Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 59 страниц)

Напиши мне, как здоровье, уменьшаются ли боли, как почка твоя болезная. Господи, как я бессилен помочь тебе! Олюнка родная, если бы я был близко! Все бы дни возле тебя, баюкал тебя, снимал с тебя думки тяжелые, всячески отвлекал… – и ты окрепла бы, знаю, верю. Вдунул бы в тебя силу веры в себя, сумел бы разговорить, – разгладил бы съежившуюся от болей и дум душку твою – мою! О, моя маленькая и великая! – страдалица.

Напиши о себе, о себе, но не о своих мрачных думах. Ты меня предостерегаешь – подожди переезжать на квартиру. Но чего же ждать? Я хочу своего уклада, я привык быть «у себя». Целую, обнимаю, баюкаю мою детку. Твой Ваня

[На полях: ] На 2-е X сон: Сережечка! Давно его не видел. Я его обнял, и он: «Папа, я пришел, чтобы побыть с тобой». Такую радость испытал я!

На почте: 8-го X 4 ч. дня Вернулся к себе, в Сережечкин день. Твое письмо! Сейчас получу на почте. Целую.

306

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

7. XI.43

Родное солнышко, Ванечка милый,

так мне тоскливо на душе – боюсь, не случилось ли чего с тобой, здоров ли ты? Вторую ночь снишься и так странно. Берегись, умоляю тебя. Теперь у очень многих открылись старые язвы желудка, – недавно было кровоизлияние у того милого господина, который тебе на фотографии особенно понравился (в Wickenburgh с цыплятками⁷²⁹), у него была в Париже операция желудка (делал Алексинский⁷³⁰), и годами ничего не чувствовал, а вот как раз когда Валя умерла, открылось снова, и такая беда: он живет на хлебах у Оли (сестры Валиной) и та прямо разрывалась между похоронами и больным. Упрекала себя, что м. б. из-за ее частого отсутствия к болевшей Вале, мужчины принуждены были обедать иногда вне дома. После похорон Оля сама еле на ногах держалась, а должна была за Ал. Ал. ходить и следить за его диетой, и все сразу стало лучше. А вот на этих днях опять кровь. У о. Дионисия тоже была операция желудка и в этом году тоже открылась снова. У многих еще слыхала. У меня сердце ноет от мысли, что тебе плохо.

Я знаю, что что-то у тебя не ладно, м. б. неприятности какие. По самочувствию моему, по тоске и по снам я тревожусь о тебе. И так давно нет писем от тебя. Как грустно мне это. М. б. ты работой увлекся?

Черкни хоть 2 слова, чтобы я успокоилась.

У нас все благополучно, пока… Я всегда теперь прибавляю это «пока». Здоровье мое ничего себе. На вид толстею (много пью и мало двигаюсь).

Ничего, свежий вид. В почках болей не чувствую, только однажды, недели 2 тому назад была мгновенная острейшая боль в левой («больной») почке. Я даже вся покраснела. Дня через 2 вышло что-то, маленький черный «камушек», точь-в-точь такой же формы, как и прошлогодний, только тот был белый. Хочу отнести моему хирургу на расследование, т. к. он обещал мне всю тщательность в этом вопросе. Масса дела дома. Ну, не сердись, – я и сама злюсь, что так все суетно, а куда же работу денешь? Для того, чтобы иметь хорошие условия жизни, необходимо самим работать. Меня и то берегут.

Кур и многое иное взяла целиком на себя мама. Но стряпня и прочее… А потом эта убийственная штопка всего, что снашивается. Прежде я чулками никогда много себе жизнь не отравляла, а просто или отсылала поднять машинкой петли или маленькие дырочки сама заштопаю, а когда снашивались… новых сколько хочешь. А теперь уже прошла пора «маленьких» дырочек, около них нарастают новые и все новые, и новые (снашиваются), а отдавать немыслимо, – очередь. Новых же получить очень трудно. Я ухитряюсь, но с каким трудом. Каждую прежнюю пару чулок приходится прямо любовно перевертывать сотню раз в руках, чтобы сохранить подольше. И так все. Вдруг все сразу стало драться. После каждой стирки еще днями сижу над зашиваньем всего повседневного. Совершенно новые вещи берегу еще пока.

Все это последнее время стояла дивная погода, теплая и тихая. Ясное небо, бледное, но совершенно чисто и в нем золотые тополя. Ах, как красиво. А с утра и вечером туманец. Все будто заворожено. Тянуло рисовать. Чуточку помазала, несколько часочков урвала. А вот со вчерашнего дня гадкая погода: дождь и ветрище, сырь и муть. Холодно стало. Мороз сжег всю зелень за одну ночь. Повисли «[наводопелые]» какие-то стебли настурции еще в полном цвету. Топлю печи, а топлива на эту зиму мало. Дров нет, а ими то мы только и дышали в прошлые годы. Угля, конечно, мало. Только бы не холодная зима, а то страшно думать. Господи, и сколько же горя в мире. Эта проклятая война! Когда, когда она кончится!? Мои пороги обивают различные люди, больше детки, в опорках притащившись из Утрехта (за 12 км) попросить поесть, молока. Молока нет, мы сами имеем право только на 1/2 литра на человека. Даю, что могу, хоть горячую картошку. И все же надо Бога благодарить еще за все. Как много счастливее мы многих.

Ах, Ванечек милый, как то ты устроился у себя в квартире? Не очень ли тебя удручает вид разрушенного квартала? Ванюша, ты ничего мне не написал о том, получил ли мою фотографию, маленькую: мама, Сережа и я с котятами на руках?⁷³¹ Она очень удачна. Я там после операции вскоре, так конец июля, м. б. даже Ольгин день. Жаль, если пропала. Я ее послала к именинам тебе. Перечитываю твои книги, и все с новой свежестью наслаждаюсь ими. Как хотелось бы поговорить с тобой о многом, многом. Рассказать тебе тоже многое. Ах, жизнь бывает иной раз так нелегка. А написать вот не напишешь, разве только в сумерках расскажешь тихонько родной, понимающей душе о всем том, что так гнетет. М. б. я старею? Мне так хочется тишины и сосредоточенности в себе и своем. Да, я хочу писать, очень, но мне необходим покой, чтобы знать, что я вот занялась и меня не отвлекут. Ну, хоть бы месяц! А у нас: утро – надо завтрак, надо печи (девчонка является только в 8 1/2), после завтрака тотчас варить обед, после обеда кто-нибудь 100 раз оторвет, да и дела, вот всякие штопки, зашивки и т. п., визиты (последнее время то и дело), чай уж не делаю часто. С 5 ч. молоком надо заняться, отдоят, надо отделить телятам, нам, кое-кому из бедных. До 7 возня. В 5 ч. девчонка уходит. Ужин и мытье посуды после ужина. Вечером я устаю. Днем я уже почти никогда не отдыхаю – не хватает времени. Да еще не говорю о том, что капусту солила, (кукуруза) маис из колб^[345] шелушить надо, укроп, петрушку сушить и т. д., и т. д.

Никто чужой не сделает, да Тилли и занята. Много молочных ведер, подойниц, надо ей мыть, свиньям картошку мыть-варить, рубить курам корм и т. п. И много, много, о чем не напишешь, всякая суета. Надо яблоки и груши проверять, чтобы не гнили, а все запасы?! Но еще слава Богу, что вся эта работа есть, хуже было бы, если бы голодали. Но все же досадую. Хочется без всего этого побыть в тишине. Мечтаю после войны уж взять себе отпуск. Только бы здоровье! Грудь моя и рука лучше. Многое делать могу без слез боли. Хотя грудь иной раз и пронзится болью, точно каленым железом, но в общем терпимо. Сплю хорошо. Конечно, иногда думается о судьбе Вали… Но на все воля Господня. Пустошкин говорил, что Валя сама небрежно отнеслась к болезни и не полностью провела просвечивания рентгеном, назначенные ей хирургом. Ну, да кто что знает?!

[На полях: ] Внешне рана моя выглядит очень хорошо и не «страшно». С эстетической стороны… Я долго не решалась взглянуть, боясь уродства, – но тоже не так уж плохо. Они были милостивы и оставили порядочно ткани железы, придав ей форму. Я и то шучу, что м. б. по ней сделать косметическую операцию левой половины для симметрии. Это, кажется, пустяковая операция. Если бы была моложе, то и сделала бы, а теперь-то уж как будто несолидно о косметических операциях думать.

Ванечек, мама и Сережа тебе очень кланяются. А я? Я так о тебе волнуюсь. Напиши скорее, как ты. Господь да сохранит тебя! Целую тебя и крещу. Оля

307

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

12. Х.43

91, rue Boileau, Paris, 16

Дорогая моя Ольгуночка, твое письмо к именинам прочитал в самый День ангела, дотерпел-таки. Очень я, кстати, и устал, 8-го в 4 ч. дня опять угнездился на своей квартире. Теперь все в порядке, и драпри мне повесили, только в кухне раковина-бассейн расколот, не заменили пока.

На именинах перебывало у меня много народу. Да и на «черствых» тоже. Получил много цветов. Елизавета Семеновна прислала дивные розы и телеграмму. Муж ее был. (Она у сестры в центре Paris и после потрясения страшится и поглядеть на наши (ее) «помпеи»). Правда, из окна моего – «помпеи», в 10 метрах. Вид..! И до сей поры мотается на дереве лоскут какой-то… И такие чудеса… – чей-то пиджак перенесло через 2–3 квартала, через мой дом, и его нашли на платане, на av. Versailles… (почти за 1/2 километра!) но еще большее чудо, что в кармане уцелел бумажник с 53 тыс. и – еще большее чудо! – владельцу пиджака… выдали его и – с деньгами!.. Чудо из чудес.

Но – к своему.

Я опять плохо себя чувствую – итоги _в_с_е_г_о! 2 раза были рвоты, через 3–4 дня. Кислотность. Лечусь. Охота есть – есть. Знаю, отчего эти рвоты: мне нельзя есть мясные бульоны. А вчера я съел большую тарелку лапши куриной… Сегодня я буду есть только курицу и молочный кисель. —

Ура! Мои инженеры Пастаки подарили мне – редкость!.. 1/2 литра оливкового масла! Что мне как раз и надо!

Много было сочувственных писем и визитов, самых неожиданных. Все-таки Шмеля немного любят. М. б. мои «главы» «Лета Господня» увидят свет:⁷³² предполагаются ежемесячники в Париже, на русские деньги. Уже были у меня – с поклоном (совершенно неожиданное посещение одного господина⁷³³, который как-то сневежничал (задирание носа, от высоты, ему несоответственной, с которой он свалился, или сам сошел(?)), и вот, появление с повинной…) и с просьбой. Подумаем…

Последним с именин ушел, как всегда, доктор. Ему я прочитал 2–3 главы… Он был захвачен… Читал ему «Москву» и – «Благословение».

Но теперь – самое важное: Оля, светик, мне, недостойному, было явлено… знамение! Я был потрясен и – укреплен. Это по _е_я_ молитвам. Бомбардировка была 3-го сент., 2-го я вечером, как всегда, сорвал листок календаря инвалидов – стало – 3 сент. Так и осталось до… 10 окт..! 10-го я оборвал все с 3 сент. по 11-е окт. Не читал. Решил бросить. Потом, часа через 2–3, вспомнил: надо выбросить. И – мысль! а что из моего было за эти 5 недель? Начал просматривать, откладывая с пачки – назад. Ни-че-го! Остался последний листик – на 3-ье сентября! И что же..? – Мое! «Царица Небесная»! И какой отрывок!!.. «Плавно колышась, грядет Царица Небесная…» (начало страницы 89 «Лета Господня») 23 – (двадцать три) строчки, кончая: «… – все под Ней. Она – Царица Небесная»⁷³⁴.

Суди сама. Случайность? Все – случайность? 3-ье сент. (21 авг.) никак не связано с праздником Пречистой. Календарь составляли за 1 1/2 года до 3 сент. Выбирал не я, а – кто-то… из моих книг. Хотел выбросить – и – удержался… И на последнем листке (я смотрел в обратном порядке) – вот _о_н_о! До чего же _я_в_н-о! Кто узнаёт… – поражены и – обрадованы. Это же идея моих «Путей»: мы – в Плане. И вот – «Знамение». Поцелуй недостойного Ванюшу. А я – тебя, о, сколь достойную!.. О здоровье! пиши!! Твой Ваня. Спешу послать. Уже 6 часов вечера.

[На полях: ] Сколь многих укрепило «Знамение»!

Я знаю, как я недостоин! Сохрани же, как святую память, листик Календаря за 3.Х!⁷³⁵

308

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

15. XI.43

Дорогой Ванюша!

От тебя ни слуху – ни духу. У меня такое кошмарное состояние от этого, какая-то оловянная запуганность и не верится, что когда-нибудь услышу от тебя хоть слово. Неужели ты снова болеешь? Все ночи вижу кошмары, иногда связанные с тобой. Вчера тоже: ты сидел какой-то сердитый на меня, а мне было так холодно, и я подошла и села около тебя и говорю: «посмотри, какие мурашки у меня по коже». И сама вижу их. М. б. ты пишешь и занят?

Я пойду справлюсь на почте, не запрещено ли снова сообщение с Парижем. Думаю даже для успокоения себя, что м. б. все тюки почтовые запропастились куда-нибудь, ну как у Вас в Париже было с бомбардировкой. Получил ли ты мое фото? С кошками. Это последнее в этому году и после операции. На днях узнала, что одну мою хорошую знакомую⁷³⁶ (казачку), будут скоро оперировать (камни в почке) уже 2-ой раз. Теперь не v. Capellen, a другой. Мне трудно писать в такой тревоге о тебе и не зная ничего. Если еще несколько дней ничего не узнаю, то буду просить Меркулова сообщить мне, что с тобой. В последнем письме ты писал, что у тебя снова боли и тошноты. Это меня убивает.

Я тебе писала об «иконке»⁷³⁷, которую получила от Doctor’a, но ты видимо тоже не получил этого письма. Или никак не реагируешь. Берегись, умоляю тебя. Как мне грустно, что ничего не могу тебе послать и ничего для тебя сделать. После холода и мокра опять солнце и ночью звезды-звезды! Ах, какие алмазы! Я чувствую себя не очень хорошо – сердце томит меня, все будто оно дрожит, и сплю очень плохо. Разбита. М. б. это в природе? Мама тоже последнее время «разбита». На последних неделях заболел и Арнольд, – сперва бронхит, а теперь думаю тоже не сердце ли, даже должен ложиться. Доктора здесь аховые. Пустошкин мне советует известь принимать. Он очень рассыпается в благодарностях, но я могла его выносить только в его несчастьи, а как начнет расшаркиваться – не могу, тошнит. Не люблю всей этой светской мишуры. Конечно, он очень одинок, но как все чувства у подобных ему прикрыты вычурными фразами и словами, красованьем и любованьем своим же собственным горем. Впрочем, м. б. ошибаюсь. Я должна отвыкать от мерзкой привычки осужденья. И как это трудно. Моя рука болит порой все еще очень, особенно к погоде, сверлит каленым прутом. Из почки когда-то тут вышло «нечто», м. б. камешек. Ну, Ванюша, светик, дружок ясный, кончаю, вся в тревоге о тебе. Напиши, что с тобой??

Благословляю тебя. Оля

Фася меня злит тем, что не может наконец устроить дело с деньгами. Мужа же ее я не выношу, просто органически омерзителен даже.

309

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

10/23.XI.43 8.30 вечера

Дорогая Олюшенька, твое последнее письмо (за эти 4 1/2 года – 263-ье), от 15.XI, удивило меня, – ты еще не получила моего заказного от 6-го!⁷³⁸ Случайность, или – м. б. – утратилось? Все возможно. Я там и о карточке с котятами писал, и о работе своей, и что мне гораздо лучше, иногда только к ночи небольшие боли. А теперь могу сказать, что – сказать в час добрый! – несколько дней, как все прошло, и я даже могу расширить свою диету, а лекарств совсем почти не принимаю, только иногда чуть магнезии и соды. И охота к еде, а это добрый у меня признак. И – пишу. Снова обрабатываю последние главы «Лета Господня». Дал расширенную главу о Соборовании. Это впервые в русской изящной словесности, и это _н_а_д_о. Хорошо, что у меня есть Требник⁷³⁹, он меня проверяет. Вчера закончил вполне главу «Кончина», где дана, между прочим, – «отходная». Писать трудно, – уходить в такое – все еще! – болезненное. Остается дать в полном развитии – «Похороны» и «Поминки». А «Кончина» была трудна мне: отец умер 8 окт. утром (в 5–6 ч.), а накануне были его именины…⁷⁴⁰ – и представь, как в нас, детях, все спуталось! 7-го несли и несли кондитерские пироги!.. – навещали, в доме все в разброде, а вечером – «отходная»! Столкнулись две силы – жизнь и смерть, в быту и – в душах. А в день похорон, 10.Х, – матушкины именины! – мч. Евлампии. И тоже несли пироги!.. Дан мой «сон», в смутную ночь на 8-ое! Я тебе его как-нибудь перепишу…

Сегодня моя иконописица принесла мне чудесно исполненный образ «Царицы Небесной», в воспоминание 3-го сент., – налет англоамериканских налетчиков. Это вариант «Владимирской», как я просил. Чудесно исполнила! Чем больше вглядываешься – сильней и сильней влечет. Кивотик, (икона размером 29–20 – вся доска, 23–15 – живописная часть), – валики-овальцы будут покрыты вяло-голубым, м. б. «голубиного» тона, бархатцем, – так советует иконописица: такого тона одеяние под омофором, а омофор вишневого бархата; фон «доски» и «закраины» – жидко-золотистый. – Как же, я писал тебе и об изображении «Казанской», так _ч_у_д_е_с_н_о… – вот именно, и_т_а_к_ именно определяю! – встретившей тебя – _в_с_т_р_е_т_и_в_ш_е_й!!! – у хирурга-кальвиниста! – и о таком поразительном «случае», как передача тебе хирургом – книжечки, где т о же изображение —!!!!! – «Казанской». Ольгунка, милая… – _т_о_л_ь_к_о_ так и надо принимать, – как _я_в_л_е_н_и_е, как знамение тебе! _Н_и_ч_е_м_ иначе не объяснишь! Напиши писатель _т_а_к_о_е_ в романе… – _в_с_е_ бы завопили, – «надумал! подогнал под „чудо“!!» И могли бы почесться _п_о_ч_т_и_ угадчиками, _и_б_о_ «надуманность» _п_о_ч_т_и_ осязаемая. Да потому, что _т_а_к_о_е_ не умещается в обыденном, привычно-жизненном, с чем, обычно, имеет дело наш поверхностный житейский опыт. Я сказал – «почти». В этом-то «почти» и лежит недоступная нам – большинству – грань между «здесь» и – «тамо». Но ты не писала роман: ты испытала на себе «веяние» от «тамо». Как же и принимать иначе?! Есть «подробности», которых _н_е_л_ь_з_я_ придумать, дотого они верны. Например, в Евангелии от Марка… _м_е_л_о_ч_ь_ об «одеяле», что ли, в котором в волнении выбежал «юноша» – Марк!! – сам М[арк]!!! – когда вели Христа в ту-ночь… – и когда его хотели схватить, он выскользнул, и «покров» лишь остался у одного из стражи⁷⁴¹. Т_а_к_о_й_ подробности – не очевидцу, не участнику, – _н_е_л_ь_з_я_ выдумать. Это тебе всякий подлинный писатель скажет, а посему – ты сама себе скажешь. А по этой «мелочи» можно судить и о _п_о_д_л_и_н_н_о_с_т_и_ – и какой же подлинности! – того «случая»! Ибо есть мелочи _н_е_ выдумываемые! Как есть такие «мелочи», точно так же есть и… «бесспорности»… необъяснимое ничем, никакими «случайностями»: твой случай. Так и прими. Нет, не кинуты мы в _п_у_с_т_о_т_у_ слепой силой: мы – _в_с_е! – под Промышлением. И сколько же «знаков», о, каких дивных! – не усмотрено «зеваками» жизни! Нет, не скрывай сего, не страшись, что «захватают», а – смело испове-дуй! научай!! У тебя-то уж нет сомнений, ты не можешь обманывать самое себя. Я еще могу так и так толковать находку «Мадонны» Анной Васильевной. Для меня – да, залетела в вихре, во время взрывов бомб напротив моей квартиры… – но ведь не я сам нашел! А ты… _с_а_м_а_ узрела! _с_а_м_а_ получила от хирурга, – и – _т_о_ _ж_е!!! Тут – от _т_а_м_о, да. Ну, вот, м. б. повторился, я писал тебе. – Я все – о еде. А[нна] В[асильевна] испекла сейчас пирог мне. Сам я вчера испек сладкий хлебец, – ну, совсем тверской пряник, мятного только маловато. Бывает – я чудачествую, отдыхаю в… кухне! Я слишком от _б_ы_т_а, жизни… – все меня влечет. Посылаю по просьбе Вигена письмо его Сереже. А посему должен кончить на этом листе. Целую и благословляю тебя, светлое дитя мое, моя Олюна. Твой Ваня

[На полях: ] Пиши чаще, это мне очень необходимо.

Напиши, что сказал 11 окт. новый доктор о почке. Сколько раз просил – пришли запах «После ливня». Этих духов я совсем не знаю.

Поклонись маме и Сереже. Тебя нежно целую.

У здешних баптистов – огромный успех «Путей Небесных». Говорят: самая лучшая книга в эмиграции. Пишут мне из Берлина: Норины сородичи⁷⁴² рвут друг у друга мою «Неупиваемую чашу»! Очень просили благодарить. С сомнением дали читать – и вот, сверх ожидания!..

У Ивика родилась девчоночка – Катя-Ольга, 8.XI. Хотят иметь детей – сколько будет. Пра-вильно. – Инстинктом народ сложил сие: Бог на всякую душу посылает. Дал Бог рот – даст и в рот. Дал Бог роток – даст и хлеба глоток.

Не волнуйся, не тревожься обо мне: все мы в Руце Господней. Молюсь я мало… лень?! Но… «Верую, Господи, помоги моему неверию!»⁷⁴³

Приложения

Куликово поле

(Редакция января-февраля 1942 г.)

1

10. I.42 8 вечера

Писано в январе 1939 г. Посвящаю Оле, урожд. Субботиной

Куликово поле – рассказ следователя

I

Скоро семь лет, как выбрался я _о_т_т_у_д_а, и, несмотря ни на что, крепко верю, что испытание скоро кончится. Нет, не «мировые события»… – они скорее могут нагнать уныние, – а укрепляет меня некий «духовный опыт», хотя духовного во мне мало, как, вообще, в интеллигенте нашего с вами времени. Опыт мой – опыт маловера: дай ощупать. И Христос снизошел к Фоме. Сказано – «могий вместити…»¹ – но огромное большинство не может, и им подается помощь. Живя там, я искал знамений и откровений, и когда жизнь наталкивала на них, – _о_щ_у_п_ы_в_а_л, производил как бы следствие. В _э_т_о_м, как и в привычно-земном, предмет расследования – человеческая душа, и следственные приемы те же… ну, с поправкой на «неизвестное». А в уголовных делах, думаете, все известно? Не раз в практике следователя чувствовал я влияния темных сил, видел порабощенных ими и, что гораздо реже, духовное торжество преодоления. Знамения _т_а_м_ были, несомненно. Невиданное страдание народа невольно дополняло знаменные явления, но _з_е_р_н_о_ истины неоспоримо. Да как же не дополнять, не приукрашивать, не хвататься за попранную Правду! Расстаться с Правдой народ не мог, чувствуя в ней источник жизни, он призывал ее, он взывал, и ему подавались _з_н_а_к_и. Помните – обновления куполов, икон. Это и здесь случалось, и «разумного» объяснения ни безбожники, ни научного толка люди никак не могли придумать: _э_т_о_ – вне опыта. В России живут сказания, и ценнейшее в них – неутолимая жажда Правды и нетленная красота души.

Как маловер, я применил к «явлению», о чем скажу сейчас, прием судебного следствия. Много лет был я следователем в провинции, знаю людские качества, и «психозы толпы» мне хорошо известны. В моем случае «толпы» нет, круг показаний тесный, главные лица – нашего с вами толка, а из народа только один участник, и его показания ничего сверхъестественного не заключают. Особенно знаменательное в «явлении», это – духовно-историческое _з_в_е_н_о… звено из великой цепи родных событий, из далей – к ныне, свет из священных недр, коснувшийся нашей тьмы.

Первое действие – на Куликовом Поле.

Куликово Поле… – кто же о нем не слышал! Великий Князь Московский Димитрий Иванович разбил Мамая, крепко шатнул Орду, потряс давившее иго тьмы. А многие ли знают, где это Куликово Поле? Где-то в верховьях Дона..? Немногие уточнят: в Тульской губернии, Да, почти на стыке ее с Рязанской, от Москвы триста с небольшим верст, неподалеку от станции Астапово, где трагически умирал Толстой, в тургеневских местах, знаемых по «Запискам охотника», – Красивая Мечь, Лебедянь… Но кто удосужился побывать, _о_щ_у_п_а_т_ь, где, по урочищам, между верховьями Дона и Непрядвой, свершилось великое событие?^[346] Из тысяч не набежит и сотни, не исключая и местных интеллигентов. Мужики еще кой-что расскажут. Воистину, – «ленивы мы и нелюбопытны»². Я сам, прожив столько лет в Богоявленске, по той же Рязанско-Уральской линии, в ста семнадцати верстах от станции «Куликово Поле», мотаясь по уездам, так и не удосужился побывать, воздухом давним подышать, к священной земле припасть, напитанной русской кровью, душу собрать в тиши, под кустиком полежать, подумать… Как я себя корю, что мало узнал Россию, не изъездил, не исходил. Не знаю ни Сибири, ни Урала, ни заволжских лесов, ни Светло-Яра… ни Ростова-Великого не видал, «красного звона» не слыхал, единственного на всю Россию!.. Мудрый ростовец, купец Титов, рассказывали мне, сберег «непомнящим» этот «аккорд небесный», подобрал с колокольными мастерами для музея… – цел ли еще «аккорд»? Не видал Туркестана, завоеванной нами гробницы Тамерлана, не побывал и на Бородинском поле, в Печерах, в Изборске, на Белоозере… не знаю Киева, Пскова, Новгорода-Великого, ни села Боголюбова, ни Дмитровского собора, облепленного зверями, райскими птицами-цветами, собора XI века, во Владимире-на-Клязьме. Ни древнейших наших обителей не знаем, ни живописнейших рек, ни летописей не видали в глаза, даже родной истории не знаем путно, ни мифологии, ничего. Иваны-Непомнящие какие-то… Сами, ведь, иссушали свои корни, пока нас не качнули, – и как качнули! Знали избитую дорожку – «По Волге», «на Минерашки», «в Крым». И, разумеется, «за границу». Народных учительниц возили даже и сим гордились: это же так необходимо – «для просвещения»! Ну, вот и домотались. В чужие соборы шли, все галереи истоптали, а «Икону» свою открыли перед самым провалом в ад. Проснешься ночью, станешь перебирать, всякие запахи вспомянешь… – да как же ты Север-то проглядел, погосты, деревянную красоту поющую – церквушки наши..! А видел ли российские каналы – великие системы, молился ли в часовенке болотной, откуда родится Волга? А что же в подвал-то не спустился, не поклонился священной тени умученного патриарха Гермогена?³ А как же…? Не спорьте, это кричит во мне, а если кричит – правда. Той же правдой лежит во мне и Куликово Поле.

Попал я туда случайно. Нет, не видел, а чуть коснулся: «явлением» мне предстало. Было это в 26 году. Я тогда с дочерью ютился в Туле, под чужим именем: меня искали, как «кровопийцу народного». И вот, один мукомол-мужик, из Старо-Юрьева, под Богоявленском, как-то нашел меня. Когда-то был мой подследственный, ни в чем совершенно неповинный, попавший в трагическую петлю. Я его спас от каторги. Он перебрался со старого гнезда, – тоже, понятно, «кровопийца», – и жил у станции Волово, по дороге к Туле. Как он прознал, где я..? Написал знакомому туляку – «доставь спасителю моему»; и я получил записку: «по случаю голодаете, как слыхать, прибудьте екстренно, оборудуем». Приехал я в Волово, в замызганной поддевке, мещанином. Было в конце апреля, только березки запушились. У него-то и повстречал участника «действия первого». Тот ютился с внучатами у того «кровопийцы»-мукомола, дальнего по родне, бросил службу в имении, отобранном под «совхоз», где прожил почти всю жизнь, – таки-доели! – был уже очень слаб, все кашлял, после и помер вскоре. И вот, от него-то и слышал я…

Случилось _э_т_о_ в 25 году, по осени. Василий Сухов – почему-то все его звали Васей, хоть он был седой, благообразный и положительный, только в глазах его светилось что-то открыто-детское, – служил лесным объездчиком у купцов, купивших имение у старинных дворян Ахлябышевых. Надо сказать, что по соседству с этим имением лежало «Княжье», осколок когда-то обширной вотчины, принадлежавшей барину Средневу, родственнику Ахлябышевых и потомку одного из дружинников Димитрия Донского; дружинник этот бился на Куликовом Поле и сложил голову. Барин Среднев променял свое «Княжье» тем же купцам на усадьбу в Туле с большим яблонным садом. Отметьте это, о Средневе: речь о нем впереди. Лесное имение купцов расположено в Данковском уезде и прихватывало кусок Тульской губернии, вблизи Куликова Поля. А «Княжье», по каким-то приметам стариков, – отсвет предания, – лежало «на самом Поле». Тех купцов выгнали, имение взяли под «совхоз», а Василий Сухов остался тем же лесным объездчиком. При нем было трое внучат, после сыновей: одного сына на войне убили, другого «комитет бедноты» замотал в чеке, «за горячее слово». Надо было кормиться.

Вот и поехал как-то Василий Сухов в объезд лесов, а кстати дал порядочный крюк на станцию «Птань», к дочери, которая была за телеграфистом, – крупы обещала припасти сиротам. Смотался, прозяб, – был конец октября, промозглая погода, холодный дождь, захвативший еще в лесах. Василий Сухов совершенно точно помнил, что это было в родительскую субботу, в «Димитриевскую», в канун Димитрия Солунского⁴. Помнил потому, что в тех местах эту «Димитриевскую субботу» особенно почитают, и звала его дочь пирожка отведать, «с кашей»! – давно забыли, – и внучкам кусочек вез. «Димитриевская суббота» установлена церковью в поминовение по убиенным на Куликовом Поле, – и, вообще, усопшим, и потому называется еще «родительской». И это отметьте тоже. Продрог в полушубке своем протертом, гонит коня, до ночи бы домой добраться. Конь у него был добрый, Сухов его берег, хотя по тем временам трудно было овсом разжиться. Гонит рысью, – и вот – Куликово Поле.

В точности неизвестно, где границы давнего Куликова Поля, но в народе хранятся какие-то приметы, – старики указывают даже, где князь Владимир Серпуховский⁵ свежий отряд берег, дожидался нетерпеливо часа – ударить Мамая в тыл, когда тот погнал русскую рать к реке. Помните, у Карамзина: «Мужественный князь Владимир, герой сего незабвенного для России дня…»?⁶ Помните, как Сергий Преподобный, тогда игумен обители Живоначальной Троицы, благословил Великого Князя на ратный подвиг и втайне предрек ему – «ты одолеешь», – ? Дух его был на Куликовом Поле, а отражение битвы видимо ему было за четыреста с лишком верст, в обители, по слову жития его, писанного его учеником и очевидцем⁷, – духовная телевизия!

По каким-то своим приметам Сухов определял, что было это «на самом Куликовом Поле». Голые поля, размытые дороги, полны воды, такие-то буераки, рытвины. Шпарит, ни о чем, понятно, не думает, какие уж тут «мамаи», крупу бы не раструсить, на грудь запрятал, – тр-рах..! – чуть из седла не вылетел: конь вдруг остановился, уперся и захрапел. Что такое..? К вечеру было дело, небо совсем захмурилось, дождь сечет. Огладил коня, отпрукал, – нет, пятится и храпит. Поглядел Сухов через коня, видит – полная воды колдобина, прыгают пузыри по ней. Чего боится..? – подумал Сухов, – вся дорога в таких колдобинах, эта побольше только. Пригляделся, – что-то в воде мерцает… подкова, что ли..? – бывает, «к счастью». Не хотелось слезать, какое теперь «счастье»! Пробует завернуть коня, волю ему дает, – ни с места, уши насторожил, храпит. Прикрыл ему рукавом глаза, чтобы поуспокоился – нет, никак. Не по себе что-то стало Сухову, подумал: может, змею учуял… да откуда гадюке быть, с мученика Автонома⁸ ушли под хворост. Сошел с коня, поводья не выпускает, нагнулся к луже, пошарил, где мерцало, – и вытащил… медный крест! И стало весело на душе: добрый знак. Старинный, зеленью-чернотой скипелось, царапиной мерцает, – кто-то, видно, подковой оцарапал. В этом месте постоянной дороги не было, пробивали, в распутицу, кто где вздумал, – грунтовая под лесом шла. Помолился Сухов на крест, обтер рукавом, видит – литой, давнишний. А в этом он понимал немножко. Из прежних купцов-хозяев один подбирал разную старину-историю, а тут самая-то история, Куликово Поле. Ходил купец тот с рабочими покопать на счастье, какую-нибудь диковинку и найдет: бусины были у него, кусок кольчуги серебряной, золотой раз перстень с голубым камушком добыли, а раз и бляху нашли, татарскую – говорили: месяц на ней смеется. С того времени больше пятисот лет сошло. Сухов и подумал: может, и этот крест с той поры, земля-целина, выбили вот проезжие. Стал крест разглядывать: поменьше четверти, с ушком, наперсный, накось – явный рубец, и погнуто в этом месте, – секануло, может, татарской саблей. Вспомнил купца-хозяина: порадовался бы такой находке, да нет его. И тут в мысли ему пришло: барину Средневу переслать бы, редкости тоже собирал, с барышней Олечкой своей копал, бывало… она и образа пишет, какая бы им радость! А это он про барина из «Княжьего», который усадьбу в Туле у купцов выменял и звал к себе Сухова смотреть за садом. Барин Сухову нравился, и барышня добрая такая была, такая ласковая-душевная, все про святых-мучеников знала и духовные стихи умела, – и в самую революцию Сухов собрался, было, уйти к нему, стало в деревне неспокойно, пошли порубки, а барин из Тулы выехал, бросил свою усадьбу и отъехал в Сергиев Посад, там потише. А теперь везде одинаково: Лавру прикончили, осквернили, монахов разогнали, а кого и поубивали, нехристи, а мощи Преподобного… Го-споди!.. – в музеи, сказывают, поставили⁹, под стекло, глумиться. Посмотрел Сухов на темный крест, и стало ему горько, комом душным застряло в горле. И тут, на пустынном поле, в холодном дожде и неуюте, остро ему представилось, что все погибло, и ни за что! – Обидой прожгло всего, – рассказывал он, – «будто мне в сердце прокололо, и стала во мне отчаянность… вну-ки… а то, кажется, взял бы да и…» Опомнился – надо домой спешить. Дождь перестал, и посветлело будто. Смотрит – с заката прочищает, багрово там. Про крест подумал: суну в крупу, лучше не потеряется. Только хотел в седло, глядит – человек подходит, посошком меряет. Обрадовался душе живой: «стою у коня и жду, будто тот человек мне нужен». По виду – из духовных: в сермяжной ряске, победному, лыковый кузовок у локтя, прикрыт дерюжкой, шлычок суконный, седая борода, окладиком, ликом суховат, росту хорошего, не согбен, походка легкая, посошком меряет привычно, смотрит с приятностью. И отлегло от сердца, – «будто родного встретил». Снял шапку и поприветствовал: «здравствуйте, батюшка!» Подойти под благословение – подумал, но удержался: а можно ли? До слова помнил тот разговор со старцем – так называл его.