Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
– Сто-ой! – закричал старший землеустроитель, сменивший Грачева. – Стой, говорю!
Вертко засуетился возле теодолита, прицелился трубой на далеко стоящую шолгу с флажком и, как от мух, смешно принялся размахивать фуражкой то влево, то вправо. Когда где-то в глубине окуляра увидел, что скрещение вертикальных и горизонтальных линий как раз пересекает фигуру с флажком, обратился к мужику, стоявшему возле лошадей, запряженных в двухлемешный плуг.
– Делай борозду. Держись прямо на него.
Лихорадочно прыгая, пошел плуг через ниву и межи.
Лошадей вел Афонька, батрак Лобачева.
– Глубже, глубже! Что вы царапаете, как таракан лысину. Дай на третью зарубку. Во-от… Пошел!.. Мужики, ну, мужики, тащите инструмент… Иван Семеныч, отметь: угол сто сорок два, пять минут… Мужики, уполномоченные, до спорной доходим. Товарищ агроном…
– В чем дело?
Агроном, приехавший с землеустроителем, сухощавый и высокий, являл полную противоположность старшему землеустроителю, низкорослому, полному и юркому, как юла.
– Оценку спорной делайте. Я не виноват, что вы не договорились. И некогда мне с вами возиться. О-ох, скандалисты…
Жалуясь, обратился к Алексею:
– Вот, дорогой товарищ, посуди, как работать землеустроителям. На каждого задали: на старшего, слугу покорного, техника, землемера, чертежника, помощника – по шесть тысяч гектаров. Каково? Ше-есть тысяч! И землеустроить без всяких отговорок до первого сентября. Куда тебя черт поне-ос! Эй, дядя, дядя! Гляди, какую параболу загнул! Ах, ты!.. Левей бери, левей!..
Не досказав, побежал к лошадям. Вернул их обратно и установил из мужиков «живые столбы».
– Пошел по людям! Да гляди, не криви душой.
Суетливая фигура старшего землеустроителя Алексею казалась смешной. Особенно забавен был его короткий пиджак. Когда он нагибался, пиджак вместе с рубашкой заползал на спину и обнажал загорелое тело.
– Словом, – как бы вспомнив прерванный разговор и все глядя в трубу, продолжал землеустроитель, – я скажу прямо: работа землемерская – работа мерзкая. Молчаливая работа. То и знай: «Лента, пошел. Лента, стой». Агрономам лучше, хотя они получают меньше нашего. У них живое дело. Уламывай мужика на селекционный овес, на ленточный посев проса, на бороньбу озими, на многополье, на протравку и сортировку семян.
– А вам разве так уже не о чем и говорить с мужиками? – спросил Алексей, наблюдая, как мерно между тремя ногами теодолита покачивается медная гирька отвеса.
– Теперь есть о чем, – усмехнулся старший. – Е-есть… Только скандалы. Ни одного землеустройства не проведешь без скандала, а то и без драки. Земля, братец, земля!
Подошел Митенька. Он, несмотря на разъяснения землеустроителей, был все-таки избран уполномоченным от общества – «блюсти интересы».
– Ну что, Митрий Фомич? – вскинул на него глаза старший.
– А что? – шатнул головой Митенька.
– Режем землю-то, а?
– Режьте и ешьте.
Вырвав неподкошенную былку овса, Митенька поднес ее ко рту и сухими губами медленно принялся жевать.
– Ешьте? Э-э, да что с тобой говорить! Ты вот что, ладь с артелью. Против оценки не пищи. Комиссия правильно оценила.
– Что мне ваша комиссия! Оценка обществом дана.
– Какая?
– Скат по Левину Долу – десятину за полторы.
– Толком вам говорю, что для артели подряд отхвачу! Понял?
– Понял, – скривился Митенька. – Давно понял, кто нас донял.
– Ага! – воскликнул старший, подмигнув Алексею. – Вот он и высказался! Что, не удалось «Примером» объегорить!
Косо оглянувшись на улыбавшегося землемера-комсомольца, Митенька пошел туда, где прямая борозда, проходя через межники и загоны, черной струей врезалась в бывшие отруба и поповские земли.
Алексей приотстал от мужиков. Он давно заметил, как по меже, то ускоряя, то замедляя шаг, приближалась Дарья. «Зачем она сюда идет?» – досадно подумал он.
И тут же другая мысль:
«А зачем я стою и дожидаюсь ее?»
С той памятной ночи не мог ясно определить свое отношение к Дарье. Иногда – особенно на людях – если она стояла возле него, а она как бы нарочно это делала, ему было неловко. Так и думалось, что все уже давным-давно знают про «это», только до поры до времени молчат. Иногда же, в приступе тоски, хотелось видеть Дарью возле себя, слышать ее веселый голос, смотреть на ее чистое лицо с резко очерченными бровями.
Невольно вспомнилось, как сильно и крепко любил он когда-то Дарью, любил первой любовью. И было тогда ему больно, что вышла она за Петра. Но с тех пор сколько времени ушло…
«Что это? Неужели вновь… влюбляюсь? Глупость какая!.. Надо сказать ей, что все вышло случайно».
Но когда подошла Дарья, мысли эти улетучились. А подошла она просто и так же просто спросила:
– Ты что тут стоишь?
Алексей ничего не нашелся ответить. Как бы он мог сказать ей, что как раз дожидается ее?
– Далеко ушли? – пытливо вглядываясь ему в лицо, спросила она.
«Нет, я сейчас все-таки скажу».
– Ты что молчишь?
– Слушай, Дарья, – начал Алексей. – Хотел я тебе сказать…
– Ну, говори, – немного отступила она.
– Дело вот в чем…
– Постой-ка, – вдруг остановила его Дарья. Ни слова не говоря, одернула ему сзади рубаху, заправила под ремень, подровняла концы и смахнула со спины прилипшую череду.
Алексей чувствовал теплое прикосновение ее руки, эту мягкую заботу, обернулся и увидел смеющиеся глаза.
– Ты что… там?
– А ничего. Рубаху одернула. Ты пояс подтяни покрепче. Ну, говори, чего хотел…
– Хотел я тебе сказать, вот что… Спросить… Как ты со свекровью… ладишь аль все гонит?
– Вона о чем! – разочарованно протянула Дарья и рассмеялась. Беря его за руку, шепотом проговорила: – Меня ведь опять сватать приезжали.
– Кто? – насторожился Алексей.
– А тебе не все равно?
– И ты как?
– Согласилась, – сквозь зубы проговорила Дарья.
Быстро вырвал Алексей руку, остановился и сердито крикнул:
– Врешь ты!
– Вру, а много не беру. А ты что? Аль за живое задело?
– Скажи, правда?
– Конечно, правда. Свекровь мне нашла мужа. Говорит: «Молись богу, на век вечный хватит». Вдовец, четверо детей. Приехал он, расселся в переднем углу, свекровь ему самовар, деверь полбутылку вина. Оглядел он меня и говорит: «Что ж, хозяйка само добро будет». А свекровь и щеку поджала, давай расхваливать меня. Уж и такая-то я, и сякая-то я… Послушная и работящая…
– Ну, а ты? – закричал Алексей, чувствуя, как все лицо его горит.
– А что я! Вывела его в сени и говорю: «Катись ты, нареченный мой, к кобыле под хвост. А ежели и женишься на мне, на другой день взвоешь. Бить буду». Выпроводила я его, сел он на телегу, пугнул меня матерщиной и хлестнул лошадь.
– Ха-ха-ха!.. – неудержимо залился Алексей. – Ты, Дарья, оказывается, боевая, черт возьми! Только как дальше будешь жить, не пойму. Выгонят они тебя.
– Эх, беда какая, подумаешь! Возьму да построю себе шалаш и буду в нем одна, как медведь в берлоге. А ежели вздумает артель переселяться, с кем-нибудь в одну избу пойду. Хоша к Пашке. Соберемся две соломенные вдовы и будем жить. Я головы не вешаю.
Шли они под уклон Левина Дола. Впереди далеко на все стороны виднелось жнивье ржи и овса, на загонах кое-где стояли не своженные еще на гумна обносы снопов. Полосы озими, опаханные с углов глубокими отвалами, были похожи на огромные конверты, таящие в себе зеленые письмена будущего урожая. В просах неумолчно перекликались жирные перепела.
Марило к дождю. С хребта сиротинских гор, покрытых лесами, медленно собиралась и все гуще становилась свинцовая туча. Откуда-то из самого дола приглушенно и протяжно доносились выкрики:
– Сто-о-ой… По-ше-е-ол!
Если бы Алексей оглянулся на Дарью, он заметил бы на ее лице тревожно пробегающие тени. То и дело, мельком, взглядывала она на Алексея, видимо, желая спросить его о чем-то важном.
– Алеша!
Медленно повернул он к ней голову.
– Да.
Ты все меня спрашивал, а я тебя хочу спросить.
– О чем?
– Уезжать-то аль раздумал?
Алексей заметно вздрогнул, смутился, потом, глядя в сторону, проговорил:
– Пока…
– Остаешься? – не сдерживая радости, переспросила Дарья.
– …не раздумал, – сухо ответил Алексей.
– А чего же ты прохлаждаешься? Уезжай.
– Ишь ты! Тебе что, очень хочется спровадить меня? Это Лобачев своих лошадей с бубенчиками предлагал, только уезжай скорей. Вот дождусь, чем кончится все дело с артелью, и тогда…
– Что? – приостановилась Дарья.
Из-под ног ее пулей выметнулся жаворонок и утонул в выси неподвижной точкой.
– Вот что…
Быстро оглянувшись, вынул записную книжку, развернул ее, и на землю упала аккуратно сложенная бумага.
– Читай, – поднял Алексей. – Только никому болтать не смей. Могу это и не посылать.
– Я не из болтливых, – дрожащими руками развертывая бумагу, ответила Дарья.
Округлыми буквами было выведено:
В бюро ячейки ВКП(б)
Окрстроя и в местком строителей № 3.
Товарищеское письмо
Дорогие друзья. Как известно, срок отпуска моего кончился и меня ждет работа. Но как быть дальше, я не знаю и прошу вашего совета. При отъезде вы мне очень наказывали, чтобы отпуск свой я провел полезно. Так я и сделал, но полезный отпуск вышел затяжной. Вместе с коммунистами своего села, которые пока еще очень слабы, вместе с комсомольцами, беднотой и частью середняков затеяли мы артель организовать. Дело это оказалось нелегким. Подробности описывать не буду, только скажу, что классовая борьба в деревне не так проста, как ее многие представляют. Лубочные кулаки есть, верно. Но они на виду. Есть другие кулаки: тощие телом, но жадные духом. Эти кулаки читают газеты, выписывают журналы, а декреты знают назубок. Борьба тяжелая и в то же время страшно интересная. Поэтому я и задержался и, наверное, еще задержусь. Сейчас идем отрезать артели землю, а земля отрезается спорная. Дело в том, что кулаки тут свое «товарищество» хотели организовать, но мы их вовремя сумели раскрыть. Борьбы впереди много.
Теперь вот еще о чем я хочу просить вашего совета. Здесь верстах в трех от нашего села протекает река под названием Левин Дол. Готовя в техникум дипломную работу по гидравлике, я темой взял нашу реку, о чем заранее сговорился с преподавателями. И что в результате выяснилось? По моим подсчетам мощность воды нашей реки равняется 70–75 лошадиным силам. У меня мелькнула мысль: а что, не попробовать ли построить на этой реке бетонную плотину, вальцовую мельницу с перспективой на установку динамомашины, да электрифицировать окружающие деревни. Очень заманчивая вещь! И жутко и радостно от этой мысли. Планы, чертежи и даже сметы втихомолку составлены, но никому об этом всерьез не говорил. Решил ждать вашего совета. Прошу вас обсудить мое письмо и скажите, бросать ли мне тут работу и ехать, или вы отпуск продлите, так сказать, прикомандируете меня сюда. Кстати, не утаю. Меня вкатили уже в члены артели и избрали временно председателем. Народ подобрался подходящий, но пока идут «дела малые». Главное, земля здесь – стопроцентный чернозем, а обработка – из рук вон. Потому и досадно. Если дадите отпуск или командировку, то поддерживайте со мной связь, Я как подотчетный со своей стороны буду описывать вам все, что здесь будет происходить.
Жду инструкций.
С комприветом А. Столяров
– Как? – нетерпеливо спросил Алексей, когда Дарья дочитала письмо.
– А кто ее знает, – неопределенно ответила она и покраснела.
– Отпустят?
– Хоть отпустят, ты все равно убежишь.
Алексей взял у нее письмо, намереваясь его изорвать.
– Пущу-ка я свое сочиненье по ветру.
Дарья испуганно схватила его за руку.
– С ума ты сошел! Ну-ка, дай мне.
– Зачем?
– Сама пошлю.
– Ладно! – засмеялся Алексей. – Пусть у меня полежит. Пойдем к мужикам… Слышишь, галдят.
Издали действительно доносился галдеж. Среди всех выкриков выделялся горластый голос Митеньки. Когда Алексей с Дарьей подошли к землеустроителям, то увидели, что Митенька, став ногой на ленту, исступленно кричал:
– Не дам мерить, не дам отрезать! Режьте меня, а землю не дам!
Возбужденный, со сверкающими глазами, сухой и страшный, он то и дело сыпал матерщиной.
– Ежели хотите мерить, то межой по верху, а тут не-ет, не дам! Опчество наказ мне дало…
Подойдя к Митеньке, старший приказал:
– Сойди с ленты!
– Не сойду. Не-ет. Лягу, а не сойду. Бейте в меня кол, бейте в мою голову, бейте…
И, к удивлению всех, брякнулся на землю, распластал руки и взвыл истошным голосом:
– Ма-атушка, земли-ица-а, не дам!.. Не дам в тебя колышки забивать! Не уступлю, родна-ая! Ком-му! Кто к тебе в хозяева прише-ол? Арте-ель! Гольтепа. Не-ет! Не отдам тебя баш на баш! Пущай отрезают десятину за полторы.
Старший кивнул мужикам на Митеньку:
– Стащите этого черта.
Увидев подошедшего Алексея, Митенька набросился на него:
– Он! Он! Черт тебя принес! Уезжай! От греха уезжай! От всего мира говорю: не уедешь – свяжем, отвезем.
Алексей изумленно смотрел на Митеньку, который, схватив ленту, цепко держал ее в своих жилистых руках. Казалось, он готов был рвать эту металлическую змею, грызть зубами на мелкие части. Алексей сел перед Митенькой на корточки и спросил:
– Что? Земля заела? Ты ртом ее хватай, ртом.
– Уйди-и! – заревел Митенька, брызгая слюной. – Уйди!..
– И в самом деле, уйди, – посоветовала Дарья. – Видишь, вся харя у него от злости позеленела.
Митенька набросился на Дарью:
– А ты что тут хвостом виляешь? Сгинь с моих глаз!
– Тьфу! – плюнула Дарья. – Прямо дело, кобель ты! Чтобы громом тебя разразило!
Афонька, улучив минуту, когда Митенька в запальчивости чуть приподнялся, так дернул за ленту, что она тяжелой ручкой ударила того в грудь.
– Ах, ты!.. – разозлился Митенька, вскочил и налетел на Афоньку.
– Легче! – подставил тот ему кулак величиной с кувалду. – Сразу в тесто превращу. Ты шутки-то шути, да оглядывайся. Больно гожи вы с моим хозяином! К себе в товарищество записали. А в святцы глядели?
– Обдиралы вы, обдиралы! – заорал Митенька, когда ленту снова потянули по полю. – Я ваши действия обжалую в земельный суд.
– На то ты и облакат. Полное тебе право. Только сейчас уж лучше не мешай нам проект в натуру переносить, – заметил старший.
У самого Левина Дола внезапно вместе с ветром хлынул дождь.
Все побежали в обносы, наскоро мастерили в углах крестцов навесы. Алексей с Дарьей и комсомольцем-землеустроителем уселись в самый крайний крестец. Дарья, измокшая от дождя, заботливо укрывала Алексея снопами. Комсомолец удивленно посмотрел сначала на нее, потом на Алексея и спрятал улыбку под сноп.
Дождь хлестал густым косяком, гулко щелкая по жнивью и рябя воду в Левином Долу. Ветер шумел в кустах ивняка, сгибая их до самой воды. Даже лошади и те воротили морды. Только один Митенька совершенно недвижимо замер на высокой меже. С него текли ручьи, рубаха облегла тощее тело, обозначив жесткие ребра, бороденка сжалась, но он, словно наперекор всей стихии, всему этому бешеному ливню, молнии и грому, все стоял не шелохнувшись.
– Вот это че-ерт! – удивленно воскликнул старший. – Глядите-ка, хоть бы что.
– Ему на пользу, – отозвался Афонька. – Небось теперь вода-то шипит на нем.
Дождь прошел, проветрило, и снова началась отрезка земли. Митенька, махнув на все рукой, не оглядываясь, ушел.
Горячее солнце осушило землю. Загремели телеги, поехали за снопами.
Землеустроители и мужики решили пойти обедать.
… В риге Лобачева, мимо гумна которого шли, стучала веялка. Сам он стоял в дверях, рядом с Митенькой, и молча смотрел на проходивших землеустроителей. Увидев батрака Афоньку, распалился:
– Ты что же, черт тебя разорви, аль в самом деле подрядился с ними ходить? Марш овес насыпать!
– Погоди, хозяин, дай чуток вздохнуть, – насмешливо отозвался Афонька.
– Вот я тебе вздохну, погодь!
И, сощурив глаза на Алексея с Дарьей, натужно добавил:
– Им, чертям, только ведь делов-то…
В риге веялку вертели поденщицы.
Равномерно и настойчиво ударяясь о края рамы, сита вопрошающе твердили:
К-куда п-пойдешь,
К-кому ск-кажешь…
К-куда п-пойдешь,
К-кому ск-кажешь…
Райком партии назначил Алексея уполномоченным по хлебозаготовкам. Петька был рад этому. Он после конференции комсомола, на которой его избрали членом райкома, зашел к секретарю партии и порекомендовал Алексея в уполномоченные.
Про письмо в «Окрстрой» узнал «на ушко» от Дарьи. Алексей уже не говорил больше о своем отъезде.
Чуткий и настороженный, Петька рано научился познавать людей, а такого, как Алексей, у которого все, что происходило внутри, сейчас же, как в зеркале, отражалось на лице, он уже изучил наизусть. И теперь, искоса поглядывая, он и по лицу и по походке определил, что хотя Алексей и ругает какого-то «черта», но, видимо, своей работой доволен. А хлебозаготовка этой осенью была трудная.
В сельсовете дым и галдеж.
Горластый парень, только недавно женившийся и вступивший в «мужики», кричал потонувшему в дыму лысому секретарю:
– Несправедливо начислили на меня излишки! Я весной у дяди Нефеда двадцать пудов брал, лошадь в рассрочку взял. Надо мне платить за нее аль проща будет?
– В чем дело? – протискиваясь к столу, сурово спросил Алексей.
Мужики, увидя Алексея, отступили от стола. Некоторые посмотрели на него с удивлением, будто первый раз видят, другие – с нескрываемой злобой.
Начинались жалобы. То дешева расценка, то не зачли корову в норму, то рожь заменить овсом, перевесить «пулькой», то по хлебофуражному балансу в бедняцкую группу просили переставить.
Были жалобы со слезой, были с угрозой, равнодушные и с улыбкой.
С шумом и топотом ввалилась новая толпа. Впереди – подслеповатый мужик, с красными глазами, которые он то и дело вытирал рукавицей.
– Што еще за порядки пошли, черт вас дери, а? Кто их тут помимо опчества устанавливает? – закричал он, ни к кому не обращаясь.
– Какие порядки, дядя Парамон? – спросил Алексей, распечатывая почту на имя уполномоченного.
– Почему артельщики опять в гужу? Што такое за счастье им? Ты гляди-ка, черт дери, загребают по пятерке на подводу – и шабаш.
– Артели мы предпочтение даем, – ответил Алексей.
– А нам откуда почтение? Небось наш хлеб-то возят? Дайте и нам заработать на извозе. Аль лошадей у нас нет? Глядите-ка, черт дери, што пошло! – все расходился дядя Парамон.
– Знамо дело, несправедливость, – раздался знакомый Алексею голос. – Норовят из-под носа вырвать. Это политика…
Позади вновь пришедших Алексей увидел ловко юркнувшего в угол Митеньку.
– Несправедлива политика пошла! – уже громче закричал Парамон, подогретый словами Митеньки. – Среди мужиков раздор поселяют.
– Скоро колья возьмем, лупцевать будем друг друга…
Вглядываясь в угол, Алексей крикнул:
– А ты на свет, Митрь Фомич, выходи, на свет!
Митенька молчал. Замолчали и мужики.
– Зачем хорониться за спины? – снова окликнул Алексей. – Митрь Фомич, к столу ближе!
– Меня тут нет, – спокойно ответил Митенька.
– Ага, в темноте мутишь. Эх ты, щука!
Митенька обозлился, что его Алексей обозвал щукой, вышел на свет и, обращаясь не к Алексею, а к мужикам, завопил:
– А то правильно?! Артель заработала по тридцать пять целковых на лошади, а граждане, такие же бедняки, без копейки в кармане. За что артели предпочтение?
– Ты вот что, Митрь Фомич, ты эти свои кулацкие замашки брось. Сам-то все излишки вывез?
Сколько было, столько и вывез.
– А остальные дядя повезет?
– Иди, гони комсомольцев обыскивать!
– Много чести для тебя. Мы и без обыска заставим вывезти.
И уже всем собравшимся пояснил:
– Артели дано предпочтение в подводах потому, что она вывезла свои излишки. Сдали отсортированное зерно, а не как вы сдаете – на тебе, боже, что нам не гоже.
– Зато артель и отхватила самую чистосортную землю, – не утерпел Митенька.
– У тебя это место болит.
– А ты рад, что отхряпал у мужиков самую удобь.
Алексею хотелось наброситься на этого ненавистного, с зеленым лицом и злыми, острыми глазами, Митеньку, выбросить его в окно или подмять и сжать ему горло, но, пересилив себя, он раздельно произнес:
– Мы тебе нищего припомним. Ишь ты, полтины не пожалел, агитатора нанял.
При упоминании о нищем мужики обернулись к Митеньке и насмешливо глядели на него, ожидая, что он ответит. Но Митенька покачал головой, а сказать ничего не мог.
Парамон сбавил голос, подошел ближе к столу, уставился на Алексея страшными, как две раны, трахомными глазами.
– Как же, Матвеич? Послал бы я своего мальчонку в подводы.
– Вот что, дядя Парамон. Кричишь ты с чужого голоса. В подводы поедешь. Мы составим список из бедноты и середняков, которые будут зарабатывать на извозе. Одно вам говорю: на артель нужно равняться. Артель уже под яровое вспахала, контрактацию заключила, а вы в затылке чешете да Митек слушаете. Бросьте с ними возиться. Не сыпьте песок в артельное колесо, не то…
– Заест! – хлопнув дверью, успел крикнуть Митенька.
– Убежал сухой, – вздохнул кто-то.
– Хлеб небось прятать будет.
– Не спрячет! – успокоил Алексей. – Со дна моря достанем.
На дранке сегодня «завозно». К вечеру пришел Лобачев и, оглядывая стоявшие в подъезде подводы с мешками проса, ни к кому не обращаясь, заявил:
– Эй, люди… Кому охота, ночуй, а кто по бабе тоскует – домой.
– Что так, Семен Максимыч? – спросили его.
Лобачев будто не слышал. В пыль, где возился Афонька, крикнул:
– Останавливай лошадей! На нынешний день довольно!
Афонька, смахнув рукавом пыль и блестки ракуши с потного лица, удивленно посмотрел на Лобачева.
– Небось оббили бы, хозяин, успели. Зачем людям ночевать? У них дома дела.
– И мы не двужильные…
Что случалась редко, сам принялся тормозить топчан. Барабан, перейдя с визга на глухой рокот, гудел все реже и тише, лошади ленивее стучали копытами по бревнам круга.
– Все ободрали? – спросил только что вошедший Карпунька.
– Тебя забыли.
– У меня шкура толста, барабан не возьмет.
– Завтра тебе работать, – уставился на него Лобачев.
– А он? – указал Карпунька на батрака.
– Лошадь – и та отдыхает.
Мужики, приехавшие из соседних деревень, оставив возы в широком сарае дранки, повели лошадей к знакомым, чтобы у них и самим ночевать. Афонька сел верхом на мерина, взял повод от другой лошади и с дранки – домой.
Ставя лошадей в конюшню, он никак не мог понять, почему вдруг, ни с того ни с сего, подобрел хозяин.
«Беспременно волк в Дубровках сдох», – наконец, решил он.
За ужином еще больше удивился. Обычно кормили его раньше или после, а тут с какой-то особой, никогда не виданной им заботливостью хозяин посадил Афоньку рядом с собой. Заглядывая в лицо, весело похлопал по спине и ложку сам подложил. От такого небывалого внимания Афоньке стало стыдно, он виновато оглянулся на сидевших за столом. И совсем уже поразился, когда хозяйка вынула из шкафа бутылку горькой и передала ее Лобачеву.
– За чье здоровье? – решился опросить Афонька, принимая из рук хозяина чайную чашку водки. – С какой радости, Семен Максимыч?
– А ты пей! – кивнул Лобачев. – Поработали – вот и радость. Небось намаялся за день. Эка, сколько возов отпустили! Руки-ноги, чай, гудут?
– Не привыкать нам, – ответил Афонька, нюхая водку. – Ну, хозяин, коль такое дело, за твое здоровье. Пошли тебе бог добра да две бочки серебра.
– Гни веселее.
Отужинав, хозяин, как бы между прочим, сообщил:
– Завтра ты, Афонька, весь день свободен. Сам себе хозяин.
Афонька заморгал глазами. Хотя и охмелел, но у него мелькнула мысль: «Расчет готовит. Мотри-ка, за этим и подпаивает». Но Лобачев, видя смущение Афоньки, добавил:
– С этого дня по воскресеньям ты больше не работаешь. Твой выходной день. Отдых по декрету…
Спал Афонька в бане. В это утро никто к нему не стучался в дверь и не слышал он злых окриков хозяйки. Когда поднялся, высоко стояло солнце. Неловко было войти ему в избу, чувствовал себя в чем-то виноватым перед хозяевами. Потянуло на дранку. Туда, не завтракавши, и отправился. В знакомом шуме и пыли возился Карпунька, чьи-то женщины вертели сортировку. Афонька опытным глазом заметил, что у мерина, ходившего в кругу, очень коротко подвязан повод. Малейшее неверное движение – и он оборвет его. Оборвет, тогда с испугу метнется в сторону и ухнет в провал круга. А там – прощай лошадь: ногу переломает. Сказал об этом Карпуньке. Хотел было сам поправить, но тот сердито остановил его:
– Не трожь, не трожь! Я сам подвяжу. А то папанька узнает, что ты работал, мне достанется.
Прыгнул на круг, отпустил повод и уже оттуда крикнул:
– Из совета за тобой приходили! Обязательно велели прийти. Нынче какое-то собрание.
В клубе собралось много народу. Афонька хотел было сесть в углу рядом с глуповатым, всегда смеющимся батраком Нефеда, но Петька, заметив его, кивнул и позвал к себе.
На тесной сцене, за столом, немного сутулясь, сидел Никанор, рядом с ним – Прасковья, по другую сторону – Ефимка с Петькой. Усмехаясь, не зная чему, рядом с Петькой уселся и Афонька.
– Что за собрание? – спросил он.
– Актив бедноты.
Говорил Алексей. Сзади него стояла большая школьная доска. Вдоль и поперек на ней виднелись меловые борозды какого-то чертежа. Указывая на густую цепь линий, Алексей пояснил:
– Этой плотиной мы поднимем воду на четыре метра. Здесь Левин Дол имеет крутые берега. Даже при сильном разливе никакого затопления полей не будет. На этом же берегу, на луговине, где хороший подъезд, можем строить и мельницу. Пока о динамомашине говорить не будем – это дело будущего, – главный вопрос о плотине и мельнице. Сами знаете, что плотина нужна. Сколько ежегодно ломаете колес в этом проклятом переезде. Сколько опрокидываете телег. Совсем недавно лошадь дяди Парамона ногу себе сломала. Плотину надо строить не такую, как вы строили, а такую, чтоб никакая вода не размыла. Для этого требуется пустить в дело цемент с камнем. Теперь мельница. Разве за двенадцать верст наездишься? Ветрянки наши не мелют, а обдирают. От хлеба без хлеба сидим. Мы на первых порах поставим жернова на простой размол, а пойдет дело – и на сита пустим. Вот мой план.
Все сидели так, словно в омут нырнуть приготовились.
– Ну что же, у кого какие вопросы есть? – прищурившись, спросил Никанор. – Или все ясно?
– Ясно, – вздохнул кто-то.
– Вопрос… – тихо проговорил Мирон и с сожалением посмотрел на Алексея.
– Какой? – склонил голову Никанор.
– Эдакой, комары его закусай…
Угрюмого исполнителя соседней деревни словно кто шилом в бок кольнул.
– Деньги! – крикнул он.
Этого-то слова и ждали. Загалдели, зашевелились на скамьях, поднялся смех.
Алексей тоже усмехнулся.
– Сразу вижу, что народ вы практичный. Да, товарищи, деньги – вопрос большой. И денег надо порядочно. Но нам важно сейчас решить одно: нужно за это дело браться или не стоит! Нужна плотина?
– Как же! – даже с досадой воскликнули несколько человек.
– Теперь мельница… Нужна аль… подождать с ней?
– Обязательно нужна. Надоело в люди ездить.
– Это от вас и требуется. А о том, где мы возьмем денег, подумаем. Еще вот что должен вам сказать: если дружно будем работать, многих расходов избежим. Вы знаете, камень у нас даровый, в Каменном овраге. Лесу из Дубровок отпустят. Спилить и привезти мы можем сами. Отказаться никто не посмеет. Подчистить дно реки и берега уровнять мы можем в порядке добровольности. Эти расходы долой. Что останется? Цемент, арматура, железо на крышу, оборудование мельницы и оплата некоторых специалистов. Деньги – дело наживное, – говорит пословица. Мы договоримся с Коопхлебам, и они примут участие, отпустят деньги авансом под гарнцы.
За резолюцию, зачитанную Алексеем, собрание колхозников, актива бедноты, ячейки сельсовета подняли руки.
Был вопрос второй: о предстоящих перевыборах сельсовета. Петька готовился, читал газеты, журналы, говорил с Алексеем, с Ефимкой, с матерью. Думал сказать много, а сказал мало и кое-как. Скорей за список кандидатов ухватился. Досадливо читал его и, будто никто не знал этих кандидатов, о каждом пояснял.
Афонька, когда выкликнули его фамилию, вопросительно посмотрел сначала на Петьку, потом на улыбнувшегося ему Никанора и не знал, куда глаза девать.
После собрания подошел к Петьке.
– За коим лешим вы меня в список закатили? Аль лучше не нашли? Да и некогда мне будет.
Петька погрозился ему и весело заявил:
– Поработаешь, Всеработземлес.
– А с хозяином как? Говорили с ним?
– Да ты в самом деле дурака валяешь. О чем нам с твоим хозяином говорить? Ты скоро готовься принять комитет взаимопомощи.
С тяжелым чувством шел Афонька домой. Как-то хозяин посмотрит на все это? Что, если выгонит – куда пойдешь? Ни кола, ни двора, и приткнуться негде.
Степка Хромой когда-то был товарищем Алексея Столярова. Сражались вместе на гражданской войне. Крепко заступался за бедноту и, как говорили про него, «шкуру драл с кулаков».
Но все это было.
Пять лет – три председателем кооператива и два председателем сельсовета ходил Степка. И к обязанностям начал относиться уже привычно, ничто его не волновало; доклады в вике и уисполкоме говорил заученно, как таблицу умножения. Правда, упоминал иногда о классовой борьбе, о кулаках, но стоило только приехать в Леонидовку, как тускнели глаза, вялой делалась походка, а по всем вопросам отсылал к секретарю.
Несколько раз за слабую работу делали ему в уике выговор, ставили на вид, грозили арестом и судом, но он вынимал тогда старые мандаты ревкома о его подвигах по усмирению банд Антонова, показывал удостоверения от врачей, громче обычного стучал деревянной ногой, нахлобучивал несменяемую кубанку – и на него, снисходительно усмехаясь, махали рукой.
Все чаще ходил к Лобачеву, просиживал у него на дранке целыми днями и рассказывал обо всем, что говорилось и на ячейке и в совете.
Сына Костьку определил сначала в кооператив подручным продавца, а потом сумел подкопаться под продавца, – того уволили, и Костя стал главным приказчиком.
За эти годы, частью на жалованье, свое и сына, частью на «темные» от кооператива, купил Хромой пятистенный сруб, снес свою худую избенку, пятистенку покрыл железом. Наличники на окна заказал резные, на самый лоб крыльца – серп с молотом, а на конек – пятиконечную звезду. Прибил звезду так, как прибивают петушков на мельницах: куда ветер дунет, туда звезда и повернется.
На совещании актива Хромой свою фамилию услышал последней. Дрогнуло его сердце. Оглядел присутствующих, вышел из клуба и на самые глаза сердито нахлопнул шапку-кубанку.
– Кого? – спросил его Лобачев, когда на другой день он пришел к нему на дранку.
Хромой перечислил всех, себя последним.
– Видать, тебе отставка?
– Видать, – согласился Хромой.
– Стало быть, дослужился.
– Зато твоего батрака наметили. Радуйся.
Лобачев прищелкнул пальцами.
– И радуюсь. Теперь в моем доме свой член совета будет. Под боком. А может, и председателем вместо тебя выберут.
Хромой обозлился, сжал кулаки.
– Ты вот что… Ты, я тебе окажу, совсем распустился. Ты кулак – и тебя поприжать надо.
– Кому? Не тебе ли? Книга-то вон лежит. По ней ты вот где у меня, – похлопал он по ляжке…
