Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 49 страниц)
Со дня смерти Абыса между фельдшером Авдеем и Митенькой дружба еще более укрепилась. Авдей так незаметно выдвигал впереди себя Митеньку, что тот и сам гордился, будто всеми делами против колхоза именно он заправляет. Да и не было нужды Авдею выступать открыто против колхоза: о больнице и о фельдшерском пункте никто как будто хлопотать не собирался. И он по-прежнему лечил и, как раньше, брал деньгами, натурой, а недавно в соседнем селе купил большой гардероб, сундук, посуду, граммофон да кровельное железо для амбара. Чтобы окончательно выветрить мысль у колхозников об организации медицинского пункта, он с них плату брал совсем небольшую.
Раньше, чтобы упросить Авдея осмотреть больного, к нему ходили несколько раз, а сейчас он сам, едва прослышав о больном, шел к нему, осматривал, выслушивал, называл болезнь полным именем и давал лекарство.
Смотря по тому, кто перед ним был, некоторым он не советовал выходить на работу. И они отсиживались дома дня по три, по четыре. В разгар прополки яровых кто-то пустил слух, что согласно декрету больным колхозникам, не вышедшим на работу, все равно зачтут дни и оплатят. С этим вопросом обратились к Бурдину. Тот подтвердил, но сказал, что о болезни нужна справка. На второй и третий день Бурдину принесли около полусотни справок за подписью Авдея. Ничего не ответив колхозникам, Бурдин поставил вопрос о справках на правлении, и все их до единой аннулировали. Авдей, узнав об этом, встревожился, что «перегнул», и всех, кто приходил к нему, убеждал в полном их здоровье.
Ясли, и площадку хотели организовать еще в прошлом году, но не нашли помещения. Не легче было с помещением и в этом году. Грудных по подсчету оказалось около семидесяти. Где найти такой дом, чтобы в нем расставить столько кроваток? А кроватки где взять? Досок нет. Потом нужны еще матрацы, пеленки, подушки, одеяла, посуда разная, а самое главное – это продукты! Отпустит ли райпо? Что, если только обещает? И тогда опять ребят по домам, опять отрываться бабам в самую уборку.
Так думала Прасковья, подходя к квартире Бурдина. Александра Федоровна сидела на крыльце с ребенком. Увидев Сорокину, закивала ей.
– А я и так к тебе, – улыбнулась Прасковья.
– У меня муж исчез.
– Он в Алызово чуть свет поехал.
– И не мог даже разбудить. Вот му-уж…
– Ничего, муж у тебя хороший, – садясь на ступеньку, промолвила Прасковья.
Довольная похвалой, Бурдина тихо сказала:
– Уехал не евши.
– Не умрет, – успокоила Прасковья. Советовалась, с ним об яслях?
– Отговаривал, слышь, – не управлюсь. Да я его все равно не послушаюсь.
– И хорошо сделаешь, – подзадорила Прасковья. – Они, мужики, не верят в нашу силу. Нет, мы им докажем, что такое женщина в колхозе!
Бурдина передала ребенка няне и решительно заявила:
– Сегодня пойдемте по избам, запишем ребятишек… Согласны будут бабы отдать детей в ясли?
– Бабы-то будут согласны, – ответила Прасковья, – только не в них дело.
– В ком же?
– Вот увидишь, в ком.
Поговорив еще немного, они пошли…
Возле полуразвалившейся избы Чушкина Арефия, в пыли, в сухом навозе, вместе с курами, копошились два мальчугана. Одному было года три, другому – лет пять.
Тут же сидела девочка лет восьми и держала на руках младенца. Несмотря на жару, младенец был плотно завернут в тряпье. С лица его, как с лица взрослого во время молотьбы, струился пот. А так как ребята, играя, высоко подбрасывали пыль, то на лице ребенка были черные полосы.
– Что же ты, дура, в такой пыли сидишь с ним? – сердито обратилась Прасковья к девочке.
– Где же сидеть? – переводя глаза с Прасковьи на Александру Федоровну, спросила нянюшка.
– На огород иди или на луг.
– Эх, небось они тут подерутся без меня. Яшка Ваньке недавно голову железкой расквасил.
– Где старуха?
– Нитки в избе сучит.
– Уйди с этой пыли, – приказала Прасковья. – Гляди, ребенку глаза все запорошило. Как его зовут?
– Федькой.
– Ослепнет твой Федька.
– А мне что? – равнодушно отозвалась девочка.
Прасковья с Бурдиной пошли в избу.
Шагая через порог, Александра Федоровна не догадалась нагнуться и задела головой за низкую перекладину двери.
– Ушиблась? – спросила Прасковья.
– Да нет. Пустяки. Какая-то мука за воротник насыпалась.
– Гнилушки.
Старуха, бабушка этих ребятишек, сидела в избе, сучила нитки.
– Здорово, бабушка Февронья, – поздоровалась Прасковья. – Нитки сучишь?
– Что же старой делать? Не даром хлеб жру.
Февронья злобно посмотрела на вошедших. Через баб до нее дошел слух, что скоро у колхозников будут отбирать детей. Поместят их в одну избу, откормят, а к осени увезут.
– Детей вздумали отбирать?
– Зачем они нам? – садясь на лавку, усмехнулась Прасковья.
– А ты, поди, не знаешь?.. Нет, не видать вам наших ребятишек.
– Мы и не возьмем, – сказала Прасковья. – На кой они нам? Возьмем у тех, кто сам хочет отдать. На них колхоз и расход понесет.
– Душно как, – промолвила Александра Федоровна. – Вы хоть бы окно открыли.
Но старуха не ответила ей. Она опять обратилась к Прасковье:
– Сноха-то вчера – и – ишь расфуфырилась: «В ясли отдам. Ты, слышь, стара стала. Какой пожар, погорят». А я ей: «Погорят – ты, сатана, опять народишь».
– Напрасно, бабушка Февронья, так рассуждаешь, – вступилась Александра Федоровна. – Погляди, что с вашим внучонком. Он в пыли задохнется.
– Задохнется? – удивилась старуха. – Здоровее будет. Все мы так росли, глядь не задохлись.
– Опять напрасно так рассуждаешь. В яслях и сытно будет, и чисто, и все время на воздухе.
Старуха еще злее посмотрела на чужую женщину и, сморщив лицо, запальчиво выкрикнула:
– Ты бы за своим ребенком больше глядела: кислый у тебя, слышь. Страсть, бают, одна.
Александра Федоровна покраснела.
– Это, бабушка, оттого, что в селе нет доктора и некому осмотреть ребенка.
Старуха на это язвительно заметила:
– А за нашими ребятишками так фершала по пяткам и бегают… – Встала, резко повернулась, застучала костлявым кулаком по столу и, уронив сканец, прокричала: – Ввек я дохторов не знала, сроду к фершалам не ездила, а восемнадцать человек родила.
С изумлением посмотрела Александра Федоровна на эту сухощавую старуху. «Неужели восемнадцать?»
– Сколько в живых осталось?
– Пятеро.
– Вот видишь, – подхватила Александра Федоровна, – а был бы врач, все бы остались живы.
Февронья расхохоталась:
– Погляжу на тебя – глупощая ты!
– Почему? – не обиделась Александра Федоровна.
– «Все бы живы остались». А куда мне их столько? С этими горе мыкала.
Вздохнув, не то завистливо, не то осуждающе проговорила:
– Нынче вон как ловко бабы ухитрились. Забрюхатили чуть, бегут к Насте аль к Катьке.
Желая закончить затянувшийся разговор, Прасковья обратилась к старухе:
– Говори: отдаешь внучат или подождешь?
– У них мать есть.
– Мать согласна, ты вот как?
– А вот я как: пока жива, пока ноги ходят, глаза видят, с внучатами не расстанусь. – Передохнув, громко и жалобно произнесла: – Ты, Паша, подумай: за что же меня тогда, дуру старую, кормить будут?
Прасковья махнула рукой, и они вышли. Ребятишки все еще пускали пыль, высоко подбрасывая ее, девчонка с ребенком сидела на том же месте, а Февронья вновь крутнула веретено, и оно тонко, жалобно запело. Пройдя двора два, Александра Федоровна, случайно оглянувшись, увидела, что старуха вышла из избы, в руках у шее была тряпка, подошла к девочке и принялась вытирать тряпкой лицо ребенку.
Вторая старуха, к которой они направились, сидела на пороге глиняной мазанки и вязала чулок. Но вязать ей мешала орава ребятишек. Трудно было поверить, что все они из одной семьи. Их шесть человек, седьмой лежал в зыбке, подвешенной на перекладине между ветел. На колени к старухе забрался мальчуган, который, интересуясь вязаньем, то и дело выдергивал спицы. Второй, постарше, швырял клубок ногой. Сзади стояла девочка лет шести и занималась тем, что стаскивала с бабушки платок и опять надевала его на голову старухи. Этот же платок вырывал из ее рук братишка. Еще постарше девочка назойливо просила хлеба, затем отправилась в избу сама и вынесла оттуда большой ломоть. На нее, как коршун, налетел самый старший и, свалив ее, выхватил ломоть.
– Заступись, баушка! – заорала девочка.
– Эй ты, разбойник, что делаешь? Ну-ка, где палка?
– На, баушка, на, – услужливо подала ей девочка палку.
Кряхтя, старуха поднялась, но мальчишка, показав ей язык, злорадно засмеялся и с куском испачканного в земле хлеба пустился наутек. Оглядываясь, он чуть не сшиб Прасковью.
– Здорово, бабушка Фекла. Что делаешь? – подходя, спросила Прасковья.
– Цыплят гоняю, – нашлась Фекла. – Это ты, Паша? А с тобой кто?
– Жена Сергея Петровича.
И Прасковья, не заводя разговора издалека, пояснила, зачем пришли. К удивлению Александры Федоровны, старуха не только не упорствовала, но заметно огорчилась, когда узнала, что на детплощадку не берут одиннадцатилетних.
– Вот уж озорник навязался. Он скоро зарежет меня. Нельзя ли его, Христа ради, взять?
– Больших мы не берем. Он в школу ходит?
– Озорует, а не ходит. Сколько раз учительница жаловалась. Два стекла в училище разбил.
– Надо сказать ему, чтобы не озоровал.
– Сказать? – удивилась старуха. – Отец-то боем его бьет и никак дурь не выколотит. Вы уж, Пашенька, и этого возьмите.
– Подумаем, – успокоила старуху Прасковья, и они пошли к следующим избам.
Большинство старух, не в пример Февронье, были рады такому делу.
– На сегодня хватит, – сказала Прасковья, когда они подходили к избе Василия Крепкозубкина. – Пойдем навестим мою помощницу.
Вкратце рассказала, что случилось с Аннушкой.
Навстречу им шел сам старик и сын его Митроха. Оба они, как всегда, безнадежно в чем-то убеждали друг друга.
Заметив подходивших женщин, мужики прекратили спор.
– Где Аннушка? – спросила Прасковья.
– В мазанке, – ответил старик.
Аннушка лежала на кровати. Перенося муки, она тихо стонала. Когда вошли к ней, пыталась улыбнуться.
– Как ты похудела!
– Поправлюсь скоро, – хрипловато проговорила Аннушка.
Прасковья положила ей руку на лоб. Он был холоден и мокр.
– Ой, видать, из тебя много кровей ушло.
– Ужасть, – едва слышно ответила Аннушка. – Пи-ить хочу.
Кувшин с водой стоял на табуретке. Налила в кружку воды, приподняла ей голову и напоила. Прасковье показалось, что и от мертвенного лица Аннушки и от всего ее тела идет сырой запах. Полузакрыв глаза, больная тихо простонала:
– Все зябну.
Александра Федоровна стояла снаружи возле двери. Положение, в каком находилась эта молодая женщина, казалось ей кошмарным. Ведь почти никто – ни муж, ни свекор не навещали ее, ни о чем не спрашивали, просто даже не приходили узнать – жива она или умерла.
– Я пойду, – сказала Бурдина и тут же ушла.
Аннушка поманила к себе Прасковью. Широко открыв глаза, страшным сухим голосом выговорила:
– Што я… дура… наделала.
– Эх, Анка, Анка, разь кто тебе велел? Вот я родила четверых, и растут.
– Лучше бы десять раз родить.
– В больницу тебе надо ехать.
– Знамо бы надо, да мужик не везет.
– Я сама с ним поговорю, – строго сказала Прасковья.
От Аннушки Прасковья направилась в совет и все рассказала Алексею. Тот послал за Митрохой.
– В чем дело? – спросил он, искоса глянув на Прасковью.
– Доски у тебя есть?
– Доски? – опешил Митроха. – Зачем?
– Гроб готовь.
Митроха догадался и, ероша свои без того не причесанные волосы, выкрикнул:
– Выживет! Они, бабы, как кошки.
– Вот с котятами и останешься, дурак, – сказала Прасковья. – Умрет, что будешь делать с ребятишками? Или вези ее в больницу, или, как Алексей говорит, гроб готовь.
Оробевший Митроха обещался, но тут же обругал свою ни в чем не повинную жену. Вечером по дороге в правление, куда шел просить лошадь, повстречал Авдея. Рассказал ему начисто и попросил совета, как быть – везти или нет. Авдей ничего ему не ответил, и Митроха вернулся с полдороги домой, поужинал и лег спать. Авдей же, как только стемнело, направился к Насте.
– Ну, Настя, на твою голову несчастье.
– Какое?
– Аннушку в больницу хотят везти.
– Ну да?..
– Кому ну да, а тебе беда. Встретил Митроху сейчас – и прямо к тебе с глазу на глаз. К Аннушке иди, сама погляди. Посетуй, а в больницу не советуй. Доктором попугай, чего-нибудь попить дай.
Насте было не до прибауток.
– Ты бы сам сходил, – попросила его. – Ты больше смыслишь.
Авдей засмеялся:
– Эта каша не наша. Сумела заварить, да забыла посолить. На каком месяце было?
– На четвертом.
– Сто сороковую статью пора знать, всыпят тебе по ней лет пять, – добавил он и, прижмурив раскосые глаза, рассмеялся.
Смех этот напугал ее больше, чем складные речи. Набросила платок и прошла мимо. Следом за ней вышел и фельдшер.
Шла Настя через огороды, потом гореловским лесом. Сердце тревожно билось, и прислушивалась к каждому шороху. В лесу было тихо. И казалось Насте, что лес насторожился и за каждым деревом кто-то подкарауливал ее. Вот выскочит, схватит за волосы и страшным голосом спросит:
– Что наделала?
Открыв дверь в темную мазанку, Настя весело спросила:
– Жива, что ль, Аннушка?
– Поколь жива.
– Темно у тебя.
Сходила в избу, никому ничего не сказав, сняла лампу с крючка.
Дверь в мазанке заперла на засов, лампу повесила на крючок, подошла к Аннушке.
– Ну-ка, – отвернула рубашку.
Осмотрев и чувствуя сама озноб, закрыла Аннушке ноги и принялась пить воду, стуча о край жестяной кружки зубами.
– Ничего страшного.
– Поясницу ломит.
– А ты думала, как? Сама ведь запустила на четвертый месяц. Поломит еще недельку, и плясать пойдешь.
– В больницу бы надо. Кто тебя надоумил?
Аннушка чуть не проговорилась, что это посоветовала ей Прасковья, но зная, как Настя боится и ненавидит Прасковью, смолчала. Она опасалась, как бы Настя в отместку хуже чего не наделала.
– В больницу тебе не к чему. Да и растрясет за дорогу, умрешь. Чего больница поможет? Ну сделают разрез живота и оставят калекой. Ты думаешь, доктора церемонятся с нашей сестрой? Путем и не оглядят.
– Может, лекарство какое дадут.
– Этого добра и у меня хватит. Вот я захватила с собой.
Вынула бутылку, подала Аннушке.
В дверь постучались.
– Кто? – испуганно спросила Настя.
– Отопри, я.
Лицо у Митрохи тревожное. Видимо, напоминание о досках его припугнуло. Посмотрел на Настю, злобно выругал ее.
– Угробишь мою бабу – убью тебя, стерву.
– Чего ты знаешь! – огрызнулась Настя. – Какой дурак тебе сказал? Гляди, дня через три встанет.
– Совет в больницу приказывает везти.
– И вези, вези, ежели без бабы хочешь остаться. Сам-то был в больнице?
– Пока нет, – сразу сдался Митроха.
– И дай бог не быть. Куски мяса от бабы привезешь.
– Вот черт! – совсем опешил Митроха. – Кого теперь слушать?
Под конец даже сама Аннушка решила, что в больнице ей делать нечего.
Бурдин успел побывать почти во всех районных учреждениях. Некоторые дела разрешил успешно: так, гореловский лес обещали передать колхозу, на конюшни лес тоже отпустили – дали бумажку в Оборкинское лесничество. С продуктами для яслей и детплощадки дело налаживалось, только с медицинским пунктом ничего не выходило.
– Вот дела! Надо прямо в больницу, к врачу.
Заявился Бурдин к нему как раз в обед. Смутился было и попятился к двери, но врач остановил его, расспросил, по какому делу приехал. Бурдин вкратце сказал, кстати упомянул про Дарью. Врач помнил Дарью, помнил и все события, которые произошли зимой в Леонидовке.
– Маня, – окликнул врач свою жену, – знакомься. Это председатель Леонидовского колхоза Бурдин. Рабочий из Москвы.
– Раздевайтесь, товарищ Бурдин, давайте с нами обедать.
– Я не хочу, спасибо.
– А у нас такой порядок, уж если попал к обеду, пожалуйста за стол.
– Что ж, придется подчиниться.
После обеда отправились в сад, и там врач рассказал, в каком незавидном положении находится медицинское дело в районе. Больница хотя и была расширена, но приезжих больных столько, что она не в силах обслуживать их. Не хватает медицинского персонала. С большим трудом удалось перевести из бывшей окружной больницы опытную акушерку, но и та не может справиться с роженицами. Печально обстояло дело и с медикаментами.
– Кто же во всем виноват? – спросил Бурдин.
– Все зависит от местной власти, как она относится к медицине. Наш рик относится плохо.
– Почему?
– Говорят, некогда. К хлебозаготовкам готовятся.
– А ведь я как раз и приехал просить рик, чтобы у нас хоть фельдшерский пункт открыли.
– Тяжелое дело вы задумали, – покачал головою врач. – Советую обратиться к шефу из Москвы. Возможно, что-нибудь и выйдет.
Поговорив еще, Бурдин распрощался.
Прежде чем отыскать шефа, он решил повидать секретаря райкома. Особенных дел к секретарю у него не было, но уж так повелось: кто бы из активистов ни приехал из села в район, первым долгом считали зайти к секретарю – поговорить с ним.
В кабинете было три человека. Они не совещались, а просто о чем-то говорили.
– Здравствуйте, директивные люди! – нарочно громко произнес Бурдин.
– Пожалуйста, низовой работник, – улыбнулся секретарь. – Чем страдаешь?
Бурдин начал рассказывать, но с первых же слов по выражению лица секретаря понял, это этот вопрос его трогает мало.
– Что ты, что ты? – перебил его тот. – Где мы тебе возьмем медицинский пункт? Фельдшеров даже нет.
– Стало быть, знахарь может калечить людей?
– Это ненормально. Придется пока потерпеть.
– Потерпеть?! – загорячился Бурдин. – Потерпеть можно, только огромное село оставить без медицинской помощи нельзя. Нельзя, товарищ секретарь.
– Правильно, товарищ Бурдин. На будущий год мы обязательно откроем вам фельдшерский пункт. И акушерку дадим. Но сейчас не можем. Сейчас у нас боевые дела. Кстати, как работает ячейка?
– Ячейка работает неплохо.
– А Столяров? – вдруг вступил в разговор другой человек, узколицый, с черными укороченными усами.
– Прекрасно, – ответил Бурдин.
– А его перегибы зимой?
– Вам лучше знать, почему были перегибы. Не присылали бы Скребневых.
– Это не мотив. Столяров не выдержал партийной линии. РКК постановила все же Столярову дать строгий выговор.
– Серьезно? – прищурился Бурдин.
– Вполне. И я, как член РКК, прошу вас зайти к нам и захватить пакет с постановлением об этом.
Некоторое время Бурдин смотрел с недоумением, то на одного, то на другого. Он мог ожидать все, что угодно, только не этого. От волнения покраснел, готов был кричать, но одумался, сел на стул, закурил папиросу и тяжело сказал:
– Такого пакета я… не возьму.
Член РКК вскинул брови и почти шепотом спросил:
– То есть как – не возьму?
– Такого, – нарочно, подчеркнул это слово Бурдин, – пакета я не возьму.
– Почему?
Бурдин встал и раздраженно начал:
– Я приехал сюда не для того, чтобы выговоры развозить по району. У меня более важные дела. И вы, вместо того чтобы помочь мне, сочли нужным только выговор Столярову вручить. Вам обидно, что вы сами получили выговор от крайкома? А Столярова в перегибы затянул ваш уполномоченный Скребнев, троцкист. И не сейчас, когда все уже исправлено и скоро начнем собирать первый урожай колхозов, заниматься щелканьем. Щелкайте себя да Скребневых, а Столяровых не трогайте. Они преданные партии люди. Что же, выходит, надо писать на вас жалобу в ЦКК? Думаю, с вами там не будут согласны.
– Грозишь, товарищ Бурдин? Противопоставляешь низовую организацию вышестоящим? А еще двадцатипятитысячник.
– Что касается угроз, то этим занимаетесь вы. А что касается двадцатипятитысячника, то, кстати, напомню одно ваше обещание. Когда мы разъезжались по колхозам, район заверил нас, что каждому сообщит адреса товарищей. Этих адресов до сего времени не имеем, и мало что знает, где работает его товарищ. Не можем поделиться опытом, посоветоваться. Некоторые из нас плохо знают обстановку и могут сделать промахи.
– Знаем, – согласился член РКК. – Кулак использует каждый промах.
– А выговор Алексею они не используют?
– Может быть и так, но РКК свое постановление отменить не может.
Бурдин вопросительно посмотрел на секретаря райкома, а тот едва заметно пожал плечами. Видимо, он сам не был убежден в правильности постановления РКК.
«Ни черта, – подумал Бурдин. – Перегибать начали, только в другую сторону».
Третий присутствующий все время молчал. Бурдин заметил, что, когда он, Бурдин, говорил, этот человек глядел на него, кивал головой и чуть заметно улыбался.
«Кто такой?»
Уходя, решил обратиться к нему.
– Вы случайно не знаете, где можно видеть представителя шефа?
– Здесь.
– Знаю, что здесь, но где он?
– Вот – я и есть.
– Разве? – обрадовался Бурдин и протянул руку. – Мне вы очень и очень нужны. Где нам встретиться?
– Пойдемте ко мне.
