Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)
– Предлагаю назвать просто, – сказал Алексей.
– Как? – заинтересовался Петька.
– Дадим нашей артели название по реке – Левин Дол.
На это простое название согласились все.
Петьке с Данилкой поручили переписать устав в четырех экземплярах, приложить список учредителей с их подписями, справки взять из совета о выборности, заявление в узу о регистрации и отравиться в город, где просить не задерживать регистрацию и прислать землеустроителей.
У артельщиков лихорадочно блестели глаза, будто они только что выпили или давно не виделись друг с другом. Тревога слышалась в их шумном разговоре, и в то же время чувствовалось, словно с них сложили тяжелую какую-то обязанность.
Мимо сеней то и дело проходил народ, украдкой косились в дверь и, сумрачно улыбнувшись, шли дальше, чтобы где-то там, в избах, рассказать, что они видели и слышали в короткий загляд.
Вот прошла одна женщина, увидела собравшихся мужиков и смутилась. Но не уходила, а искала кого-то.
– Тебе что, тетка Зинаида? – опросил Петька.
– Мать-то где?
– Ма-ама, тебя спрашивают.
Зинаида, как только увидела Прасковью, чуть не в слезы.
– О чем?
– Как же, Пашенька! Велел ваш комитет-то вспахать мой пар этому Трофиму, а он и напаха-ал. Батюш-ки-светы! Пошла я на загон и показнилась. С пятова на десято наковырял. Да разь тут чего уродится? Только семена зря пропадут. Она и так, земля, была не парена, да скотом ее забили, а он что наделал, Трофим? Он пустил плуг на вторую зарубку и накарябал. Плуг прыгает, а он матерно. Стала я говорить, и меня матерно. «Хорошо, говорит, и так будет. А то вам задарма да залежь поднимать? Пошли вы…» – и давай нудить. «Слепни, слышь, лошадей кусают. Вот поверну и домой уеду». Пропала моя земля, пропала моя головушка горькая!..
Тетка Зинаида, схоронившая единственного своего сына, кузнеца, осталась со снохой и внучатами. Когда комитетом взаимопомощи были организованы бригады для зябки пара бедноте, ее землю принудительным порядком поручили пахать Трофиму, бывшему уряднику.
– Ну, ты не мочи щеки слезами, – утешила Прасковья, – Трофима мы под суд отдадим. А тебе вот что скажу: бросай мытарить по чужим людям. Входи в нашу артель – и земля у места будет.
– Хоть куда-нибудь, – согласилась вдова. – Чай хуже не станет.
– Пиши, Алексей, Зинаиду Устину, – приказала Прасковья.
Низко нагнувшись над бумагой, четко выводил Алексей заявление. Когда написал, разогнул спину, обвел всех улыбающимися глазами и, вздохнув, сказал:
– Ну, слушайте.
– Читай!
В Белинское уездное земельное управление
Учредителей сельскохозяйственной
артели «Левин Дол» села Леонидовки.
Заявление
Прилагая при сем в четырех экземплярах устав вновь организованной сельскохозяйственной артели под названием «Левин Дол», просим означенный устав зарегистрировать и передать нам по вышеуказанному адресу.
Подписуемся: Сорокина Прасковья Яковлевна, Прокошин Яков Игнатьевич, Астафьев Никанор Степанович, Малышев Наум Егорович, Гурьева Дарья Никитовна, Зинкин Ефрем Артемыч, Мешанин Лукьян Евстигнеевич, Гущин Семен Петрович, Лутовкин Мирон Алексеевич, Бусов Егор Константинович, Чукин Филипп Михайлович, Трусов Фома Лукьянович, Бочаров Кузьма Лукьянович, Устина Зинаида Борисовна.
– Подписывайтесь, товарищи, против своих фамилий, – двинул Алексей заявление на край стола.
– Но никто не пошевельнулся.
Только кривой Сема всплеснул руками:
– А ты, Алексей Матвеич, перекрестил меня хлеще, чем поп.
– Как так? – не понял Алексей.
– Написал, будто я – Петрович, а глядь, я Павлыч.
И, обращаясь к артельщикам, жалостливо развел руками:
– Вот чудо. Никто сроду не звал меня по отчеству, тут в коем веке назвал и – ошибся.
– Как же тебя звали? – спросил Ефимка.
– Все – кривой Сема. И фамилию вроде забыли. Как окривел, так и пошло… Давай подпишусь первым.
Кривой Сема взял было ручку и только намерился подписывать, как его за руку поймал Егор.
– Не торопись, обожди.
Алексей вскинул на него непонимающими глазами.
– Почему обождать?
Поэтому, – загадочно ответил тот. – Сколько всех?
– Четырнадцать.
– Кто-то пропущен.
– Все есть. Даже Зинаида Устина.
– Пораскинь мозгами, вспомни, кого-то забыли.
Сколько ни думал Алексей, сколько ни проверял, все записаны. Даже трое отсутствующих и те стояли в списке.
– Все! – твердо заявил он.
– Нет, не все, – еще тверже проговорил Егор.
– Тогда подскажите. Извиняюсь, если пропустил.
– Охотно извиняем, но пропустил ты самого главного.
Дядя Мирон поднял палец:
– То есть, комары тебя закусай, самого себя.
Алексей облегченно вздохнул и усмехнулся:
– А я ведь думал – и вправду кого забыли. Ну, это не велика беда. Мне скоро уезжать…
– Слышали, – перебил Егор. – «Уезжать, уезжать»! Раз ты начал дело вязать, вяжи и себя. А еще наш совет такой: погоди малость ехать. Наладь дело, а тогда мы тебя с колокольчиками проводим. Сейчас на первых порах… вон у жнейки есть сама главна шестеренка на большом колесе… эдака шестеренка и нам нужна. А то уедешь, возле какой шестеренки вертеться?
Смущенный и пунцовый, припертый к стоне, Алексей как-то невольно со всех мужиков перевел взгляд на Дарью, а та вприщурку на него, словно сказать ему хотела:
«Что, влопался?»
Петька, затаив дыхание, тоже уперся черными глазами на Алексея и внутренне радовался. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.
Выручил Ефимка:
– Вот что, мужики, конечно Алексею уезжать надо. Его ждет работа. Но это все-таки не мешает ему вписать пятнадцатым и себя в артель. Землю его мы обществу не уступим, прирежем к артельной, а там, когда вздумается, пусть он приезжает и работает с нами.
– Верно! – загудела артель.
И тогда настойчиво к нему:
– Проставляй себя пятнадцатым!
Алексей вписал свою фамилию.
Потом избрали временное правление. Председателем поставили Алексея Столярова, заместителем Прасковью Сорокину и членом правления Никанора Астафьева.
В клубе, на большом столе, полотнища белой и цветной бумаги, краска, чернила, ножницы, кисточки, линейки и сваренный из картофельной муки крахмал. Вокруг стола, кто стоя, кто сидя на скамейках, а кто на коленках, примостились комсомольцы. Они писали заметки, статьи, стихи, рисовали, вырезали из цветной бумаги буквы, из журналов готовые картинки.
Петька, редактор, и Алексей сидели на сцене и тоже писали, время от времени давая указания большому столу – «главной типографии».
Готовился «срочный, внеочередной» как говорилось в протоколе ячеек, номер стенгазеты «Клич комсомольца», приуроченный к землеустройству и коллективизации.
В Леонидовне привыкли к своей газете и всегда с большим интересом ожидали очередного номера. Этот же «внеочередной» был особенно любопытен. Оттого у дверей клуба и в сенях толпился народ. Некоторые, несмотря на ругань сторожа, пробрались в сад, куда окнами выходил клуб, и оттуда, перевесившись через подоконники, наблюдали, как горячо и дружно работали стенгазетчики. Непоседливые и юркие ребятишки, хотя их и гнали из клуба, все же лезли, мешались и с большой готовностью выполняли всякие поручения.
На улице, если они выбегали туда, их спрашивали:
– Какая?
– Ха-аро-ошая… Наря-адная… Одних картинок целая пропасть.
Дверь то и дело отворяли и торопили:
– Скоро, что ль, вы?
Больше всех давали знать о ходе работ те, которые перевесились через подоконники. Им было видно все, что делалось на столе.
Вот газета уже переписана. Принялись ее клеить, пригонять лист к листу.
На улице нетерпение.
– Клеят!
Но клеили долго. Плохо был сварен крахмал. Он остыл и свертывался в комки, как овсяный кисель. Нетерпение нарастало все больше. В окна и двери чаще и настойчивее донимали:
– Скорее!
Какой-то парень, суетливее других, сунул в окно свою белую голову, мельком глянул на стол, отскочил и что есть духу заорал:
– Го-то-ова!..
Из сеней клуба сначала вывалила куча ребятишек с маслеными от радости глазами, следом за ними парни, а потом уже показались Данилка с Петькой. Как победное знамя, несли они на большой фанерной доске «Клич комсомольца».
– Марш отсюда! – крикнул Данилка на ребятишек.
Они послушно, ничуть не обидясь, отхлынули назад, и комсомольцы начали примерять, как удобнее для чтения прикрепить стенгазету.
Народ различные давал советы:
– Пониже! – кричали низкорослые.
– Чего пониже, аль в три погибели согнуться!
Большерослые предлагали «табуретку подставить» для низкорослых, а те советовали им «ноги себе подрубить».
Газета была прикреплена не низко и не высоко, а в самый раз для всех, где она всегда и прибивалась. Стенгазетчики стали перед ней, внимательно оглядели ее сверху донизу, чуть попятились назад, еще раз оглядели и, словно прощаясь со своим детищем, вздохнули, отошли в сторону.
Газета сдана читателю!
Гурьбой бросились к ней ребята и мужики. Отталкивая друг друга, они в несколько голосов читали вслух.
Передовая выделена ярко-красными ленточками, написана глазастыми буквами:
ГДЕ ЗАРЫТ КЛАД
В одном селе жил старик, у него было три сына, один другого здоровее. Однажды старику стало плохо. Он слег в постель, ничего не пил и не ел. Видно, пришла ему пора умирать. Сыновья, не дожидаясь, когда он умрет, подняли между собой дележ. Каждому хотелось быть хозяином – самому говядину крошить, в переднем углу сидеть. Отец узнал об этом и приказал сыновьям собраться возле его постели. Когда собрались, он велел подать ему веник.
– Вот, дети, – сказал он, – каждый из вас хочет быть хозяином, хвалится своей силой. А правда ли, что вы так сильны?
– Очень даже, – ответили сыновья.
– Хорошо, – сказал старик, – ладно. Кто из вас всех сильнее?
– Я, – вызвался старший.
– Сломай этот веник, и я тебе укажу, где зарыт клад.
Старший сын взял веник и давай ломать. Так и этак ломал, нет, веник гнется, а не ломается. Из сил выбился, а веник цел.
– Тьфу, пропасть! – плюнул.
– Вот, – говорит ему отец, – стало быть, нет в тебе никакой силы, и нет тебе никакого клада. Кто еще из вас сильный? – спросил остальных.
– Я!
Это средний. И тоже ломал-ломал веник, все листья обтрепал, а он все цел.
– Тьфу! – плюнул средний.
– Ну-ка, дай я! – попросил младший.
У него и подавно ничего не вышло. Только руки оцарапал.
– Эх вы! – укорил их отец. – Какие силачи, веника сломать не можете. Дайте-ка мне его, я сам сломаю.
Переглянулись сыновья, удивились. Они такие здоровые – и то не могли сломать, а тут старик совсем при смерти и берется за непосильное дело.
Усмехнулся старший сын и подал отцу веник.
– Ломай, силач постельный.
Ничего ему на это не сказал старик, взял веник, развязал и потихонечку начал драть прутики. Возьмет и сломает, возьмет и сломает; так весь веник и сломал. Грустно засмеялся.
– Выходит, я сильнее всех.
– Кому же ты укажешь клад? – спросили сыновья.
– Никакого клада у меня нет. Оставляю я вам такой наказ, который дороже всякого клада. Будьте веником. Живите вместе, не делитесь, и ничто вас поодиночке не сломает. Веник – большая сила.
Вздохнул старик и помер.
Сыновья стали жить и трудиться вместе…
… Подумайте и вы, граждане, о наказе старика. Каждый из вас сейчас – прутик. Как чуть беда, прутик ломается. А соберетесь вместе, станете крепким веником.
Такой один веник уже связан, – это артель «Левин Дол». Она будет работать вместе, землю вырежет в одном клину, заведет многополье, все хозяйство пойдет по плану.
Мы призываем всех, кто не расточитель своего хозяйства, кто хочет получить больше выгоды от земли и труда, а не дрожать в конце года от страха перед голодом, идите в эту артель. Чем крупнее она будет, тем лучше.
Старик заботился только о своих детях, а мы заботимся о всех. Запомните наш наказ: «Что не под силу одному, то под силу артели».
Следом за этой статьей-рассказом, написанным Петькой, шел список артельщиков «Левина Дола». Рассказано, на каких условиях они согласились работать, размер пая и приведены выдержки из устава.
В самой середине газеты – крупный рисунок с кудрявым заголовком. На рисунке изображена межа, густо заросшая сорной травой. Травинки были расположены так, что в своем сочетании они изображали заголовок:
ВОЙНА МЕЖАМ
Каждый раз, когда вы перемеряете землю, грызете горло друг другу из-за какой-нибудь лишней борозды, то не замечаете, какое огромное количество пустующей земли пропадает прямо перед вами.
Где эта земля?
Межи!
Сколько их? Брался ли кто-нибудь подсчитать?
Вот слушайте. Возьмем в подсчет одно только Ивановское общество.
У них три поля. Каждое в длину тянется на семь верст, в ширину на версту.
Если через восемьдесят сажен лежит межа, то на семиверстном поле в ширину будет 43. Считая, что поперечная межа тянется на версту, то есть на 500 сажен, то в 43 межах 21 500 кв. сажен.
Но межи у нас не в сажень шириной, а в три. Стало быть, число кв. сажен будет 64 500. Теперь берем продольные межи. Их всего шесть, зато длина каждой семь верст. По сажени брать такую межу в ширину, и то на семь верст в каждой будет 3500 кв. сажен, но в них тоже по три сажени, стало быть в каждой меже земли 10 500 кв. сажен. Меж всех шесть, итого в продольных пропадает 63 000 кв. сажен.
Значит, в одном только поле под продольными и поперечными межами или, иначе, под семиверстными крестами пустует 127 500 кв. сажен.
А сколько в трех полях Ивановского общества? В три раза больше – 382 500 кв. сажен.
Переведем сажени в десятины и получим 159 десятин.
Такое количество земли теряет одно Ивановское общество.
Сколько же теряет вся Леонидовка, где пять обществ? Множим 159 на 5 и получаем 795 десятин.
Вот какая уйма земли пропадает даром. Высчитаем, сколько можно было бы собрать хлеба с этой земли. Если возьмем в среднем сорок пудов с десятины, и то с 795 получим 31 800 пудов.
Прибавьте еще: сколько убытку приносят межи как рассадник сорной травы? Сколько лишнего труда уходит на полотье?
Товарищи! Межи требуют лишней от вас работы!
Объявим войну межам!
Как же нам снять землю с семиверстных крестов? Как взять с межников хлеб?.. Ясно, пока крестьянин будет вести хозяйство в одиночку и будет ежегодно переделять землю, эти межи останутся.
Межи – это указатель собственности!
По эту сторону земля Степана, по другую – Ивана!
Лишь когда эти Степаны да Иваны сольются в одну семью, в коллектив, не будет у нас меж.
Трактор прогонит соху, бессильную поднять межи, сровняет поля под одно и облегчит труд крестьянина.
Эту статью писал Алексей.
Народу подходило все больше и больше.
Петька с Данилкой стояли у тополя, прижавшись к его стволу, и вслушивались в разговоры.
– Дяде Ефиму влетело! – радостно выкрикнул кто-то.
– Ну-у?! За что ему?
– Все его хозяйство разнесли. Какая у него лошадь, какая корова, сколько земли, сколько нарабатывает хлеба.
Читалась вторая статья Алексея: «Куда идет Ефим Сотин».
Алексей с цифрами дохода от хозяйства и расхода доказал, насколько невыгодно работать в одиночку даже старательному мужику.
Относилась эта статья не только к Сотину. Внизу был большой список домохозяев и краткая под ним подпись: «А у этих разве не так?»
И опять призыв в артель.
– Так и бьют в одну точку.
– Да как ведь рассчитали-то?
– А мы живем без всяких расчетов. Сколько есть, столько и наше.
Вечером Петька принарядился и совсем было собрался идти на улицу. Он уговорился с Наташкой встретиться у их мазанки. Только взялся за скобу, входят Алексей с Ефимкой.
– Ага, ты уже готов? Пошли скорее.
– Куда?
– К дяде Ефиму.
– Зачем? – недовольно поморщился Петька.
– Говорить-то надо? Дядя Егор обещался зайти, и другие мужики. Разговор будет тяжелый. Этого бирюка не скоро обломаешь.
«Эх, попадет мне от Наташки!»
Возле избы Сотина Петька ощутил робость. Показалось ему, что не только сам Ефим встретит враждебно, даже изба враждебно смотрит на них. Вот эта большая старая, уже вросшая в землю изба. Телега с протянутыми по земле оглоблями оскалила на них зубастый передок.
Крепкий, как дубовый кряж, Сотин был самым примерным в работе. Никогда он не сидел сложа руки, никогда не видели его, чтобы где-нибудь стоял с мужиками и болтал попусту. Всегда у него какое-нибудь дело. Бабы ставили его в пример своим мужикам.
– Вон – гляди, Ефим-то как!
Никто раньше Сотина не выезжал в поле, не начинал пахать, сеять, косить, молотить.
Как только замечали, что он поехал сеять, говорили:
– Ефим тронулся. Надо и нам.
Пробивал косу перед жнитвом – сейчас же:
– Ефим косу пробивает. Надо и нам.
На гумне, в амбаре, возле двора, мазанки, сарая – всюду у него порядок. Нигде ничего не мокнет под дождем, не сохнет на солнце. Аккуратнее Сотина никто не клал кладей, не навивал ометов соломы, сена. Очешет, прировняет, пригладит – ни один ветер не возьмет.
Многие ходили к Ефиму за советом. Но советы давал он неохотно. Говорил скупо, больше в черную свою густую бороду, и смотрел вниз.
Потому и говорили про него:
– На три аршина сквозь землю видит.
Жена Пелагея словно под стать ему. По утрам, задолго еще до петухов, встанет, подоит корову, сварит завтрак, уберется и поспеет в поле. Стряпать была горазда. А хлебы такие поджаристые да румяные пекла, что никто таких и не пек. Часто у нее соседки брали краюшку под «завтра хлебы у нас», но не всем она давала взаймы. Которые пекли «отсиделые», с толстым слоем исподней корки, отказывала. Уже знали: «Какой хлеб у Пелагеи берешь, такой и отдаешь». Ефим Сотин, вдобавок ко всему, был наделен крепкой физической силой. Это передалось от отца и деда. Про деда рассказывали, что тот «одной рукой борону забрасывал на крышу». Про отца говорили: «В извозе, в самый лютый мороз, лопнула у его саней завертка. Взял он мерзлую завертку, помял в руках, разогрел так, что вода потекла, и вновь вставил в нее оглоблю».
Не меньшей силой обладал и Ефим. Был у него случай. Вез с поля телегу снопов. Где-то потерял чекушку, колесо съехало, и воз набок. Тогда подкатил колесо, велел сынишке направлять его на ось, а сам, ухватившись за дрожины, поднял тридцатипудовую кладь.
А то с жеребцом. Держали они жеребца, когда жив был отец. Пошел Ефим дать ему корму и хотел очистить из-под задних ног навоз. Вздумалось жеребцу лягнуть Ефима. Тот на лету поймал его ногу и так дернул, что жеребец чуть не свалился. Ефим мрачно предупредил:
– Побалуй вот. Ногу вывихну.
Сбруя у него исправная, сделанная крепко, «навек», все инструменты по хозяйству есть, и в люди ни за чем не ходит. Наоборот, всякую малость: долото, стамеску, шершепку, бурав, пилу – берут у Ефима.
И, несмотря на это, хозяйство Ефима все время было ровное. Оно никуда не шло, не опускалось и не поднималось. Хлеба хватало, но в аккурат до нового, скотины было сколько надо для своей семьи, кур тоже. Редко-редко случится лишний десяток яиц для продажи, да и то, если Пелагея скопит, чтобы мыло купить.
… Продолжительным и деловым лаем, в котором явно слышалось: «Не тронешь хозяйское добро – не укушу», встретила их лохматая собака.
БирюкСемья ужинала.
Чинно и тихо сидели все за столом.
Пелагея на одном углу, сам на конике, а между ними выводок детей.
Ели молча. Ребятишки рук на стол на клали, опоражнивая ложку, опрокидывали ее горбинкой вверх, черенком к себе. Кусок хлеба брали тот, который положил отец. Из ломтя мякиш не выгрызали, а ели с коркой. Не торопились, не шумели, а если один другого случайно и толкнет, то на него только молча посмотрит отец. И этот молчаливый взгляд говорил больше всяких слов.
– Хлеб-соль! – снимая фуражку, поздоровался Алексей.
– Садись, – позвал Ефим, чуть-чуть отодвигаясь.
– Спасибо, – ответил Алексей и прошел в «горницу», где уже сидели дядя Егор, Мирон и Яков.
Там Алексей шепотом спросил Егора:
– Говорил?
– Зачнем вместе.
Пелагея, покосившись в сторону мужиков, встала, прошла к шестку, взяла оттуда чугунок, вылила щи в блюдо и строго наказала:
– Чтобы все дохлебать!
Ефим еще нарезал хлеба «пряниками», разделил по ребятишкам, зачем-то поглядев на каждого, потом кашлянул и три раза постучал по блюду ложкой.
– Таскать? – радостно встрепенулся один из сынишек.
– Тебя за волосы, – добавил Ефим. – Брать со всем.
И начали «брать со всем» – с говядиной.
Пелагея, то и дело косясь на Ефима, шептала ребятишкам:
– Не торопитесь, не на пожар. По одному берите, а то кому не достанется.
Вынула сама кусок говядины, подула на него и, положив на стол перед самой маленькой девочкой, предупредила:
– Гляди, дочка, фу-фу!
После щей подала черепушку, полную картофеля, за ней кашу с молоком.
Алексей, чтобы начать разговор и заранее к нему расположить Ефима, крикнул из «горницы»:
– Скоро, наверно, рожь косить поедешь?
– Через недельку, – ответил Сотин.
– Не рано?
– Вёдро хорошо будет, дозреет. На прилобках сейчас коси.
Первой поужинала Пелагея. Вытерев фартуком губы, она отошла от стола, расставила свои толстые ноги и деловито, как вяжет снопы, молотит, месит тесто, начала молиться. Молитву, больше для ребятишек, чем для висящего в углу образа, читала вслух.
За ней, один за другим, повылезли ребятишки и, кто еще утираясь, кто почесываясь, на разные голоса забормотали:
– Тя, Христе боже… яко…
Только один, самый шустрый, торопливо выметнулся из-за стола, чуть не задел рукавом за черепушку и направился к двери.
– Куда? – зыкнул на него отец. – А богу?
– Я, тять, успею… У меня, тять, брюхо болит. Я опосля…
– Не опосля, а сейчас.
Мальчишка стал боком к образу, одной рукой ухватился за живот, а другой замахал и, морщась от боли, торопливо забормотал:
– Яко насытил еси…
После молитвы Ефим обратился к старшему сыну:
– Глянь, Васька, что там у скотины.
Вытерев о полотенце усы, Ефим прошел к мужикам, протянул руку Алексею.
– Здорово.
Пожал будто слегка, лишь ладонь согнул, но у Алексея хрустнули пальцы, он поморщился. В голове невольно промелькнуло:
«Не только жеребцу ногу, слону хобот свернет».
– Садись, сват Ефим, давай говорить, – предложил дядя Егор.
– Что ж, посидеть Можно, – согласился Сотин, дуя на лавку, хотя пыли на ней не было. – Посидеть – отчего не посидеть.
– Только чтобы седым безо время не быть.
– И седым будешь, что сделаешь.
Ефим опустился на лавку и низко свесил голову, как бы собираясь вздремнуть. Дядя Егор, приготовившись было говорить, как только увидел, что Ефим нагнул голову, вдруг почему-то забыл, с чего же начать. Долго длилось молчание. Мужики переглядывались между собой, а Сотин уже, кажется, совсем задремал.
Тогда Алексей, сердито передвинул бровями, налег на стол и громко сказал:
– Дядя Ефим, мы ведь к тебе за делом пришли.
– За делом? – как бы удивившись и чуть приподняв голову, спросил Ефим. – За каким?
И снова нагнулся, да так низко, что волосы упали на лоб.
Мирон переглянулся с Алексеем и кивнул в сторону Ефима, будто хотел сказать: «Вот и сломай такого идола».
«Сейчас ломать начнем», – взглядом ответил Алексей.
– Дело разыгрывается большое. Тебе ничего мужики не говорили?
В это время в дверях показался мальчуган и спросил:
– Мне, тятя, разуться нынче?
Искоса посмотрел Ефим на сына и, не повышая голоса, приказал:
– Не сметь. Грешина какая будет, выбежать не в чем.
Сынишка скрылся, а Ефим, тяжело вздохнув, поднял голову и оглядел мужиков с таким удивлением, будто первый раз их видит.
– Мне никто ничего не говорил.
– Про артель?
Алексей спросил, и у него перехватило дыхание. Замерли и мужики.
– А-арте-ель? – протянул Ефим и, к удивлению всех, опять замолк.
«Разговорись с таким», – подумал Петька.
Через некоторое время, будто слова его шли из самого нутра, добавил:
– Кои мужики болтают.
– А ты об этом как думаешь? – наступал Алексей.
– Что мне думать? У меня своих дум хватит.
– Это, конечно, – живо согласился Алексей, – но мы вот тебя пришли звать.
– Меня? – еще больше удивился Ефим. – Куда?
– В артель.
Разогнул спину, вскинул волосы, уставил на Алексея лохматые брови и, что редко с ним случалось, рассмеялся.
– Хо-хо-хо, чудные! Пришли звать в артель. Вроде в гости?
– Ты зря… смеешься, – загорячился Мирон. – Ты сперва выслушай, а тогда смейся. Мы не шутки пришли шутить.
– Правда, Ефим, – вступился и дядя Яков. – Ты того, обмозгуй… вон с бабой.
Пелагея скромно стояла у голландки. Когда услыхала, что говорят про нее, отмахнулась.
– Дело ваше, возитесь.
Ефим кивнул ей головой.
– Про газету слыхал? – уже смелее опросил Алексей.
– Васька читал. Все именье мое на вилы подняли.
– Наоборот, выставили тебя как образцового хозяина, середняка, и доказали, что, сколько ты ни трудись, ничего утешительного не получится.
Сотин пристально посмотрел на Алексея и спокойным, поучительным голосом, каким и деды его говорили, ответил:
– А мне много и не надо. Лишь бы сыт был да здоров, а там воля божья.
«Далеко ты на божьей воле уедешь», – подумал Петька.
Мирон, не глядя на Ефима, с явной усмешкой произнес:
– Сыт-то он сыт, комары его закусай. Каждый день говядину ест.
Пелагею так и раздосадовало:
– Где это ты говядину у нас видел? Это нынче вот Петров день, мы и кокнули старого петуха. А то, поди, много мы говядины видим.
– А то мало? – сердито посмотрел на нее Ефим.
– Да где же много? – не сдалась Пелагея. – Чаво уж зря…
– И ты зря не болтай! – перебил ее муж. – Раз тебя не спрашивают, и молчи.
Пелагея покорно вздохнула.
Дядя Егор подсел к Ефиму, похлопал его по коленке и, отчаянно махнув рукой, решительно предложил:
– Давай, сват, попробуем! Попытаем.
– Попытать? – живо подхватил Ефим.
– Да! – еще веселей прокричал Егор.
– Ну, сваток, – ответил Сотин. – Пытайте… на своей спине.
Вспыльчивый Егор обиделся.
– Пенек ты дубовый, сват, вот кто ты. «Пытайте на своей спине!» Что ты больно задаешься? Аль мое хозяйство хуже твоего?
– Никто этого не говорит.
– А чего же ты? «Пы-ытайте-е»! И попытаем, что думаешь? Ну и живи один и ломай хребтину.
– Я не знаю, – растревожился уже и Ефим, – чего вы ко мне пристали? Сами с ума сходите и других сводите.
– Фу ты! – пустил клубок дыма дядя Яков. – Мы пришли к тебе, как к хорошему…
Разговор снова прекратился.
Ефим тяжело уставился на жену, и лишь для нее одной было понятно, о чем говорил он ей своим взглядом. И она, понимая его, быстро-быстро перемаргивалась, в чем-то соглашаясь.
У Петьки защекотало в носу, он так громко чихнул, что все вздрогнули. Только тут заметили: сильно коптила лампа.
– Ишь ты, а мы сидим и не видим.
– Гляди, все стекло черное.
Дядя Яков разозлился:
– Ефим! Эй, Сотин, не зевай! Не зевай, говорю тебе. Самую любую землю отдерем.
– Земля добро, что и говорить.
– Какая земля? – поднял Ефим голову.
– Облюбовала артель отхватить весь участок по Левину Долу, где была церковная и отруба. Так сквозь до казенной грани загудет цепь. Индо в Дубровку упрется.
Словно в самое сердце кольнуло Сотина, Глаза его заблестели, выпрямилась коренастая фигура, лицо преобразилось и посветлело.
– Мой бывший отруб тоже отойдет к вам?
– Весь вместе с луговиной.
– Земля, чего там, не земля, комары ее закусай! – подхватил Мирон.
– А навозу в нее втискать, тогда… – поднял палец Егор.
– Хлеб невпроворот будет, – добавил дядя Яков.
Петька наблюдал за Сотиным, который заерзал на лавке, принялся кашлять. «Земляная жила», на которую напал дядя Яков, растревожила Ефима.
– Вот что, сваток, – хлопнул Егор по могучей спине Сотина, – ты не бойся. Я говорю, дело это нам всем новое, и приняться за него надо дружно. Алексей на сходе правильно говорил, что когда-никогда, а все пойдут в артели. И противиться нечего. Большевистска партия плохого для нас не хочет. Вот у тебя раньше отруб был, а какой толк? Один в поле воевал. И сейчас, сколько ни ворочайся, а ведь нет, ну ничего нет. Куда ты идешь, куда мы идем? Просвету нам, сват, нет никакого. Хребтина трещит, а тьма. Туда – один, сюда – один, и на все стороны один. А в газете верно прописано: «По прутику весь веник изломать можно». А мы кто? Мы все – прутики. Давайте-ка соберемся в веник, да в крепкий, и дело лучше пойдет. Мы тебя, сваток, ты не думай, не торопим. Обмозгуй, прикинь, взвесь, и тогда…
– Кто у вас записался? – перебил Ефим.
Дядя Егор по пальцам откладывал.
– Ну, набрали! – проворчал Сотин.
– А что?
– Взять Сему с Лукашей да Зинаиду впридачу. Какие из них артельщики? Обуза.
– Ты про них зря. Они не обуза. Что бедны, верно. А они старательны, только на ноги трудно им подняться. Забитые люди. Таким помочь надо.
– Хы, – усмехнулся Ефим, – помочь? Да помочь помочи рознь. Приди ко мне, попроси кусок хлеба, отрежу.
– Больше никак и не поможешь?
– Работать на них, знамо дело, не буду.
Васька, старший сын, убравший уже скотину, все время стоял и прислушивался к разговору. Неожиданно для всех он крикливым голосом, как бы пересилив свою робость перед отцом, посоветовал:
– Тятька, пишись в артель!
Ефим, не ожидая от сына такой прыти, вскинулся на него, хочет что-то ответить, осадить, но Мирон уже подхватил:
– Вот молодец какой сын у тебя! Гляди, сразу понял… А почему? Им жить век, а нам доживать. Умный парень у тебя растет.
Похвала сыну вызвала на лице Ефима улыбку, и он, снисходительно кивнув головой на Ваську, проговорил:
– Газеты вашей начитался.
– В комсомол небось пора ему? – спросил дядя Яков.
Спокойно возразил Ефим:
– Некогда баловаться.
Петьку как кнутом ожгло. Даже лицо перекосилось.
«Баловаться… Ах ты, яка чертова, лохматый бирюк».
Перевел глаза на Алексея, а тот смотрел на него.
«Что, правда? – говорила легкая усмешка. – Вот вам оценка».
– Стало быть, отведут землю до грани! – как вспоминают про зубную боль, вспомнил Ефим.
– Не только до грани, – решительным голосом заявил дядя Егор, – а мы думаем и фондовскую взять. Не все Митеньке пользоваться.
– Работой не осилите.
– Машины выпишем, – как бы между прочим упомянул Алексей.
Пелагея, все время стоявшая у голландки, давно хотела что-то оказать. Наконец, шагнув чуть-чуть вперед и одернув фартук, решилась:
– А Кузьки Бочарова, батюшки, какая баба работница. Вот уж горе. Начнет снопы вязать, а они с загона так и ползут, так и ползут, как живые. Родимы вы мои. Люди к гузовьям ближе пояс-то норовят, а она все к колосьям. Возьмешь сноп в руки, он и не дается. Накладывать начнут на телегу, куда солома, куда пояс.
– Это ничего, тетка Пелагея, – утешал ее Ефимка. – Мы выучим вязать. Вот согласится дядя Ефим к нам в артель вступить, он живо научит, как кому работать. Поставим его самым главным распорядителем…
– И сразу все разбежитесь, – засмеялся Сотин.
– Не за этим собираемся.
Пелагея перекосила лицо широким зевком:
– О-охо-хо…
Прощаясь, дядя Егор спросил:
– Какое же твое, сват, последнее слово? Да аль нет?
Сотин засмеялся.
– Верно, что, как девку, спрашиваете. То обмозгуй, а то «да аль нет».
– Ну, сват, думай.
Когда вышли от Сотина, Алексей опросил Егора:
– Как, пойдет?
– Землей мы его здорово в сумленье ввели. А мужик – как есть камень.
…Ночь была лунная. Четкие тени залегли от строений. Где-то на дальней улице слышалась гармошка, девичьи песни. Это Петьке напомнило о Наташке.
