Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 49 страниц)
И опять была радостной, озорной и, целуя, все рассказывала, как гонялся за ней Карпунька и грозил убить ее, как кричал отец, плакала мать, которой не хочется отдавать ее к Лобачевым.
– А я прямо сказала, что пойду только за Петьку Сорокина… Плохо я сделала, тебя не спросила, аль хорошо?
– Хорошо, – почти не думая, ответил Петька.
– Упрекать не будешь, вроде сама к тебе набилась?
– За что? Я тоже тебе хотел сказать, только некогда было.
Распрощались по-прежнему. Проводил до их избы, а оттуда где дорогой, где сугробами направился к себе.
Утром решил с глазу на глаз поговорить с матерью. Что редко с ним случалось, всячески старался помочь ей окончить возню возле печки. Улучив время, пока Аксютка куда-то ходила, он, как бы между прочим, избегая смотреть матери в глаза, рассказал про все. Ничего мать не ответила. Принялась скоблить лавки, стол. Петька все ждал – что же ответит ему мать. Кажется, вопрос поставлен ребром. Но мать упорно молчала. Только старательней, чем всегда, выскоблила стол, лавки, вымыла их, насухо протерла и принялась мести пол. Потом сели завтракать. За завтраком тоже молчала. Да и Петьке уже не хотелось, чтобы она при сестре Аксютке начала говорить с ним о таких делах.
За Прасковьей пришел из совета посыльный. Ей с Алексеем вместе надо провести собрание актива бедноты в третьем обществе и доизбрать членов в комиссию по раскулачиванию. Дорогой, смеясь и нервничая, поведала Алексею:
– Какую я тебе новость припасла. Нарошно и придумать нельзя.
– Ну-ка!
– Петька-то, бес, жениться вздумал.
– Да что ты?
– Глазыньки лопни…
Алексей даже приостановился. Уж чего-чего, а этого от Петьки не ожидал.
– Это в шутку он, наверно.
– Какая шутка, ежели меня все утро сватать прогонял?
– К кому?
– В этом и загвоздка – к кому. Наташка совсем ему голову вскружила.
– Да, – подумав, ответил Алексей. – А ты ему что?
– Да што ему скажу? Отцовский в нем характер, упрямый. Сам ты с ним, с дураком, поговори.
Замедлив шаги, Алексей тихо проговорил:
– Ты вот что, ты сватать не ходи. Давай-ка мы его самого пошлем.
Прошло три дня.
Утром Алексей вызвал Петьку в сельсовет и вручил ему протокол актива бедноты. Петька бегло прочитал протокол, и у него онемели ноги. Он молча посмотрел на Алексея. В глазах Петьки было недоумение. Что такое, в чем дело? Почему именно его посылают раскулачивать Нефеда? Но отказаться не мог: рядом стоят члены комиссии и ждут его. Попробуй, откажись, они тем более будут рады. Бросив укоряющий взгляд на Алексея, крепко сжав губы, он пошел. Петьке одного хотелось – идти как можно дольше… Идти и идти… Лишь бы оттянуть время. Но путь недалек. Вот уже мазанка, вот и Нефедов дом. С крыльца сбежала собака. Побрехав, узнала Петьку и умолкла. Из сеней вышел Нефед. Вероятно, он догадался, зачем к нему пришло столько людей. Знал, что в третьем обществе уже раскулачены и высланы двенадцать семей. Только не ожидал, что придут непременно сегодня, и совсем не чаял встретить во главе комиссии Петьку.
В сенях члены комиссии долго и тщательно обивали снег с лаптей и валенок, сметали его пучками соломы, кряхтели, кашляли, а Нефед, хотя был и не одет, терпеливо их ждал. Петька, обметая валенки, не думал, а всем существом желал, чтобы Наташки не было дома.
Войдя в избу, некоторые члены комиссии перекрестились на образ и поздоровались с Елизаветой. Петька окинул глазами избу и, к своей радости, заметил, что Наташки дома нет.
«Это хорошо. После я сумею объяснить ей, в чем дело».
Чтобы поскорее закончить с таким поручением, он быстро вынул из кармана протокол и, бросив мельком взгляд на Нефеда, проговорил:
– Слушай, дядя Нефед. Касается тебя.
– Слушаю, – ответил тот.
«Согласно тому, что Поликарпов Нефед Петрович как до революции, так и после держал маслобойку, арендовал землю, имел сельскохозяйственные орудия, которые отдавал в эксплуатацию, занимался торговлей лошадьми, содержал постоянно по зимам батраков, а летом поденщиков, объединенное совещание актива бедняцко-батрацких групп сельсовета, взаимопомощи, кооперации и колхоза единогласно постановило: гражданина Поликарпова Нефеда Петровича считать эксплуататором и раскулачить. К изъятию имущества подлежит дом с постройками, скот, амбар, хлеб и сельскохозяйственный инвентарь. Все это передать в распоряжение колхоза. Срок изъятия произвести в двадцать четыре часа, а выселение в течение двух суток».
Петька читал без запинки, одним духом. Когда окончилось чтение, Нефед, словно одобряя, протянул:
– Та-ак!
И оглянулся на дверь второй избы, где, съежившись, стояла Елизавета.
– Стало быть, раскулачивать? – спросил не Петьку, а Лукьяна.
Тот виновато ухмыльнулся:
– Эдак, видать.
– Эдак, – добавил второй член комиссии.
– Что ж, – проговорил Нефед и побледнел.
Затем, обернувшись к жене, поднял руку и, указывая на Петьку, проговорил:
– Вот, баба… вишь…
Хотел что-то добавить, но поперхнулся и, ничего более не сказав, шагнул в ту избу. Елизавета пропустила мужа и, поглядев ему вслед, вдруг грохнулась с порога на пол и еле слышно застонала:
– Петя, что же ты, родненький, делаешь? Голубчик, Петя…
С безотчетным ужасом глядел Петька ка Елизавету, нареченную свою тещу. Особенно врезалось ему в сознание, что лоб у нее и складки на лбу точь-в-точь такие же, как у Наташки, когда она о чем-нибудь думает или сердится. Даже подбородок с ямочкой такой, только у матери ямочка глубже и резче.
– Петя, милый…
Члены комиссии безмолвно сидели на лавке. Хотя все это произошло в какую-нибудь минуту-две, но Петьке показалось, будто тянулись длинные часы. Он почувствовал на лбу холодную испарину, а во всем теле зябкую дрожь.
«Эх, только бы Наташка не видела».
Бросив на стол протокол, он принялся поднимать Елизавету. Но в это время вошел Нефед, молча поднял жену и отвел.
«Вот и хорошо, – подумал Петька. – Самое тяжелое прошло».
Но едва увели старуху, в дверях второй избы, бледная, испуганная, еще с заспанными глазами, появилась Наташка. Мельком показалась она в дверях, стала, как портрет в большой раме, посмотрела на Петьку, словно не узнавая его, и быстро исчезла.
Ног не чуял под собой Петька. Как бы скорее выметнуться из избы и бежать, не оглядываясь. Выручил Нефед. Не глядя на Петьку, твердым голосом попросил:
– Повремените немножко. Видите, какое дело. Старуха.
– Хорошо, – согласился Петька и шмыгнул в дверь.
Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул и, не оглядываясь, чуть не бегом тронулся в совет.
Там были Прасковья, Алексей и еще кто-то. Отозвав мать и Алексея в соседнюю пустую комнату, он бросил на стол протокол и заявил:
– Довольно издеваться! Не пойду я Нефеда раскулачивать. Как тебе, мать, не стыдно! Ты же знаешь…
Прасковья, не менее взволнованная, набросилась на Петьку.
– Пожалел? Сердце ослабло? Ишь, черт надирает, к кому в зятья лезть!
На следующий день созвала комиссию, посоветовалась с Алексеем и сама пошла раскулачивать Поликарпова Нефеда.
ГоловокружительШироко распахнулась обитая войлоком дверь, и вместе с волнистым руном холодного воздуха вошли они.
Лобачев не удивился, а будто даже обрадовался. Улыбаясь, пожал руку Сотину Ефиму, за ним кривому Семе, протянул толстую лапу Дарье, Бочарову Кузьме. Лишь увидев входившего сзади всех Афоньку, бывшего своего батрака, Лобачев поморщился, отошел к шкафу и вспомнил слова Юхи: «А раскулачивать придет тебя Афонька».
«Умная баба», – подумал Семен Максимыч и покосился на дверь второй избы, ведущей в горницу.
Эти четыре дня Лобачев не только ждал. Четыре дня – срок велик. Не из тех Семен Максимыч, которые при неудачах опускают голову. И Карпунька не таким дураком оказался, каким считал его отец.
– Мы от совета, – начал Сотин.
– Самоварчик, может, поставить? – перебил Лобачев.
– Не чаи распивать к тебе заявились, – понял нехитрую уловку Сотин, – а сам знаешь, по какому делу.
Чтобы много не говорить, Сотин вынул из кармана бумагу и передал ее Лобачеву:
– На, читай!
Лобачев подержал протокол в руках, потряс, словно взвешивая его тяжесть, и передал обратно:
– Разорять?
– Время доспело, – ответил Сотин.
– Другие туда-сюда, а тебе, Ефим, не стыдно?
Сколько ни старался Лобачев сдерживаться, как ни боялся испортить всего дела, все же, взглянув на ненавистного ему Афоньку, глухим голосом спросил:
– А ты зачем?
– Раскулачивать тебя пришел.
Я и так раскулачен. Мельницу сдал? Просодранку сдал? Еще что?
– Корень, – намекнул Афонька и указал пальцем на пол.
– Слегой под нижний венец избы?
– Так точно, – по-военному отозвался улыбающийся Бочаров, – корчевать под корень.
Лобачев посмотрел на Кузьму Бочарова, – видно, хотел ответить ему что-то, но, пожевав губами, мрачно пробормотал:
– У меня нечего…
Афонька взял протокол у Сотина и медленно начал читать. Лобачев стоял спиной к запертой двери во вторую избу и, слушая, изредка постукивал по ней крепко сжатым кулаком. Когда окончилось чтение, он равнодушно заявил:
– Воля ваша. Что хотите, то и делайте со мной, а только брать больше нечего. Я обобран.
– Лошади? Коровы? Избы? – откладывал на пальцах Афонька. – Два амбара, рига, сарай? Сбруя, плуги, жнейки?
– Все отобрано. Отнято все, – опять повторил Лобачев.
– Кем?
– С двух концов… грабили…
Внезапно разозлившись, он шагнул на середину и, указывая на дверь, возле которой до этого стоял, часто затараторил:
– Вон грабитель где живет. Вон кого раскулачивать… надо – сына! Измучил меня, с-собака. Все забрал. Жену, вишь, себе нашел! Отделился от меня! Отхватил, как последний разбойник! В колхоз, слышь, к вам собирается. Избу отнял, лошадь взял любую, корову, амбар – все-все. И ход другой в избу прорубает. Что вы на меня, на старика, напали? Подыхать мне скоро. Сына. теребите. Повздорили мы с ним, драться с ножом лез. Кровопийцем родного отца обзывает, К вам перекинуться хочет и заявление в кармане носит.
Долго кричал Лобачев, жалуясь на сына и всячески ругая его, а члены комиссии удивленно слушали и едва ли что понимали.
– На ком женился? – спросила Дарья.
Но Лобачеву ответить не удалось. Дверь из второй избы с треском распахнулась, и оттуда не вышел, а ворвался Карпунька. Лицо его было злобное, глаза налились кровью, и весь он похож был на петуха, готового броситься в самую отчаянную схватку.
– Все слыхал! – заорал он на отца, попятившегося к печке. – Все, товарищи, слыхал, что этот кулак расписывал вам. Не верьте ему!.. Врет! Третий день он мне кровь волнует. Не отделяет меня, а в болото тянет. Я в колхоз, товарищи, хочу, а отец мне под ноги кирпичи бросает!
Быстро повернулся к испуганному отцу и что есть силы, не давая ему говорить, закричал:
– Вот теперь на людях заявляю: не хочу с тобой жить! Лошадь с коровой ты мне добром отдай. Я в колхоз их сведу. Тебя мало раскулачить, – в тюрьму надо засадить, чтобы скорее сдох. Товарищи, – обратился Карпунька к членам комиссии, – я отделился раз и навсегда от отца. С этим кулаком у меня нет больше связи!
И опять к отцу, злобно потрясая кулаками:
– Понятно аль нет?
При последних словах Лобачев со слезами на глазах, указывая на сына, отрывисто принялся выкрикивать:
– Граждане, из силов я выбился, удар меня вот-вот хватит. Уголовно дело у нас. Зарезать грозит меня. Вам как свидетелям кричу: зарежет! Обезумел человек. Вы поглядите, на ком женился? Ночь ночевал, а наутро, как корову, привел. На Варюхе женился, на последней бабе.
Карпунька, прохрипев что-то, метнулся к отцу и быстро ударил его. Лобачев вскрикнул, и оба сплелись в клубок. Но драться не дал Сотин. Он отшвырнул Карпуньку от отца и поднес к его глазам такой кулачище, что Карпунька с лица стал не красным, а бледным. Затем поднял отяжелевшего Лобачева, у которого из носа текла кровь, и упрекнул Карпуньку:
– Гляди, мошенник, что ты сделал с отцом!
– Убью! – прохрипел Карпунька. – Не отделит, убью, прямо говорю.
– Делиться вам в совет надо идти.
– Пойду, пойду. А он не смей так жену мою обзывать! Кто бы она ни была, а мне жена. Пущай хоть самая разбеднячка. Юха батрачкой была у нас. Ему, кулаку, вся беднота ненавистна!
Подошел к Афоньке и дрожащим голосом попросил:
– Пойдемте со мной в совет. Пособите раздельный акт составить. Я ему покажу кузькину мать.
Уходя, погрозился отцу:
– Доберется до тебя советская власть!
Алексея в совете не было. Он уехал в округ на совещание по контрактации скота. Заместитель, Семин Иван, вспомнив свой дележ с братом и такую же драку, сказал секретарю сельсовета, чтобы тот немедленно написал раздельный акт.
Большая доля имущества в акте была зачислена за Карпунькой. Тот, в сопровождении Афоньки, пошел в правление колхоза и подал заранее написанное заявление.
Лобачев умывался. Брызгая водой и унимая кровь, он обернулся к сыну:
– Че-ерт эдакий, не сумел потише ударить?
– Так рука при народе взяла.
– Как дело обернулось?
– Есть, – подмигнул Карпунька.
– Вот и слава богу!
Поздно вечером в избу к Лобачевым пришел Митенька. В руках у него окружная газета. Тыча в последнюю страницу, он ухмылялся:
– Гляди сюда.
В газете, почти в самом углу, обведенное со всех сторон черной рамочкой, было напечатано:
Я, гражданин села Мичкас, Моловского района, Стеблев Никанор Петрович, порываю всяческую связь со своим отцом-лишенцем и живу самостоятельно.
– Понял? Вот и тебе так. Отмежуйся от своего отца по газете. А теперь, как ты уже отделен от него и чтоб тебе вера была в колхозе, сделай, как говорю. Объявят за два рубля в газете, и ни одна собака не тронет.
– Спасибо, – ответил Карпунька, потирая вспотевший лоб.
– Гони поллитровку за добрый совет.
Не Варюха-сплетница и не Юха, а Варвара, жена Карпунькина, стояла тут же у стола нарядная, – сундуки-то с добром к ней перешли, – и хитрыми глазами молча поглядывала то на Митеньку, то на Карпуньку. Едва тот кивнул ей, она быстро зашла за голландку, нагнулась над сундуком и вынула оттуда то, чем торговала все время.
– Главное, – поучал Митенька, уже выпивши, – быстрота. Мы сейчас как на войне. А на войне и отступать и наступать надо с умом. Понял, к чему? Так и говорю: сдавай завтра им в колхоз все свое и отцовское. Не сдашь – сами отберут. Лучше, говорю, за время самому отдать, чем они возьмут все дочиста.
Утром Карпунька в сбруйный сарай колхоза перетащил хомуты, в ригу отвез плуг, сеялку, бороны, на общую конюшню отвел молодую кобылу. Потом сходил к Афоньке и настойчиво потребовал, чтобы у отца и мерина тоже взяли в колхоз: «Зачем кулаку лошадь оставлять?»
Лобачев не только не возражал, когда обратывали мерина, но сам с живостью отдал ключи от конюшни, вынес сбрую, даже старые вожжи сдал.
В округе пробыл Алексей четыре дня. За это время ему не удалось побывать в окружкоме. Лишь на пятый день отправился он туда.
Алексей из беседы с секретарем узнал последние новости: кустовые объединения артелей упраздняются, а руководство колхозами будет находиться в руках райколхозсоюзов; партия посылает в. деревню двадцать пять тысяч рабочих непосредственно с фабрик, заводов и мастерских.
Тревожно забилось сердце, стал просить секретаря прислать в Леонидовку одного из двадцатипятитысячников. Об этом тут же и записку подал. Секретарь, прочитав, посмотрел на Алексея и спросил:
– Сколько у вас в колхозе?
– К весне, думаем, будет сплошной.
– Хорошо. Поимеем в виду.
Больше Алексею делать было нечего. На улице, проходя мимо книжного магазина, вспомнил, что надо закупить кое-каких книг по полеводству. С пакетом книг отправился в общежитие, уложил вещи, вспомнил, что гвоздей надо бы поискать, железа, но, расспросив товарищей, убедился, что ни гвоздей, ни железа найти невозможно.
По дороге на станцию купил кое-что в подарок Дарье и отправился на вокзал…
Снова вечерами заседания, а днями ссыпка семян, учет кормов, ремонт сельскохозяйственных орудий, составление – в который уже раз! – производственных планов.
Усталый, только и отдыхал он, когда бывал у Ильи в кузнице. Ему родственны этот стук, звон железа, дым и гарь. С наслаждением, отдыхая душевно и забывая всю суету, брал Алексей молот и работал.
Возле кузницы на примятых снегах лежат черные сугробы поломанных плугов, борон и разного железного хлама. Сугробы – железное утильсырье. Оно валялось у мужиков по сараям, по сеням и по мазанкам; оно было занесено снегом возле амбаров. Утильсырье собирались было отвезти в Алызово, но так оно и застряло и теперь вот перевезено к кузнице.
Наметанным глазом прикидывал Илья, что из чего можно выкроить, склепать, сковать, отточить.
С ожесточенным упоением расклепывал Илья это «утильстарье», пропускал его через огонь и наковальню. И то, что выходило из-под рук его, уже не имело фамилий владельцев. Пусть попытается хотя бы самый догадливый из хозяев признать в этом вот отремонтированном плуге свой плуг! Пусть кто-нибудь укажет, что эта сеялка – его сеялка! К этой сеялке могут одновременно нагнуться еще три хозяина. Они – да и то с трудом – могут найти в ней кое-что свое, но уже никто из них не осмелится сказать: «Это моя сеялка». Волей-неволей скажут: «Это наша сеялка».
Шум, грохот и звон железа в кузнице. Веером брызжут огненные пенки с наковальни, отлетает старая ржавь и, падая, шипит на снегу. Синими языками пылают два горна, густо исторгая седой дым. От раннего утра до темной полуночи кипит работа в кузнице.
Только ли там идет перековка «моего» на «наше»?
В большой риге плотники чинят телеги, подбирают станы колес, выстругивают водила, сбивают из досок ящики для сеялок, осматривают и подгоняют вальки.
И у плотников вещи теряют фамилии своих хозяев.
А обложенные старыми хомутами, седелками, шлеями и уздами шорники? Они тоже кроят, режут, чинят и шьют. И вряд ли хоть одному из бывших хозяев придет в голову, что этот хомут – его хомут. Может быть, клещи и от его хомута, но накладка кожаная от чьего-то другого, хомутина – от третьего, гужи – от четвертого, а супонь совсем неизвестно чья…
В один из февральских морозных вечеров к самому концу заседания правления колхоза в помещение вошел неизвестный человек. Войдя, он сильно хлопнул дверью, размашисто снял с себя тулуп и бросил его на скамейку. Гуда же откинул мохнатую овечью шапку. Постучав ногами, крепко потер руки, взъерошил волосы, затем решительно направился к столу. Все это у него вышло так ловко и так уверенно быстро, будто не в чужое село приехал, а домой.
Члены правления молча смотрели на вошедшего человека. Лишь Алексей незаметно улыбался и смутно догадывался, что вошедший и есть тот самый рабочий-двадцатипятитысячник, которого он просил у секретаря окружкома.
«Видать, ловкий парень», – подумал Алексей.
С такой же решимостью и деловитостью незнакомый человек смело окинул всех присутствующих серыми глазами и, остановив взгляд на Алексее, хрипловато, словно простуженным голосом, спросил:
– Могу я видеть председателя сельсовета?
Алексей не сдержал улыбки. Улыбка его передалась всем правленцам, и они дружно, будто сговорившись, указали на Алексея:
– Вот он!
– Здравствуйте, – протянул руку человек. – Я Скребнев.
– Здравствуйте, я Столяров, – ответил Алексей. – Проходите, садитесь. Мужики, подвиньтесь.
Так как двигаться было некуда, то кривой Сема встал и отошел к шкафу. Скребнев сел против Алексея, положил на колени потрепанный холщовый портфель, вынул из него пачку папирос, взял одну и быстро, словно боясь, как бы кто не попросил его «угостить», сунул пачку обратно. Алексей хотя и заметил такое движение, но плохого в этом ничего не нашел. Наоборот: «хозяйственный, видать».
И мягко, словно извиняясь, спросил:
– Вы не двадцатипятитысячник будете?
– Нет! – быстро ответил Скребнев, дыхнув дымом. – Я уполномоченный рика и райколхозсоюза. Командирован к вам для стимулирования сплошной.
У Алексея улыбка застыла на лице. А Скребнев после недолгого молчания удивленно спросил:
– Вы разве обо мне ничего не слышали?
– К сожалению, нет, – сдержанно ответил Алексей.
По правде говоря, ему надоело видеть все новых и новых уполномоченных, которых район менял часто.
Удивительно, – с недоумением пожал плечами Скребнев и, исподлобья посмотрев на Алексея, добавил: – А я о вас лично, товарищ Столяров, слышал кое-что.
– От кого? – удивился Алексей.
– Агронома Черняева помните?
– Черняева? Да-да, помню, как же. Я столкнулся с ним как-то однажды в деревне Чикли. Где теперь этот чудак?
– Он не чудак. Он очень хороший товарищ, большой организатор и, что редко бывает со специалистами, политически прямолинеен. Тем, что вы с собрания его хотели прогнать, вы совершили большую ошибку. Во-первых, вы дискредитировали его как агронома, во-вторых, фактически сорвали ему проведение производственного плана и провалили стопроцентную коллективизацию деревни Чикли.
– С этим я, товарищ Скребнев, не согласен, – улыбнулся Алексей. – Я не думаю, чтобы вы всерьез стали защищать Черняева. Его тактика льет воду на мельницу кулаков.
– В том и беда, товарищ Столяров, что эти кулацкие мельницы до сих пор существуют. Кулаков давно бы надо ликвидировать, а они у вас процветают.
– Я бы и этого не сказал. Мы раскулачили восемнадцать семейств. Еще намечено…
– Ничего не намечено, – перебил Скребнев. – Вы позорно отстали с раскулачиванием. Давно надо было приступить.
– Как – давно? У нас еще сплошной нет.
– А вы ждете, когда сплошная сама придет? Не понимаете, что именно ликвидация кулачества содействует организации сплошной, а не наоборот.
– Ну, товарищ Скребнев, это… именно вашим словам наоборот.
– Это только значит, что материал, – твердо заговорил Скребнев, – имеющийся на ваше село, подтверждается вами.
– Какой материал? – насторожился Алексей.
– А то, что у вас процветает самый неприкрытый оппортунизм на практике.
– Укажите факты.
– Их очень много. И не среди беспартийных о них говорить. Да и не говорить о них я прислан, а бороться с ними, ликвидировать их начисто. Сейчас предлагаю как уполномоченный рика экстренно созвать закрытое собрание партийной ячейки и на нем в развернутом виде выслушать данные мне директивы.
– Товарищ Скребнев, – тихо, но твердо заявил Алексей, – мы три дня заседаем с планами яровых, мы все очень утомились, многие не ели с самого утра. Я попрошу вас подождать с собранием до завтра. Да и вы только с дороги.
– Это отговорка, товарищ Столяров. Собрание именно сейчас нужно.
– Никаких собраний и заседаний, – раздельно произнес Алексей, – сегодня ночью не будет. Ясно?
– Ясно, – усмехнулся Скребнев. – Так и знал, что на первых же порах встречу к себе враждебное отношение. Факт налицо!
Члены правления, действительно уставшие, молча слушали перепалку. Только Прасковья со злобой крикнула:
– Что за бестолковый человек приехал! С ног, что ли, нам свалиться?
– Довольно! Насиделись! – раздались голоса, и все правленцы чуть ли не с ненавистью посмотрели на Скребнева.
Из этого короткого разговора Алексей почувствовал, сколько возни предстоит ему с этим человеком, если он будет работать в их селе и если его не скоро отзовет райком. Скребнев, видя, что нажимом ничего не сделаешь, согласился.
– Хорошо, товарищи, не настаиваю. Только одно прошу: устройте меня к кому-нибудь на квартиру, но так, чтобы обязательно была отдельная комната. У меня секретные дела будут.
– К Митеньке, – не подумав, предложил дядя Яков. – У него две избы большие, а третья – пристенок.
Правленцы разошлись. Скребнева сторож отвел к Митеньке.
Утром Алексей раньше всех пришел в совет. В помещении было холодно. Дуло во все щели, а на стеклах окон толстым слоем намерз лед. На полу, на столах валялись клочья бумаг, окурки, вороха папок. Неприветливо пустое помещение сельсовета. Лентяй сторож больше спит, чем работает. Грязный пол, мрачный потолок, а на стенах полусодранные плакаты. Днем, когда толпится народ, все это кажется не таким убогим.
«Надо порядок навести. На хлев больше похоже, а не на сельский совет».
Тоскливо вдруг стало Алексею. Взял было из папки сводку о ссыпке семян, полистал ее, подул на руки, хотел что-то написать, но, ткнув ручкой в чернильницу, чуть не сломал перо. В чернильнице лежал зеленый, как купорос, кусок льда.
Вышел из помещения в сарай, захватил оттуда охапку дров, принялся растапливать голландку. Из печки вместе с теплом пошел дым и тонко пополз вверх, словно обнюхивая потолок. Из головы Алексея все время не выходили слова Скребнева, его упреки и обвинения в оппортунизме, намеки на какой-то материал в районе. Мысленно взглянул Алексей на всю прошедшую работу свою в селе, вспомнил, как строили плотину, мельницу, как организовали артель, и почувствовал: он, Алексей, страшно устал… Да, устал. Сложная и тяжелая работа в деревне, да еще в такой ответственный момент, отняла у него много сил.
В голландке шипели, трещали дрова, тепло заметно наполняло комнату. Окна протаивали, в помещении становилось светлее. Дым из-под потолка исчез. Поворочав кочергой дрова, Алексей встал, расправил затекшие от сидения ноги и до хруста в суставах потянулся.
В это время вошел секретарь сельсовета. Увидев председателя, он удивленно воскликнул:
– Ужель вы, Матвеич, ночевали тут?
– Почти ночевал.
Закурив толстую цигарку, старичок-секретарь взял лежавшую на столе папку, развернул ее и, словно читая там, произнес:
– Слышь, новый уполномоченный прибыл?
– Приехал.
Взяв чернильницу, секретарь вскрикнул:
– Эге, а чернила-то!..
– Замерзли, – подсказал Алексей.
Старичок усердно принялся дуть в чернильницу, но не видя от этого никаких результатов, поднес ее к жерлу голландки и бережно поставил на край.
– Да, – вздохнул он, садясь на корточки, – что это такое, не пойму я, Матвеич. По положению уполномоченные должны присылаться сельсовету в помощь, а они делают так, что фактически сельсовет побоку. Вроде чрезвычайных комиссаров приезжают. Если нет уполномоченного, есть советская власть, а приедет уполномоченный – нет советской власти. Построже с ними обходиться надо, Матвеич. Главное же, обязанность их точно должна быть зафиксирована в документе. Иначе они…
Секретарь наладился для разговора. Чернила уже растаяли, чернильницу он поставил рядом с собой на пол и, философствуя об уполномоченных, усердно орудовал в голландке кочергой.
В сельсовет Скребнев пришел в то время, когда там порядочно собралось народу.
Вместе с ним пришел и Митенька. Тот прижался в углу и оттуда острыми глазами нацелился на Алексея.
– Предъявите мне списки кулаков и лишенцев, – сухо обратился Скребнев к Алексею.
Но он будто не слышал. Секретарь вопросительно посмотрел на Алексея, быстро вынул из стола папку, достал список и молча подал Скребневу. Мельком взглянув на список, уполномоченный поморщился, швырнул его под самый нос секретарю, размазав какой-то другой список, который тот составлял, и сердито, уже в сторону Алексея, заявил:
– Мышиной возней занимались, а не раскулачиванием! Миндальничаете, дорогие товарищи, укрываете…
– Кого укрываем? – равнодушно спросил Алексей.
– По моим сведениям, – не снижая тона, а как бы нарочно громко, чтобы слышали все, продолжал Скребнев, – кулаков у вас в два и даже в три раза больше.
– Покажите ваш список, – кивнул Алексей на портфель.
– В мою обязанность совсем не входит составлять для вас списки укрытых кулаков.
– Вот как! – усмехнулся Алексей.
Он решил не горячиться и не входить в спор с этим человеком.
– Интересно, что у вас за сведения и где вы их взяли?
– Это мое личное дело, – ответил Скребнев и победоносно оглядел мужиков.
А те, столпившись, настороженно рассматривали нового уполномоченного и вслушивались в словесную перепалку. Очень им хотелось, чтобы Алексей как следует пробрал и высмеял Скребнева, а еще лучше, если бы выгнал его из сельсовета.
Совершенно неожиданно к Скребневу обратился секретарь. Потирая голый череп, затаенно-тихо спросил:
– Кстати, товарищ, вы не забыли предъявить сельсовету свою путевку о прибытии?
С изумлением, как на кикимору, посмотрел уполномоченный на секретаря и усмехнулся.
– Кто вы такой? – спросил он.
– Я секретарь сельсовета, а вот кто вы – никому доподлинно не известно.
– Очень приятно, – совсем добродушно улыбнулся Скребнев. – Если вы секретарь, дайте мне поселенные списки.
– Не могу дать, ибо не знаю, с кем разговор имею, – официально заявил секретарь.
Все с той же добродушной улыбкой, не торопясь, раскрыл Скребнев свой объемистый портфель и, перебирая в нем бумаги, подавал секретарю то одну, то другую, тут же отбирая их. Долго, с неустанной улыбкой искал уполномоченный свое удостоверение и, видимо, нарочно испытывал терпение старичка. А тот смотрел и терпеливо дожидался. Наконец-таки нашел Скребнев свое удостоверение и нехотя, не глядя, бросил, а не дал в руки секретарю. Так же долго читал и перечитывал секретарь брошенное ему удостоверение, часто взглядывая на Скребнева, так и эдак склоняя голову. И со стороны походило, будто секретарь не удостоверение читает, а фотографическую карточку рассматривает, сомневаясь, этот ли человек изображен на ней, или кто другой.
Достаточно отомстив Скребневу своей медлительностью, секретарь на обороте удостоверения написал время прибытия уполномоченного и дал подписать Алексею.
С поселенным списком Скребнев уселся возле окна. Вынув записную книжку, он старательно принялся вписывать в нее некоторые фамилии. И каждый раз, вписывая, глубоко вздыхал, покачивал головой.
Мужиков разбирало любопытство. То один, то другой украдкой заглядывали они через плечо Скребнева, и скоро все фамилии, помеченные таинственными знаками, были им известны. Отойдя к сторонке, шептались и строили всяческие догадки, что означают крестики и кружочки.
Лишь Митенька был безучастен и словно присох к углу. Удивительно, как он молчалив на этот раз.
Исписав несколько страниц, Скребнев захлопнул свою книжку, передал список секретарю и, обратившись к Алексею, как к преступнику, вина которого совершенно доказана, мрачно проговорил:
– Сведения подтвердились. Факт налицо!
– Именно? – спросил Алексей.
– Предлагаю созвать строго секретное заседание.
Проходя мимо Митеньки, Скребнев мельком взглянул на него и вышел.
Немного погодя вышел и Митенька.
Мужиков как прорвало. Наперебой загалдели, спрашивали Алексея, что хочет делать уполномоченный с теми, которых записал в свою книжку. Особенно волновались те, которые присутствовали здесь и своими глазами видели, как карандаш Скребнева выводил их фамилии и над фамилиями ставил кружочек или крестик.
– У него спросили бы, – отвечал Алексей.
– На черта он нужен! Председатель у нас не он, а ты.
Алексей тоже не знал, для чего Скребнев записал некоторых и что хочет с ними делать. Записанные были середняки, из них немало колхозников.
– Выясним, – обещал он.
На закрытом – дверь на крючок – секретном заседании ячейки партии Скребнев прежде всего произнес большую речь о сплошной коллективизации, о правом уклоне, а потом принялся упрекать обе ячейки – партийную и комсомольскую, уверяя, что они вполне заслуживают черной доски.
