Текст книги "Лапти"
Автор книги: Петр Замойский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)
И все стоял, ломал ветки, рвал листья.
– Что же ты?! Пе-е-етя-а…
«Еще бы найти орех… А мать? Так и скажу: «Мамка, зови Наташку снохой». Она строго: «Аль ночевал?» Отвечу: «Вишню вместе ели». – «Сладка была вишенка?» – обязательно спросит мать».
Ветку положил Наташке на грудь.
– Что ты дрожишь?
– Боязно немножечко…
И филин ухал гулче, и петухи в деревне пели вперебой, и звезды падали. Медведица совсем запрокинулась. Шелест листьев – скоро заря!
Горел костер, трещало пламя, гроздь Стожар висела над головой.
– Давай еще поедим вишенки, – сказала Наташка.
И второй раз они ели вишню, и третий…
А звезды все падали и падали. Они всегда так в августе отспевают, как яблоки…
Крепок сон на заре. Еще бы часик поспать. Слышал, как кто-то уже переговаривался, ходил; встать бы, а нет сил открыть глаза.
Проснулся от шелеста над головой. Сквозь раздвинутый куст орешника увидел узкое лицо Законника. Тот хотел что-то сказать, но Петька испуганно погрозился, И Законник, догадавшись, приставил палец к губам. Одобрительно кивнул, удалился.
Наташка, закинув руки за голову, спала. Тихо отодвинулся и бесшумно собрался. Увидев тетрадь, вспомнил, что не отметил сделанное бригадой вчера. Прикрыв Наташкины ноги, посмотрел на ее розовые щеки, на чуть приоткрытые припухшие губы: виднелись кончики ровных зубов, и захотелось поцеловать ее.
Ребята почти все встали, девки еще потягивались, громко зевая. Возле машины встретился с Законником. Тот выгребал из-под барабана мусор. Подмигнул Петьке, кивнул в сторону леса и с видом заговорщика прошептал:
– Чья?
«Стало быть, старик не узнал».
– Своя. – Помолчав, добавил: – Ты об этом никому.
– Разве я глупый? Обзаконитесь с ней после, вот и все. Только на свадьбу позови и напои меня, как следоват.
– Я до свадьбы тебя три раза напою, – обещался Петька.
Законник долго смотрел на него, хитро улыбался, а Петька ругал себя, что проспал.
– Поди-ка ко мне, – поманил Законник и, когда Петька подошел, зашептал:
– Зайди по ту сторону омета, с правого угла. Только тихонько.
Петька пошел. За ометом, на копне, к удивлению своему, встретил Егорку с Машкой. Они уже вставали. Увидев Петьку, притихли. А он весело проговорил:
– Эй, молодые, с добрым утром!
– Мы не молодые, – ответил Егорка.
– Что же – старые?
Парень глупо заморгал, а Машка принялась обувать башмаки.
– Мы из бедняцкого сословия, – ни с того ни с сего буркнул Егорка и быстро, откуда только расторопность взялась, отправился на гумно.
– Тебе мякину возить, – крикнул ему Петька.
– Все равно, – ответил парень, не оглядываясь.
Машка старательно натягивала башмаки и не обращала внимания, что Петька стоял рядом. Башмаки были новые, лезли туго, и она, видимо, берегла их для праздников, а тут зачем-то взяла для работы.
– Эх, девка, – упрекнул ее Петька, – смекалки в тебе нет.
– Пошел к идолу, – рассердилась Машка. – Это ты чего теперь думаешь про меня, а? Вот в тебе так нет смекалки.
– А ведь я с тобой совсем не об этом, – улыбнулся Петька.
– О чем же?
– Хотел сказать: у тебя не хватило смекалки вместо башмаков лапти надеть. Зачем ты последние башмаки на работе треплешь?
– Почему ты знаешь, что они последние? – обиделась Машка.
– Разве еще есть?
– Пара неношеных с калошами.
– Тогда топчи. Но лучше, если бы и эти сберегла. Для работы хороши лапти.
– Сам носи их. Зачем сапоги треплешь?
– Я-то что? – посмотрел Петька на сапоги.
– И я тебе ничто. Когда женишься, жену учи. Ишь учитель нашелся, – совсем обиделась Машка.
– Ну ладно, не ворчи. Будешь старухой, успеешь наворчаться… на Егора.
И ушел. И жаль почему-то стало эту девку. Всем она хороша и неглупа, только глаза покорные какие-то.
Дунька с Аксюткой готовили завтрак. Полагался он после работы, когда солнце выйдет дерева на два.
Опять Петька у барабана. В разгар молотьбы подошел Яшка и, указав на дорогу, сменил его. Там стояла девка, в руках у нее был узелок. Петька с удивлением посмотрел на нее, пожал плечами. Когда подошел, она подала ему бумажку, и он, сняв очки, долго читал. Сунул бумажку в карман, сказал ей что-то. И та пошла за ним. Остановив девок, вертевших веялку, Петька отправил одну к мякине. Так как работа возле мякины легче, девка охотно уступила место.
– Работай! – строго и громко, чтобы слышали люди, сказал он Наташке и ушел к барабану.
Во время завтрака кто-то тревожно выкрикнул:
– Дым над селом!
Все повскакали, выбежали на дорогу. Над Леонидовкой поднимался густой белый, с проседью, дым. По цвету его ребята определили, что дым был от соломы. Скоро по реке донесся тревожный гул набата. Петька, вспомнив, что он начальник пожарной дружины, хотел было сесть на лошадь и мчаться, но всплеснул руками: почти вся дружина была тут с ним.
– Что же делать?
Дым становился гуще, с багрово-желтым подтеком. Вот еще вымахнуло широкое пламя, и черные галки пепла полетели в стороны.
– Не ехать ли? – тревожно спросил он Законника.
– Все равно не поможешь.
– Узнать хоть, что горит.
– Сушь-то какая, – вздохнул кто-то.
– У кого-нибудь труба была худая.
– Обязательно у единоличника. Только они одни топят печи. Колхозники обедают в полях да на общих кухнях.
– Через этих единоличников и наши избы погорят.
– Господи, – сокрушенно произнесла Машка, – и когда они, черти, в колхоз войдут?
– Вот что, ребята, хватит смотреть, – сказал Петька. – Садитесь, ешьте. Народ и без нас там найдется.
Но еда не шла. Каждый тревожился за свою избу, и все оглядывались на дым. Лишь Егорка не давал своему черпаку отдыхать.
По дороге ехала подвода.
– Стой! – остановили ее. – Дядя Митя, что горит?
– Кладь ржаная в третьей бригаде.
– Подожгли?
– Говорят, кладельщик закуривал и чиркнул спичкой. Головка отлетела.
Митенька тронул лошадь. Отъехав, сокрушенно добавил:
– А в кузницу все везут и везут жнейки. Из третьей бригады с просяного поля сразу привезли штук пять.
– Что за напасть?
– Кто-то, говорят, железные прутки навтыкал в просо. Только это врут. Обращаться с машиной не умеют. Не с той стороны руки приделаны.
Егорка погрозился Митеньке вилами:
– Езжай, езжай.
Дым шел уже тонкой струей. Ребята перестали смотреть, и работа снова закипела. Задавая снопы, Петька подбадривающе прикрикивал и поглядывал к веялке. Наташка стояла к нему спиной. Чулки у нее спустились, обнажив белые икры, еще не успевшие впитать пыль.
По горячим следамИстопив печь, Юха напекла сдобных лепешек, пирогов с капустой и мясом, сама нарядилась, как на свадьбу: сарафан зеленый, фартук с плисовой каемкой, на голове бордовый платок. Обулась в новые полусапожки, кудри на висках закрутила гвоздем и отправилась.
Решила идти не улицей, а вдоль изб, чтобы люди из окон видели, какая она сегодня нарядная. Поровнявшись с избой Любани, замедлила шаг, чтобы та, увидев ее, сгорела от зависти, но вдовы дома не оказалось, лишь пестрая кошка, выбежав из сеней, жалобно мяукнула и прыгнула на забор. А вот изба второй вдовы, Усти. Юха, подходя, искоса посмотрела на нее. В окне виднелось лицо Усти. Прищурившись, вдова равнодушно смотрела куда-то в сторону. Конечно, она заметила Юху, но не хотела показать этого. Тогда Юха нарочно остановилась и, поставив мешок с провизией на землю, принялась то поправлять сарафан, то вздергивать повыше новые, в клеточку, чулки. Устя быстро вышла в сени и, по-мужичьи свистнув, крикнула:
– Трезор!
Лохматый, в репьях и череде, кобель, вымахнув из-за угла и тявкнув, завилял хвостом.
– Узы ее, Трезор!
Кобель рванулся к Юхе, гавкнул, но Юха бровью не повела.
– Еще раз узы! – приказала Устя собаке, но та, видя знакомого человека, в нерешительности вертела хвостом.
Убедившись, что собакой Юху не проймешь, вдова принялась сама:
– Ишь нарядилась в чужое добро.
– А ты рада бы одеться, да не в чего?
Не слушая, что кричала ей вслед Устя, Юха зашагала дальше. Вот пятистенка Авдея. На крыльце стоит Авдей. Он только что встал и, видно, еще не умывался. От избы далеко несет запахом камфары. С Авдеем Юхе не хочется встречаться, но у Авдея хорошее настроение.
– Эй, Варюха! – окликает он. Юха притворяется, будто не слышит. – Аль заложило ухо?
Не ответить – долго будет кричать вслед.
– Ты что, вонючий пес, орешь? – огрызнулась Юха. – Что мне нигде проходу не даешь?
– Вижу, вижу, – смеется Авдей, – идешь к Карпушке, несешь горбушки.
– А ты бы, африканска морда, – выше поднимает Юха голос, – ты хоть бы своей полюбовнице Насте сухой завалышек хлеба отвез. Ведь вместе с ней орудовали. Не ее, а тебя бы засадить за Аннушку на два года.
Еще пуще смеется Авдей. Будто перед ним не взрослая баба, а глупая девчонка. Юху этот смех злит хуже ругани.
– Скоро ли бедняжку выпустят из каталажки? – спрашивает Авдей про Карпуньку.
А Юха опять про Настю. И громко, чтобы слышала жена Авдея.
– Небось около Насти увиваться горазд был, а гостинец отвезти – тебя и нет.
– На все село заорешь – юбку разорвешь, – заметил Авдей и лег грудью на перила.
– Прибаутками меня не стращай. А тебе тепло стало теперь в колхозе? Погоди, придет время… – прищурилась Юха, – и лучше ты мое сердце не тревожь.
Не дожидаясь, что ответит Авдей, зашагала к лесу.
Из леса дорога выходила на гороховое гумно второй бригады. Работа на гумне еще не началась, хотя несколько человек уже пришло. Юха завистливо посмотрела на большую кучу белого, отвеянного гороха и вздохнула.
«С мешком ночью бы прийти. Ползком из леса… никто бы не увидал».
На лугу третьей бригады стояли четыре ветрянки и две просорушки. В одной молотили мак. Хотя Юха и торопилась, но решила заглянуть в эту просорушку. Огромный сарай, с высокой, как у риг, крышей. Конек оголен, торчали толстые стропила, сквозь них виднелось небо. Гигантский топчак с густым слоем конского навоза стоял пока без движения. Сваленный при входе мак был в снопах. Крупные головки его походили на бубенцы. В углу девки вертели веялку, парень лопатой бросал навейку. Огромным решетом подсевали уже отвеянный мак. Он синим дождем падал на ворох.
Оглянувшись, Юха отломила три крупных головки, спрятала за пазуху и быстро вышла.
– А вот и сгоревшая кладь. Грозной горой лежала серая куча пепла.
На гумне стоял трактор, возле него два тракториста. Один разогревал, другой сердито что-то бормотал.
– Скажите, трактористы, отчего загорелась кладь? – обратилась к ним Юха.
Тот, что разогревал трактор, искоса посмотрел на Юху и, помедлив, ответил:
– От огня.
– Небось закуривал кто-нибудь аль как?
– Нет, баба одна, вроде вот тебя, за угол зашла, ну и… вспыхнуло.
Трактористы засмеялись, а Юха, не сказав ни слова, пошла дальше.
Лошадь сестры Абыса уже была запряжена, возле подводы стояли люди. Среди них – сестра Абыса, муж ее и жена Сатарова, бойкая, голубоглазая Ольга. Они тоже говорили о пожаре.
– Беспременно загорелось от трактора, – уверяла сестра Абыса. – Вылетела искра, а ее ветром на кладь.
– Не может из трактора искра вылететь, – возражала Ольга.
– А по-моему, подожгли?
– Не знаю, только загорелась кладь сбоку.
– А я говорю, головка от спички отскочила, – подправляя чересседельник, уверял муж Абысовой сестры.
– Будь ветер посильней, нашей улице несдобровать. Эти колхозные гумна не доведут до хорошего. Ишь они настроили кладей черт-те сколько.
– И не от спички, – опять не соглашалась Ольга. – Кладельщиком у них Софрон, а тот сроду не курит.
– Не курит, не курит, а тут закурил. Нарочно, может, закурил.
– Это что же, залез на кладь и давай закуривать?
– В колхозе и некурящие, чтобы время отвести, нарочно закурят, – не сдавался мужик.
– Зря болтаешь, – рассердилась Ольга.
– Ну, если не кладельщик, то подавальщик, – упорствовал мужик.
– А я думаю, – вступилась Юха, – беспременно от трактора. Иду сейчас мимо ихнего гумна, гляжу – ба-атюшки, полыхает что-то. Подхожу ближе, а возле трактора куча соломы горит. Огонь вот-вот к машине подберется. А два черномазых тракториста ручки сложили, стоят, глядят на огонь. Я им и говорю: «Что же вы не тушите?» – «А чем тушить?» – «Водой», – говорю. – «А где она?» Гляжу, а воды-то у них и нет. «Как же быть? – испугалась я. – Ведь опять пожар будет». – «А нам какое дело! Мы дальние». Ну, не стерпела я, давай их ругать. А они стоят, посмеиваются. Нет, беспременно от трактора.
– Знамо, от него, – согласилась и сестра Абыса. – Давай-ка, Варвара, поедем.
Бабы сели на телегу. Поджарая кобыла, хрустя передними ногами, лениво дернула от двора.
– Гляди, кое-как потушили трактор-то, – кивнула Юха, когда проезжали мимо гумна. – Большая у них кладь-то сгорела?
– Полтораста телег.
– За недобры дела господь наказывает.
– Карпуньку твоего скоро отпустят? – ударяя палкой по сухому заду лошади, осведомилась сестра Абыса.
– Еще месяц.
– Гляди-ка, все лето продержали.
Юха ничего на это не ответила. Она и сама отрабатывала в колхозе целый месяц за избиение Дарьи. Если бы не зять Перфилка, рожь ее так и осталась бы в полях неубранной. Спасибо, выручил. Его наряжают работать в колхозе, а он к Юхе…
Обратно из Алызова приехали на второй день в обеденную пору. Юха была довольна, весела. Карпунька сказал, что его за хорошее поведение отпустят досрочно.
Вот и мельница – возле никого, вот будто инеем покрытая плотина. С реки повеяло прохладой. Вдали купали лошадей. Захотелось Юхе обмыться.
– Кума, давай искупаемся, – предложила Юха.
– Мне нельзя, – сказала сестра Абыса.
– Ну, поезжай, я одна.
Слезла с телеги, размяла ноги и направилась к реке. Наплававшись, уселась на берегу, вынула мыло, купленное на базаре, и густо принялась намыливаться. Снова бросилась в реку, отплыла на середину, попала в струю холодной воды, тихонько вскрикнула и повернула обратно. Вот она уже на берегу. Чистая, свежая.
Вынула из узла сарафан, который не надевала, чтобы дорогой не пропылить, отряхнула юбку. Желая показаться еще толще чем есть, сверх юбки надела сарафан.
«Пусть глядят, пусть лопаются от зависти!» Но глядеть на Юху было некому. После обеда колхозники и единоличники отдыхали. Миновав кладбище, Юха направилась в лес. Она решила пойти средней дорогой, чтобы выйти как раз на бывший поповский дом, но, услышав, что на полянке, где детская площадка, пели ребятишки, выругалась.
– Чтоб гром вас трахнул, – и пошла по другой дороге. Эта дорога вела на то же гумно второй бригады, мимо которого шла утром. На гумне стояли огромные клади овса. Никого из колхозников не было. Все отдыхали…
Дальше стояли гумна единоличников, а за ними конопляники, огороды и седые, обдутые ветрами, прожаренные солнцем соломенные крыши изб. Плавает над селом раскаленная мгла, печет солнце, и нет ни облачка, и небо кажется далеким, пропыленным.
Юхе закололо ногу в ботинке. Она присела на большой пень в середине густого куста и, переобувшись, хотела было идти дальше, но вдруг насторожилась. Той же самой дорогой, лишь с другой стороны, шел человек. Шел и воровато оглядывался. И если бы не потрескивание сухих сучьев под ногами, Юха не заметила бы его. Чтобы не попасться ему на глаза, – а он ее не видел, – Юха пригнулась и замерла. Человек вот уже рядом. Он тихо ворчал и все озирался исподлобья. Юхе видно его лицо: хмурое, серьезное и какое-то испуганное. Остановился как раз возле куста. Оглянувшись, вынул синюю склянку и присел. Что он там делал, Юхе не было видно. Приподняться же нельзя – услышит. Да и зачем? Юха и без того догадалась, что Авдей украл какое-то лекарство у московских фельдшериц и несет его домой. Видно, ворует он не первый раз.
«Теперь ты, долговязый, посмейся надо мной, – обрадовалась Юха, – всем расскажу».
Вскоре Авдей поднялся и направился к гумну. Юхе не терпелось. Ее взяло крайнее любопытство. Она даже кусты тихонько раздвинула. Авдей быстро подошел к большой клади, стоявшей в середине, и, еще раз оглянувшись, быстро засунул туда руку.
«Э, да он, идол, вон где прячет». Чуть пригнувшись, Авдей отошел от клади, сорвал на ходу несколько листиков с куста и, старательно вытирая руки, быстро зашагал в лес. Переждав, когда он совсем скрылся, Юха вышла. Она глаз не сводила с того места, куда Авдей засовывал руку.
«Погляжу, что он спрятал».
Подошла к клади, протянула руку, но достать до того места не могла. Тогда взяла из молотилки два снопа, стала на них, засунула руку и вынула какой-то мокрый комочек. Развернув, увидела белый, словно сахар, небольшой кусок. Поднесла к носу, понюхала.
«Тьфу, какой вонючий. Бросить? А может, это самое дорогое лекарство и есть. Авдей, он хитрый».
Чтобы не выпачкать юбку, сорвала большой репейный лист, положила в него тряпочку и засунула добычу в карман. Теперь-то вот есть о чем поговорить Юхе. Есть, что порассказать бабам, а при случае и самому Авдею намекнуть.
«Сунется, дурак, в то место, глядь, нет ничего».
Проезжей межой, через огороды, вышла на улицу. Возле церкви попалась ей Минодора, сзади нее шагал печальный Перфилка.
– Приехала? – спросила Минодора. – Где там ночевали?
– В ихнем колхозном доме, – ответила Юха.
– А нас опять нынче вызывали с Перфилкой в правление. Бурдин Перфилке проборку дал, зачем, мол, у снохи кулака работаешь, а на колхозную работу тебя нет. Мне пригрозил хлеба не давать. Я и говорю: «Рассуди, куда я от малых детей на работу пойду?» Он и говорит: «Для детей площадка есть». А я ему: «Бегают с вашей площадки. Наши дети непривышны, они не городские». Слово за слово, поругались. Грозил меня из колхоза выгнать, а я и не испугалась. Мы свой колхоз образуем. Вот я, Перфилка, ваше семейство, там, глядишь, и дядя Митя согласье даст. Мало ли народу!
Хмурый Перфилка, когда дело дошло до колхоза, оживился:
– Еще какой будет. Работать мы все здоровые. А то, вишь, работали-работали, а за что, не знаем сами. Весь хлеб вывезли. А там мы только на себя будем работать. Карпуньку скоро отпустят?
Юха слушает, а самой хочется поскорее про Авдея рассказать.
– Карпунька мой в почете. Отпустят раньше срока. Такой нигде не пропадет.
– Вот и он в нашем колхозе будет, – намекнула Минодора.
– Вряд ли. Он мне прямо сказал: «Бросим, Варя, деревню, отправимся в какой-нибудь город подальше. Там живется вольготнее. Отработал часы и – куда хошь. В киятр, слышь, картины глядеть». Карпунька теперь по развитости загонит и Алексея и Бурдина. Совсем ученым стал. Грамоте их шибко обучают.
– Коноплю, Варюша, дергать скоро, – вдруг вспомнила Минодора.
– А я купалась, – сообщила Юха. – Сошла возле плотины и надумала. Уж больно хорошо. Кладбищем когда шла, на могилку Якова перекрестилась. Шепчу ему: «Эх, Яков, все лежишь? Ну, лежи. Там прохладнее, а тут жара смертная».
Напоминание о муже у Минодоры вызвало слезы. Все-таки жалко ей стало своего Абыса. Как-никак, хоть пьяница, а был муж.
Юха продолжала:
– Иду лесом, и возле гумен на меня прямо Авдей. А мы утром с ним поругались. Кто знает, что у дурака на уме. Спохватилась я да за куст. А он, как тигра, озирается. Гляжу, вынул из кармана какую-то склянку и пошел на ихнее гумно. Подходит к клади, сует руку, что-то прячет. Дрожу я, жду, когда уйдет. Ушел, а я тихонечко шасть, засунула руку и… вытащила.
Юха осмотрелась, приподняла край сарафана, полезла в карман юбки.
– Вот… Ой!
Одновременно вскрикнули и Юха, и Минодора, и Перфилка. Из кармана клубом вывалил дым. Успев отдернуть руку, Юха взвизгнула и закружилась на месте. Цветной сарафан раздувался на ней, как карусель.
– Ой, матушки! – закричала она и опрометью бросилась бежать.
За ней, ничего не понимая и тоже испуганно крича, пустилась Минодора.
– Лови ее, Перфил, лови-и! – кричала она.
Вдруг Юха повернулась, устремилась на Перфилку, чтобы он помог ей сбросить загоревшийся сарафан, но Перфилка сам испугался и что есть мочи заорал:
– Юха гори-ит!
На крик выбежали люди из мазанок, изб и увидели бежавшую вдоль улицы пылающим факелом Юху. Двое с ведрами воды ринулись ей наперерез. Варюха бросилась в ворота колхозной конюшни. Там конюхи схватили ее и, обжигая руки, бросили в большую колоду, полную воды.
Когда вынули ее и положили на солому, никто не знал, что дальше с ней делать. Послали за Авдеем. Тот, захватив соду и бинты, быстро прибежал. Юху отнесли к Прасковье в избу, там бабы сняли с нее обгоревшую одежу.
Авдей присыпал ожоги содой, забинтовал и вышел на улицу расспросить, что произошло с Юхой. Но никто толком ему ничего не рассказал. Перфилка убежал в конец села, Минодора с испугу – в лес. В сознание пришла Юха лишь на медицинском пункте. Роза Соломоновна тоже пыталась узнать, что произошло, но Юха кричала и рассказать ничего не могла. Сходили за сестрой Абыса, с которой Юха ездила в Алызово. Та сказала, что Варвара, сошла возле плотины, хотела искупаться, а больше она ее не видела.
К вечеру от Розы Соломоновны пришел посыльный за Авдеем. Он все время сидел дома, то и дело поглядывая по направлению к лесу, откуда доносилось жужжание молотилки, и не мог понять, в чем же дело.
– Авдей Федорович, вы местный житель. Скажите, что у вас такое тут происходит? То серная кислота в снопах, то железные прутья в просах, то клади горят. И это вот еще. Право, землетрясения только не хватает. Как все это, по-вашему, называется?
– Классовой борьбой, Роза Соломоновна, – сказал Авдей.
– Но кулаков-то ликвидировали?
– Дело сейчас не в кулаках. Вы же читаете газеты. Там все время пишут о недобитом враге, пробравшемся в колхоз.
– Да ведь Варвара-то единоличница?
– По правде говоря, тут я сам пока понять ничего не могу, – сознался Авдей. – Есть у меня одна догадка относительно Варвары…
– Какая, расскажите.
– Очень простая. Отец ее всю жизнь возле церкви околачивался, потом в церковные сторожа пошел. Мать с попом путалась. Вот и кормились они на даровые хлеба. Из сторожки выгнали их, когда умер отец. Они купили избенку. Мать по-прежнему уходила к попу то полы мыть, то еще чего. И Варюху с собой водила. У попа был сын, постарше Варвары. И опять разное говорили, только уже про Варюху. Долго никто ее замуж не брал. Вышла за вдовца, безногого, чахоточного сапожника. Пожила с ним года два, и оставил он ей в наследство сапожные инструменты. Нынешней зимой вторично вышла замуж к Лобачевым. И опять даровые хлеба. А как отобрали у них дом да осудили ее за избиение Дарьи, да еще мужа за потраву яровых, тут сердце и озлобилось против колхоза…
– Это все так, – перебила Роза Соломоновна, – но что именно произошло с ней? Ведь не от злобы же загорелось платье.
– Она только что вернулась из Алызова, от мужа, а с чем оттуда приехала – вопрос.
– Как же теперь мы лечить ее будем, – спросила Роза Соломоновна, – если это классовый враг?
– Совершенно верно, – согласился Авдей. – А ей как раз перевязку надо.
– Авдей Федорович, – решительно попросила она, – сделайте сами. Я не могу. Не знаю, почему, но у меня руки и ноги дрожат. Осмотрю ее после.
Юха лежала в мазанке. Обожженное тело нестерпимо жгло. Временами стонала, но ее никто не слышал.
Превозмогая боль, напряженно думала, сказать или не сказать всю правду, когда спросят. Если не сказать, то Перфилка с Минодорой расскажут, и тогда Юху обвинят в соучастии. Если сказать, то… тут вспомнила все, что говорил ей когда-то подвыпивший Карпунька.
«Зачем я проболталась Минодоре с Перфилкой?»
Вспомнив сегодняшний разговор о сгоревшей клади, вздрогнула. Страшным представился ей этот человек. Что если он догадается или ему первому расскажут? Тогда он изведет ее и все дело скроет куда хитрее, чем с Абысом.
В мазанке пахло сыростью от земляного пола, свежей соломой и вениками. В боковое окошечко виднелся оранжевый квадрат неба. Заходило солнце.
«Господи, хоть бы ночь скорее: как-нибудь уйду, уползу. Только не видеться с ним».
Возле двери послышались шаги. А вот и сама дверь приоткрылась. С улицы пахнуло теплом. Юха, искривив лицо от боли, спросила:
– Кто?
В двери стояла большая тень.
– Я.
На лице сразу выступил холодный пот. Дверь притворилась. По-прежнему в мазанке стало почти темно. Широко открытыми глазами смотрела Юха на Авдея. Тот стоял против нее с бинтом в руке.
– Перевязку, – глухо произнес он.
– Уйди, – прошипела Юха.
– Перевязку тебе надо, – и положил бинты на табуретку.
– Дья-а-авол…
– Почему? – тихо спросил Авдей.
– Ты… это…
– Знаешь?! – вдруг рванулся к ней.
– Не знать бы…
– Видела?
– Уйди, черт!
– Где была?
– Под кустом.
– А-а-а… – и крепко выругался. Затем изменившимся голосом, почти ласково, спросил: – Откуда тебя под куст принесло?
– Уйди, Христа ради.
– Нет, подожди. Я и сам догадался. Нет, с тобой поговорить надо. Вот что: если высунешь язык, крышка. Кто-нибудь еще знает?
– Нет.
– Клянись!
– Матерью, – торопливо проговорила Юха.
– Варвара! – сдерживаясь, чтобы не крикнуть, прошипел Авдей над ухом. – Не верю я тебе, стерва. Будут спрашивать, говори: купила такие спички в Алызове.
– Кладь-то ты?
– Кладь?.. Не забудь про Абыса. Плотину помни.
– Все помню. Ты страшный…
«Одна знает. В руках будет держать. При первом случае…»
Роза Соломоновна стояла против окна и нетерпеливо смотрела на дверь мазанки. Ей ничего не было слышно, что там происходило. Через некоторое время заметила: дверь то открывалась, то снова захлопывалась. Почудилась возня, крики. Решила выйти на крыльцо. Но еще из сеней увидела, как полуобнаженная, с искривленным от страха лицом выметнулась из мазанки Юха и, вскрикнув, бросилась к дороге.
У Розы Соломоновны подкосились колени. Опомнившись, она вбежала в мазанку. Там на полу лежал Авдей и царапал пальцами землю.
– Что с вами?
Авдей поднял лицо, со лба стекала кровь. Роза Соломоновна, побледнев, выбежала на улицу и вне себя закричала:
– Люди, эй, люди!
Когда вернулась, Авдей уже встал и прислонился к косяку, прижимая к голове пучок марли.
– Чем она вас, Авдей Федорович?
Он указал на пол. Возле упавшей подушки лежал дубовый, еще не обделанный цепельник.
– Этой палкой? За что?
– Я… говорил вам.
– А если бы я пришла?
– Смерть!
Послав Юхе проклятье, Роза Соломоновна принялась перевязывать Авдею голову.
– Теперь вижу, что такое классовая борьба, – взволнованно говорила Роза Соломоновна, и руки у нее тряслись.
– Догадка моя… – проговорил Авдей. – Она хотела поджечь. Пожар в третьей бригаде от ее рук.
– Верно! – воскликнула Роза Соломоновна.
– Убежала. Теперь наговорит что-нибудь на меня.
– Что же она будет говорить?
– Ну, изнасиловать хотел.
– Этой глупости никто не поверит.
– Тогда – убить. Подушкой задушить.
Возле мазанки толпились люди. Авдей посмотрел в дверь, и лицо покрылось испариной: к избе врачихи торопливо шла Прасковья. Роза Соломоновна вывела Авдея за руку. Шел он и слышал, как перешептывались люди; ругая Юху. В избе Роза Соломоновна принялась рассказывать Прасковье про все так обстоятельно, будто сама видела.
– Ну и черт, – возмущалась Прасковья, – гляди, чуть не убила. Куда она убежала?
– Вон в ту сторону, – указала Роза Соломоновна на переулок. – Просто удивительно, как она при таких ожогах бежать могла.
– Живучая, – пояснила Прасковья.
– И главное, за что? Ведь он ей хотел перевязку сделать. Нет, допросить ее. Авдей Федорович уверяет, вред она хотела колхозу принести.
Во время разговора Авдей молчал. Он думал о том, что произошло в мазанке. И откуда цепельник взялся? Мог ли когда-нибудь подумать церковный староста, что этим дубовым обрубком ударят по голове Авдея, самого лучшего его друга? С подушкой получилось необдуманно. Слишком поторопился.
Солнце совсем зашло, прогнали стадо. Авдей сидел на лавке, низко опустив голову. Сквозь бинт темнело пятно крови.
– Вы бы прилегли, – предложила ему Роза Соломоновна.
Кто-то постучал в окно. Прасковья выглянула и пошла открывать дверь. Вошел вестовой с двумя комсомольцами.
– Авдей Федорович, вас зовут в совет.
Юха оперлась рукой о стол и воспаленными глазами уставилась в зал. Пот и слезы текли по ее лицу. Убедившись, что она все равно ничего не скажет, Алексей обратился к Минодоре:
– Говори, что видела.
– Ничего не видела, – быстро ответила та.
– Как ничего? При тебе загорелась на ней одежда?
– Вспыхнуло, а что к чему – невдомек.
– Стало быть, ты тоже говорить не хочешь. Хорошо, тогда мы спросим Перфила. Ну-ка, – окликнул его, – рассказывай, да не ври, а то знаешь…
– Отродясь не врал, – живо ответил Перфилка.
Прошел на сцену и, обращаясь в зал, откуда устремились на него сотни глаз, потер ладонью пересохшие губы.
– Мне врать нечего. Идем мы после обеда с Минодорой из правления колхоза и тихонько рассуждаем о том о сем, о колхозной, значит, хорошей жизни. Вдруг из избы дяди Василия навстречу нам женщина. Я еще подумал – чья бы это женщина? А это и была Варвара, сестра моей жены. Поровнялись мы. «Откуда?» – она нас. «Из правления», – мы ей. «Зачем?» – «Так и так. А ты откуда?» – «К мужу ездила». – «Скоро его отпустят?» – Минодора ее. «Через неделю, слышь». – «Почему такую вольготу кулаку?» – это уж я.
– Врешь, так не спрашивал, – тихо заметила Юха.
А мне Варвара и молвила: «Он, слышь, ударник – Карпунька-то, вот и отпускают. Он от центры две награды получил».
– И опять врешь, – громче произнесла Юха.
– Может, ты нам наврала? Я так и подумал: «Ой, врет баба». Но сам я человек правдивый, и на родню врать нет способности. Как зять, даю тебе совет: расскажи, как в кармане огонь принесла. И как здорово, граждане, – вдруг крикнул Перфилка, – испужался я. Прямо, истинный бог, не пойму, откуда взялся огонь. Говорила она еще, что, искупавшись, шла через кладбище, поклонилась могиле Абыса и тронулась в лес. У гумна второй бригады, возле дубового куста, захотелось ей… как это удобнее сказать, – ну, облегчиться…
– Тише, граждане, – окликнул Алексей.
– Но не удалось, потому шел человек, то есть Авдей – фершал. Испугалась баба и присела в куст. И говорит нам: «Сижу, слышь, дрожу, а он идет и идет. Подошел, остановился супротив, поглядел…»
– Не глядел он! – крикнула Юха.
– Да не на тебя… А как вынул из кармана пузырек…
– И опять врешь, – не утерпела Юха, – склянку.
– Подожди-ка, – остановил Перфилку Алексей. – Продолжай, Варвара.
– Отпустите вы меня, Христа ради. Сил нет, умру.
– Ты прямо скажи, за что ударила фельдшера.
– Ничего не помню.
– Постарайся вспомнить.
– Изнасиловать хотел, – вдруг заявила Юха и закрыла лицо руками.
Послышался шум, голоса. Некоторые привстали, обернулись назад.
– Глядите, сам Авдей идет.
Авдей остановился возле шкафа. Лицо осунулось, глаза ушли под лоб.
– Подойди сюда, – позвал его Алексей.
Авдей забрался на сцену. За ним поднялись Роза Соломоновна и Прасковья:
– Итак, Варвара, – повысил голос Алексей, – ты ударила его за то, что он пытался произвести над тобой насилие?
Юха кивнула головой.
– Вот, Авдей Федорович, – обратился Алексей к фельдшеру, – Варвара показывает, будто вы пытались ее изнасиловать. Верно это?
Лицо Авдея на миг озарилось. Хотел было уже подтвердить, но, вспомнив, что как раз об этом и намекал Розе Соломоновне, заранее опровергая, только плечами пожал. Сказать «да», – тогда зачем же обманывал он врача? «Нет», – тогда как ручаться, что Юха, озлившись, смолчит?
