Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)
– Совершенно правильно, – согласился незнакомец.
– Судя по вашему разговору, вы, вероятно, много читаете?
– Ежедневно. Читать люблю с детства. Крылова басни знаю наизусть.
Они разошлись.
– Да, – уже отойдя, проговорила Роза Соломоновна, – избач у них культурный… Только почему же он не в колхозе?
На квартире их ждали Александра Федоровна и Прасковья. Они уже успели сходить в те избы, откуда будут взяты ребятишки на детскую площадку, и сказать там, чтобы завтра детей привели на медпункт.
Прасковья подобрала нянь, кухарок. Одну уговорили не только быть кухаркой в яслях, но и вступить в колхоз. Это была Минодора, вдова Абыса.
Медпункт начал свою работу. Кровь, взятую в пробирки, отослали в город, через несколько дней привезли результаты. Когда подсчитали, сколько будет детей в яслях, вплотную стал вопрос, где найти помещение. Оказалось, удобнее, чем дом Лобачева, не сыскать. Просторный, с большим отдельным двором. В доме есть помещение под кухню, есть две комнаты для яслей. Кроме того, дом этот находился против леса. И перед президиумом сельсовета стал вопрос о выселении Лобачева и его сына Карпуньки из дома. Но решить было гораздо легче, чем привести в исполнение. Главной помехой оказалась Варюха-Юха, Карпунькина жена. После ареста Карпуньки за потраву хлебов она поселила к себе старуху мать, которая до этого побиралась, сестренку, приютила глупую девку Аниську-Милок. Юха словно предчувствовала, что после ареста мужа ее обязательно придут выселять, поэтому и окружила себя беспомощными людьми.
В тот вечер, когда обсуждался этот вопрос в сельсовете, Юха, окруженная бабами, рассказывала, что папа римский уже выступил в поход на большевиков и остановился с войском под Киевом.
– И стоит он там вторую неделю и молебны служит. В одной руке – крест, в другой – меч. Сам роста пребольшого. Несметному войску нету терпежа: так и скачут на конях, и дудят в трубы, и палят в пушки. Все-то хочется им поскорее. «Чего, слышь, ты не ведешь нас на басурмантов? Аль за силу не ручаешься?» – «Ручаюсь я за силу, Христово мое воинство, но жду разрешенья от господа бога, грома-сигнала». И вот, бабыньки, в саму жару трахнул гром. Над Киевом и слетело разрешение-бумага, писанная огненными буквами.
Прибегали ребятишки звать матерей, стучали мужья в окна, никто с места не двинулся. Слух о бумаге с огненными буквами давно ходил по селу. Говорили, что эта бумага уж есть, есть она и у Юхи. Бабы надеялись, авось Юха покажет им ее, но Юха только намекнула и перешла на другое: о летающем гробе, который никак не «принимает» земля, потому что покойника без попа хоронили.
Алена, жена Никанора, на этот раз пришла от Юхи едва волоча ноги. Дрожащим голосом рассказала все, что слышала. Никанор обругал жену, отвернулся к стене и заснул. Но Алена не спала всю ночь. Утром возле открытого окна услышала шорох и не успела сообразить, в чем дело, как чья-то рука бросила конверт на стол.
«Либо письмо, либо повестка мужику».
Взяла конверт, положила в шкаф.
«Надо печь затапливать. Скоро стадо прогонят».
Затопила печь, поставила варить картошку. А из головы все еще никак не выходил гроб. О папе римском она почти не думала. Папа был где-то под Киевом, стало быть далеко, а вот гроб… гроб может оказаться и на их кладбище.
Во время завтрака подала конверт Никанору. Тот разорвал его, вынул письмо и принялся читать. Сначала удивлялся, потом стал хохотать.
– Что это ты, мужик, ржешь? – глядя на него, улыбнулась Алена.
– Как же, дура такая, не смеяться. Говорил, учись грамоте. Письмо-то ведь тебе прислано.
– Будет зря, – удивилась Алена. – Кто мне письмо пришлет? Нешто племянник из армии?
– Может быть. Только который, не знаю. Сколько их у тебя, племянников?
– Пес их пересчитает. Ну-ка, почитай.
– Ладно, слушай.
И Никанор прочитал:
«Слава в вышних богу».
– Будет тебе, – отмахнулась Алена, – что ты зря!
– Упросила читать, слушай…
НАКАЗ
Во имя пресвятой богородицы не забывать тебе страдальца Иисуса. Близится страшный суд, и будь тут. Молись, откладывай сорок поклонов и столько же «господи помилуй». Не будешь делать – гореть в аду. И приказ царя Давида: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». Это выполни. А скоро папа римский – плохо будет. Рать несметная, пушки. Он изничтожит колхозников, комсомольцев, коммунистов.
Размножь приказ десять раз и передай другим.
– Господи, вот грех-то, – проговорила Алена, заглядывая в бумагу.
– Да, баба, дело дрянь, – усмехнулся Никанор, засовывая бумажку в карман.
Встали ребятишки, умылись и тоже уселись за стол.
– Ты что же сама не садишься? – обратился к жене, которая места себе не находила.
– Я уж после.
Встретив в совете Алексея, Никанор показал ему бумажку.
– О папе римском? У нас уже есть!
– Паники не будет? – спросил Никанор.
– Видишь ли, пока папа еще под Киевом, нам беспокоиться нечего. А тебе поручение от совета; сходи-ка к Юхе, высели ее из дома.
В это время вошла Минодора. Оглядевшись, решительно заявила:
– Скажите Пашке, ни в кухарки, ни в колхоз не пойду. Слава богу, вовремя опомнилась.
– Бумажку, что ль, получила?
– Ка-кую?
– О папе римском?
Минодора и рот раскрыла. В недоумении глядела то на Алексея, то на секретаря сельсовета.
– Ну, вот что, – сказал Алексей, – в колхоз мы тебя приняли жалеючи. Только радости нам от тебя, видать, будет не много. Иди домой, на твое место десять баб охотятся.
Минодора не уходила. Думала, что ее опять, как и раньше, будут уговаривать, а оказалось вон как! Иди! Хотела что-то сказать Алексею, но тот прошел мимо, даже не взглянул. Постояв в нерешительности, вышла.
Юха с сестренкой пропалывали помидоры. Никанор позвал ее в избу. На кровати лежала старуха, на лавке сидела Аниська, расчесывая волосы. Никанор прямо заявил Юхе:
– По решению совета вы должны перебраться отсюда в свою прежнюю избу. Тут будут ясли.
Ничуть не удивившись, Юха ответила:
– Из этого дома, поколь жива, никуда не пойду.
– Кроме того, – продолжал Никанор, – очисти двор, захвати кур. Огород оставляем за тобой.
– Сказала: не пойду – и не пойду.
– Старик дома?
– Он нам не родня.
– Знаю, у вас фамилия другая, Горбачевы. Так вот, Горбачева Варвара, если к вечеру не очистишь дом, выкинем на улицу.
– А право имеете? Я беднячка!
– Что ты беднячка, про то нам тоже известно.
– Куда мужика угнали? – сразу закричала Варюха.
– Об этом бандите речь не хочу вести.
– Может, я брюхата, – заплакала Варвара.
– Это дело меня не касается.
– На бедных набросились? – взвизгнула Юха. – У меня мать при смерти. Куда я с ней? Мамка, – обратилась к старухе, – что молчишь? Выселять нас пришли. Плачь, мамка. Аниська, – повернулась к глупой девке, – совет выгоняет нас. Опять пойдешь по чужим людям. Плачь, Анисьюшка.
И Юха завыла в голос. К ней сразу присоединились еще три голоса. Такого оборота дела Никанор не ожидал. Он глядел то на одну, то на другую. А на крик и на вой женских голосов с улицы к окну уже налипли ребятишки, потом стали подходить бабы. Скоро у избы образовалась толпа. Одни были довольны, что Юху выселяют, другие принялись ее защищать. Юха услышав, что ее кто-то защищает, распустила свои рыжие волосы, терла ими глаза и громко выкрикивала:
– Я беднячка! Права не имеете! Я в суд подам. Нате, нате! Терзайте меня в клочья! – и начала рвать на себе кофту.
Стараясь сдерживать себя, Никанор, насколько было возможно, спокойно заявил:
– Тебя, что же, придется арестовать?
– Арестуй, арестуй, – зачастила Юха. – Вместе с моим мужем в тюрьму посади!
К окну подошла Любаня, кивнула людям на Юху:
– Ишь расселась в кулацкой избе. Какая беднячка нашлась!
– А ты кто, сволочь? – сразу набросилась на нее Юха.
– Я колхозница, – ответила Любаня, – а вот кто ты, говорить тошно.
– Сама хвост посуши на заслоне, – метнулась Юха.
– А твой никогда и не просыхал, – ответила Любаня.
Скоро к окну подошла и Устя. Ругань она заслышала еще в самом конце улицы.
«Ну, теперь будет дело, – подумал Никанор, – как бы, черти, не подрались».
Хотя Устя знала, в чем дело, но притворилась незнающей. Оглядев баб, она спросила:
– Это что они схватились?
Ей охотно ответили. А Любаня, как только завидела свою подругу, смолкла. Поле брани она всегда охотно уступала Усте.
– Неужели она Любаню сволочью обозвала? – переспросила кого-то Устя.
– Ей-богу, обозвала, – подтвердили ей.
– Эта? – указала пальцем на Юху. Затем, смерив ее презрительным взглядом, звонко начала: – Эта потаскуха, шинкарка, сплетница? – Обратилась к бабам: – С каких же пор, бабыньки, наших колхозниц стали сволочами обзывать? И кто такую власть кулацким снохам дал?
Не давая выговорить Юхе ни слова, Устя по косточкам принялась разбирать ее. Она перечислила все: сколько раз ходила Юха в соседние села за покупкой водки, сколько наторговала денег, сколько добра отхватила у Лобачева. Походя упрекнула, что Юха выгнала мать из дому, а вот теперь нарочно взяла, чтобы совет не выселил из кулацкой избы. И Милка прихватила.
А народ все прибывал. Юха уже не ругалась. Она сидела спиной к бабам и, вздрагивая, плакала. Устя продолжала звенеть. Перечислив все, что вспомнила, обрушилась теперь на папу римского. И так разукрасила Пия Одиннадцатого, что все его белые ризы повергла в грязь, крест разнесла в щепки, а в кадило, чтобы затушить его, обещала нацедить такое, что бабы, услышав, сразу взорвались хохотом.
– А это что? – показала Устя бумажку. – Это папа Юхе письмо прислал, и она сама переписала и по окнам рассовала. Оба они с папой сплетники, оба стоят друг дружки.
Никанор попросил народ разойтись, а Юху предупредил:
– Нынче к вечеру, аль завтра чтобы твоего тут духу не было.
Сила словаК Розе Соломоновне пришел Василий Законник и рассказал ей о смерти снохи. Она принялась расспрашивать, на кого падает подозрение в аборте, но Крепкозубкин говорить не хотел и советовал спросить Авдея. Вспомнив встречу в лесу с избачом, который рассказывал об Авдее и обещал их познакомить с ним, она написала записку Авдею и послала с мальчиком. В записке просила прийти его после обеда, к этому же времени, сказала, чтобы пришел и Крепкозубкин.
Окончив прием больных и пообедав, Роза Соломоновна сидела на крыльце, читала газету.
– Здравствуйте, – услышала она возле.
– А-а, избач! Почему вы слово свое не сдержали? Вы же обещали познакомить меня с вашим лекарем Авдеем?
– Ему некогда было, сенокос.
– Неужели он и сейчас все лечит?
– Лечить он перестал. Хочет быть полезным вам.
– В чем же дело? Кстати, мы послали за ним, и он, вероятно, скоро придет. Вы подождете его?
– Что ж, можно.
Некоторое время они помолчали. Затем Роза Соломоновна, вспомнив, спросила:
– В лесу вы сказали, что вы единоличник. Верно это?
– Верно.
– Странно! Вы избач… ведете культурно-просветительную работу, вероятно агитируете за колхоз, а сами до сих пор в колхоз не вступили. Почему?
От такого вопроса он несколько опешил.
– Знаете, избачом я… недавно.
В это время подошел Крепкозубкин.
– Ты уже тут? – удивился Законник.
– А ты только идешь?
– Меня Юха задержала. Спрашивала, имеет ли совет право выселить ее. Я сказал: «Полное». И теперь она выселяется, – похвалился Василий.
Указывая Розе Соломоновне на Авдея, спросил:
– Ничего с ним о моем деле не говорили?
– О чем я буду с ним говорить?
– Как о чем? – удивился Крепкозубкин. – Спросили бы, он знает.
– Странно. Что может знать о таких делах избач? Я Авдея жду. Где он?
– Где? А вот! – чуть не в лоб Авдею ткнул пальцем Крепкозубкин.
Переводя взгляд с одного на другого, Роза Соломоновна замахала руками. А фельдшер весело захохотал, перегнулся через перила крыльца.
– Так вы… и есть Авдей? – с неподдельным удивлением спросила Роза Соломоновна.
– Он самый.
– Но как же… в лесу там?.. Это нехорошо!
– Зато весело, – снова захохотал Авдей.
Крепкозубкин, так ничего и не поняв, махнул рукой.
– Вполне законно.
– Что законно? – спросил Авдей.
– Если скажешь, кто аборт Аннушке делал.
Авдей охотно принялся рассказывать:
– Аборт делала Настя. У Аннушки получилось общее заражение крови. Помочь ей уже было поздно. В больницу ехать отговорила тоже Настя.
Потом сказал, что за Настю и Катьку пора взяться, что он несколько раз советовал им бросить такое дело, намекал на суд, но они не слушались. В такт его словам Крепкозубкин кивал головой.
Роза Соломоновна посоветовала подать заявление в суд и просить, чтобы суд был показательным. Сама обещалась выступить обвинителем. Ее поддержал Авдей.
– Только об этом пока никому, – предупредил фельдшер.
– Все будет в тайне, – обещался Василий.
– А Юха вытряхивается? – спросил Авдей. – Лучшего дома для яслей не сыскать.
– Куда там! Я теперь всех ребятишек в ясли и на площадку сбагрю.
– Вот видишь, – подхватил Авдей, – что значит колхоз! Не будь его, пропал бы ты с внучатами. А еще не шел тогда.
– Я не шел? – удивился Законник. – Как я не шел? Это Митроха упирался. Да ты что меня-то упрекаешь? – спохватился Василий. – Сам что не идешь, сам? Ишь других уговаривает, а сам… – Крепкозубкин погрозился пальцем. – Хи-итра-ай!..
Авдей лениво проговорил:
– Я что?
– Как что? – теперь уже взялся Крепкозубкин. – Почему не идешь в колхоз? Аль тебе места не хватит? Эй, грамотей! Войди, а на тебя глядя и другие потянутся. К жнитву дворов сорок еще войдут.
Авдей ладонью водил по перилам. На лице у него Роза Соломоновна заметила смущение. Помня наказ шефа «вести агитацию за колхоз», она испытывала теперь остро волнующее чувство агитатора. Вот он – единоличник. Когда, как не сейчас, уговорить его? Она долго подбирала слова, а потом, краснея, проговорила:
– Почему бы вам действительно не вступить в колхоз?
Авдей, подумав, печальным голосом ответил:
– Поздно.
– Как поздно? – словно ждал такого ответа Крепкозубкин. – Как поздно, коль самое время?
И тоном, не допускающим никаких возражений, приказал:
– Вот что, иди-ка садись за стол и пиши заявление.
Роза Соломоновна живо подхватила:
– Да-да, дела этого нельзя откладывать. Идите в помещение, мы дадим бумаги, чернил.
Улыбаясь, она взяла Авдея за руку. Полагала, что Авдей упрется, – в газетах сколько раз читала, как середняки упираются, – но радость ее была велика, когда Авдей не стал упираться, а пошел. Суетясь, нашла ручку, чернила и усадила Авдея за стол. Но он сидел, не шелохнувшись. И опять забеспокоилась. Ей казалось, что сейчас он встанет и решительно уйдет. Подошла, взяла ручку, обмакнула перо в чернильницу, подала ему и отошла, все еще опасливо поглядывая на Авдея. А тот сидел, думал, и рука его дрожала.
«Как он колеблется, как в кем борются две души!» – подумала Роза Соломоновна, а вслух спросила:
– В чем же дело?
Поникнув головой, Авдей горько усмехнулся и еле слышно произнес:
– Написать не трудно, только… Василий вон знает.
– Что я знаю? – насторожился Василий. – Пиши, и больше никаких.
– Правление мне не поверит. Помнишь, как я выступал против колхоза, когда церковь закрывали?
– Э-эх! – протянул Василий. – Мало ль что раньше было? Кто старое вспомнит, тому глаз вон.
– И другое затрудняет… С домашними не посоветовался.
Василий Крепкозубкин руками всплеснул:
– С домашними? А ты разь не хозяин? Да они без тебя никуда…
– Вдруг делиться захотят.
– Кто делиться? Жена? Братишка? Права не имеют. Ты – глава. Ишь жена! Не бабье это дело.
– Еще не знаю, как и писать, – проговорил Авдей.
– Как? А как я писал. Пиши, буду подсказывать.
И под диктовку Крепкозубкина Авдей написал:
В правление колхоза «Левин Дол»
от середняка Крупнова
Авдея Федоровича
Заявление
Прошу принять меня с семьей в колхоз. Имущество сдаю: рабочую лошадь, жеребенка, двухлемешный плуг, бороны «зигзаг», одноконную сеялку, телегу на железном ходу, веялку, хомуты – ездовой и пахотный. Также всю сбрую, какая найдется, и мешки и канаты. Сдаю свой надел земли с посевом ржаного и ярового на 6 едоков и долю сенокоса.
С уставом артели знаком и подчиняюсь ему, как и всем распоряжениям по артели
К сему Авдей Крупнов
Роза Соломоновна пожала Авдею руку и заверила:
– Я буду поддерживать вас на правлении.
Вышли на крыльцо. В селе было тихо. И внезапно тишину раздробил гулкий набат. Мигом изо всех изб, мазанок и огородов хлынул народ на улицу.
– Где пожар?
– Какая улица горит?
Но ни дым а, ни огня не было видно.
А колокол все бил и бил, тревогой наполняя село.
Авдей стоял на ступеньках крыльца. Он судорожно вцепился в перила. Испуганное лицо его было бледным, глаза лихорадочно блестели. Крикнув Василию: «Бежим!» – помчался к церкви. Скоро их обогнала пожарная дружина комсомольцев. Василий вслед крикнул было: «Где горит?» – но дружинники не ответили. Лишь когда собрались возле церкви, узнали, что в степи горели стога колхозного сена.
Алексей и Бурдин запрягли жеребца «Самолета» и понеслись в степь. Сзади с вилами, граблями и лопатами бежала толпа народа.
Горели два недалеко стоявших друг от друга стога. Горели они не снизу, а сверху. Пожарная дружина с Петькой во главе бросилась к стогам, но огонь так разросся, что нельзя было забросить багор наверх. Две бочки воды, выпущенные из насоса, сшибли струей огненный верх, и тогда уже сено загорелось снизу. Те, кто прибежал с лопатами, принялись копать дерн, бросать его в огонь, с топорами отправились в лес рубить зеленые кусты. Охапками кидали они их в жадное пламя, но огонь пожирал и зелень.
Багром стащили кучу горящего сена, загорелась сухая степь, и огонь пополз к соседним стогам.
– Мужики, окапывать! – крикнул Алексей.
Принялись окапывать стога, забрасывая пламя землей. Алексей видел, что лопатами ничего не сделаешь, и если поднимется ветер, то огонь может захватить всю степь.
– Кто с вилами, караульте ближайшие стога, а ты, – обернулся он к Авдееву братишке Ваське, – садись на лошадь и езжай в село. Скажи, чтобы сейчас же пригнали четыре плуга с лошадьми.
Васька вскочил на лошадь. На дороге повстречался с Авдеем и Крепкозубкиным. Авдей остановил Ваську:
– Что там?
Бросив испуганный взгляд на подбегавшего старика, братишка махнул к степи рукой:
– Два стога горят.
Прибежали они в то время, когда народ оцепенело смотрел на третий стог. Этот стог стоял почти у самых Дубровок, до него даже ветром не донесло бы искру, но он загорелся. Видели, как сначала, словно из трубы, показался белый дымок, затем огонь охватил почти весь верх. Алексей и Бурдин не знали, что делать. Прямо с разбегу бросился к горящему стогу Василий, за ним Авдей. Он быстрее старика забрался наверх, схватил кучу горящего сена, обжегся и крикнул, чтобы подали вилы. Отворачивая лицо остервенело принялся сбрасывать сено вместе с огнем вниз. На помощь ему подоспел Василий, затем Алексей, Бурдин и Петька. Решив сбросить горящую верхушку, они стали в ряд, вилами завернули сено сбоку и дружно сбросили объятую пламенем и дымом огромную кучу. Внизу мужики принялись топтать огонь и оттаскивать сено в сторону. Третий стог удалось спасти. Он стоял изуродованный, растрепанный, без верхушки. Оставив несколько мужиков караулить, опять побежали к догоравшим стогам. Поднялся ветер, огненные клочья начало разбрасывать по степи. Огонь быстро перебегал, подбирая уцелевшие клочья сена. В это время подоспели четыре пары лошадей с плугами. Начали опахивать. На остальные стога посадили по два человека, чтобы следить, не покажется ли возле или под ногами струйка дыма.
К Бурдину и Алексею, размахивая руками, подошел Крепкозубкин.
– Ты что? – спросил Алексей.
– Вот, обжег.
– Я тоже обжег. Но ты молодец, дядя Василий.
– Мы с тобой что? Гляди, Авдей как обжегся.
– Я не ожидал, что он будет тушить наше сено.
– Почему?
– Как почему?
– Это ты зря, – догадался Василий. – Он не такой теперь. Гляньте, что у него с руками.
Возле Авдея стояла толпа. Завидев Алексея и Бурдина, он смущенно улыбнулся.
– Сильно обжег? – спросил Алексей.
– Пустяки, – ответил Авдей.
– Покажи!
На пальцах и сверху на кистях рук были полосы ожога и ссадин. Рукава рубахи висели клочьями.
– Поезжай домой, – посоветовал Алексей. – Ты фельдшер, сам и вылечишься. За то, что стог тушил, спасибо.
Как только Авдей уселся на подводу и тихо тронулся, Василий сказал Алексею:
– Переработался Авдей.
– Как переработался?
– У него в кармане заявление в колхоз. Мы с врачихой уговорили.
Алексей удивленно взглянул на Бурдина.
– Желательно, остановлю его? – спросил Крепкозубкин.
И, не дожидаясь ответа, побежал догонять подводу. Переговорив с Авдеем, шел обратно и нес бумажку. Бурдина и Алексея окружил народ. Заявление Крепкозубкин прочитал вслух. Колхозники начали толковать всяк по-своему:
– Одумался.
– Гляди, все имущество сдает.
– В фершала метит.
– Да уж Авдей без притчи шагу не сделает.
– А в огонь бросаться ему тоже притча?
Разошлись с пожара поздно, а вечером на собрании ячейки долго обсуждали, кто мог поджечь стога, но подозрение ни на кого не падало.
Был поставлен вопрос о заявлении Авдея. Начались споры. Вспомнили все Авдеевы дела, его выступления против колхоза, связь с Митенькой, с Лобачевым, агитацию против медицинского пункта. Словом, ничто не было забыто, но чувствовалось, что сегодняшний случай на пожаре одерживает верх. С какой стати бросаться Авдею в пекло спасать колхозное сено? Особенно горячо выступала Роза Соломоновна. Она рассказала, как нелегко было уговорить Авдея, как он искренне колебался и как был испуган, когда ударили в набат, и первый побежал. Авдея приняли в колхоз. Только что проголосовали, распахнулась дверь, и, запыхавшись, вбежал Илья. Дрогнувшим голосом кузнец крикнул с порога:
– Какая-то сволочь силосные ямы закопала!
Многие даже не поняли сразу, в чем дело. Но кузнец, размахивая руками, горячился:
– Продольную яму закопали наполовину, а которая с плетнем – доверху, третью только начали, да не успели.
Петька Сорокин побледнел. Ответственным по силосным ямам был он.
– Та-ак, – протянул Бурдин. – В один день два несчастья. Пойдемте.
Шли молча. Ночь темная, в улицах лаяли собаки. Слышалась гармошка.
Подходя к силосным ямам, заметили свет двух фонарей. Это конюхи ходили возле закопанных ям и ругались.
– Проспали? – крикнул на них Алексей. – Удивительно, как вас самих не закопали?
– Диву даюсь, – подошел с фонарем старший конюх. – Ты гляди, что они тут наделали. Ведь надо было осилить такую работу.
– Закапывать легче, чем выкапывать, – послышался чей-то голос.
Молодой конюх, стоявший возле Бурдина, всплеснул руками и со слезой в голосе выкрикнул:
– Это я виноват!
– Почему? – обернулся к нему Бурдин.
– Слышал, как закапывали, только невдомек было. Думал, комсомольцы работают. Подивился: вот заботливые, ночью покоя не знают.
Сорокин прыгнул в ту яму, которую копал он с комсомольцами пять дней и которая была засыпана кем-то в один час, освещал фонарем стены и ругался непривычными для него словами.
Разошлись с силосных ям, как с могил. Каждого грызла досада, обида. Алексей пришел домой, лег на кровать, задымил папиросой и молчал. Дарья тоже молчала. Лежал долго не смыкая глаз.
– Я лампу зажгу, – поднялась Дарья.
При свете лампы Алексею вдруг захотелось просмотреть свои давнишние чертежи плотины и мельницы. Встал, выдвинул корзину и долго копался в ней.
Сел на сундук, разложил чертеж плотины. Потом, как бы спохватившись, воскликнул:
– С электрификацией села ничего не выйдет. Где сейчас достанешь динамо? Гвоздей и тех нет.
Затем принялся вспоминать, как приехал в Леонидовку, как на лугу встретил ее, Дарью, как приходила она к нему в «штаб-погребицу».
– Знаешь что? – усевшись рядом, сказал он. – Уедем с тобой на Днепрострой.
– Спать бы лег, – ответила Дарья. – Глаза у тебя нехорошие.
– Спать не буду. Кто же все это наделал?
– Утро вечера мудренее.
– Какой вечер, – заря.
– Переустал ты.
– Как, как сказала?
– Переустал.
– Верно, переустал. Тебе нравится жена Бурдина?
– Ничего. Работает в яслях.
– Не ругаются они?
Дарья не успела ответить. Кто-то тихонько постучал в дверь. Это было неожиданно. Стук повторился.
– Кто? – спросил Алексей.
– Я тут, я, – послышался голос.
– Кто я?
– Аль не узнал?
Приоткрыв дверь, Алексей изумился. Перед ним стоял кривой Данилка, тот самый, который зимой чуть не подрался с перегибщиком Скребневым.
– Конечно, не узнал, – удивленно произнес Алексей. – Разве каждого по голосу узнаешь? По какому делу в такую рань?
– По вашему, колхозному. Ты один?
– Дарья тут.
– Ну, это все равно что один. Слушай… да ты открой дверь, впусти. Дарью не съем.
Впустив Данилку в мазанку, Алексей затворил дверь. Данилка огляделся. Заметив на сундуке чертежи, отодвинул их и сел. Некоторое время молчал.
– Сразу тебе иль издалека?
– А как самому виднее, – заинтересовался Алексей.
– Ладно. Только уговор: никому ни-ни. Даешь слово? Ну, вот… Я знаю, кто закопал ямы.
– Ври! – привскочил Алексей.
– Святая икона, – прошептал Данилка. – Да, знаю. Было это так: уехали комсомольцы на пожар, инструменты не убрали, а один человек и подговорил свою бабу. Та других. Когда стемнело – к ямам.
– Чьи же бабы?
– Скажу. Больше скажу. Моя холера тоже была.
– Жена?
– Да-а. Сам видел.
– Рассказывай, как было дело.
– Десять мужиков нас в риге стояло, глядели. Прямо скажу, боязно мне было глядеть, а как другим – не знаю. Смеялись, я не смеялся. Дрожь меня проняла. А он, этот человек, стоял возле. Как взгляну на него, заслышу его смех, дубиной мне по затылку. Старался, старался комсомол, дней, никак, десять, и все насмарку. Поверь, всю ночь я не спал.
Данилка пытался говорить спокойно, но голос его дрожал.
– Кто же тот человек? – прервал Алексей.
Данилка свернул цигарку, закурил и сердито глянул на Алексея.
– Ужель невдомек? – повысил он голос. – Эх, председатель! Я того человека всего раскусил. Потому к тебе и пришел. Кой черт меня заставил бы ночь не спать да людей беспокоить. Стигней, вон кто! Враг он ваш, – и могу прямо сказать, – и наш. За жеребца он вам и за то, что судом прихлестнули зимой. А баба его – змея. Она всех собрала. И как человек я грамотный, баб всех упомнил и даже на бумажке записал. – Он подал список.
– Большое тебе спасибо, – потряс Алексей Данилке руку. – Сегодня у нас две беды. Случайно не догадываешься, кто зажег стога?
– Святая икона, не знаю. Что одним глазом своим видел, говорю, а про пожар не знаю.
– Почему ты вечером не сказал мне об этом? – вдруг спросил Алексей.
Данилка ответил не скоро:
– Думал.
– О чем?
– Обо всем.
– Все-таки надумал?
Данилка взволновался еще больше. Роняя Алексеевы чертежи, он, заикаясь, начал:
– Я, видишь ли, Матвеич, того… и сказать-то сразу вроде неаккуратно. Так смелый, а сейчас и смелость куда-то девалась. Ну, все равно. Вчера, говорю, как по затылку меня ударило. Это про Стигнея. Эге, думаю, вон куда. А ведь я у него два года в работниках оттрубил. Вон к чему я говорю. Понял меня?
– Пока не все понятно.
– Ах, горе! Язык мой дубовый. Со Скребневым-то, помнишь? В колхоз гнал меня силком. А я не люблю, когда меня ломают. И пошумели мы. А я что?.. Иль опять непонятно? Чудак человек. Да в колхоз я иду! В колхоз! – вдруг выкрикнул Данилка и в упор уставился на Алексея острым глазом.
– Давно пора.
– Может, и так, – подхватил Данилка, – только характер мой дурной. За собственность держался крепко, потому как горбом своим наживал. А вчера, ну, святая икона… «Ах ты, думаю, да я же у тебя, негодяя, батрачил, ну, погодь… Только бы не оттолкнули меня колхозники, уж я тебе»… Примете, что ль? – внезапно спросил Данилка.
– Жена ругать тебя не будет?
– Баба? – вспыхнул Данилка. – Да она у меня вот где, – показал он кулак. – Я еще за ямы ей всыплю. Только баба у меня такая: куда я, туда она… Стало быть, святая икона, писать заявление?
– Святая икона, – подтвердил Алексей.
Выйдя, Данилка зорко оглянулся по сторонам, боясь, как бы кто не догадался, зачем он так рано приходил к Алексею.
Еще раз прочитал Алексей список и, что с ним редко случалось, выругался.
Не завтракавши, зашел к Бурдину, вместе с ним направились в сельсовет. Вестового послали за бабами, которые вчера закапывали силосные ямы. Бабы хоть и догадывались, в чем дело, все-таки спрашивали вестового, зачем их вызывают, но вестовой и сам не знал. Евстигнеева жена идти отказалась, вместо нее пришел он сам. Алексей не сразу приступил к опросу. Сначала принялся за другие дела. Искал задолженность, проверял прошлогодние платежи, взносы за тракторы и, лишь когда в сельсовете собралось много колхозников, начал говорить. Говорил спокойно и словно между прочим упомянул, что закопка силосных ям – дело контрреволюционное. Потом прочитал список.
– Вот, граждане, не дожидаясь милиционера, выполните приказ от сельсовета: к обеду выкопать все ямы. Завтра с утра заплести их прутьями, после обеда оштукатурить. Силосные ямы – дело полезное. А потом мы поговорим по-другому.
Так же, как со штрафом за потраву хлебов, никто ему не возражал.
– А если бабы не будут? – задал кто-то вопрос.
– Мужиков заставим, – ответил Алексей.
– За баб мы не ответчики, – раздался голос.
– Это ты, Евстигней? Говори, говори.
– Бабы закапывали, их и откапывать заставляйте.
– Не пойдешь?
– Нет.
– Хорошо. В самом деле: степенные мужики и вдруг пойдут бабьи грехи зарывать. Правильно рассуждает человек.
Мужики сначала тихо, затем громче и яростнее принялись ругать баб. Те, не поняв, в чем дело, в свою очередь начали обвинять мужиков в подстрекательстве.
– Я, истинный господь, не шла, – кричала одна баба, – а мой дурак гнал.
Этот «дурак» стоял с ней рядом и моргал ей, чтобы она замолчала, но баба была не умнее своего мужа.
– Ведь гнал, а? – допрашивала она его.
– Пастух, что ль, я тебе, – проговорил невзрачный на вид мужик.
– Скажите, вас всех на эту работу мужья подстрекали? – спросил Алексей, увидев, что к столу пробирается Данилкина жена.
– Погодь-ка, – звонко крикнула она, – это как дядя Стигней работать не пойдет? Это за что ему поблажка от советской власти? Не его ли баба прибегала ко мне?
Круто повернувшись к народу, она, передразнивая жену Евстигнея, принялась рассказывать:
– Прибежала ко мне его толстуха и давай: «Машка, живей бери лопату, пойдем чертовы могилы закапывать». – «Какие могилы?» – говорю. «А на лугу комсомольцы накопали. Слышь, всех ребятишек у единоличников в них будут закапывать». А я ей: «Что ты зря». – «Не зря, мотри. У нас, Машка, круговая порука. Все идем, и ты не отставай. После плохо будет».
Повысив голос, уже Алексею негодующе крикнула:
– А теперь Стигней – не работать? Он и бабу свою подзудил. Вот мой мужик, дело другое. Он за меня не пойдет работать. Раз я сама нагрешила, сама и отвечать буду. Он уж мне всыпал. И за дело. А Стигней – не работать?
– Да, он не станет работать, – повторил Алексей, – Евстигней милиционера будет дожидаться.
– Тогда дело другое, – догадалась Данилкина жена.
