Текст книги "Лапти"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 49 страниц)

Бабы пляшут. С гармониста льет пот, а в углу под большим портретом Ворошилова конюх Устин рассказывает Бурдину, как он был противником колхоза, дрался из-за этого с сыном Ванькой, а теперь за колхоз горой.

– Я ведь плотник – мастеровой, специальность имею, хоша сейчас и старшим конюхом. И вот сижу, пью, а сердце болит: есть у лошадей корм аль нет? Ведь им завтра на работу.

 
…И тучится, и тума-аниться, —
 

звонким голосом поет Машенька и плавно поводит плечами. Заглушая гармонь, кричит жена Ивана Семина:

– Нынче пляшем, завтра молотить. А вы что? – и она указывает на открытое окно, в которое уставились единоличницы.

Оля подхватывает:

– Они бога молят: дай, говорит, господи, дожжичка, чтобы у колхозников хлеб сгнил на полях.

Любане охота поругаться с бабами, подразнить их. Алексей толкает их, шепчет:

– Не надо. Осенью они все в колхозе будут.

Устя все не отпускает дядю Якова. Тетка Елена, жена его, пытается вытянуть старика, хватает его за рубаху, но Устя, как вихрь, уносит его то к двери, то к голландке. Тогда не вытерпела сама старуха. Шепнув что-то Прасковье, вышла на середину, топнула и на удивление всем зачастила звонко, по-молодому:

 
А что ж не плясать,
Что же мне не топнуть?
 

Покачивая головой, вопрошала дальше:

 
Неужели в этом доме
Перерубам лопнуть?
 

– Качать, качать! – завопила Устя и, оставив дядю Якова, крепко охватила старуху.

Но качать не дали. Гармонист напоследок рванул гармонь и принялся вытирать потное лицо. Любаня налила ему стакан водки, за Любаней, как по сигналу, все принялись наливать и пили, уже не садясь за столы.

Бригадир по гулянке, Оля поджала кулаком щеку и запела грустную, свою любимую:

 
Прихожу я на эту скамейку…
 

И все бабы хором подхватывают. Густым басом тянет и счетовод, зажмурив глаза:

 
Он словечка, милый друг, не сказал.
 

Дядя Яков ругает третью бригаду:

– Что они пальцем на нас указывают? Это у нас посева меньше? Подсчитай, сколько у них и у нас людей, лошадей, жнеек. Это потому злы, рожь им больно не хтелось обчествить. Ишь ты, мы работники плохие! Нет, шалишь, не сдадимся. Наше обчество хоть и бедняцко, а оно перегонит их в работе.

Кричит Бурдину:

– Петрович, ты хорошо сделал.

– Что такое? – не понимает Бурдин.

– Говорю, рожь обчествил и арендовану выявил.

Устя отодвинула Любаню от Алексея, обняла его и, не обращая внимания – нравится ему это или нет, подтягивает Оле:

– Не сказал, душа моя, – ты прости.

– Я говорю ему, – гудит Сатаров, – говорю младшему счетоводу в райколхозсоюзе: «За каким чертом вам каждую пятидневку нужны сводки о слепых, вступивших в колхоз, да еще с нарочным?» А он говорит: «Приказ». Тогда я ему: «А если о носастых сводки потребуют, тоже гнать с нарочным?» Он рассердился да как крикнет: «Ты на нос не указывай! Ежели у меня длинный, у тебя – тоже не меньше». Глянул, ба-а!.. У него во-о какой нос – кнутовище.

Машенька тоже кричит Бурдину. Голос у нее тихий, и председатель ее не слышит.

– Сергей Петрович, Сергей… У меня в поле телега опрокинулась. А они идут навстречу – и ха-ха, хи-хи-хи. «Чего ржете?» – кричу. «Как же, у колхозников телеги валятся». – «А у вас, говорю, не падали?» Они опять: ха-ха-ха. Нет чтобы бабе помочь.

– Это что! – вмешивается в разговор Афонька. – Иду я в правление, мужики навстречу. С ними Митенька. И все смеются. Чему-то рады. Ну, думаю, беспременно какая-нибудь беда в колхозе. Подходит к ним Самоха, что-то шепчет. Тут у Митеньки и глаза на лоб. «Ну-у?» – «Ей-богу», – это ему Самоха. «А ведь мы думали – колхозна». Что же я узнал? Лошадь в поле сдохла. Они-то думали – колхозная, глядь, единоличника. И чуть с досады не в слезы.

– А кто сжег сено, найдем! – обещается Крепкозубкин. – Сверху загорелось. Не иначе, как враги. И суд устроим показательный, – стучит Законник по столу.

Никанор кричит Прасковье:

– У вас много гороху осталось?

Отвечает за Прасковью Устя:

– Гороху осталось одна постать. Зайдут завтра бабы раз, и нет его.

Сатаров перешел на анекдоты. Рассказывать их мастер. Говорит и сам хохочет до слез.

– Украл работник у попа подштанники; поп ему: пойдем в волостное правление. Украл поп у работника портянки; работник ему: пойдем, свет, в духовну консисторию. А до волости-то пять верст, до губернии – сто… Поп и прогадал.

Гармонист отдохнул. Снова закружились в жаркой избе. Алексей выпил еще, усталость прошла, и ему захотелось танцевать. Любаня позвала на «краковяк». Никто еще не видел, чтобы Алексей танцевал, а сейчас разошелся. Оля завистливо кричала:

– Любка, Любка, оставь мне чуток!

– Всем, бабыньки, хватит.

– Ой ли? Дура, гляди, вон Дашка пришла. Волосы береги.

В дверях стояла Дарья и с удивлением смотрела на Алексея. К ней подошла Прасковья, взяла за руку и усадила за стол.

– Налей-ка мне, – кивнула Дарья.

– Где была? – спросила Прасковья.

Накачали на мою шею столовку, вот и вожусь. Котлов нет. Хотели от винного завода чан приспособить, да куда его вмажешь.

– Плохо без столовой. Сколько времени зря идет.

– Теперь бы, как в коммуне «Маяк», три полевых кухни… Эх, пойду попляшу. Муж танцует, жена тоскует!..

Гармонист заиграл «барыню». Дарья вышла, задорно передернула плечами и начала с припева:

 
Родила меня мать под пятницу
Чернобровую, кудрявую робятницу…
 

Услышав припев, к Дарье подскочила Машенька:

 
Это все бы ничего бы,
Это все неважно,
Я без милого домой
Ходить не поважена…
 

А счетовод не умолкает:

– Сидела она, сидела, уходить не хочется. А ту спать тянет. И не знает, как ее выпроводить. А та для близиру спрашивает: «Кума, кума, не пора ли мне домой?» А кума ей: «Нет, посиди еще, скоро светать начнет…»

Под топот и песни Устин рассказывает Бурдину, как, странствуя, попал он однажды в совхоз и нанялся свинарники строить. Пробыл в совхозе два месяца и вернулся другим человеком.

– А все директор. Откуда бы ни шел, как увидит, сейчас ко мне: «Ну как, Устин Карпыч, дела?» – «Идут, говорю, пока хорошо». – «То-то. Свинья, Устин Карпыч, животная благородная». – «Сам, говорю, знаю, товарищ директор, водил я эту животину». А при расчете, окромя денег, выдал мне штаны да рубашку. И не пускал меня. Напоследок говорит: «Работай в колхозе, Устин Карпыч, не сумлевайся. И ежели какая нужда у вас случится – ко мне. Чем могу, помогу. Разыщи мне плотников у себя в селе – и сюда». Я и посоветовал тогда мужикам. Теперь они не нахвалятся.

В окнах виднелся рассвет, пели петухи.

У барабана

Душное марево колышется над полями, дрожит над гумнами, избами. Небо сизое, и на нем ни тучки. В селе редко увидишь человека. На просторных выгонах шумят огромные тока.

Ревет конная молотилка, гудит, пожирая снопы и выбрасывая рыхлую солому. Вечером Петька сам заглядывает к ссыпщику в тетрадь и радостно волнуется, если намолот больше, чем накануне. Не легко Петькиной группе соревноваться с полусложной молотилкой третьей бригады. Она работает на тракторе, и при ней не молодежь, а отборные мужики да ловкие бабы. Трудно групповоду молодежной группы гнаться за трактором и всему колхозу трудно поспеть за колхозом Горького, куда присланы из района для молотьбы три трактора. В районной газете победившему колхозу обещано переходящее шитое парчой, шелковистое районное знамя. Пока оно стоит в кабинете секретаря.

Вчера пришли вести из колхоза Горького: вместо восьми тонн в день каждая молотилка намолачивает одиннадцать. А до срока обмолота ржи осталось семь дней.

Одна за другой мелькают в голове у Петьки мысли: «Машину прямо бы на поле. Ночью работать, в две смены. Трактор бы достать».

Этот день был горячим. И ссыпщик вечером в тетрадь записал: принято от молодежной группы двенадцать тонн.

Преодолевая усталость, Петька побыл на улице, а чуть забрезжила заря, снова на гумне.

В ночь на Алызово отправлялись подводы с хлебом.

Вычеркнули

К Осипу несколько раз приходил групповод и звал на работу, но он ссылался на старость и грыжу. За все лето никто из его семьи на работу не выходил. Тогда групповод пожаловался Сотину. Тот, встретив Осипа на улице, остановил его:

– Ты что на работу не выходишь?

– Не могу, Ефим Яковлич, грыжа.

– Дети почему дома сидят?

Осип досадливо усмехнулся:

– Нынче разь с детьми сговоришь? Они сами себе хозяева.

Сотин тихо проговорил:

– За хлебом больше не приходи в колхоз.

– А куда же?

Ничего не ответил Сотин и зашагал.

Недели через две снова пришлось Сотину встретиться с Осипом. Только не Сотин остановил Осипа, а уж тот его. Под мышкой у Осипа – большой мешок.

– На два слова, Ефим Яковлич.

Волнуясь, Осип начал рассказывать, что он только сейчас был на мельнице, колхозникам отпускают муку нового помола, и когда дошла очередь до него, Осипа, то мельник отказал в выдаче муки и пустой мешок выбросил вслед.

– Что же это за колхоз такой? – всплеснул руками Осип. – Всем выдают, а моя семья в поле обсевок. Где же бедняцкая правда? «Тебя, слышь, в списке нет». Да я с самой революции во всех списках, по которым выдают, числюсь. Кто меня посмел вычеркнуть?

– Мы вычеркнули, – ответил Сотин, продолжая идти. – Ты лодырь, и вся твоя семья – лодыри. А грыжа у тебя церковная. На клиросе ты пел и напел себе грыжу.

Ругая на чем свет стоит колхозные порядки, Осип зашагал в правление. Там застал он Бурдина и групповода третьей бригады. Злобно сверкнув на него глазами, Осип хотел что-то сказать, но тот, усмехаясь, крикнул Бурдину:

– Сергей Петрович, гляди-ка, кто пришел… Сроду в правление не ходил, а тут…

– Ты молчи! – прикрикнул на него Осип. – Я совсем не к тебе, а к товарищу рабочему из Москвы. Справедливость ищу.

– По каким делам ищешь справедливость? – спросил Бурдин.

– Как колхознику почему мне хлеба не дают?

– Кто тебе хлеба не дает? – посмотрел Бурдин на Осипа.

Тот бросил картуз на лавку, ногой притопнул.

– Народ такой пошел. Сплошь грамотеи. Кому хотят, тому дают. Любимчикам по пяти пудов отсыпают, а невзлюбят – с пустым мешком гонят.

– Несправедливо, – согласился Бурдин. – Ты из какой бригады?

– В третьем обществе живу.

– В какой группе работаешь?

– Кто ее знает.

– То есть как кто знает?

– Я по болезни.

– Инвалид?

– Ну да, анвалид. Только, видать, анвалидам в колхозе придется с голоду сдыхать.

– Сколько у тебя членов семьи?

Наперед, зная, что Бурдин обязательно спросит, почему семья не работала, он начал говорить то же, что всегда говорил всем, кто спрашивал об этом.

– Нет у меня воли над детьми. Разбалованы они теперь. Советска власть разбаловала. Допрежь рука родительска чувствовалась, побить можно было, а теперь не тронь.

– Чем вы инвалид?

– Левая пятка болит, – вставил групповод.

На это Осип ответил ему таким скверным ругательством, что Бурдин кулаком по столу, стукнул. Потом твердо заявил:

– Для лентяев у нас пока хлеб не намолочен. Поищи в другом месте.

– Где?

За председателя Осипу посоветовал групповод:

– Далеко ходить нечего – у Стигнея. Я слышал, как он тебе говорил: «При социализме никто работать не должен. Нажал кнопку, и жареная курица в рот влетит».

– Что же, с голоду сдыхать? Я на это не согласен. Как ты рабочий и как я бедняк, в разум должны взять – за кого власть стоит. А стоит она с Октября за бедняков.

– Это мы знаем. И тебя из колхоза исключим.

– Я к Калинину.

– Тоже прогонит.

– В центре к нам сочувственно относятся.

Групповод и здесь ввернул слово:

– В центре для лодырей столовку открыли… Кормят кашей гречневой с чухонским маслом.

Осип хотел что-то сказать, но замялся и вдруг закричал:

– А про колокола я не забуду, и не дадут вам храм божий осквернить, хлеб туда ссыпать.

– Насчет бога не заботься. Он у нас хлеб охранять возьмется.

Пегая примета

Зимой в самую метелицу Яшку выгнал отец из дому. Выгнал за то, что сын тянул всю семью в колхоз, а когда из этого ничего не получилось, вступил один. Во время дележки имущества Федор ничего не дал сыну. На членов комиссии, которые пришли делить их, замахнулся пестом.

Сельсовет хотел подать дело в суд, но Федор пригрозил «свернуть голову» Яшке, и тот, зная дурной нрав отца, уговорил председателя сельсовета оставить «дурака» в покое.

С тех пор живет Яшка у Егора, а тот прочит его к себе в зятья за Настю.

Настя была единственной дочерью Егора и сызмальства приучена ко всякой работе. На улицу выходили они с Яшкой всегда гулять вместе, с улицы приходили тоже вместе, и удивительно – в селе про них ничего дурного не болтали.

В ударной группе молодежи Яшка примерный работник. Вставал вместе с Егором; наскоро позавтракав, отправлялся к конюшням, запрягал лошадей и еще затемно выезжал в поле за снопами.

Нынче выехал Яшка с подвальщиком Киреем рано: едва-едва занималась заря. Быстро наложив телегу ржаных снопов, Яшка уехал, а Кирей остался дожидаться других возчиков.

Было прохладно, дул легкий ветерок. На неровной меже телегу качало. Не выспавшись за короткую ночь, Яшка решил немного подремать. Захлестнув вожжи за поясок снопа, он растянулся вдоль гнета. Лошадь и без него знала дорогу.

Молодежный участок был за рекой. Приходилось ехать через яровые, огибать плотину и тогда уже выезжать на большую дорогу. Яшка успел задремать, как вдруг проснулся от сильного толчка. Молодая лошадь, на которой ехал, звонко заржала. И как бы в ответ ей раздалось с того берега ответное ржание. Приподнявшись, Яшка сонно осмотрелся. По одну сторону – мак, по другую – обносы овса. Над рекой тяжелый туман. Где-то гремели телеги.

– Н-но, пошла!

Повернувшись лицом к речке, он снова хотел было улечься. Вдруг сквозь колыхнувшийся туман заметил, что за рекой в овсяном обносе стоит чья-то подвода.

«Какая же группа начала овес возить?»

Он пристально вглядывался. И по мере того, как туман над рекой редел, Яшку стало бросать в озноб.

«У кого еще такая лошадь?»

Когда заехал напротив, сильнее подул ветер и словно метлой смело туман с реки. Яшка даже привскочил: он узнал пегого мерина.

– Вот так черт! – вскрикнул он. – Стало быть, дурной привычки не бросил. На колхозные снопы теперь… Небось торопится до свету телегу привезти. Но как он спрячет? Со своими снопами перемешает?

Вспомнил Яшка, как однажды, привезя чужие снопы с поля, отец укладывал их вперемежку со своими, чтобы тот, у кого украл, в случае обыска не мог по вязке или по поясу узнать свои снопы.

«Дурак, дурак, – шептал Яшка, – да как же он перемешает колхозный овес со своим? Ведь его-то русский, а наш «Победа». Слепой различит… Скорей бы ехал, что ль… Захватить могут».

Дрожащими руками выдернул Яшка вожжи из снопа и молча принялся хлестать лошадь.

Гнал и все оглядывался, и волнение усиливалось больше и больше. Спустившись под пригорок, из-за которого не было видно ни реки, ни отца, Яшка сел. Еще ударил кнутом по лошади, она фыркнула, и тяжелая телега, грузно напирая, сама покатилась под уклон.

Возле мельницы никого. В гору Яшка тоже гнал лошадь. Он сам хорошо не знал, зачем так гонит, куда спешит. Оглянувшись еще раз, вздохнул. Подводы со снопами на прежнем месте не было, отец ехал по большой меже.

«Как бы на перекрестке с ним не встретиться».

Снова, будто спасаясь от погони, хлестал лошадь. Но ей было тяжело, по крупу стекали струйки пота.

«Сгублю лошадь».

Смерив расстояние от себя до отца, определил, что дорогу первым переедет он, Яшка, и тогда уже поехал тише.

Вот и колхозные гумна. Стоят четырехконные привода, станки, веялки. Валяются кое-где грабли, лопаты, торчат вилы. Высятся ометы соломы. Все это ждет людей.

Лишь на молодежном гумне виднелся человек. Он ходил возле омета, обчесывал его. Увидев подъезжавшего Яшку, остановился, перевел взгляд на ржаную кладь и, видимо, решив, с какой стороны лучше подъехать, чтобы удобнее скидывать снопы, пошел к Яшке навстречу.

– Скоро ты.

Взял лошадь под уздцы, повел за собой. Только тут заметил, как тяжело дышала лошадь и как она вспотела.

– Что же ты, рысью гнал? – укоризненно кивнул на лошадь.

– Под гору никак не удержишь.

– Взнуздал бы. Она горячая. Сгубить недолго.

Яшка, слушая, как на него ворчал Егор, сбрасывал канат с конца гнета. Сердце билось чаще, чем у загнанной лошади.

– Гнет откинь подальше! – крикнул старик. – А то как раз об ось ударишь. На-ка подавалки.

Сам, приставив лестницу к клади, полез наверх.

– Подавай!

Но Яшка стоял в раздумье. Глазами косил на дорогу, по которой все ближе и ближе ехал отец с колхозными снопами.

– Аль уснул? – крикнул Егор.

К удивлению старика, Яшка быстро спустился по снопам на землю и знаками начал звать его к себе.

– Ты что?

– Слово скажу.

Егор торопливо слез.

– Сюда, – поманил Яшка и зашел в образовавшийся угол между кладью и телегой. – Видишь? – указал на дорогу, где против них уже ехал Федор.

– Ну? – посмотрел Егор.

– Телегу вон… видишь? Кто везет – узнаешь?

– Да пес с ним. Какой-то единоличник.

– Верно, единоличник. Только не какой-то, а гляди по лошади. У кого пегая? Беги, догоняй. Это сват твой, а мой отец. Он колхозные снопы везет.

– Ври! – уставился Егор.

– Сам видал, как накладывал.

Выругавшись и захватив грабли, Егор побежал по дороге. Его, бегущего, завидели комсомольцы и колхозники, выходившие из переулка. Все они, почуяв что-то неладное, остановились.

– Сто-ой! – запыхавшись, подбежал к лошади Егор и взял ее за уздцы. – Тпру!

– Кто тут? – спокойно вышел из-за телеги Федор. – Зачем тебе, Егор, моя лошадь понадобилась?

– Постой-ка… Ты, сват нареченный, ты где эти снопы наклал?

– На загоне, – так же спокойно ответил Федор.

– На чьем?

– Вот тебе раз. Да на своем.

Егор бросил грабли, выхватил сзади из телеги сноп, помял прядку в горсти и, поднеся крупные зерна овса к самому лицу Федора, спросил:

– А загоном не ошибся?

Подошедшие колхозники и комсомольцы поняли, в чем дело, и засмеялись. Федор увидел – отпираться бесполезно.

– Ребята, – обратился к ним Егор, – ведите лошадь на ток. Свалите там овес.

Окруженный народом, Яшкин отец затравленно и злобно съежился, очевидно ожидая, что вот-вот его начнут так же избивать, как всегда мужики избивают воров. Но никто не ударил его, даже не замахнулся. Все они, непонятно почему, продолжали смеяться над ним и даже спорили, почему он наложил колхозный овес.

– Может, на заре не видать было?

– Сама лошадь завела.

– Пегая лошадь – дура, заведет…

– Намеднись в одном селе пегая лошадь мужика в овраг опрокинула.

– Колхозное вроде казенное. Воруй, никому дела нет.

– Видать, на семена тележку вез.

– Нет, на кисель. Больно кисель вкусный из этого овса.

Кто-то удивлялся:

– Глядите, сколько навалял. Не меньше семи крестцов.

– Нет, ребята, – вступился Фома, – я так думаю, непременно Федор загоном ошибся.

– Оши-ибся! – подхватили колхозники.

– С какого поля брал?

Федор уставился в землю, побледнел, вспотел и осунулся. Глаза заволокли слезы.

– С какого поля? – снова спросили его.

– На бывшей поповой земле, – раздался голос Яшки.

Услышав сына, вскинул голову, и краска бросилась в лицо.

– Ты?! – внезапно рванулся он.

– Да! – отступил на всякий случай Яшка.

– Отца?!

– Какой ты отец, ты вор.

– Стало быть, это ты нахлестывал лошадь, торопился предать?

Федора повели в совет, а Яшка с будущим тестем пошли на гумно.

Пальцы горят

Где бы Наташка ни встретила Прасковью, всегда пыталась заговорить с ней. Она знала, Петьке уже не раз попадало за нее. Как-то Петька сказал матери, что Наташка решила уйти от родителей и хочет вступить в колхоз. Мать обозвала сына молокососом. Это рассердило секретаря комсомольской ячейки, и он самовольно принял Наташку в молодежную группу. Чтобы не было упреков, поставил ее на тяжелую работу. Утром выходила Наташка раньше всех и в нелегкой пыльной работе успевала резать пояски и подавать Петьке снопы к барабану. А когда правление разрешило привлечь к работе некоторых единоличников, имея в виду, что они осенью обязательно войдут в колхоз, Петька совсем успокоился. Да и мать не упрекала его, лишь походя как-то напомнила:

– Сердце у тебя, парень, с умом не в ладах.

– А ты, мамка, видать, шибко политграмотна стала.

– Может, женишься на ней?

– Как сказать…

– Не забудь, на свадьбу позови. Я ведь тебе как-никак родня.

– Позову, – согласился Петька. – Ты плясать горазда.

Однажды вечером Прасковья встретила Наташку в конце улицы. В руках у той был большой узел. Прасковья хотела было пройти мимо, но Наташка поклонилась н, как всегда, ласково прощебетала:

– Ты, тетя Паша, далеко ходила?

– Тебе отсюда не видать, – ответила Прасковья.

– Стало быть, далеко, – не обиделась Наташка. – Я вот тоже иду.

– А тебе куда? – уже мягче спросила Прасковья.

– К Сашке Родионовой на квартиру. Я ведь от своих-то совсем ушла. Мамка плачет. Жалко мне мамку, да что ж, не с ними век жить. Разве я, тетя Паша, виновата, что они мои родители? Я, тетя Паша, в колхозе работаю.

– Что ж, работай.

Наташка понизила голос и сквозь слезы начала о том, о чем давно собиралась сказать:

– Тетя Паша, за что ты на меня сердита?

– На всякого сердиться, сердца не хватит, – отмолвилась Прасковья.

– Я тоже так думаю, – подхватила Наташка и улыбнулась. – Зачем на меня сердиться? Я девчонка и вот ушла из дому, бросила отца с матерью. Если сказать кому, не поверят. Тетя Паша, я все думаю куда-нибудь на сторону уехать, хошь бы в город в прислуги.

– Поезжай.

– Только одно дело мешает.

– Какое?

– Да какое… – переступила с ноги на ногу Наташка. – Эх, тетя Паша, тетя Паша, и зачем ты на меня сердитая?

– Да ты что привязалась: сердита, сердита. Кто тебе сказал?.. И ты не слушай его…

Утром, как обычно, пришла Наташка на работу и стала возле барабана. Петька заметил, что Наташка была грустна. Привычной рукой ударяла она тяжелым ножом по пояску снопа и розвязь двигала к Петьке. Грустна же была оттого, что к Родионовой приходила мать, плакала, ругалась и упрашивала дочь вернуться обратно. Видя, что дочь не уговорить, принялась просить Родионову, чтобы та отказала в квартире. Вдова не согласилась. В конце концов мать обозвала вдову не только сводницей, но совсем нехорошим словом.

– Это и расстроило Наташку, и она, сердясь на себя и на Петьку, с размаху ударяла ножом по снопу и чуть не в лицо Петьке швыряла розвязь.

– Тише! – кричал Петька.

Мельком взглянув на нее, он на глазах заметил слезы.

Барабан гудел, просил снопов. Чувствуя в пояснице ломоту, а в глазах режущую боль, Петька снова и снова привычно спускал розвязь в зубастую пасть. Вдруг вздрогнул: резко, почти над ухом, раздался крик. Отскочил от барабана и увидел извивающуюся в розвязи снопов Наташку.

– Сто-оп! – крикнул он погоняльщику.

Сначала никто не мог понять, что произошло с Наташкой. Она визжала, каталась по соломе, махала руками, но на пальцах крови не было. Петька невольно глянул на тот сноп, который только что резала Наташка, и испуганно отступил…

– Это что такое?

Середина снопа была желто-черная, а на досках валялись осколки от разбитой посуды.

– За врачом послать, – крикнул кто-то.

– Горят… горят пальцы… – визжала Наташка.

Петька подбежал к ней, схватил за руку. Правая кисть была красной, с некоторых пальцев сползала кожа.

Прибежал Егор.

– На подводу и к врачихе гоните!

Наташку посадили на телегу, повезли на медицинский пункт…

В обед Петька отправился на пункт. Там встретился с Наташкиной матерью, которая причитала по ней, как по мертвой. Петька прошел к Розе Соломоновне.

– У вас тут дела, – проговорила врачиха. – Серной кислотой кто-то орудует.

– Как с рукой? – спросил Петька.

– Ожог не сильный, но, возможно, средний палец повредит. Кто бы мог у вас это сделать? – недоумевала Роза Соломоновна. – Может быть, ее соперница? Скажи, у этой девушки есть жених?

– Не знаю, – ответил Петька. – Ничего не знаю. Какая там соперница!..

После обеда Петька опоздал на ток. Когда пришел, увидел, что молотьба еще не начиналась. Даже лошади не были запряжены. Возле барабана столпился народ.

– Вы что же не запрягаете? – крикнул он.

– Мы не будем работать, – заявили девки.

– Почему?

– В другие группы уйдем.

– Шутите?

Но девки не шутили. Парни тоже отказывались от работы.

– Да вы что? Этого вот испугались? – озлобленно ткнул он ножом в сноп и остолбенел.

– Что такое? – спросил Яшка.

– Гляди-ка, – указал Петька.

– Неужели ножом доску проткнул?

Осторожно вынув нож, Петька вилами отодвинул почерневший сноп и с удивлением уставился на доску. В том месте доски, куда проникла кислота, нож свободно прошел насквозь.

– Экая сила! – удивился Егор.

– Нахлобучив кепку и надев очки, Петька сердито скомандовал:

– Ну-ка, станови-ись!

– Надо снопы проверить, – крикнули ему.

– На все снопы серной кислоты не хватит. Запрягай лошадей.

Комсомольцы запрягли лошадей. К барабану поставил свою сестру Аксютку.

По гороху захромали

Наскоро поужинав, Алексей пошел в клуб на собрание первой бригады. Сегодня доклад полевода о соревновании. Ожидается большой шум и, возможно, скандалы…

– Бабы, тише! Не о товарах речь, а о дисциплине!

Но их не остановить. Поля, жена групповода Семена Астафьева, воинственно настроилась и готова была опрокинуть стол.

Раскрасневшись, указала на мужа:

– Спросите этого человека: что за порядки в его группе? И за каким псом поставили нам такого начальника?

Все дружно захохотали, насмешливо посмотрели на Семена, а тот крикнул:

– Вот я с ней дома поговорю!

Тогда Поля еще пуще набросилась:

– Не грозись, не из пужливых. Теперь скажу, как у нас дни отмечаются. А вот как: кто работает больше – тому меньше, а кто меньше – тому почет. А что учетчик вытворяет, пущай счетовод скажет.

И начала Поля выкладывать перед собранием все, что накипело на душе.

«Дисциплина». «От зари до зари!» Какая же дура пойдет, ежели ей за два дня один день запишут? Теперь про наше дело. Нам, бабам, большое притеснение. Встанешь утром – и печь топи, и завтрак вари, и обед готовь, и про ужин не забудь. Намытаришься у печки, да на работу. Придешь усталая. Какая тут дисциплина? Пущай правленье котлы найдет, тогда кухня на поле будет.

– Можно в ведрах варить, – крикнула Устя.

– Куделинский колхоз рыбы достал.

– Масла конопляного набить надо.

Возле стола полевод Сотин вертел в руках бумажку.

– Хватит кричать, – перебил Бурдин. – О котлах потом поговорим. Сейчас полевод доложит о соревновании в колхозе.

Алексей присматривался, как собрание будет принимать доклад полевода. Он заметил, что некоторые уже продвигались к двери, чтобы уйти, другие начали зевать, перешептываться о своих делах. Сотин докладывал, что сегодня происходит только проверка за две пятидневки в колхозе, а скоро будет собрание уполномоченных с соседним колхозом, и там выяснится, кто идет впереди.

Групповоды тоже слушали плохо. Каждый втихомолку читал наряд на завтра. Скуку на лицах колхозников заметил и Бурдин.

– Товарищи, кому Сотин говорит – вам или стенам?

– Мы и так знаем.

Усмехнувшись, Сотин поднес бумагу к лампе и принялся читать:

– По молотьбе ржи первая бригада соревнуется с третьей. Итог: за первую пятидневку первая бригада намолотила и ссыпала сто сорок одну тонну и шесть центнеров. За этот же срок третья бригада ссыпала сто тридцать шесть тонн и четыре центнера. Отстала от первой бригады за первую пятидневку на пять тонн два центнера.

– Вот тебе и третья, – раздался голос, – а то: мы, мы.

Сотин читал дальше:

– По гороху ваша бригада за этот же срок с двух токов дала восемьдесят три с четвертью тонны, а третья бригада – восемьдесят шесть тонн и два кила.

– У них горох лучше.

– У нас в отход ушло сорок мужиков.

– Духу в них не хватит гнаться за нами.

Сотин читал спокойным голосом. Его не волновало – кто перегнал, кто отстал. Все бригады полеводу равны.

За вторую пятидневку ваша бригада по гороху намолотила сто тридцать с половиной тонн, а третья – сто тридцать семь; опять ваша бригада на шесть с половиной тонн отстала.

– Быть того не может! – закричал Законник.

– Ошибаешься, – рванулся за ним Митроха. – Ты бригады перепутал.

Полевод ждал, когда окончится галдеж, и еще спокойнее продолжал:

– По чечевице ваша бригада за вторую пятидневку дала восемьдесят пять тонн, а третья…

– Что третья? – двинулись мужики к столу.

– Что третья? – заорала Устя, ворочая большими глазами.

– Третья – семьдесят три.

Вся бригада, все до единого захлопали в ладоши, заорали, подняли свист. Законник на все помещение кричал:

– Где им до нас!

Не дожидаясь заключения полевода, мужики подошли к столу. Впереди – Законник, за ним – ералашный сын Митроха.

– Дайте слово, – поднял старик руки. – Ничуть наша бригада не отстает, а вперед идет. По гороху захромали, это – досада, но мы, граждане, в обиду себя не дадим. И как наше общество было бедняцкое, а ихнее – зажиточное, не имеем мы права отставать. И я предлагаю наверстать…

– Наверстать, – подхватил Митроха, – догнать их по ржи.

– И ни капли не уступать! – перебил отец. – По посеву озимых, по овсу, по зяби. Умны больно. Смеются над нами. А мы докажем… У нас одни комсомольцы на конной ихний трактор обгоняют. По-одметки нашей они не стоят.

– Не стоят! – покрывая голос отца, заорал Митроха.

Глядя на собрание, можно было подумать, что вот выбегут сейчас эти люди на улицу, выхватят из заборов колья и пойдут громить третью бригаду.

Взяв слово, Бурдин принялся разъяснять, что соревнование не означает только перегнать друг друга в работе.

– Соревнование, – говорил Бурдин, – социалистический вид работы. И не радоваться, что кто-то отстал от вас, а помочь надо, указать, посоветовать…

Бурдина прервал Законник. Отчаянно махнув рукой, он заключил:

– Поросята они, поросята и есть.

И все дружно забили в ладоши.

Слово опять дали Сотину. Он говорил о плане работ третьей пятидневки. Слушали его напряженно.

– Граждане групповоды и колхозники, на завтра у вас наряды есть. К пяти утра – кто рожь молотить, кто горох, кто – на мак. Завтра, ежели какой не выйдет вовремя, писать ему прогул. И завтра вы, надеюсь, дадите еще больше, чем даст третья. Ну, до завтра, граждане колхозники…

– До завтра, – гулко ответила полеводу первая, бывшего бедняцкого общества, бригада.