Текст книги "Лапти"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц)

– Ах, огонь! – завистливо раздалось ей вслед.

Выбралась из-под крутого берега, улыбаясь, направилась к Алексею.

– Что не встречаешь?

Вгляделась в его посиневшее лицо и тревожно спросила:

– Да ведь ты, мотри-ка, прозяб насквозь. Гляди, у тебя и шея голая.

Сдернула с себя шерстяной платок и решительно приказала:

– На, укутай живей шею. Ишь ты, форс на себя напускаешь! Простудишься.

– Что ты, что ты! – конфузливо оглядываясь на работающих, отмахнулся Алексей.

– Не что, а говорю – надень! – наступала Дарья.

Потом сама, не обращая внимания, что некоторые мужики смотрят на них, быстро набросила ему платок на шею, заправила концы под воротник и довольно заметила:

– Так-то лучше.

Тронутый ее заботами, Алексей участливо спросил:

– А ты не замерзнешь?

У меня… космы густые, – нашлась ответить Дарья и в подтверждение, что у нее действительно густые «космы», ощупала туго закрученный пучок волос на затылке.

– Ты где же была? – после некоторого молчания спросил Алексей.

– Камни ворочала.

– А сюда зачем пришла?

– Поглядеть, как тут идет работа.

– Совсем неинтересно.

– И на тебя, – подмигнув, добавила она.

– А это и вовсе.

Дарья хотела что-то ответить ему, но перекосила лицо, показала кончик языка.

– Ах ты, чудило! – расхохотался Алексей.

Долго ходили по луговине вдоль берега реки, и он рассказывал ей, как будет выглядеть построенная мельница, плотина, сколько накопится воды. Указывал берега и кусты, которые уйдут под воду. Внезапно поднялся холодный ветер. Вместе с ветром лениво прилетели сначала мелкие, тонкие хрусталики снежинок, затем наплыли густыми стайками и, словно мухи, нагоняли одна другую.

– Гляди-ка, Алеша, никак зима пришла? – воскликнула Дарья, внимательно разглядывая на рукаве поддевки шестигранные звездочки.

– Да, пришла, – задумчиво ответил Алексей.

Дарья, пораженная его глухим голосом, тревожно посмотрела на его исхудавшее за последнее время лицо, на впалые щеки и синеву под глазами.

Снег, кружась над землей, пошел гуще, липко стеллился по луговине, оседал на кустах ивняка, таял на свежевыкопанной глине. Сквозь белое прядево снежных нитей чуть виднелись Дубровки. Едва заметно то скрывалась, то показывалась Леонидовка, а скоро совсем ее застелил белый навес. Из Каменного оврага глуше доносились взрывы.

– Мужики, обедать пора! – донеслось из-под берега.

Этот крик вывел из оцепенения Дарью. Она оглянулась на Алексея и, словно о чем-то догадавшись, спросила его.

– Алеша, а ты нынче… ел что-нибудь?

Алексей думал совсем о другом. Он не слышал ее вопроса. А когда она вновь спросила его, то он, словно провинившись, конфузливо ответил:

– Эх, а ведь, кажется, нет еще.

– С самого утра?

– Утра?.. Постой, – спохватился Алексей, – да и вчера я не ужинал. Ну да. Приехал поздно и прямо спать. Вот, гляди, совсем забыл…

– Паралик тебя расшиби! – рассердилась Дарья. – Он, бедный мой, другой день голодный ходит. Ну-ка, марш за мной!

И, дернув его за руку, восхищенно выкрикнула:

– А какие щи я нынче сварила! Э-эх! Будто знала, что тебя буду кормить.

– Если так, пойдем… Пойдем, Дарья… Корми меня своими щами.

… Навалил снег сугробов невпролазь, скрыл просторные поля, надел на крыши строений белые шапки. От избы к избе не пройти.

Снежная выпала зима, лютые пришли морозы.

Воет и высвистывает ледяной ветер. Тонкими иглами проникает он всюду, а на окнах искусно расписаны ветвистые узоры.

На улицах пусто. Будто вымерло все. Даже собаки – и те не лают. Разве изредка метнется по дороге человек, попятится спиной навстречу ветру, да не вытерпит, нахлобучит поглубже шапку, потрет обмерзшие щеки и пустится наутек.

В такие морозы глубже ночное небо. В серебряном ожерелье луна застыла над улицей и льет студеный свет на синие снега. Вокруг нее искрятся, сверкают и переливаются таинственные звезды.

Густо усыпанный звездной известью, от края до края перехватывает небо Млечный Путь.

Прасковья не отходит от замерзшего окна. Старательно протирает стекло тряпочкой с завязанной в нее солью, но не успеет и глянуть, как снова мастер-мороз наложит тонкую пелену узора. Несколько раз, накинув полушубок, выбегала в сени, отворяла примерзшую дверь, заглядывала на улицу, но злобный ветер захватывал в груди дыхание и с силой отталкивал назад.

«Замерзнет, право слово, замерзнет».

Жалела, что Петька в такую стужу решился ехать с курсов. Тревога ее, все более нараставшая, передалась и Дарье, которая сидела за столом, Аксютке, Гришке. Даже маленький Ванька – и тот пугливо смотрел то на мать, то на Дарью, карабкался на лавку и носом уставлялся в мерзлое окно. Там, за окном, несмотря на отчаянный мороз, юркала мышь и острыми зубами грызла замазку.

Скоро возле избы захрустели чьи-то шаги. Прасковья бросилась к окну. Подводы не было. Дверь, однако, скрипнула, и вместе с клубами холодного воздуха вошел Алексей.

– Нет еще? – спросил он, развязывая башлык.

– Нет, – упавшим голосом ответила Прасковья.

Посмотрела на Алексея и, чуть не плача, пожаловалась:

– У меня с испугу руки и ноги ходуном ходят. Мотри-ка, замерз.

– Такой не замерзнет, – успокоил Алексей.

Приход Алексея и уверенный его голос несколько успокоили Прасковью, хотя она все же непрестанно подходила к окну и чутко прислушивалась.

Вот уже за полночь, а Петька все не приезжал. Теперь Прасковья не слушала никаких увещаний. Она металась от окна к окну, выбегала в сени, с широко открытыми глазами вновь возвращалась, а один раз, заслышав скрип, выбежала в одном платке прямо на улицу. Скрипела длинная верея колодца.

Села Прасковья на лавку, понурилась, пустилась в догадки. Кажется ей: дядя Егор непременно сбился с дороги. Дороги-то не вешенные. И лошадь теперь идет целиной, вязнет по брюхо. Егор слез с саней, ходит и кнутовищем щупает дорогу. А ее все нет, и кнутовище уходит в снег… А Петька – тот сидит в передке, и у него обмерзли щеки, побелел нос, закоченели ноги. Где-то слышится вой. Кто воет? Может, волк, может, ветер? И еще представила: Егор далеко-далеко ушел от саней. Он все-таки нащупал дорогу и кричит Петьке, чтобы тот повернул лошадь. Кричит, а Петька ни чуточки не слышит. И, увязая по пояс в снегу, бежит Егор к саням. Подбежал, трясет Петьку, а тот совсем окоченел. Тогда прыгает в сани, круто поворачивает лошадь, она ухает в снег по самый круп. Но Егор бешено хлещет ее и… уже мчит замерзшего Петьку в Леонидовку. Конечно, у Егора тоже обмерзло лицо, но разве он чувствует? Все гонит и гонит лошадь. Окутанная белым паром, она перемахивает сугробы. Вот уже и в улице, вот и наклеской ударили верею колодца, вот… хрупнули у двора сани. Бешеным голосом кричит Егор: «Тпру!»

Вздрогнула Прасковья. Что это? Сон, явь или чутье матери? Только в самом деле с треском распахнулась сенная дверь – и навстречу испуганной Прасковье, обдав ее холодом, он, Петька.

– Принимай сына.

Весело смеется, хлопает рукавицами. Невдомек, почему так уставилась на него мать, почему у нее расширились глаза.

– Аль не узнала?

– Ба-атюшки… Петенька… Да у тебя нос-то, нос…

– Что? – схватился Петька за нос и не почувствовал его.

– Бе-елый. Снегом скорее три! Шибче, шибче!

И сама, схватив с его валенок снег, принялась тереть Петьке нос.

Потеплело, и вечерами по-прежнему молодежь собиралась в клубе. Обычную игру в ремень, в загадки, а за ними неугомонные пляски Петька нарушил: в самый разгар танцулек объявил:

– Не пора ли передохнуть? Довольно чесать подметки. Давайте-ка кое-чем другим займемся. Вот, например, был я на курсах…

– И отморозил нос! – крикнули ему.

– …и желательно мне лекции вам читать. Есть охотники слушать?

О своих лекциях Петька думал еще на курсах. Ему представлялось, что ребята будут слушать его с таким же интересом, с каким он слушал агрономов. Правда, молодежь согласилась и терпеливо целый вечер слушала Петькину лекцию по агрономии. Но на другой лекции терпенью пришел конец. Сначала тихо, затем все громче начали шуметь, кричать, девки от щипков парней визжали, и, сколько ни совестил их сердитый Петька, ничего не помогало. Да и сам он чувствовал, что больше не о чем ему говорить. На первом же вечере выдохся весь запас его знаний. На свою неудачу пожаловался Алексею, а тот посмеялся, обозвал его «без пяти минут профессором» и посоветовал организовать агрономический кружок.

Засели вместе, выработали программу, ребятам роздали кое-какую привезенную с курсов литературу. На стены прикрепили цветные плакаты. Стали заглядывать на кружок и пожилые. Вопросы задавали – впору заправскому агроному ответить, но Петька не унывал. Тяжелые вопросы он записывал в тетрадь. Потом искал на них ответы в книгах и на другой вечер отвечал. На одном из таких вечеров завел разговор о тракторе. На стену заранее повесил несколько плакатов с тракторами разных систем. Расхваливал Петька трактор так, как ни один меняла не сумел бы расхвалить свою лошадь.

– Трактор, – объяснял Петька, – это такая машина… Может выполнить любую работу: пахать, боронить, косить, молотить. Трактор – скотина не ленивая, а корм ему – керосин.

– Говоришь, все может выполнить? – спросил дядя Никита. – Заставь его ожеребиться – живот надорвет.

Хохот покрыл слова дяди Никиты, но Петька не смутился.

– Верно. Трактор не жеребится… но его, дядя Никита, и слепни не кусают.

Еще больший хохот раздался. Догадались, на что намекнул Петька. Все помнят, как однажды сломя голову мчалась с поля Никитова карюха, закусанная слепнями. Лемехом плуга она изрезала себе щиколотки задних ног и долго хромала.

– Сколько он стоит? – спросил Сотин.

– Тысячу семьсот семьдесят рублей.

– Эге-ге!.. – дружно раздалось в ответ. – Где мы таких денег достанем?

– Без штанов останемся.

– Штаны у нас и даром не возьмут, – ответил Петька. – А трактор в кредит дадут. Все дело в задатке.

– Кредит и так на шее висит. Мельница с плотиной…

– Это не в счет. Мельница через год оправдает себя. И еще так скажу: ежели волков бояться, в лес не ходить. Подумайте, какая же артель без трактора?

– Небось рассрочка кредитам есть? – опять спросил Сотин.

– Есть. Вот для нашей артели – я справлялся – кредит на четыре года. При заказе внести нам десять процентов. Стало быть, сто семьдесят семь рублей.

– Двух лошадей побоку! – воскликнул Фома.

Но Петька будто не слышал.

– С первого урожая двести шестьдесят пять.

– А не уродится?

– Со второго – пятьсот тридцать.

– Ну его к дьяволу, трахтур твой!..

– С третьего…

– Отставить! Живот зарезало.

Невмоготу показались эти суммы мужикам. Каждый примерял их не к артели, а все еще по привычке к своему хозяйству. Но Петька, тыча пальцем в плакат, вновь принялся выхваливать трактор.

– Зато сколько заработаем на нем! За одно лето пашни поднимет он сто двадцать пять десятин. Заборонует около сотни. В жнейку запряжем, ржи с овсом смахнет сто с лишним десятин. Молотилку пустим в ход. А зимой поставим его в большой сарай и дранку с чесалкой к нему прицепим.

Хоть и волновался Петька, но говорил с улыбкой, все расхваливал и рассказывал, какую работу выполняют тракторы в коммуне «Маяк».

Несколько вечеров отнял трактор у Петьки. На подмогу выступили Алексей, Ефимка, Никанор. Прасковья сбивала баб.

– Сатана их запыряй! – и удивлялись и злились мужики. – Как возьмутся, хоть ложись да помирай.

– Дружный народ. В одну точку бьют.

Следующие длинные зимние вечера – привлечение новых членов в колхоз, громкая читка литературы, газет, разбор устава, ответы на вопросы – сделали свое. Записалось еще двадцать пять дворов.

После, когда был собран и внесен задаток на трактор, из округа прислали извещение о курсах трактористов. Заговорили, кого послать на эти курсы.

– Может быть, чужого возьмем? – спросил Алексей артельцев.

– Своего надо, надежнее.

Выслушав кандидатуры курсантов, Алексей несколько боязливо намекнул на чудаковатого кузнеца, изобретателя Архипа.

– Что ты? – испугался дядя Яков.

– А что?

– Он не только трактор, тракторшу с тракторенком пропьет.

Но Алексей упорно настаивал и доказывал, что лучше всего послать на курсы человека, знакомого с кузнечным делом. Быстрее всего поймет, а в случае какой маленькой поломки сам может исправить.

– О пьянстве не беспокойтесь. Артель вытрезвит. Да и что же такое получается? Архип – мастер на все руки, и Архип гибнет. Неужели не вылечим его?

– Могила вылечит. Сядет вот пьяный на трактор – и крышка.

– Пьяного на трактор не пустим. Я сам буду следить.

После долгих опоров заявили Алексею:

– Гляди, тебе отвечать.

Трезвым «на люди» Архип выходить не любил. Трезвым он был угрюм, задумчив и совсем неразговорчив. Поэтому, услышав, что его хотят послать на курсы, не поверил и, чтобы узнать, не брехня ли это, зашел к тестю. Распил с ним бутылку водки и только тогда направился в совет.

Как обычно водится, в совете всегда толкается много народу. Куренье, тары-бары. Увидев еще из окна слегка выпившего Архипа, мужики оживились. Они ждали, что Архип скажет им что-нибудь чудное и, когда он вошел, приветливо закивали ему, уступая дорогу к столу. Но Архип не обратил на них никакого внимания. Это еще более заинтересовало мужиков.

– Обязательно выкомарит, того гляди.

У Архипа, когда он остановился против Алексея, заходили желваки на лице и маслено блестели глаза. Помедлив и вприщурку оглядев мужиков, которые уже заранее хохотали, он крикливо спросил Алексея:

– В нашем конце пустобрехи болтают, будто Архипа на курсы послать хотят? И еще болтают длинные язычки, будто супротивников этому вопросу много? Чей раздастся ответ?

Мужики так и прыснули. Вперебой крикнули Архипу:

– Верно, в трактористы тебя постричь хотят.

– Только боятся – под колеса можешь попасть.

– Трактор в Левин Дол опрокинешь.

– Зазнаешься, бабу свою бросишь.

– Чего ему трактор? Башка не сварит управлять.

Молча выслушал Архип эти выкрики, затем медленно повернулся к мужикам, посмотрел на них и поднял руку:

– Тише!

Мужики дружно умолкли.

– Что это такое? – недоуменно спросил он. – Кто сказал – Архип с вами речь поведет? Кому подумалось? Ошибка вышла. Решительно нет никакой охоты говорить Архипу с вами. Вы можете спокойно стоять и слушать, о чем он ведет беседу с Алексеем. И не к вам, оболдуям, пришел. Ясно? И молчо-ок!

Немного неприятно было Алексею – особенно перед мужиками – говорить с ним, выпившим, но он не подал виду. Как бы между прочим спокойно произнес:

– Верно. Артель решила послать на курсы трактористов именно тебя. Только артель не знает, согласен ли ты.

Лицо Архипа оживилось. Он улыбнулся, сильной рукой отодвинул мужиков, будто собираясь плясать, и не Алексею, а им ответил:

– Где работа, там и Архип! И он ни чуточки не похож на этих пустомель.

Неожиданно топнул ногой, закричал на мужиков:

– Что вам тут надо? Зачем пришли? Алексея окуривать? Марш по домам!

Но мужики не тронулись. Они еще больше сгрудились к Архипу. Они любили его, кузнеца и кожемяку.

– Еще чего-нибудь скажи нам.

Алексей вглядывался в заросшее лицо его и находил, что черная клочкастая борода совсем к нему не шла. Она делала и без того широкое лицо его еще более широким. И захотелось ему снять с Архипа этот войлок бороды и посмотреть, как он тогда будет выглядеть.

– Слушай-ка, дружище, – тихонько проговорил ему Алексей. – Хочешь, я тебя побрею?

– Что такое предлагаете вы Архипу?

– Побриться… Бороду снять… Хочешь?

Архип с таким видом ощупал свою бороду, будто только сейчас заметил ее.

– Да, – тяжело вздохнул он, – вполне согласен с вашим предложением. Архип о-очень давно хочет соскоблить эту бахтарму.

– Мездру, – добавил кто-то.

– Но остер ли наструг? – спросил он Алексея. – Не попортит ли он мне шавро?

– Соскоблит, – обещался Алексей смеясь.

Взял Архипа под руку и дорогой урезонивал, чтобы он бросил пить. Архип внимательно выслушал, потом сознался:

– Да, все Архипу известно. Только он ничего не может с собой поделать.

– Ну, что тебя заставляет пить? Горе, что ль, какое, аль так…

– Горе не горе, а беда. Архип на все руки мастер. Стало быть, дальше что?.. А вот… У Архипа большой заработок. Куда ему девать деньги? И отдает их в казну.

– Только поэтому ты и пьешь? – удивился Алексей.

– Нет. Еще у Архипа есть недомоганье. Какое? Никто не разумеет Архипа, и от этой причины тоска. Ведь Архипа надо понять. Он – ба-альшая задача.

– А ты скажи, отчего тоска?

– Эх! В голове у Архипа шурупов много, а соразмерности им нет! Почему ты техник, а я – дважды два – четыре?

– Понятно. Учиться тебе не поздно. Ты зря много пьешь. Говорят, сразу по две бутылки.

– Две-е бутылки? И это много? – удивился Архип. – Самая порция. У Архипа такой характер: выпьет он две бутылки – и, их-ты, какой весе-олай, разговорчивый, а выпьет еще бутылку, хочется Архипу драться, бороться.

Бриться Архип начал было сам, но едва коснулся бритвой щеки, как поморщился и взглянул на бритву. Вместе с мылом на ней была кровь. Виноватыми глазами посмотрел он на Алексея, покраснел, передал бритву и печально произнес:

– Круговорот головы.

После бритья иное стало лицо у Архипа. А когда умылся да вытерся и посмотрел на себя в зеркало, то, улыбнувшись, заявил:

– Архип легкость почувствовал.

Через несколько дней Архипа отправили на курсы.

Провожая, Алексей напутствовал:

– Гляди, перед тобой открывается новая дорога. Крепись, Архип! И себя не конфузь и артель. Даешь ли слово?

– Трудно Архипу, но слово… он дает!

В маленькой комнатушке, что рядом с сельсоветом, суматошный крик. Алексей несколько раз стучал в бревенчатую стену, чтобы там замолчали, но крик становился еще громче. Работать было совершенно невозможно. Бросив список по учету семенного фонда, он крикнул стоявшему возле мальчишке:

– Иди узнай, что у них там за шум. Скажи, работать мешают.

Мальчишка сбегал быстро и, блестя глазами, как большую радость сообщил:

– Сидит там у Афоньки дядя Семен Лобачев. И весь-то он кра-асный! Кэ-эк ахнет шапкой об пол и драться к Афоньке лезет.

– Изобьет, – заметил кто-то.

– Сходи сам, – посоветовали Алексею.

Народу в маленькую комнатушку комитета взаимопомощи набилось полно. Шумели, орали, требовали чего-то. Больше всех напирал на Афоньку Лобачев.

– Что у вас тут за безобразие? – строго окрикнул Алексей.

Лобачев, видимо, не ожидая, что войдет Алексей, несколько смутившись, попятился от стола. Потом, подняв шапку и старательно, долго отряхивая ее, указал на Афоньку.

– Не имеет он законного права, Лексей Матвеич. Нет, не имеет…

– Про законы молчи. Ты их нарушил. Не для тебя они писаны! – крикнул Афонька.

– Да в чем дело?

Не обращая внимания на вопрос Алексея, Афонька хлопнул тетрадью по столу.

– Я еще раз тебя опрашиваю, сдаешь ты комитету мельницу с дранкой и чесалкой добровольно аль нет?

– Да как же добровольно, черт эдакий, коли за глотку хватаешь?

– Глотка твоя широкая, во-он какая! – разинул Афонька рот. – Не скоро ее сдавишь.

– Сдавили, сдавили, окаянные. Удушили человеческую жизнь. Разе дело? Пошел в потребилку за сахаром – не дают, пошла баба за ситцем – в шею выгнали, за керосином ходил – бидон пустой принес. Как жить, подумали? Лексей Матвеич, рассуди-ка, ну? Пущай мой голос лишняй, ладно, умолкну чуток, а зачем прочего лишать? Жить-то надо? Семья-то аль виновата? Ответчица за меня?

– Тебе чего Карпунька из города привез? Сколько овец отправил? А-а, ты овцами торгуешь? Знаю я. Все я про тебя знаю! Все как есть! – кричал Афонька.

Лобачева словно собака укусила. Не обращая теперь внимания на присутствие Алексея, он затопал на Афоньку:

– Зна-аешь? Да ты как был гольтепа, так и остался. И век им будешь. А то зна-аешь! Посадили дурака, дали в руки книгу, а видишь фигу. Учить тебя, дубину, да так учить…

– А тебе, – рассвирепел Афонька за свою малограмотность, – кнутовище в глотку всучить! Шибко грамотны. Жулики вы, жу-у-ули-и-ики-и!

– Граждане, будьте свидетелями, – побагровел Лобачев. – Христа ради, будьте. Кто жулики, говори! Ну, говори, не отпирайся. Слово не воробей. Кто?

– Оба вы с Хромым Степкой. Раньше в кооперативе воровали, а теперь двойную бухгалтерью завели. А какая двойная? Вот какая: денежки пополам. Где твоя книга на гарнцы?

– В капхлеб сдана!

– Хвост собачий туда сдан. Фальшивку сунул им. Настоящая книга где?

– Одна у меня книга.

– А за слегой на дранке что?

– Ври больше. Народ тут, свидетели.

– При них и говорю.

– Говори, язык твой долог! Наводи поклеп. За ложные слова, знаешь, што бывает?

– Што?

Тю-урьма-а! – выдохнул Лобачев.

Быстрым движением Афонька дернул ящик стола, вытащил оттуда книгу и со всей силой грохнул ею перед носом Лобачева.

– А за это што бывает?

Глянул Лобачев, испарина прошибла. Такая знакомая она, эта в синей папке книга. Сколько раз была в руках! Страхом и злобой перекосилось лицо Лобачева. Бледнея, он опустился на край стола. Заикаясь, тихо и удивленно спросил:

– К-как она к тебе попала?

– Признал? – торжествуя, спросил Афонька.

– Спрашиваю, как попала?

– Дело наше.

Лобачев помолчал, потом вздохнул и, отвернувшись к мужикам, тяжело прошептал:

– Мошенник!

Алексей подмигнул Афоньке, и тот, убирая книгу в стол, уже спокойнее опросил:

– Ну, Семен Максимыч, теперь сдаешь добровольно али дело в суд пустить? Не миновать твоему хозяйству торгов. Даю сроку день…