Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)
Само собой как-то получилось, что Бурдин запросто и скоро вошел в уважение не только активистов села, но и большинства населения, – а это приехавшему только что «со стороны» человеку не легко. Что особенно нравилось колхозникам, это его самостоятельность и уверенность. Он не горячился, как другие, не кричал, а если приходилось кому-нибудь нагоняй давать, то делал это хладнокровно и с глазу на глаз. Даже пожилые, и они сначала сдержанно, затем все откровеннее хвалили Бурдина. Бурдин советовался со стариками, расспрашивал, спорил, доказывал, нередко соглашался. А это для стариков было очень лестно.
И запросто стали звать Бурдина, как зовут своего человека, Петрович.
Пользовался Бурдин уважением и у единоличников. Как только приходилось им где-нибудь с ним встретиться, они стремились заговорить; если же видели, что ему некогда, обязательно снимали шапки и, улыбаясь, почтительно здоровались.
Только с одним никак примириться не могли: почему жена не едет.
И тут не дурное что-либо было в мыслях, а, дорожа Бурдиным, рассуждали: «Приедет супруга – стало быть, он закрепится у нас надолго».
Бурдин написал жене письмо.
По приезде с конференции Бурдин созвал совещание актива, сделал доклад о положении колхоза, о подготовке к севу.
До точности рассказал об имуществе колхоза: инвентаре, семенах, лошадях, о количестве земли под яровое, о бригадах. Мимоходом заметил, что всего этого вполне хватит, а лошадей и плугов даже избыток. Но подробно остановился на недочетах.
– У нас обнаружена нехватка пахотной сбруи. Например, хомутов надо еще штук сорок. Не хватает вожжей, постромок и канатов. Полевод Сотин говорит, что это не страшно, что можно наладить маховое колесо и крутить канаты. Сотин предлагает собрать с каждого двора по два кило пеньки… Шорникам немедленно взяться за сборку и вязку хомутов. Но Сотин совершенно не знает, как быть с вальками. Во время разгрома их очень много растащили. Я не так беспокоюсь о вожжах, постромках, канатах, – мы накрутим это добро, – но где взять лесу на вальки? Как будто мелочь – валек, но он может сорвать нам сев. Мы с полеводом подсчитали то, что осталось: семнадцать ведущих. Нужно еще девяносто прицепных и сорок пять ведущих. Мы осмотрели, что имелось. Половина гнилых да без крючьев. Укажите, товарищи, где взять вальки? Подумайте.
Колхозники молчали и смущенно смотрели на Бурдина. Им ли не знать, что легче исправить плуг, сеялку, починить борону, сшить новый хомут, чем найти лесу на вальки! Бились из-за леса и завидовали на барский еще деды; испытывали острую нужду и злобствовали на гореловский дарственный еще отцы; этой же заботой удручены были и они, когда были единоличниками. Эта же сухота приспела им теперь, уже колхозникам.
– Укажите, хозяева, – наседал Бурдин.
Вдруг рассмеялся весело и задорно:
– Что ж головы опустили?
– А ты сам скажи, где взять! – крикнул Мирон. – Тебе видней.
– К ним, что ль, сходить? – кивнул Бурдин на окно, выходившее в сторону второго общества.
– Вряд ли толк будет, – вздохнул Сотин.
– Сходи, Петрович! – закричали Бурдину. – Сходи уломай.
– Духу единого у них тоже нет, знаю я, а кои весной, гляди, к нам припрутся, – уверил кривой Сема.
Возле мазанки, среди толстых ветел, главарь второго общества Петр Сергеевич ладил телегу. Рядом стояли два соседа и от нечего делать глядели на его работу. Увидев Бурдина, они что-то шепнули Петру Сергеевичу и чуть отошли и сторонке. Петр Сергеевич искоса глянул на подходившего к нему Бурдина, загадочно усмехнулся и остервенело принялся заколачивать гвоздь.
– Бог в помочь! – шутливо обратился Бурдин к нему.
– Спасибо, – ответил тот ухмыляясь.
– Хорошего хозяина сразу видать. К севу, что ль, готовишься?
– Как же, дня через четыре небось загудит народ в поле.
– Загудит, верно, – согласился Бурдин и оглядел стоявших возле мужиков.
– А у вас с колхозом как? – спросил один, помоложе.
– Все в порядке. Скоро пробный выезд устроим.
– Вроде маневры? – уточнил пожилой, видно солдат.
– По-военному если, то так, – ответил Бурдин.
– С кем же вы воевать собираетесь?
Помоложе разъяснил:
– С индивидуалами они хотят. С нами вот, к примеру.
– Это неправда. С единоличниками мы собираемся в дружбе жить. Если не сейчас, то завтра все в колхоз войдете.
– Ой, хватит, побыли в нем! – заметил пожилой.
– Много ли ты побыл? – спросил Бурдин.
– Две недели целиком, – не то в шутку, не то всерьез ответил тот.
– Ого! – изумился Бурдин. – Срок большой. – И обратился к Петру Сергеевичу: – Я к тебе насчет лесу…
– Какого? – быстро вскинулся тот и задержал приподнятый топор.
– Ясно, что вашего. Иного в селе нет.
По дороге вразвалочку шли несколько мужиков. Завидев Бурдина у избы Петра Сергеевича, они в нерешительности остановились, затем повернули к ней. Интересно же послушать, о чем ведет разговор москвич с их главарем? Пожилой сосед окликнул своего рыжебородого шабра, который нес в мазанку седелку. Так с седелкой тот и подошел.
– Почему же ко мне? – удивленно спросил Петр Сергеевич. – Лес не мой, и я ему не хозяин. Хозяева вот стоят да по избам кои сидят.
– То-то и плохо, – раскусил его отговорку Бурдин, – что хозяев много, а хозяина нет.
– Как и в колхозе! – подхватил молодой мужик, довольно рассмеявшись.
– В колхозе хозяин есть, – ответил Бурдин, – а у вас нет.
Рыжебородый, что подошел с седелкой, метнул воспаленно-красные глаза на Бурдина.
– Вы что же, норовите наш лес в колхоз к себе прихватить?
– Нет, так мы не хотим, – покосился на него Бурдин.
– А чего же?
Правление поручило мне закупить у вас десятков пять-шесть дубочков на вальки. Вальков у нас не хватает.
Удивленно переглянулись мужики и, как по сговору, разноголосым хором затянули:
– Вона-а!
– Ишь чего!
– У самих вальков нет и то молчим.
Бурдин терпеливо выслушал этот концерт, потом спокойно заметил:
– В вашем лесу кое-что можно найти.
– Оно кто знает. Может, и так, да самим не разрешают. Небось делянки-то за два года мы вперед свели. Остались только тридцать третьего и тридцать четвертого года. Ждите, когда подрастут.
– Зачем зря языком треплете? – проговорил Бурдин. – Я сам поеду в лесничество и отхлопочу, чтобы разрешили выбрать несколько дубочков из делянок тридцать третьего года. Все зависит от вас. Пойдете, спрашиваю, навстречу колхозу или нет? Заплатим наличными.
– Не знаем, – ответил рыжебородый, перекидывая седелку с руки на руку. – Ежели согласятся граждане, может, и весь лес на корню вам уступят, а коль не согласятся, гляди, сучка не дадут. Гордый у нас народ.
Бурдин помолчал, внимательно пригляделся еще раз к мужикам и, не желая входить с ними в спор, глубоко вздохнул:
– Я, товарищи с вами добром пришел поговорить. Никакой иной мысли у меня нет.
– И мы с тобой добром, – уже более уступчиво ответили ему.
Только рыжебородый, близоруко оглядев седелку, неприязненно усмехнулся:
– Знаем, каким добром.
А Петр Сергеевич молчал. Как бы считая такой разговор никчемным, он упорно тесал и старательно прилаживал дубовую спицу к ступице колеса. Лишь изредка пробегали по его обросшему серому лицу хитрые, понятные для мужиков усмешки.
Бурдин хорошо знал, что все зависит, конечно, не от этих мужиков, с которыми он говорит, и даже не от общества, а целиком от кучки главарей. В первую очередь от Петра Сергеевича. Поэтому, не ответив на злое замечание рыжебородого, он снова обратился к нему:
– Как же, хозяин?
Тот притворился, что вопрос к нему не относится, и продолжал усердно орудовать топором. Громче и настойчивее спросил Бурдин.
– Так ты все меня? – удивленно приподнял он голову.
– Кого же еще? Все зависит от тебя. Ты главный в этом обществе.
– Это без сумления, – вступился рыжебородый, кладя зачем-то седелку себе на плечо. – Он главный, да только таких главных что-то в совете не держат.
– А кого там держат? – обернулся к нему Бурдин.
– Кто супротив нас прет.
– Ну, дядя, у тебя, кажется, совсем ум за разум заехал, – хмуро бросил Бурдин.
Петр Сергеевич, втайне польщенный, что не к кому-нибудь, а именно к нему пришел Бурдин, на всякий случай все же решил прекратить разговор. Глубоко вонзив острый топор в чурбак и оглядев мужиков, он, как будто те и без него не знали, зачем пришел Бурдин, – спросил их громко, сердито, как на сходке:
– Граждане! Артельный председатель на вальки лесу просит. Как, граждане, отпустим аль воздержимся?
– Воздержимся, – дружно ответили мужики. – Самим лесу не хватает.
– Дело ваше, граждане!
Потом к Бурдину не то серьезно, не то насмешливо:
– Народ у нас – черт – упорный. Вишь, «воздержимся» кричат.
– Я прошу созвать сегодня же общее собрание ваших граждан, – предложил Бурдин.
– Этого как раз и не могу, – чуть слышно проговорил Петр Сергеевич.
– Почему?
– Права не имею. Был исполнителем, созывал, а теперь граждане избрали другого. Пущай тот и заботится.
– А где он? Далеко отсюда?
– Не-ет, недалеко-о, – насмешливо протянул Петр Сергеевич. – Рядом вон стоит, и седелка на плече.
С изумлением, чуть отступя, посмотрел Бурдин на рыжебородого исполнителя. А тот отвернулся и, не дожидаясь, что скажет ему Бурдин, безнадежным голосом предупредил:
– Народ на собранье теперь где-е… И думать нечего.
– Почему?
– К севу мужик торопится. Время зря на пустое тратить не будет.
После такого ответа даже хладнокровный Бурдин не выдержал. Помолчав немного, он тихо, словно про себя, заметил:
– Видно, если так, придется послать в лес колхозников с топорами.
На это исполнитель, сняв седелку с плеча, глухо ответил:
– И будет побоище несусветное.
– Хорошо, – отвернулся Бурдин, – хорошо. На этом и разговору конец. Говорил добром.
– А прикончил топором? – добавил молодой парень и засмеялся.
Бурдин повернулся, чтобы уйти, но его за руку крепко взял старик, который стоял рядом с ним и все время молчал. Старик этот – отец Петра Сергеевича, тоже главарь второго общества, но только «бывший». Глаза у него трахомные, веки полувывороченные, – смотреть противно, – и весь-то сухой да сгорбленный, как доска, иссохшая на солнце.
– Золотой мой, погодь, – крикливо, но ласково начал он. – Бают наши мужики, быдто лес ты хошь отбить у нас, а? Да как же отбить-то его хошь, коли он наша собственность? Нет, ты погодь, молодой человек, уважь, поговори с дураком-стариком, не погнушайся. Ведь нам этот лес барин, царство ему небесное, – быстро перекрестился старик, – в своем смертном завещании отдарил на веки вечно, навсегда. Он, лес-то этот, жертвенный. И мы караулим его всем обчеством вот уж сколько годов подряд. Двух караульщиков содержим… Платим мы им жалованье аль нет? – вдруг ни с того ни с сего сердито вскрикнул он на мужиков и повелительно топнул ногой.
– Платим! – как по команде, ответили мужики.
– Вот слышишь, голубь, пла-атим, – опять ласково, с довольной улыбкой продолжал он. – Одну убытку от лесу мы терпим. Убытку и от поминок. Бесперечь каждый год по упокойнику панафиды. За упокой его души, царство ему небесное, – опять перекрестился и даже дрогнул голосом старик, – молимся. Хороший был барин и… тоже убытку от панафид терпим. Терпим мы убытку аль нет? – снова визгливо вскрикнул он и опять топнул ногой.
– Терпим! – еще дружнее ответили мужики.
– Те-е-ерпи-им, – заулыбался старик, радуясь тому, что власть его еще чувствуется. – А могем аль не могем мы изменить слову завещания барина? – уже вытаращил он и без того страшные глаза на мужиков.
– Не могем! – вскрикнули мужики, в том числе и Петр Сергеевич.
– Вот видишь, золотой, не моге-е-ом, – протянул старик и слегка отстранил Бурдина. – Теперь ты иди, родной, и спасибо, что поговорил со мной, стариком-дураком.
«Старая собака», – мысленно обругал Бурдин старика и пошел.
Вспомнилась Бурдину Петькина «информация» о втором обществе. Невольно пришел к убеждению, что это общество действительно является государством в государстве.
«Лес у них непременно надо отобрать».
Однако лесу достать больше негде. А время не терпит.
Поговорив с Сотиным, Бурдин решил поехать с ним в соседний колхоз имени Горького – в Оборкино.
Колхоз там был исключительно бедняцкий. На сто пятьдесят домохозяев всего насчитывалось сорок три лошади, да и то плохих, заморенных. При таком количестве лошадей засеять яровые не удастся.
Бурдин и Сотин приехали к ним как раз, когда они проводили общее собрание. Председатель держал печальную речь:
– Машинно-тракторная станция в тракторах отказала! Часть тракторов забронирована колхозами поднимать целины. Колхозу «Максим Горький» грозит провал сева. Надеяться нужно только на свою тягловую силу, а ее никак не хватает.
Колхозники уныло повесили головы. Бурдин вспомнил: точь-в-точь такое же хмурое настроение было и у них вчера, когда говорили о вальках. Он отвел в сторону растерявшегося председателя и объявил, зачем приехали к ним.
– У вас полбеды, – ответил оборкинский председатель.
– Дай-ка мне словечко.
Бурдин объяснил собранию цель своего приезда и обещал уплатить любую сумму, если они согласны выручить.
– А дубочков у вас, товарищи, возле дворов и мазанок много валяется. Мы, когда ехали селом, видели. У вас лес местного значения, у нас голое поле. У вас лесом печи топят, у нас навильника не из чего сделать.
– Как, – спросил председатель колхоза собрание, – поможем соседям?
– Почему не выручить? – как будто обрадовавшись тому, что не у них одних беда, дружно крикнули оборкинские. – Небось хоть и дальняя, а, гляди, родня – колхозники.
Слово взял молодой парень в зеленой, изрядно поношенной гимнастерке. Поправил съехавший ремень и звонко – видать, привычно – завел:
– Не прочь мы соседей выручить. Их нужда – наша нужда. Только такое у меня мнение, – зачем нам деньги? Давайте-ка лучше вот что: мы им поможем, а они нам. Слух есть, лошадей у них достаток. Не найдут ли для нас сколько-нибудь? Не доверят ли их нам на сев? А лучше, ежели сами они возьмутся засеять нам несколько гектаров. А деньги зачем?
– Зачем деньги! – поддержало собрание.
– Слышали? – с тревогой и надеждой в голосе спросил оборкинский председатель Бурдина.
– Что наш полевод скажет, – ответил Бурдин и указал на Сотина.
А тот подумал, прикинул что-то, поколебался, но, вспомнив про вальки, тихо ответил:
– Коль найдутся у них свои хомуты, пар десять лошадей вместе с плугами можем выставить.
– Товарищи! – радостно крикнул оборкинский председатель собранию. – Они могут дать десять пар с плугами, только чтобы хомуты были наши.
– Разыщем хомуты.
Мрачное и подавленное до этого собрание вдруг зашумело, оживилось, и Бурдин заметил, что все смотрели на него и Сотина, как на близких, на родных. Десять пар лошадей с плугами – не шутка для бедняцкого колхоза. Бурдин решил пойти дальше. Эту мысль он хранил для времен позднейших, но сейчас, видя, какие воодушевление и радость охватили всех, вновь попросил слова:
– Товарищи, лошадей на сев мы вам даем. Я полагаю, что и вы в свою очередь найдете для нас десятков шесть-семь дубочков. Но не в этом дело. У меня, глядя сейчас на вас, мелькнула мысль: в дальнейшем давайте с вами держать крепкую связь, помогать и советоваться друг с другом, а еще лучше, если заключим договор на социалистическое соревнование по весенним и летним работам. Какой будет от вас ответ?
– Ответ? – подхватил оборкинский председатель, который больше всего боялся, как бы леонидовцы не раздумали дать лошадей. – Ответ наш, товарищи, должен быть прост: договор по соревнованью обязательно. Уладимся и о цене за пашню и о дубочках. Я, товарищи, вот что скажу: давайте-ка отблагодарим леонидовских, что они дают нам лошадей… Я предлагаю всем нашим плотникам, кроме них, и тем, кто умеет орудовать топором, в два дня сготовить вальки. Зачем возить лес в Леонидовку? Как в благодарность мы вальки доставим готовенькие.
Сотин все же настоял, чтобы нынче же захватить несколько дубочков.
– Там журавель в небе, а тут синичка в руках…
Леонидовкой везли дубочки, как на показ, – улицами. Те, кто знал, куда и зачем ездили Бурдин с Сотиным, увидев, что везут всего несколько дубочков, смеялись. Особенно радо было второе общество:
– Видать, тоже нарвались там!
Исподтишка посмеивался Митенька, а вместе с ним и сосед его Панфер. Он вышел из колхоза, утащил оттуда не только лошадь и сбрую, но и свой валек, который забросил на потолок, к трубе.
До пробного осталось дней меньше, чем пальцев на руке. Зато не было горячее этих дней. Всех, кто только умел обращаться с шилом, дратвой и толстой иглой, засадили у сбруйного сарая чинить, вязать пахотные хомуты. Не до красоты было, а лишь бы плеч лошадям не терли. Не кожей обшивали верх – где ее взять! – а мешковиной или домашним холстом, а то и без всякой обшивки.
В четвертом обществе на луговине большим колесом спешно крутят канаты, передовки, постромки.
– На охоту ехать – собак кормить! – смеются единоличники.
Смех сильнее подзадоривает «мастеров» канатного дела. К вечеру соорудили второе колесо, поставили рядом. Счетовод Сатаров бросил счетные дела и стал у колеса. Счетовода Сатарова не засмеешь. Длиннорукий, горбоносый, рослый, он похож на орла в размахе крыльев. Он гогочет и подзадоривает, он заражает своей шумливой подвижностью, и скоро к нему в помощники навязываются несколько «индивидуалов».
Возле риги, где наготове стояли плуги, сеялки и бороны, уже мастерят, гладко обстругивая, дубовые вальки.
Кузнец Илья, снова и снова перетрясая «утильстарье» – завалявшиеся шины, обручи от чана с бывшего винокуренного завода, – кует к валькам крючья.
До пробного остался день. Все готово, а обещанных вальков еще нет. Ждали с утра, – не приехали оборкинские: ждали к обеду – нет. Заметно и подозрительно суетились единоличники. Алексею донесли, что они назло и в посрамление решили не только не уступать в севе колхозникам, но и окончить раньше.
В правление пришел кузнец. Даже в четвертом обществе, самом стойком, начали сомневаться – будут вальки или нет. Единоличники, как нарочно, заходили к риге и, кивая. на сготовленные вальки, насмешливо спрашивали:
– Только эти?
Илья прикинул: если вальки и привезут, когда же успеют крючья насадить?
– Ночью, – сказал Алексей.
Илья ушел. Алексей тревожно заметил Бурдину:
– Как бы в самом деле не подвели. Надо сейчас же гнать в Оборкино.
Ехать вызвались Петька с Афонькой. Запрягли две телеги и погнали вовсю. Вслед им крикнули, что сколько бы ни было изготовлено вальков, – брать. Если совсем ничего не сделано, дубочки привезти.
– Пустыми не приедем! – пообещал Петька.
До Оборкино доехать не пришлось. На полпути встретились с двумя подводами, груженными вальками.
– Горьковцы? Мы к вам! – крикнул Петька, спрыгивая с телеги.
– А мы к вам! – ответил молодой парень.
– Что вы долго?
– Сто двадцать штук – немало работы. Зато и вальки-и…
Переложили вальки, погнали обратно. Но лошади порядочно приустали, не могли бежать рысью, да еще с поклажей. В село приехали затемно. Сложили вальки у кузницы. Народу возле никого не было. На порожней подводе Петька поехал к правлению колхоза.
– Что случилось? – испуганно спросил Алексей.
– Нет вальков! – сокрушенно ответил Петька.
– Врешь?
– Гляди, пустая телега.
– Э-эх вы, ротозеи! – упрекнул Алексей.
– Ладно, успокойся. У кузницы свалили.
– Пес, пугать вздумал. Сергей Петрович, пойдем в кузницу.
Петька забежал домой поужинать. После ужина решил тоже отправиться к кузнице. Работа ему найдется.
– Не слышал, какой рев у Малышевых? – спросила Прасковья.
– Умер кто-нибудь?
– Ефимка письмо прислал. На чем свет ругает отца, что ушел из колхоза.
Петька, вспомнив свою телеграмму, подумал: «Верный товарищ Ефимка. Молодец!»
В кузнице дым, суета и грохот. У одного горна Бурдин, у другого Илья. У Алексея в руках дымится конец валька. Он плотно насадил на него железный крючок.
– Привет кузнецам! – крикнул Петька.
– Бери вальки и тащи в ригу. Прицепляй к плугам.
А в риге Архип с братом кузнеца и Сатаров. Подбирая два постромочных валька, они сцепляли их с ведущим. Сатаров привязывал постромки.
– Эх, не на шутку дело пошло! – раздельно, как по складам, завел Архип. – Всей шпане губы утрем.
– Упадут, как увидят завтра наши вальки, – добавил Сатаров.
Из кузницы доносился непрерывный грохот и звон молотков и в темь вылетали алые струи шипящих искр.
Увлеченные работой, не заметили, как к порогу кузницы подошел Наум Малышев. Прислонившись к косяку двери, он стоял и угрюмо смотрел на Алексея. И все потирал руки, будто успел отморозить их. Он стоял долго и повернулся было уйти, но, вспомнив, что ждет его в своей избе, решительно перешагнул порог и громко кашлянул. Алексей мельком взглянул на него, вспомнил, как приносил он тогда заявление о выходе, и еще сильнее принялся стучать. Илья, заметив старика, сердито крикнул:
– Эй, бегун, что тебя домовой тут носит?
– Молод ругать меня, – ответил старик.
– А ты, видать, подурел от старости?
– Я к Алешке.
– Нужен ты ему, как ржавая гайка.
Старик угрюмо нагнул голову. Алексей, сунув кусок железа в горн, подошел к Науму:
– По какому делу?
Голос ли мягкий растрогал старика, или уж так взгрустнулось, только он, сморщив лицо, начал заикаться:
– Что же делать-то мне, Алеш, посоветуй. Ведь дурак-то, поил-кормил, а он… отказную.
– Про кого ты? – не понял Алексей.
– Письмо прислал, держи-ка…
Старик вынул конверт. Алексей подошел к лампе, пробежал одну страничку, потом, высунувшись из кузницы, крикнул.
– Соро-оки-ин!
– Эгей! – послышалось от риги.
– Срочно ко мне!
Передал письмо Петьке:
– Читай вслух.
Только тут Петька заметил насупившегося Наума. Кивнув ему, он уселся возле лампы и принялся громко читать Ефимкино письмо.
«Здравствуй, Наум Егорыч!
Помню, когда уходил в Красную Армию, наказывал тебе с матерью: не вздумайте выходить из колхоза, а что получилось? Ты удрал из колхоза. Ушел, как самый последний человек. Подумать только: у бывшего секретаря комсомола, сейчас красноармейца, такой отец! Мне просто стыдно отцом тебя называть. Горько и обидно. Знаю, кулаки рады твоему бегству. Они рады и хвалят тебя, и тебе не тошно от этого, ты не краснеешь. Льешь теперь воду на кулацкое колесо.
Не знаю, с какими глазами ты теперь ходишь по селу и как осмеливаешься глядеть в лицо Алексею, Петьке и что они могут про меня подумать. Так ты скажи им, что называемый сын твой, Ефим, уже не сын тебе больше. И еще скажи, что сын твой, Ефим, вернется домой, то к вам не зайдет, а остановится где-нибудь на квартире. Так и скажи, если совесть осталась, а не скажешь – сам напишу. Опять уговаривать тебя в колхоз вернуться у меня язык не поднимается, тем более что ты уже целый год был в колхозе. Только тошно и обидно, и, как сейчас, вижу твою позорную фигуру, которая двигалась улицей в совет и несла в руке заявление. Не себя мне жалко и не за себя стыдно, а вот поперек дороги ты колхозу нашему бревно сучкастое бросил вот где обида.
Итак, прощай.
Бывший сын твой, Ефим Малышев».
По качающимся буквам, по брызгам чернил не трудно догадаться, Ефимка писал вгорячах. Да кому лучше знать Ефимку, как не Петьке? Еще раз вспомнив свою телеграмму, взглянул на этого совсем согбенного старика, и стало жаль. Как, наверное, каялся, что вышел из колхоза! Недаром в полночь пришел в кузницу. Вспомнились Петьке и проводы в Красную Армию, Ефимкино прощание:
– Уйду, Петя, в Красную Армию, а отец тут и выпишется из колхоза.
Петька тогда уверял его:
– Удержим, не упустим.
Глядь, упустили. Стыдно Петьке. Не за старика, не за Ефимку, а за себя. Не телеграмму надо было посылать, а уговорить…
Пока читали письмо, старик плакал.
Петька сложил письмо и отдал старику. Тот нехотя взял и не знал, положить ли его в карман, или сунуть за пазуху. Суровое письмо не только Петьку, но и всех, кто был в кузнице, взволновало. Недаром они, пока Петька передавал конверт в трясущиеся руки Наума, молчали.
– Да-а… – первым сказал кузнец и протяжно вздохнул. – Выходит, Егорыч, отказная тебе.
Алексей заметил Науму:
– Что, дождался? Митеньки послушался? Вот и живи теперь с ним. Это он тебе тогда писал: «не осознал колхозной жизни».
Старик ни в ком не видел поддержки. А он-то как раз и пришел было по старой привычке посоветоваться со своими. Глядь, не свои они, и хотя знакомые лица и будто даже родные, а взгляды чужие, недобрые. Куда же пойти? С кем посоветоваться?
И вышел на середину кузницы и стал между двух наковален, широко развел руками, словно собираясь взлететь своим недужным телом, и, ни к кому не обращаясь, голосом, в котором звенели слезы, спрашивал:
– Что ж мне делать? Научите меня, люди добрые. Старуха врастяжку лежит. Где видано, чтобы сын от кровного отца отрекался? Куда от стыдобушки глаза прятать?.. Научите, люди умные.
– Митенька умнее нас, – ответил Илья. – К нему иди, а к нам не заворачивай.
– К нему не пойду. Не пойду к нему! – затряс головой старик. – На кой мне, сухой кобель, сдался? Я по-старому опять хочу.
– И живи по-старому, живи, – посоветовал Петька. – Зачем же к нам пришел? У нас по-новому.
– Не то, не-ет, – отмахнулся Наум. – По-старому, в артельно дело по-старому.
– В артель мы бегунов не примем! – крикнул Илья. – Раз ты не осознал, подождем, когда проймет тебя… А вот Ефимка – тот наш.
– Я-то чей? Я разь чужой?
– Ты Митеньки-ин!
Старик, услышав еще раз ненавистное теперь ему имя, принялся ругаться. Потом начал грозить, что будет жаловаться высшим властям, дойдет до Калинина, но, видя, что на него никто уже не обращает внимания и всяк принялся за свое дело, шагнул за порог кузницы и со злобой, что есть силы прокричал:
– Все одно завтра с вами вместе выеду! Дрыхнуть будете! Раньше выеду… И врете, не прогоните, вре-е-ете!
– Ладно, иди спать! – посоветовал Илья. – За ночь поумнеешь.
Старик ушел, все еще что-то крича, а в кузнице смеялись:
– Эка, всполошило! Места не найдет.
– Молодец Ефимка, прохватил.
– Теперь тверже будет.
– Знамо, тверже, как прокалило да в воду опустило, – добавил Илья.
Панфер, Митенькин приятель, встал в это утро раньше своей бабы и от нечего делать ходил возле избы. Заслышав резкие удары пастушьей плети, разбудил жену, та наскоро подоила корову, и он сам – что редко случалось – проводил корову в стадо. До завтрака успел сходить к Митеньке, поболтать с ним и заранее посмеяться над сегодняшним пробным выездом колхоза.
– Говорят, звон будет! – сказал Панфер.
– Как же, торжество! – усмехнулся Митенька.
Но звона, которого ждали не только Панфер и Митенька, а все село, еще не было. Взошло солнце, Панфер позавтракал, – звона нет.
– И не будет! – заключил Митенька. – Хватит, позвонили языками о зубы.
А народ уже собирался. То кучками возле изб, то ходил по дороге. На лицах у всех нетерпение. Панфер смеялся:
– Пробный выезд! О-о, горе… Куда уж им.
– …Смейся, смейся, Панфер. Радуйся, что удалось тебе увести лошадь, утащить всю сбрую и забросить валек, столь нужный колхозу, под самый боров трубы.
Так ли смешно тебе, Панфер? Почему же сквозь смех слышится тревога? Видно, одолевают тебя мысли, почему брат твой, с которым всегда вместе сеяли, остался в колхозе? Раздумье покоя не дает тебе, что сосед твой Харитон в колхоз вернулся? А вот и свояк… А вот даже и старик-тесть. Все они там. А ты? Что же, ты умнее их выискался?
Не так тебе смешно, Панфер.
Что ж, ходи от кучки до кучки, тешься.
– Что-то долго спят они! – говоришь одним.
– Дрыхнуть колхозники мастера, – говоришь другим.
– Затеяли, а ничего не выйдет, – шепчешь Митеньке.
А он, сухой, стоит возле твоей избы и поддакивает:
– Рады бы в рай, да вальки не пускают.
Вот торопливо бегут колхозники. Ты кричишь им вслед:
– Не бегите так, не трясите портками! Блох распугаете.
И Митенька щурит серые глаза, подзадоривает тебя, смеется:
– Ничего, пущай. Может, верхами на лошадях прискачут.
– Постромок, слышь, накрутили, – кричишь ты.
– С постромками и поедут, – Митенька тебе. – И, гляди, пыль на улицах поднимется, – глаз не продерешь.
Смейся, Панфер, смейся, заглушай тревогу! Радуй Митеньку, приятеля своего…
В улицах люднее. Шли к церковной площади. Там будет митинг. Туда умчался и Ванюшка, Панферов сын. Скоро он принес весть отцу.
– Тятька, большой стол там поставили. Зачем бы?
– Молебен за упокой артели служить будут.
– А попа-то нет?
– Москвич отхватит!
– Опять побегу.
Шелестят в кучах разговоры, шепоты:
– Задумали тоже, пробный.
– А хомуты где?
– А вальки?
– А постромки?
Гулко раздался по селу первый удар колокола. От неожиданности кое-кто схватились было за картузы, да вспомнили и выругались:
– Не дали, дуракам, снять колокола, самим же пригодились!
За первым – второй удар, третий. И медные перегуды поплыли по селу.
Взрослые, молодежь, даже старики со старухами – все вышли на улицу.
Замер трепыхающийся звон колокола. Нависла тишина. Притаилось на момент огромное село. А потом – что это? Откуда-то издали приглушенные донеслись голоса. Они становились все громче, слышнее.
Грохот, сначала доносившийся издалека, все усиливался, нарастал и круто послышался где-то вблизи. Скоро из-за ветел, отделявших второе общество от первого, выметнулась толпа ребятишек. За ними мужики, а позади три пары лошадей. Над толпой трепыхались красные флажки. За первой колонной вынырнула вторая, тоже в три пары, за второй – третья, четвертая. С плугами. Сзади еще три: две с сеялками, одна с боронами.
Ванюшка, Панферов сын, снова прибежал, запыхавшийся:
– Тятька, колхозники из Чиклей!
– Те не в счет. У тех вальки старые. На чем выедут наши, вот гляди.
Следом – флаги гуще – с песнями и гармоникой шло самое дружное четвертое общество. Впереди кузнец Илья. С ним счетовод Сатаров. Интерес не в песнях и не в флагах, а есть ли вальки?.. У каждой пары новая тройчатка.
– Это из десяти оборкинских дубочков. А с чем выедут остальные?
Не из-за густых ветел второго общества, куда устремили глаза, а с противоположного конца, из переулка, шумливо двинулась третья бригада. Глянули: у каждой пары лошадей вальки.
– Что за дьявол! – прошептал Панфер, и улыбка сошла с лица.
– Камчатники лес из Дубровок наворовали! – пояснил Митенька. – Глядите, с чем выедет первая бригада.
– Народ леший ходит пеший, – подвернулся Авдей.
Первая, бедняцкого общества, бригада шла колонной от Левина Дола вдоль улицы. К церкви бы ей путь на площадь, а она мимо. Все ближе и ближе. Поравнялась с избой Панфера – и песню.
Показалось, что ль, иль в самом деле так вышло, но будто первая бригада на момент приостановилась против Панферовой избы и кто-то насмешливо машет Панферу картузом. Сквозь плотный строй лошадей увидел, точно увидел, и соседа своего Харитона, – веселый идет, парой лошадей правит, – и тестя своего, и свояка. Еще увидел, что на всех, совершенно на всех лошадях хомуты, новые постромки, сзади новые вальки.
