказались.
– Давайте вызовем другого техника, – проговорил Алексей.
За Авдотьей взволновалась старуха Мавра. Помня, что она не на улице, всячески старалась унять свой звонкий голос. Но это ей плохо удавалось.
– И-их, со-окол! – крикнула она. – Да на кой ее чинить? Нам чтобы простояла еще годков пяток, а там бог с ней. Может, сами откажемся и с рук на руки передадим вам. А может, за это время все и подохнем, Только потолок бы чуть поправить. Вон заднюю стену, видали, как отделал Гаврила…
– И украл двести целковых, – перебил Алексей.
– И бог с ним. Он, а не ты, перед господом будет отвечать. И так сказать, небось мы ему жалованья не платим. Где человеку за свои хлопоты взять?
Секлитинья тоже не из молчаливых. Да и как смолчать, если за дверями слушают сотни ушей. Обвела Секлитинья помещение глазами и вздохнула.
– Ишь у вас как тут гоже! Вам-то вот есть где повеселиться, а нам и приткнуться негде. Только и отведешь душеньку, что в храм божий сходишь.
– Стало быть, вам церковь вместо клуба? – спросил Скребнев.
– У старух нет ничего.
– Приходите сюда.
– Чуть бы помоложе, потопали не хуже.
Тогда начал Алексей. Он убеждал, что такому большому помещению без толку стоять нельзя, что здание школы тесно, нет никакой в селе больницы, нет даже фельдшерского пункта, а болезней – лопатой греби.
– Отремонтирует сельсовет здание церкви, устроит в одной половине школу, в другой – больницу. Не придется тогда ездить в Алызово. Как прихворнется какой старухе – сюда.
Говорил Алексей мирно и убедительно, и чем больше говорил, тем заметнее было, что бабы, хотя туго, все же склонялись к закрытию церкви. Но чем больше соглашались депутатки, тем громче слышался шум за дверями. Скоро снова послышались стуки. Алексею стало ясно, что этих баб уговорить особого труда нет, но как уговорить ту ораву, которая собралась на улице? В конце концов весь этот разговор Алексей счел бесполезным. В двери били, казалось, уже не кулаками, а поленьями. Скоро дверь хрястнула, и в клуб лавиной хлынули бабы.
В первую минуту они тоже оробели. Передние начали пятиться, но задние напирали на них, подбадривали:
– Не бойтесь, не бойтесь! Все идите! Дружней держитесь!
Клуб набился так, что стоять было негде. Три депутатки, облегченно вздохнув, быстро исчезли в толпе, а комиссия перебралась на сцену.
Тревога охватила Алексея.
Надо немедленно открывать собрание, пока не разбушевались бабы Настроение у них воинственное.
Пристально всматривался Алексей в лица баб. Но на какую бы ни посмотрел, она или отворачивалась, или смотрела вызывающе злобно.
Собрание открывать пришлось не Алексею. Открыла его Пава-Мезя, крикливая и бестолковая старуха. Весь свой век мытарилась она по чужим людям. Ни лошади, ни коровы у Павы нет, а в грязной избенке теснились четыре внука, оставленные снохой, которая, как только убили ее мужа на колчаковском фронте, скрылась куда-то. Паву всегда в первую очередь снабжали хлебом из комитета взаимопомощи, о ней первой заботился сельсовет, чтобы нарядить кого-нибудь запахать землю, в жнитво – скосить, привезти снопы и обмолотить. Паве первой бы надо вступить в колхоз, но она оказалась самой злобной противницей его, всюду громче всех кричала против и сплетни сочиняла ядовитее, чем Варюха-Юха. За церковь же обещалась любому глаза выцарапать.
Только взглянул на нее Алексей и строго покачал головой, как она звонко крикнула:
– Что на меня глаза уставил? Говори, зачем наряжали?
– Кто вас наряжал? – быстро спросил Алексей.
Но бабы, стоявшие возле Павы, догадались, что старуха может проболтаться, и дружно ответили за нее:
– Никто нас не наряжал. Мы сами пришли.
– Что же вы хотите, гражданки?..
– Церкву не дадим! – закричали сразу несколько баб.
– Церковь! Будем говорить о ней. Только не шуметь. Кто хочет сказать?
Притихли бабы. А по суровым, возбужденным лицам видно было, что вот-вот снова заорут.
– Никто! Тогда слово даю технику.
Техник вышел на край сцены, в руках держал наскоро составленный акт. Бабы, не спуская глаз, уставились на него. Слушали с большим напряжением. Ждали того слова, которое взорвет их: о сумме на ремонт. Техник – человек бывалый. Слова, которого ждали, не говорил.
Нарисовав самую мрачную картину обвала церкви, он твердо заявил:
– По имеющимся у меня правам я ни в коем случае не могу разрешить открыть церковь для службы.
– А за семь тысяч можно? – крикнула Пава.
– Вот, – спокойно продолжал техник, – теперь о сумме. По моему подсчету на фундаментальный ремонт потребна сумма не меньше семи с половиной тысяч рублей.
– Ого-го! – взорвался выкрик.
– Семь тысяч!..
– Как язык повернулся?!
Алексей знал: сколько ни старайся сейчас унять, ничего не выйдет. Он сидел и равнодушно наблюдал, как орали бабы, стараясь перекричать друг друга.
Более часа сотрясал стены бестолковый гам, а когда начал стихать, Алексей встал.
– Накричались? – усмехнулся он.
– А что?
– Малость отдохните, я покричу.
– Ори, послушаем, – не то сердито, не то шутливо ответили бабы.
Первым делом, все-таки хочется знать: кто же вас собрал сюда? Очень дружно заявились. Вот если бы так ходили на собрания. Зачем вы пришли? Церковь защищать? А кто ее обижает? Стоит она, и пусть. И поп сбежал.
– Черт с ним, – перебила Пава, – другого найдем.
– Дело ваше, – согласился Алексей. – Только, гражданки, технический осмотр доказал, что в таком помещении служить вам не разрешат. Церковь надо отремонтировать. Без ремонта ничего не выйдет. Ключи находятся у меня, и я их вам не отдам. Имущество церкви принадлежит государству – стало быть, пока ключи у меня, я отвечаю за имущество. Чтобы долго не канителиться, составляйте сейчас же список верующих, избирайте комиссию. Ей поручите собрать деньги, подыскать материал, нанять плотников…
– Ключи отдай! – неожиданно крикнула Пава.
– Ключи! – раздалось дружно.
– Что ты нам, как дуракам, завел обедню!
– На смех, как глупеньких!
– Ключи отдай!
– Ключи-и!
Алексей опять терпеливо выждал, когда смолкнет галдеж, и теперь уже не мягко и ровно, как он начал было говорить, но твердо и сурово, взметнув бровью, выпрямившись, сказал:
– До тех пор, пока над церковным старостой не состоится суд, до тех пор, пока вы не составите список верующих, не соберете денег для ремонта, разговора о ключах быть не может!
– А-а, вы и в колхоз насильно загоняете, – опять закричала Пава, – и церкву насильно отбираете!
– С чьего голоса завела, Пава? – спросил Алексей.
– Свой звончее твоего, – быстро ответила старуха.
Бабы дружно захохотали.
Это еще более подбодрило Паву. Она рванулась к сцене и закричала на Скребнева:
– Эй ты! Зачем с наганом вгоняешь, а? Ко мне бы пришли, я бы вот что вам показала…
Быстро обернулась к сцене и похлопала ладонью по тому месту, откуда у нее выросли сухие ноги.
Раздался смех, свист, кто-то сплюнул, выругался, а Пава обвела всех решительным взглядом и немного отошла в сторону. Алексей сурово посмотрел на старуху. Эта выходка очень оскорбила Прасковью, которая сидела на сцене в углу и не выступала. Она была против закрытия церкви и решительно не советовала заниматься этим делом. Может быть, она промолчала бы и до конца, но поступок Павы, как кнутом, хлестнул ее. Выйдя на край сцены, она грозно уставилась на старуху. А та стояла почти рядом и несколько испуганно смотрела на нее снизу вверх. Старуха смекнула, почему так быстро и сердито вышла Прасковья. Ведь до этого сколько раз Прасковья звала ее на женские собрания, но она всячески уклонялась, ссылаясь, что не на кого внучат оставить. Кроме того, сколько раз заявлялась она в комитет просить хлеба, приходила к Прасковье, и не было случая, чтобы Прасковья отказала ей. Сейчас догадалась: своей выходкой она оскорбила больше всего Прасковью.
– Эх, тетка Пава, тетка Пава! – начала Прасковья, медленно покачав головой. – Спасибо! Как была ты причандалкой Гаврилы, так и осталась. Забыла, какой год кормим мы тебя! Забыла, сколько выдаем хлеба на твою ораву! Из потребилки получаешь первая и больше, чем какой колхозник. Отблагодарила, что говорить! И ты теперь думаешь, бабы смеются в похвальбу тебе? Дурь они твою, старую дурь твою высмеивают, а ты рада. Стыдно, тетка Пава. Внучат своих постыдись. В школу они ходят. Завтра ребятишки им все расскажут, какая у них бабушка. А от нас за твое «спасибо» тебе тоже будет спасибо. Не хочешь в колхоз – куда хошь. К Гавриле пойдешь теперь с мешком.
Паву как кипятком ошпарило. Сначала она еще вызывающе смотрела на Прасковью, пыталась что-то крикнуть, но голос не слушался, застрял в глотке, потом уже, пятясь от нее, как от привидения, спряталась за баб. Отчитав Паву-Мезю, Прасковья заодно решилась и всех отчитать.
– Теперь вы. А-яй, как дружно собрались! А сколько созывали мы вас! Все «некогда». Тут, видать, и время нашлось. Ишь за церковь схватились, поджилки затряслись. Где у вас головы? Если на плечах, вы бы не о церкви заботились, а о больнице. Да она, церковь эта, сто с лишним лет обдирает вас. Желуди, что ль, с дубков набрал поп Знаменский аль с вас и ваших отцов награбил тридцать пять тысяч? На эти денежки он трех сынков обучил. Двое из них в белой армии были, против ваших мужей дрались и, может, Павина сына укокошили. И не у одного Знаменского ваши денежки, а посчитайте, сколько вы их наклали в карманы всем попам, дьяконам да псаломщикам. Если подсчитать, за этакую ораву денег всю нашу Леонидовку можно два раза купить. Не о церкви надо кричать, а о больнице. Не Авдею этим делом заниматься. Он мастер только стращать вас разными словами о болезнях да за порошки по пуду брать. Доктор вам нужен, акушерка.
