Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)
И уже вышел, и уже ноги сами вынесли на дорогу. Первая пара лошадей – вальки! Потрогал руками – только что оструганные. На вальках темно-синие от закала крючья.
– Где это вы? – чувствуя, как бьется сердце, спросил у Афоньки.
– Бог послал, – ответил тот.
Идут колонны. У всех вальки, постромки, хомуты пахотные.
Стоит Панфер и провожает глазами.
А кто там правит гнедой парой? Дрогнули скулы, дрогнуло и замерло сердце. Ефимкин отец? Малышев Наум? Что же он, горбатый, усмехается, что же он снял шапку и почесывает лысину?
Не к своей избе побежал Панфер, а наискосок, к церкви. Там на площади митинг. Речь держит Бурдин. Что он говорит, не слышно. Лишь видит Панфер – размахивает Бурдин руками на все стороны.
Алексей выступил, за ним кузнец Илья. Тот высоко поднял связку гаек и винтов, потряс ими и голосом, который слышен на обеих концах улицы, завел:
– Товарищи колхозники, глядите ко мне! Собственное изделие, скованное нами, кузнецами, из утильсырья, дарим на пользу колхозу. И пущай видят дезертиры, которые удрали от нас, что колхоз «Левин Дол» ни одна собака во всемирном масштабе не расшибет. Харахтер мой вы все знаете, и от харахтера говорю. И добавлю, колхозники, что привинтимся мы к новой жисти и держаться будем туго, как на наших винтах держатся гайки. Мы одна семья с рабочим людом городов, и не будет промеж нас того разлада, какой хотелось бы кулакам и прочим. В нашем горне угли горят и не гаснут и к севу целиком готовы, а на хомутах, вальках и сбруе враг посрамлен. А завтра, как один, выезжаем на поля, и трудовая земля получит зерно и пущай растит его на общее здоровье. Да здравствует первая большевистская весна, та здравствует партия наша!
Кузнец грохнул тяжелой связкой о стол, потом поднял ее и передал Бурдину.
Лишь во время пожара, да то, когда горит сосед, может так бежать мужик, как бежал с площади к своей избе Панфер. Он не заметил возле ворот своих уже совсем маленькой кучки людей, не видел хмурого среди них Митеньку. Метнулся сначала во двор, оттуда в калитку, из калитки в избу.
И опять выбежал на улицу, чуть не сбив с ног оторопевшего сынишку.
– Где же ты, пес лохматый, бегаешь, а? – набросился на него и злобно кинул под ноги шапку. – Долго я тебя, стервенка, искать буду?
Ванюшка отступил, испуганно таращил глазенки. А Панфер еще более освирепел. Схватил сына за руку, втолкнул в сени и, указывая на потолок, затопал ногами:
– Бестолковщина! Лезь, подлец, лезь! Там возле трубы он валяется. «Ча-а-аво?» Оглох? Сто раз тебе кричать? Валек, говорю, возле трубы лежит. Сбрось.
Сорвал с гвоздя узду, снял хомут, обратал мерина, повел его к одинокой сеялке.
Сынишка подал валек. Покрутил его в руках, бросил наотмашь.
– Тащи к церкви! Бурдину. Скажи – отец… Да что ты на меня глаза-то вытаращил?
Запряг, прыгнул на ящик, хлестнул лощадь вожжой и без шапки – только борода развевалась – под улюлюканье изумленного Митеньки рысью погнал на большую, запруженную народом площадь.
… На трибуне, ярко освещенной весенним солнцем, стояла и произносила речь Сорокина Прасковья.
Книга третья
Столбовая дорога
Часть первая
ПолыньСеяли овес.
Косые лучи весеннего солнца резко оттеняли тощее лицо Фильки Чукина. Злобно дергая лошадей, он ворчал. За ним, покрикивая на свою пару, шел Митроха. Ему смертельно хотелось курить, а табаку не было. Да и у всех лежали в карманах пустые кисеты, и севальщики на каждом повороте у степи останавливали лошадей. За пять дней не досеяли более тридцати гектаров: вчера вечером правление колхоза записало им выговор. На черной половине фанерной доски полевод Сотин крупно вписал фамилию Чукина, угрюмо добавив на словах:
– Полынь ты горькая, а не групповод.
Филька не нашелся, что ответить, и долго стоял, ошарашенный…
Поравнялись со степью. На ней – сухая трава, на кромке между пахотой и луговиной твердой, как кость, чернобыл, бурый козлец и сухая дымчатая полынь. Один за другим выезжали на степь севальщики: кто приподнимал рычаги, а кто просто забрасывал вожжи, и лошадей пускали в степь. Сзади, дребезжа, тряслись сошники сеялок, бороздили жесткую траву, кротовые кучи и теряли по степи овес «Победа».
Севальщики полегли на бугре возле глубокой ямы и принялись сокрушаться о табаке.
Пели жаворонки, свежий ветер шевелил жесткий пырей. Носились запахи жирной земли, прелого навоза.
– Хорошо как, – задумчиво произнес Митроха. Вынул маленький псалтырь, оторвал клок бумаги, свернул цигарку. Раскрыл кисет. В нем не только табаку, – запаха не осталось. Вздохнув, взял пустую цигарку в рот и лег на спину.
– Полжизни отдал бы, только затянуться, – решил он.
– Верно, – согласился Лева. – А то, выходит, без дела сидим.
– Нет, без табаку сев не пойдет, – добавил третий севальщик. – Настроенья никакого.
– А черной доской нас не проймешь.
– Стой, братцы! – вдруг вскинулся Лева, сидевший на самой макушке бугра. – Кто-то из села едет.
– Не Бирюк ли? – приподнялся Митроха. – Вот лаяться будет.
– Отбрешемся, – успокоил групповод.
Начали всматриваться по направлению к дороге, но узнать, кто ехал, не могли.
– Кажись, не колхозник. Грива и хвост у лошади не обрезаны.
Неподалеку от севальщиков пахали плугари. Почти все они были подростки, кроме старшого. Поравнявшись со степью, тоже пустили лошадей, а сами направились к севальщикам.
– Вы зачем к нам? – притворно сердито спросил Чукин.
– Лошадям пора отдых дать, – заметил старшой. – Табаку случайно ни у кого нет?
– Раскрывай кисет шире.
И старшой и плугари тоже легли на траву. И по ней ходили теперь целым табуном лошади с плугами, боронами, сеялками.
– Курит! – вдруг вскрикнул Лева, указывая на дорогу.
Митроха вскочил на бугор, приложил ко лбу ладонь, и вот лицо его озарилось улыбкой.
– Это дядя Митяй едет! Покурим теперь.
– Не даст! – откликнулся Лева.
– Дядя Митяй не даст? – удивился Митроха.
– Ни за что.
– А кум он мне или не кум? – вспомнил Митроха.
– И куму не даст.
Ехал действительно Митенька. Сзади телеги волочился плужок. Скоро свернув на степь, жестко хлестнул лошадь. Он, видимо, хотел проехать, не останавливаясь, но к нему навстречу, с пустой цигаркой во рту, шел Митроха, а за ним Лева.
Поравнявшись с ямой, вокруг которой расположились колхозники, Митенька далеко выплюнул окурок. Человек пять бросились к окурку.
– Тпру! – остановил Лева лошадь.
– Ты что? – равнодушно спросил Митенька.
– Покалякай с нами.
Вприщурку оглядев колхозников, Митенька обратился к Чукину:
– Говорят, тебе правление вчера хвост накрутило?
– Откуда ты знаешь?! – вскинулся Филька.
– Все село знает. Скоро, слышь, в районной газете пропечатают.
– Ужели хватит духу?
– Вполне, – подтвердил Митенька. – Бурдин московские порядки вводит.
Митроха все еще держал в зубах пустую цигарку и не осмеливался попросить табаку.
– Дядь Митя, – крикнул сынишка Фомы Трусова, – ты что поздно едешь?
– А вы, видать, притомились?
– Знамо, устали.
– Ну, отдыхайте. Мне торопиться некуда. Никто мне нормы не указал.
– Гонют, – пожаловался Лева.
– Подождите, Бурдин в три рога обогнет вас вокруг себя.
Митроха нерешительно подошел к телеге:
– Кум, дай, бога ради, табаку.
– Полежи на боку.
Остальные словно того и ждали. Окружили Митеньку и на разные голоса принялись просить:
– Хоть полгорстки на всех.
– Щепоточку бы одну.
Вынув кисет, полный табаку, Митенька положил его на колени и принялся завертывать цигарку. Вертел долго, посматривал в жадные глаза курильщиков.
– Цигарку свернул – впору пятерым. Клуб синего дыма густо направил в лицо Леве. Тот вздрогнул и широко открыл рот. Митеньке это понравилось. Молча, по очереди, пускал он дым каждому в лицо. Лишь Филька отошел в сторону.
Один из парней тоже свернул цигарку, сорвал прошлогоднюю полынь, натер в горсть, набил и потянулся прикурить к Митеньке.
– Ты сухим кизяком набей, куда будет крепче.
Парень вынул спички, закурил и, втянув в себя дым, упал от кашля. Митроха откусил конец пустой цигарки, рывком сунулся к кисету, но Митенька ударил его по руке.
– Кум! – подпрыгнул Митроха. – Ты мне кум аль… – и, побелев от злобы, матерно обругал Митеньку.
– Вот лайся теперь на родных…
– Да ведь ты куму не даешь!
– Правление вам обязано дать.
– Где оно возьмет?
– Там, где для второй бригады взяло.
Кивнув на Фильку, стоявшего в сторонке, добавил:
– Там и бригадир и групповоды не такие…
Колхозники посмотрели на Фильку, досадливо заворчали. Митенька, помедлив, развернул кисет, захватил щепоть табаку и молча подал оторопевшему Митрохе. Тот подставил дрожащую ладонь, крепко зажал и без оглядки, не сказав даже «спасибо», побежал прочь. За ним, опережая друг друга, бросились несколько человек.
Митроха лег на траву животом, вынул кисет и высыпал в него табак. Папироску свернул маленькую, затянулся, долго держал во рту дым, потом тонкой струйкой выпустил через ноздри.
– Никому не дам! – крикнул он. – Просите сами.
Опять принялись донимать Митеньку. Больше всех старался Лева. Урезонивал он и богом, и матерным словом, и детьми клялся, но Митенька засунул кисет в карман.
– Ужель не жалко нас?
– Жалко, только вот разобраться не могу.
– В чем?
– Как же? Вот вы, к примеру, колхозники – люди государственные, а я кто? И глядите: у меня – табак, у вас – пустые кисеты.
– Не дают, – всплакнул Лева.
– Требовать надо. Табак вам должен быть в удовольствие.
– Будем требовать. Коль не дадут, сеять завтра не поедем.
– Сеять не поедете? Ого! Да вас за это Бирюк Сотин оглоблей пришибет, а Бурдин хвосты обломает. Нет, поздно хватились.
И тронул лошадь.
Митроха, накурившись, глянул на дорогу.
– Братцы, – что есть силы закричал он, Бирюк едет!
Врассыпную бросились по степи ловить лошадей.
На жеребце Самолет, на беговых дрожках мчался к ним полевод Сотин.
Вечером с крыльца колхозного правления молча сошел человек. Возле церкви он встретился с Митенькой и Карпунькой Лобачевым.
– Заседание началось? – спросил его Митенька.
– Иди ты… – отругнулся Филька.
– Ага, видать, еще тебе попало?
Чукин подошел к Митеньке, схватил его за грудь.
– Зачем провел у нас время на пахоте? Зачем дразнил табаком? Хошь в морду?
– Нет, не хочу, – отказался Митенька.
Ругаясь, разошлись. Митенька с Карпунькой вошли в сени правления колхоза, постояли, пытаясь услышать, о чем идет разговор за дверью, но до них доносился только невнятный гул.
– Идти аль подождать? – спросил Карпунька.
– Чего ждать, иди.
Митенька отворил дверь и втолкнул Карпуньку в темную прихожую. Через некоторое время вошел и сам.
Заседание происходило в кабинете Бурдина. Дверь кабинета была открыта, и колхозники, сидевшие в прихожей, слышали все, что там говорилось. Митенька уселся на скамейке у окна и стал прислушиваться. Разговор шел о посеве мака, кукурузы. Никто не знал, как их сеять и на какой земле.
– Главное дело – мак, – говорил Сотин. – Кукуруза – та на силос пойдет. Ей не дозревать.
Митенька прижался к стене и слушал. Ом знал, что колхозу включено в план, кроме других хлебов, посеять еще пятнадцать гектаров маку, двадцать пять кукурузы да сто двадцать гороха. Горох хоть и сеяли в Леонидовке, но очень редко и то на риск.
«Сто двадцать, да двадцать пять, да пятнадцать… Это шестьдесят гектаров пыреем порастет», – сложил Митенька.
Тихонько попил воды и улыбнулся.
«Погодите, вас еще сою и рис заставят сеять».
Петька советовал Бурдину съездить в район и не уезжать оттуда до тех пор, пока не дадут агронома.
Во время отчета Селезнева по третьей бригаде к столу несмело протискался Карпунька и молча положил перед Бурдиным свернутое заявление. Отошел быстро, на ходу стукнувшись плечом о притолоку.
Третья бригада, организованная из третьего общества, отличалась от остальных тем, что в ней и лошадей было больше, и сельскохозяйственных орудий, и сбруя на подбор. Земли по норме было у них тоже больше, чем в других обществах, не считая еще тайно арендованной. Третья бригада шла в севе передом, но, несмотря на это, к ней все время было настороженное отношение. Особенно к бригадиру Селезневу. Бригадир Селезнев говорил витиевато, в речь свою вставлял нередко слова, вычитанные из газет или услышанные в районе. Он, например, не говорил «зерно», а «злак», не говорил «рожь, овес, подсолнух», а «ржаные культуры и масличные культуры». Жатва у него – «косовица».
Вот и сейчас говорил он о работе своей бригады медленно, подолгу думая. У него уверенно спокойный голос, непринужденно вскинутая голова с прямым, без морщин, лбом, темно-русые волосы.
– В части засева культуры овса, – продолжал Селезнев, – то этих культур в данную пятидневку засеяно все сполна по календарному плану. Оставшое засеем по полученным мною от полевода нарядам раньше установленного по району срока сева… В части бобовых растений, то чечевицей уже покрыт участок возле Чуйкина куста, аналогичная культура бобов также посеяна у Жигалина ручья и выше Итальянского родника. В части пахоты и бороньбы под культуры проса, гречи и гороха, то пахота происходит правильно, бороньба идет в два следа, а завтра выезжает на просо вторая группа моей бригады… В части семенного материала и расходования на гектар, то я держусь строго по утвержденной инструкции, что могут подтвердить групповоды и ежедневные записи.
– Люди как расставлены? – спросил Бурдин.
– Касательно расстановки работающих единиц в группах, то я поступаю все время по указанию товарища полевода. Выдержанных становлю в одну цепь со слабыми, и первые буксируют вторых. Отставаний пока не наблюдается.
– Разъяснения о сдельщине провел?
– Данный вопрос прорабатывался мною не однажды. Я вел беседы, но пока на сдельщину склонности среди колхозных масс наблюсти не удалось.
– Невыходы на работу есть?
– В части невыходов отмечу: они, – если взять разрез пахоты и сева истекшей пятидневки, – существуют. И в этом вопросе оскорбительны показатели в сторону бедноты. Данная беднота игнорирует работу. Кстати, затронем личность гражданина Осипа Митрофанова в целом с семьей. Замечалось – ни он самолично, ни сын работы не имели. Причины во внимание принять затруднительно: у самого грыжа, а сын халатничает и, когда наряд ему вручают, неприлично изъясняется.
– С табаком волынка была?
Селезнев ответил не скоро:
– Только во второй группе имела место.
– Как уладили?
– Разъяснительной работой по части неизбежных трудностей в товарном ширпотребе.
Оглянувшись, тихо добавил:
– У нас также пущена была сплетня в вопросе о табаке.
– Что всем бригадам дали, а вашу обошли? – спросил Бурдин.
– Точно так. Заушники по части смуты активизировались.
– Не узнал – кто?
Митенька насторожился. Скажет Селезнев про своего родственника Евстигнея Буткова или промолчит? Селезнев еще раз оглянулся, шумно вздохнул, потом тихо ответил:
– В части раскрытия источника вредных слухов дознаться мне как-то не привелось.
После докладов принялись разбирать текущие дела. Больше всего о починке инвентаря. Кузнец Илья упрекал тех колхозников, которые бессовестно относятся к плугам и сеялкам.
– Штраф надо брать или чинить за счет поломщиков.
Потом читали заявления вступающих. Последним разбиралось заявление Карпуньки Лобачева. Время было далеко за полночь, кое-кто из правленцев клевал носом, а из темной прихожей доносился громкий храп.
Уставшим голосом Бурдин читал:
– «В правление колхоза с. Леонидовки «Левин Дол». От гражданина того же села Горбачева Карпа Кузьмича».
– От кого? – спросил кузнец Илья.
Бурдин повторил:
– От Горбачева Карпа Кузьмича.
– Горбачева? – и кузнец обвел всех взглядом. – Разве есть у нас в селе Горбачевы?
– Почему и не быть? – ответил Бурдин.
Илья прислонил ребром ладонь к уху, но слушать мешал усилившийся храп в темной прихожей. Там, видно, спало уже человек десять.
– «… Прошу правление «Левин Дол» поставить вопрос обо мне, Горбачеве Карпе. Я, Горбачев, исключен из колхоза как сын бывшего лавочника Лобачева Семена Максимовича, но в настоящее время уже вот шестой месяц живу от бывшего своего отца отдельно, а в колхоз вступал по желанию и моей доброй воле. Исключили же меня, Горбачева Карпа, за то, что урожден я родителями, от которых не только отрекаюсь полностью, но и фамилию кулацкую носить нет желания, а изменил ее по газете на Горбачева, отчество на Кузьмича по крестному своему отцу. И даю вам слово, что буду я, Горбачев, колхозником сознательным и пойду на согласие по всякой работе, и тем более как пути наши с отцом разошлись, избы врозь и в свою половину имею собственный прорубленный из переулка ход.
Так что прошу не отказать, товарищи. В удостоверение по фамилии с отчеством прикладываю вырезку газеты.
Собственноручно Горбачев Карп»
На вырезке из газеты в черной рамке было напечатано:
Я, Лобачев Карп Семенович с. Леонидовки, Алызовского р-на, порываю связь с родителями-лишенцами. Фамилию меняю на Горбачев, отчество на Кузьмич.
Бурдин отложил заявление. Некоторое время все молчали. Первым сдержанно заулыбался Петька и толкнул Алексея. Усмехнулся и Алексей; потом, охнув, припал к простенку Илья, а за ним засмеялся и счетовод Сатаров.
– Стало быть, вон кто у нас Горбачев, – сказал кузнец. – Видать, круто подвернуло гайку.
– Эй, Кузьмич! – крикнул Сатаров. – Иди-ка сюда.
Из темной комнаты никто не отозвался.
– Аль оглох? Где ты, Горбачев Карп Кузьмич?
«Кажись, меня», – догадался Карпунька и торопливо прошел к двери.
– Ты что же, свою фамилию с отчеством забыл?
– Нет, я помню, – смутился он, – да и самому в диковинку спервоначалу.
– Говори, – показал ему газетную вырезку счетовод, – сам ты дошел до этого или кто надоумил?
– Сам, – твердо ответил Карпунька.
– И родителей тебе не жалко?
– Ничуть. У них своя дорога, у меня – своя.
Сотин уставил на Карпуньку острые, из-под густых бровей, глаза и спросил так, как спрашивают только что попавшегося вора:
– Слушай-ка, парень, ты отрекся душевно или с умыслом?
– От всего сердца, дядя Ефим, – вздохнул Карпунька.
– Почему зимой в суматоху лошадь увел?
– Тоже без умысла, дядя Ефим. Как приехал тогда Алексей Матвеич от жены из больницы, вижу, лошадь устала. Отпряг и увел. Да лошадь что?.. – весело выкрикнул Карпунька. – Лошадь скучает по колхозной конюшне. Я на ней завтра в любую группу, куда пошлете…
– Скажи, кто сбивал Минодору, чтобы она не везла Абыса на вскрытие? – вдруг спросил Алексей.
Митенька, услышав это, замер. Он заметил, как качнулась Карпунькина тень. В напряженной тишине послышался испуганный шепот:
– Н-ничего не знаю.
– Не зна-ешь? – прищурился Алексей. – Ну вот, когда узнаешь, придешь ко мне, расскажешь, тогда и в колхоз примем. Заявление возьми. Зря из-за двух букв фамилию менял.
Дрожащими руками взял Карпунька заявление, вырезку из газеты и, не оглядываясь, вышел. На крыльце его ждал Митенька. Шли улицей молча.
К Афоньке чуть свет громко постучались в дверь мазанки. Не хотелось ему подниматься, лег поздно, но, вспомнив, что теперь он групповод вместо Фильки Чукина, сердито крикнул:
– Кто?
– Мы! – ответили ему женские голоса.
– Кто вы? – насторожился Афонька.
– Вдовы.
– Не было печали.
Устю Афонька узнал по голосу. А уж если пришла Устя, стало быть и Любаня тоже.
Афонька громко выругался.
– Принесло вас. Часок бы поспал еще.
– Открой дверь-то. Не съедим.
– Есть вам нечего, – и Афонька открыл дверь.
Перед ним – горбоносая Устя и румяная, улыбающаяся Любаня.
– Один? – заглянула Устя в мазанку.
– Тебя всю ночь ждал, – огрызнулся Афонька. – По какому делу тревожить пришли?
Ответили вдовы не сразу. Любаня даже к сторонке отошла, предоставив все дело Усте.
А та начала говорить так громко, что со стороны могли подумать – ругань завела:
– Это што такое, а? Это земля наша аль нынешний год сирота? Подумал ты о ней?
– И не старался, – ответил Афонька.
– На-а, не ста-а-ара-а-ался. Кто же стараться будет? Небось ты председатель помощи. Какой же ты председатель!
– Групповод я теперь. Сейчас пойду людей будить.
– Кому приказ дадите нашу землю сеять?
– Никому. В колхоз вам идти надо.
– А ежели не желаем, тогда что?
– Ничего страшного.
– Земля пустовать будет?
– Соков за год наберет.
Афонькины ответы поставили вдов совсем в тупик. Раньше, бывало, вдовы не беспокоились, кто-то заботился об их земле, кто-то гнал твердозаданцев пахать им и сеять. В жнитво вдовы еще спали, а уж рожь для них косили. В возку снопов только и дел, что указать, на какое место сложить снопы. Молотили тоже бесплатно… Крепко заботился комитет взаимопомощи. А теперь? Вот уже шестой день сев идет, а о вдовьей земле никто и не думает.
– Опять бедных прижимать, – вздохнула Любаня.
– Прижимать, – согласился Афонька.
В окне избенки то ярко вспыхивало пламя, то мелькала тень. Это старуха-мать готовила сыну завтрак.
Утро было тихое, дым из трубы тянулся высоким столбом. По улице шли пастухи, изредка хлопали кнутами – будили баб доить коров. У конюшни первой бригады суетились конюхи, носили воду, посыпку.
Брызгаясь, у крыльца умывался Афонька. Потом он ушел в избу. Вдовы, видя, что он с ними и разговаривать не хочет, покрутились возле мазанки, затем подошли к окну. Афонька не обращал на них внимания. Другие у него теперь заботы: срок сева должен окончиться через три дня, а участок, доставшийся ему от Фильки, не засеять и в пять дней.
– Что же ты, пес такой, с нами и говорить не хочешь? – возвысила голос Устя.
Афонька высунулся из окна, подмигнул вдовам:
– И хлеба комитет тоже перестанет выдавать.
– К Бурдину пойдем! – погрозилась Устя.
Из второго общества скорым шагом шла старуха с большой палкой. Афонька, завидев ее, сплюнул.
– Еще одну черт несет.
Это шагала Пава-Мезя.
– Надо от этих собезников скорей в поле удирать.
Пава повернула к Афонькиной избе. Навстречу ей пошли Устя с Любаней. Они старательно что-то говорили ей, а та, горестно хлопая себя по ляжке, негодующе качала головой.
– Мать, клади провизию в мешок. Дармоеды задержать могут.
Вышел на улицу как раз в тот момент, когда Пава занесла ногу на порог крыльца. Злобно посмотрела на него и, вздохнув, звонко принялась кричать. Первым делом обругала она «новые порядки, какие завелись теперь», потом взялась за колхоз и в который уже раз напомнила, что у нее сын убит на колчаковском фронте.
– Все знаю, – перебил ее Афонька. – Слушать надоело. И мой разговор с тобой окончен.
От злобы Пава не могла больше слова сказать. Губы ее судорожно вздрагивали, морщинистое лицо перекосилось, и, пока подыскивала крепкие слова, Афонька, проскочив мимо, пошел будить мужиков. Надеялся, что, пока ходит по избам, вдовы разойдутся. Но он ошибся. Когда шел обратно, еще издали заметил, что возле избы, кроме вдов, собрались уже все собезники села, не пожелавшие вступить в колхоз. Афонька подумал: «Что мне с ними делать?» – и пошел в правление. Там, возле плугов и сеялок, стояли Сотин, Бурдин и Алексей.
– Назначайте кого хотите в председатели взаимопомощи, а мне теперь некогда. Избаловали их, они и работать не хотят и в колхоз не желают.
– Пойдемте, я с ними поговорю, – предложил Бурдин.
Шум и крики, поднявшиеся возле Афонькиной избенки, были слышны далеко. Звонче всех кричала Пава-Мезя, размахивая сучкастой палкой. Ей вторила, всхлипывая, Устя. Завидев Бурдина, вдовы приутихли и насторожились.
– О чем гвалт подняли на все село? – обратился к ним Бурдин.
Пава перекосила и без того страшное свое лицо, прищурила глаза.
– Гва-алт, гвалт! – стукнула палкой. – Какой сатана порядки другие выдумал?.. Аль власть переменилась?
– Власть советская, – ответил ей Бурдин, – а вам какую нужно?
– Его спросите, – указала Пава на Афоньку. – Сеять слезовую землю не хочет.
– Слезовой земли у нас нет, – заметил Бурдин, – земля государственная.
– А нашу кто засевать будет? Кто будет сеять для обездоленных сиро-от?.. Э-эх, неразумны головы. Зимой силком гнали в колхоз, теперь тоже гоните! Партейцы! Какие вы, к черту, партейцы!
Устя отчаянно заорала:
– Так и скажите: вернулся, мол, старый прижим, а в деревнях снова барщина. Вот что делается на белом свете…
Бурдин улыбнулся. Сотин из-под лохматых бровей посмотрел на Устю, а Афонька выступил вперед, стукнул себя кулаком по груди, покраснел и закричал на Устю так, как не кричал еще ни на кого:
– Взять хороший кнут, да за эти слова сплеча и наотмашь хлестать. Привыкли на дармовщинку жить, милостынькой от власти питаться. Думали, век вам так будет? Сколько ни войте, а землю в одиночку сеять никому не будем.
– И в колхоз не хотим! – крикнула Пава. – Товарищ Бурдин, товарищ…
– Какой я тебе товарищ! – оборвал ее Бурдин. – Вам правильно говорят. Если прежде помогали, то так было при единоличном хозяйстве, а сейчас какой смысл помогать, если у нас колхоз? И в колхозе вам самое первое место, как вдовам и бедноте.
– Чурбаны мы с глазами! – возвысила голос и Любаня.
– Нет, вы не чурбаны, – вступился уже Алексей. – Чурбаны молчат, а вы орете на все село. Еще вот что вам скажу: если с фабрик и заводов выгоняют лодырей, то уж из деревни мы лодырей в три шеи постараемся. Дурачка вы валяете. Зимой вступили в колхоз, а потом сбежали?! Митеньки послушались.
– Не сознали мы… до этих пор не сознали! – кричала Устя.
– А если не осознали, зачем же сюда пришли? Пусть, кто не осознал, идет домой и подумает. И пусть помнит, что комитет взаимопомощи при колхозе совсем не нужен будет. Мы его закроем.
Раздался звон колокола. Улица сразу ожила. Из домов торопливо выбегали колхозники и направлялись – кто к конюшне, кто к сеялкам и плугам. Афонька, убегая, крикнул:
– В поле ехать мне, а вы под ногами путаетесь!
Собезники постояли еще, поругались и лениво зашагали домой.
