Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 59 страниц)

[На полях: ] Ванечка, прошу, не посылай мне цветов к Рождеству! Прошу!

Целую тебя и крещу. Оля

238

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

17. XII.42

Милый Ваня, вот уже 3-я неделя, как я не имею от тебя никакой весточки. Я очень тревожилась за твое здоровье, предполагая в нем причину твоего молчания. Но от А. Н. М[еркулова] я узнала⁵⁸⁴, что тебе, слава Богу, лучше. Теперь я ломаю голову над тем, отчего ты не пишешь? Какая же причина так мучить меня? И сколько бы я ни думала, я все вернее прихожу к одному выводу, что ты меня забываешь, или забыл, что я тебе не составляю уже того, что была когда-то… Одним словом, я пожалуй должна согласиться с определением Серова, что ты – увлекающийся (ну, хорошо, как художник, не в плохом смысле) и в увлечении говоришь многое, во что и сам свято веришь, а потом это улетает. Но ты должен одно понять, что я – человек, пусть маленький, но все же с душой и сердцем. И мне _н_е_в_ы_н_о_с_и_м_ы_ эти муки. Если бы ты меня любил, то понял бы, что _н_е_л_ь_з_я_ так _и_с_п_ы_т_ы_в_а_т_ь_ человеческое сердце. Нельзя так. Я не могу, я м. б. слишком слаба, но пойми, что я не могу выносить этих полос твоего молчания. Это началось давно. Сперва недели. Регулярность эта… хуже брани.

Если бы ты смог увидеть все то, что творится у меня на душе. И, главное, к чему это? Я молю тебя, серьезно, во имя чего-то, что ты мне раньше писал, – скажи мне лучше прямо, разом, а не томи, не мучай, не заставляй меня выводами доходить до правды. Скажи, если я тебе не нужна, или нужна как «пристяжка» в колеснице. Я в толк не возьму, чем я тебя могла прогневать, или огорчить, что ты бы замолчал. Если работа тебя держит, то 2–3 слова черкнул бы, и я бы не волновалась. Я же не дура и могу понять, если тебе не до меня в работе! Если бы любил ты, то все это понял бы сам… И… где же то вдохновенье, где отображение любви твоей в твоем. Я никак не отразилась у тебя, кроме упреков в болезни, в «сжигании». Я очень скорблю. Господь с тобой. Ольга

Почему ты не хочешь ровной радости друг от друга? Вот именно: тебе она не нужна.

239

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

20. ХII.42 7 вечера

Я виноват перед тобой, дорогая Олюша, – с 30 ноября не писал тебе. Но если бы ты была на моем месте, тебе было бы понятно, почему это так. Я был в ужасе какого-то оцепенения, будто уже и нет тебя на свете! Твое письмо от 25⁵⁸⁵ придавило меня, – опять больна! – а я, было, возродился, от прежде полученных писем твоих, что камешек вышел, и вот ты совсем здорова. С неделю так было со мной. Наконец, я решился – заставил себя, превозмогая предельную подавленность, – написать маме твоей, 12 декабря⁵⁸⁶. Вчера пришла твоя открытка, от 12 же! Боже мой, ты больна, больна… что мы за незадачливые! Горько мне писать, но не могу и таить от тебя, что здоровье мое не налаживается… Только что болей нет… но язва, – знаю, – не зажила… и снова начались отрыжки и… эти две ночи подряд – непроизвольные рвоты. Я так берегусь с пищей, ем только растительно-молочное… все протертое… – и вот, это, очевидно, кислотность, снова спазмы пилора^[284], пища застаивается в желудке, бродит, отсюда отрыжки… и – вон. Я выхожу… но так хочется лежать! Нет, уж пусть бы делали операцию. Ну, вот сегодня утром я пошел за молоком, – по воскресеньям Анны Васильевны не бывает, пил чай у Елизаветы Семеновны – с молоком, сухарик и немножко сливочного масла. Вернулся домой, через полтора часа съел жидкое свежее яичко с сухариком. Через 3 ч. тарелку небольшую супа – из манной и протертого картофеля с кусочком сливочного масла и сухарем. И все. И вот, через два часа после супа я чувствую как бы приближение будущей отрыжки и… м. б. – рвоты, ночью. Сейчас поташнивает. Это такое томление, убивает все чувства, и как тут писать! Этой жизни я не вынесу долго, пусть режут, – какой-нибудь конец. Аппетит пропал. Мое оцепенение усугубилось под влиянием противного сновидения, 1 или 2 декабря. – Я стою у камина, где недавно поставили чугунную печурку – еще не топил, у меня топят радиаторы центральные – и сегодня 17 градусов тепла. – И вижу, будто проползла змейка, серовато-телесного цвета. Я хочу найти ее и выкинуть, ищу, и вижу… она обвила мою правую ногу, чуть пониже икры, в два кольца. Я чувствую нажим этих обвивов и доселе… – я хочу взять газету и – чтобы не прикасаться голой рукой, снять змею, под шею взять, тогда не опасно… и – просыпаюсь… Ужасное чувство жути и омерзения…. еще больше придавило меня, я заледенел в оторопи… закостенел. А тут еще ухудшение болезни. Я чувствую, что это ухудшение связано с моими тревогами за тебя и за себя, сознание бесцельности, – не работаю, не могу!! – в тошнотности постоянной! – угнетает и – ухудшает. Я плачу над тобой, моей бедняжке – и бессилен… Я решил ото всего отказаться, в пище и питье, самое аскетичное… – только бы избыть. Заметил: забудусь – и лучше мне. Но теперь пришлось даже от йогурта отказаться. И бросить даже протертое мясо. Я не могу даже есть _с_л_а_д_к_о_е_ яблочное пюре! Хочу завтра пойти к Серову и просить впрыскивать «ляристин», который мне помогал. М. б. с строжайшим соблюдением диеты – поможет: я на все согласен. Теперь жалею, что в 34 г. не было операции… А теперь… спустя 8 лет! – не то сердце. А кругом – смерти, смерти… Но, Олюночка, но что же с тобой-то? опять кровка течет из почки? Ну, все скажи, мне надо знать. Ведь я одурел – окаменел в мысли, что тебя уже нет на свете, вот потому и нет писем, или ты в клинике, тебя оперируют… – и я чего-то ждал… ждал… и мое ухудшение началось. – Я получил две баночки висма-рекс, благодарю. Как я был растроган, озарен твоей лаской… как ты хотела меня питать, так нежно-чутко. О, благодарю, родная моя Олюночка… – я плачу от нежности твоей ко мне, ласка моя! Ну, Анна Семеновна может быть и права, отняли бы на осмотре голландские или французские чины. Но ты-то получила ли хоть пустяки? Со слов А[нны] С[еменовны] понял, что тебе доставлены антигриппал, коробочка конфет, клюквенный экстракт и дрянь-жасмин. Не могла – не захотела А[нна] С[еменовна] доставить тебе «душистый горошек» Герлэна! Вернули ли тебе по крайней мере – твои чудесные припасы… А[нна] С[еменовна] восторгалась какими-то глазированными фруктами – «такие по виду чудесно-аппетитные»! Видишь, теперь мне ничего этого уже нельзя… – О, целую твои заботливые ручки, твое сердечко… о, неясная, светлая моя! – вечная ты моя – за что мы такие незадачливые!? _Т_а_к_ чудесно найти друг-друга и _т_а_к_ томиться..! Да, получил твое письмо с рассказом о «Яйюшке», спасибо, роднушечка. Не томи себя мыслями обо мне: у меня все есть, нужды в деньгах не было и нет, многого мне теперь не нужно. Курю одну папиросу в день, деля ее на 3 части! Попробую есть теперь в каждый прием очень мало… есть через два-три часа, не наполняться. Но довольно о себе, о болезни… 4 дня – и день станет прибавляться. Это мое чтение меня свалило, надорвался. – Через силу пишу, рассказ «Именины». – Из «Лета Господня». Надо еще дать к русскому Рождеству в Берлин – отработать аванс – и за-чем взял?! – хочу дать «Рождество в Москве», рассказ москвича, – показать праздник материального и духовного изобилия, – для российских читателей, которые этого не знают. Смогу ли, за эти два-три дня..? – когда тошнота все. – Я измучился, не зная ничего о тебе. Ты хоть от Меркулова что-то получила обо мне… а я в неизвестности мучительной… Ты молода, сильна, ты _д_о_л_ж_н_а_ преодолеть недуг. Верь, преодо-ле-ешь! будешь радостна. Я, я еще не теряю надежду как-то хоть немного выправиться… а ты – ты должна жить твердой надеждой! по-мни!! Ты должна сказать _с_в_о_е, у тебя так много… и дара, и _о_п_ы_т_а, и – _г_л_а_з_а. Все твои чувства, средства творческие – очень тонки, богаты, огромны! Оля, помни, и – веруй. Не поддавайся унынию. Я было думал писать о визе в Швейцарию, чтобы окрепнуть в санатории и лучше питаться, но эти дни показывают, что мне лучше дома, – куда я, больной, двинусь, если бы даже и разрешили! Ивик в университете, на математическом и еще на факультете «русского языка и словесности», как и его невеста. Заходят, ласковые, жалеют «дядь-Ваничку нашего». Юля – предел ласки. – Племянник нашел меня. Он в Германии, на службе, в «ландгест ютц»^[285]. Надеется, что будет возможность повидать меня, в Париже. – 21 декабря. Ночь почти спокойная, отрыжки не было, т. к. я питание свел к самой малости. Но есть небольшие боли в дуодени. Странно, язык совершенно чистый! Сегодня пойду к С[ерову] впрыскивать ларистин. Сейчас, в 2 ч. дня должен ехать в город по делам. Милка моя, когда получишь письмо, день уже прибавился! Как я люблю этот поворот! – как бы рождение надежд!

Олечек мой милый, держи себя в руках, не теряй надежды на выздоровление. Ты будешь здорова. Мои годы – другое дело, тут уже с изношенностью тела не сладишь, – процесс заживления крайне замедлен. И приходится держать себя в полуголоде. А я, конечно, голоден: сегодня ночью опять все думы о съестном! Судак во всех видах: заливной, отварной с хреном, по-польски, жареный, в похлебках!

На Рождество наше, за всенощной, буду усиленно думать о тебе, в 7 час. Смотреть на небо, ловить звездный «свет Рождества». Если, конечно, буду в силах.

Прими от меня цветы, Олюша… м. б., это мои последние..? Надеюсь, доставят тебе во-время. Сейчас я поеду – закажу у Андре Боман⁵⁸⁷, корреспондента утрехтского. Ну, Господь да будет с тобой, девочка светлая… о, будь здорова, родная моя, о, будь! будь, будь!!! Целую, светик мой.

Твой Ванёк, не успел просмотреть, выправь опечатки.

240

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

Ольге Бредиус-Субботиной

Поздравляю,

Да светит Рождество в сердце и да исцелит.

Ваня

21. ХII.42 Paris

241

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

24. ХII.42

Милый Ваня, и сегодня ничего от тебя нет.

Больше 3-х недель я не получаю от тебя весточки. Если ты не представляешь себе моего состояния, то прошу тебя вообразить, что бы ты чувствовал, если бы это я так надолго тебя покинула?!

Забота твоя о моем здоровье в открытке к маме звучит для меня лицемерием, когда ты своим молчанием буквально меня добиваешь. И я не знаю тогда, для чего тебе надо знать, жива ли я еще. Если бы ты действительно волновался о моем здоровье, то что тебе мешает написать мне? Нет, ты ждешь ответа от мамы, чтобы узнать, почему я «не писала» (это несчастье с возвращенными письмами), а до того терзаешь и себя, и меня недоверием. Будто лукавый опять из ничего делает ссору. Господь с тобой! Делай как знаешь, но неужели ты за всю жизнь не знаешь опытом, что подобные эксперименты ничего хорошего дать не могут. У меня, кроме того, мало сил душевных, – я все время нездорова. Горько видеть всюду праздник (пусть еще и не наш), и быть как бы избитой… Как легко ты отшвыриваешь людей и без всякого объяснения! Я не ждала в тебе такого. Сейчас я уезжаю из дома на неопределенное время, – я должна подумать о себе тоже. И так верила, что еще до отъезда хоть что-нибудь узнаю. Всем им устроила все к Рождеству, и хочу отдохнуть. Господь да хранит тебя. О. С.

[На полях: ] До письма от тебя я больше писать _н_е_ буду.

Неужели ты все не знаешь, как я к тебе?

242

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

25. XII.42

Милый Ваня,

пишу все же, т. к. совершенно измучена твоим молчанием, какой-то, так нелепо создавшейся мутью. Отчего это? Я ничем не виновата. Не понимаю тебя. Что у тебя такое случилось?

Если ты не умышленно меня отстраняешь, если тебе еще я дорога, то я еще в последний раз хочу сказать: «если ты надумал муть какую-то, если мучаешься фантомами какими-то, брось это! Все это глупый вздор, твоя фантазия. Я даже представить не могу, что тебя мучает. Оставь все темное, – будь светел, ибо без этого внутреннего света нельзя жить. Верь мне чуточку – побольше, ты, – неверующий Фома!» Я хотела бы тебя успокоить, т. к. мне мучительно думать, что ты м. б. страдаешь, но я _н_и_ч_е_г_о_ не знаю – что с тобой?? Почему ты молчишь? Почему эта открытка маме, а мне ни звука? Если ты спрашиваешь маму, не больна ли я, то почему же не напишешь больной? О моем здоровье писать нечего. Одна тоска. Теперь (вчера) я отдав «камешек» тому доктору, который больше всех верил в возможность камня, я узнала, что и он сомневается, и говорит о возможности «комбинации песка с воспалением». Никто ничего не знает. Он думает, что такой песок крови не мог бы вызвать без другой еще причины. Но это – скучно. Я должна отдохнуть и успокоить нервы. Пользуясь праздниками и досугом, меня послали отдохнуть. Пью Виши – соль, имитацию удалось достать. Нужных трав от песка не могу доставать. Сообщи же, ради Бога, что с тобой. Я боюсь тебе прямо писать, не зная, как ты теперь ко мне. М. б. тебе не нужна моя забота. Как ты этого не поймешь?! Но если ты все тот же, то знай, что всегда я мыслью с тобой, молю Бога о тебе, грущу с тобой и радуюсь тихой радостью и светом. Обнимаю (если хочешь ты). Оля

[На полях: ] Я забыла взять свою бумагу. Прости, что на такой пишу.

Ванюша, будь милый, тихий, кроткий! Кому нужны эти муки?!

Не томи меня, – я так устала нервами. Мне так хочется покоя… Нет причины к твоему неудовольствию.

Будо все оставила здесь и «мелочь» даже, – узнала на днях.

243

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

29. ХII.42

Милый Ванечка,

к светлому, радостному празднику нашему, Рождества Христова шлю я тебе мое поздравление.

Да укрепит, исцелит и ободрит тебя Господь!

Только что твое письмо от 21-го дек., – я не постигаю прямо этакого уныния у тебя и такой больной фантазии. Берегись таких состояний – это, по глубокому убеждению моему, – грех.

И откуда ты взял, что меня уже может и не быть в живых? И хорошо утешение мне, когда ты такого мнения о моей болезни и так высказываешься. Нет, так нельзя!

У меня был (а м. б. и есть) дядя – муж двоюродной сестры папы, профессор богословия, идейный и идеальный священник. Так вот он всегда говорил, что мы выдуманными страхами «накликаем» беду.

Его жена страдала мнительностью чрезвычайной, но он ее всегда направлял. Не искушай Господа, благодари за каждый день, ибо во всем, даже в болезнях есть великий смысл.

А. Н. Меркулов жалуется, что ты самовольно лечишься много, слушая то одного приятеля, то другого. Я это всегда подозревала, удивляясь тем дозам висмута, хотя бы, которые ты принимал. Мне мой врач тут, и в аптеке говорили, что дозировку должен установить пользующий врач. Я тебе писала. Почему ты параллельно с Antoine ходишь к Серову? Это никогда не хорошо, если оба врача не в контакте между собой. Почему ларистин, если о нем ничего не говорит Antoine. Для последнего ты очень затуманиваешь картину твоей болезни, принимая лекарства (пусть и хорошие, даже) со стороны!! Ведь это же так понятно. Я удивлена, что лишь теперь ты пришел к выводу, что кушать надо часто, но малыми порциями. Это же азбука для ulcus’a. Слушайся А[лександра] Н[иколаевича] – это, видимо, действительно разумный друг. Грешно предаваться состоянию подавленности от сновидения… Именно – грешно. О том, как в свою очередь все это твое на мне отозвалось, не хочу писать. Хочу, чтобы праздник не омрачался подобными вещами. Я только что вернулась домой, – была у доктора, пользуясь и его и моей праздничной незанятостью. Никаких, однако, точных результатов. Пью, с трудом найденную, виши-соль, имитацию, конечно. Мечтаю попасть на службу в храм на Р. X., но ничего не знаю, как это будет. И вообще, будет ли, и где служба, надо узнать, т. к. начинают выселять уже ту улицу в Гааге, где церковь. Масса домов срыта до основания⁵⁸⁸, очевидно эта же участь постигнет и наш храм. Собирается батюшка переезжать в Амстердам, там есть у нас подвальная церковушка⁵⁸⁹. Вот надо все узнать.

Об А[нне] С[еменовне] лучше мне и не напоминай, не береди. Если она в отношении тебя (т. к. по твоей оценке) и есть «лучшая из твоих друзей», то… у меня совсем другое мнение. Она еще и очень хорошая сочинительница, – сравнивая данные твоего письма и то, что она маме в телефон говорила, – она, по-русски выражаясь, просто – врет! А относительно «глазированных фруктов» – сочинила тоже, т. к. она пакет мой даже и не открыла, а о фруктах я ей в письме писала. Вот она и сфантазировала. Никаких «глазированных» не было. Были пьяные вишни – раз, – и сушеные яблоки – два. Я не могу тебе всего еще описать, т. к готовила тебе сюрприз, но поверь, что такого бесстыдно халатного отношения я ни у кого не встречала. А сестра ее… тоже похоже на нее ко мне отнеслась. М. б. из ревности к тебе?! – Уж не знаю. Но одно скажу, что если бы меня попросили кто-нибудь (даже неприятные мне лица) сделать что-либо для чтимого мною лица, и просили!! И делала!!! (ну хоть И. А.), то я бы для него это сделала с радостью. А тут… забросили куда-то все, черт знает куда. И месяц спустя после моего письма к Елизавете Семеновне, – швырнули из магазина. А сама Елизавета Семеновна и не подумала отозваться. Именно швырнули. Ну, Бог с ними. Если хоть в глаза к тебе хороши, то и то хорошо. Но, прошу, меня таким дамам никак не выставлять. Ты сам очень чувствителен к обидам, а у меня не признаешь. Вспомни только Frau Sômmering! Даже верить не хотел. Однако, не хочу упрекать тебя. Больно только, что все, что для диеты тебе необходимо было – не попало. Врет она, – отчего же Фасин муж возит!? А ту мелочь, что я просила?

Посылаю веточку елочки, как символ. Оля

244

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

30. XII.42

Детка моя, как измучен, не зная ничего о тебе! Я писал тебе 21-го⁵⁹⁰, – еще хотел 2-ое тут же, и – свалился. Вчера послал письмо и «Михайлов день». Допишу его. Мне чуть лучше, болей нет, но – эти ужасные renvois (воздухом!). – Оля, сегодня твоя унылая открытка! Мне больно, что письмо так долго идет. Нет, я люблю-люблю тебя! Крепко, верно. А замедление мое – итог моего уныния. Я поглощен работой, перемогаясь. Дал «Новому слову»⁵⁹¹ – _н_а_д_о_ так. Сейчас – здешней газете. Письмо от племянника⁵⁹². Он свободен и играет большую роль. Он был проф. Артиллерийской академии. Переезжает в Берлин. Будет скоро у меня. Ничего не пойму.

Твой Ванёк

[На полях: ] Напиши о здоровье. Ради Бога!!

Обнимаю. С Рождеством Христовым! Светик!!

Всю-всю целую!

245

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

Рождественский Сочельник

24 дек. 1942 / 6 янв. 1943

Дорогая моя детка, милая моя Ольгунка – Ольгунчик! Свет Младенца – Христа, Свет Его жизненосного Лика, Его целЯщих очей да будет на тебе всегда, моя родная, моя чистая девочка. Я весь с тобой, я – твой Ванёк. Сегодня я почти не спал, все думал: воображение так горело, я столько видел! Мне, слава Богу, хорошо. Вчера, – много-много дней не было так, – я был совсем здоров! Чудо, случайность?.. Ну, слушай. В пятницу, 1-го янв., вечером совсем, заехал меня поздравить один из 2-х братьев Pastak⁵⁹³, – товарищи моего Сергуньки; инженеры. «Вы больны недостатком витаминов. Вы едите только вареное все. Я привез Вам моркови! Сколько влезет – давите и пейте сок. Я сегодня звоню двоюродной сестре⁵⁹⁴. Она хороший доктор (караимка, окончила медицинское образование во Франции, серьезная, му-драя!), завтра она будет у Вас…» Малоразговорчивый, большой химик, чудесное сердце. Утром, 2-го, – является докторша. Старая девушка, лет 40, некрасивая. У-мная. Исследовала, все расспросила. – «Органы важные – в отличном состоянии. Я Вас вылечу». То-то и то-то… «Во вторник – зайду». Дала успокаивающее нервную систему. Вливания под кожу (4 раза по… 250 centimètre cube sérum glucose^[286]). Бандаж! Бинт. Antoine – ни-куда! насмешка!! Вторник. «Язвы у Вас уже нет! (diagnose Серова и Очана!) У Вас – gastrite^[287], катар желудка, вялость кишок, страшно опущен желудок и кишки, полное нервное истощение. Отсюда – все! Вы будете здоровы через месяц, если будете соблюдать то-то и то-то». Удивительно! Вчера – 1-ое вливание. За весь день ни болей, ни отрыжки, ни тошноты. «Вы отравили желудок и все… Sous-nitrat de bismuth’oM» «Вам нужен другой висмут…» Понимаешь?.. Она _п_о_д_н_я_л_а_ меня! И сейчас, и ночью – ни ощущения болей, ни-чего. Большой аппетит. «Есть много, чаще, но… по-немногу. Час – 1 1/2 лежать, после еды с грелкой на правом боку. Есть – молочное, свежий творог, принимать такое-то лекарство с 2 десертными ложками оливкового масла, в крайнем случае – арашида^[288]». Оливкового масла не найду. Творог ищу. Я верю, что она меня воздвигнет. Мне хочется писать, я чувствую прилив сил. Настроение очень хорошее. Мысли – рой пчел. Впервые за эти годы встречаю Христово Рождество светлым, просветленным. А я уже – как бы _у_х_о_д_и_л! И все же – я писал!! – Милая Олюшенька, обнимаю тебя! Свет мой! Я хочу быть около тебя, – и я – с тобой. Но я молю Бога – увидеть тебя. Будь здорова! Если бы ты показалась этой докторше, m-lle Claire Абрамовне Крым, – она все поняла бы в тебе. Я ей все скажу. Напиши ей. Адрес ее: 17, rue Saint-Saens, Paris, 15-e Клара Абрамовна Крым (Claire Krymm, Dr.).

Сегодня вечером – пойду в церковь, обязательно! – будет м. б. Серов, кто-нибудь. Я приготовил – почему? – взвар и пшеничную кутью с медом. Сам испек лепешек (старушка заболела!) и буду думать о тебе! Зажгу лампадки. Свечки. Елочки только нет… но она у меня в душе, и это будто твоя елочка, мысленная, – и в ней – Ты, всегда – Ты. Я бы повесил на нее эти лепешки, твои золотистые конфеты и паникадило (елочное), присланное из Берлина. Я буду думать о тебе. Олёк мой, я знаю: «Пути Небесные» будут написаны. Господь даст мне. Только ты, ты будь здорова. Я поправлюсь, – да, да, – я верю. И хочу верить, что ты поправишься. И тебя излечит Господь, через эту Claire «Ясную»⁵⁹⁵. Обнимаю. Спешу. В 11 ч. утра будет почтенная «сестра» вливать. Это моя читательница. Она ходит только за митр. Евлогием и В. Н. Коковцовым⁵⁹⁶ (ему в марте – 90 л.!). «Это я только благодарность мою Вам, И[ван] С[ергеевич], хочу выразить за все, за все…» (правда, она очень утомлена, очень опытная! лучшая!).

Олёк, весь день у меня занят тесно. Надо много писем, купить – старушка больна, я пока один. Юля ищет бандаж. Пишу всем об оливковом масле, миндале, твороге. Достал тебе чудесные pastilles Vichi^[289] и тебе [1 сл. нрзб.]. Отдам мужу Фаси – и все.

[На полях: ] Мне хорошо. Иду на почту и – в церковь!

Олёль, 2-ое вливание. Нет ни болей, ни отрыжки.

24-го, 5 ч вечера. Сейчас, Олёк, принесли твой чудесный цветок. Белый, чистый цикламен. Как я целовал его свежие мотыльки – о, благодарю!

Докторша радостно (!) одобрила _т_в_о_й_ – Bisma-Rex и велела принимать 2 р. в день перед едой, а после – первое лекарство. О, милая ты – спасибо за любовь, заботу обо мне, и духи, и конфеты. Целую. Обнимаю. Моя детка! Всем поздравления.

Твой Ваня, всегда-всегда!

246

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

8. I.43

Дорогая Олюночка, – спешу сказать тебе, – уже начал большое письмо⁵⁹⁷, и написал 3 стр., но надо исправлять, т. к. лента не отпечатывает, – а то [на] день поздней получишь… – как ты меня всего осветила, – такого Рождества, с таким светом в душе не было давно! Елочка, и ка-ка-я!.. О, милая! Я весь зажегся тобой – от нее – и созвал народ, и был _с_в_е_т, и я читал новый рассказ – «Рождество в Москве». Олёк, я здоров, да, да! 4-й день – ни-чего! Я хочу писать. Я полон тобой, я – буду у тебя. Я вылечу тебя! Моя докторша, я все ей скажу о твоей болезни. Сегодня, нет – завтра. Она – чудодей. М. б. тебе надо сюда! Да!! Приезжай!! Устрой. А весной я к тебе, если буду – так же. Оль, родная, ты мое Рождество. Обнимаю, всю. Твой Ваня

Завтра будет письмо и – «Михайлов день»^598.

[На полях: ] Так легко было [вчера дать]. Я тебя чувствовал… все.

Точно: как твое здоровье?

Приезжай!

247

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

10. I.43

Дорогой и милый мой друг, родной Ваня!

Какая-то тихая размягченность, гармония. Какая-то светлая праздничность живет это последнее время в моей душе. Кажется, что она вливается вместе с голубым небом, ярким морозным солнцем, искрится рассыпанным снегом, пушистым инеем, звенит узорами на стеклах… Как будто кто-то неведомый пишет тонкий узор какой-то в душе, какие-то чудесные и таинственные картины рождаются в сердце, и все существо ждет чего-то, великого и прекрасного. И все же я знаю, что ничего не будет такого, но пребываю в грезах о несбыточном, небывалом, и не могущем быть, о чем-то высоком, неизмеримо выше всех наших людских исканий, страстей и чувств. И тогда мне кажется, что можно, и должно, непременно должно что-то совершить, – прекрасное, светлое, какую-то частицу того дивного мира, который где-то глубоко живет в сердце.

И оттого, что не знаю, что и как сделать, – грустно.

Мне захотелось записать хотя бы только вот эти мысли, мысли о каком-то несбыточном «узоре», сказать это тебе, т. к. молчать (и об этом хотя бы только) трудно… М. б. это ты ласков ко мне, – и оттого у меня так уютно и трепетно в сердце. Я прежде это всегда угадывала………

Странное было у меня _н_а_ш_е_ Рождество… Будто… много гостей, приветов, любви и ласки, а не было _н_и_к_о_г_о…

Цветы твои, а накануне письмо Елизаветы Семеновны (простое и милое, особенно милым показалось, после обиды от ее сестры), и какая-то всеобщая ласка в Гааге, на разрыв зазывание к себе, «нежность» о. Дионисия, неожиданная встреча в церкви с Сережей и, наконец, одно письмо… как будто из недр давнишних времен, от одной знакомой, когда-то игравшей слишком много в моей жизни и в этом письме приписки лиц, казавшихся утраченными мною. Так странно: встало какое-то давно прошедшее, – с того момента, как расстались все, – прошло так много… Откуда-то из южной Америки приплыли, из Лодзя, из… Москвы… Три брата⁵⁹⁹, которых я всех давно-давно, веселой девочкой видала. Дипломат большой немецкий один из них. Они все случайно были вместе. Мое одно письмо в это общество попало. Читали все. Вспомнили. И вот в коротких словах приветов встают лица, жизни, как будто бы я их и не теряла из вида… У этого дипломата уж дочь невеста, а помню я ее ребенком, спрашивавшим: «а почему Боженька в очках?» (о епископе). Ах, сколько жизни там в воспоминаньях! Жена его просит писать… А куда? Знаю только, что в Берлине. И как мне больно, что они о моей болезни знают, а прежде я была – вся радость, здоровье, жизнь… Силюсь вспомнить письмо то, которое попало туда: кажется, я бодро писала о своей доле?! Но все-таки пришла радость откуда-то, и вошла, и осталась… И почему-то (не от картин ли воспоминаний?) создалось чувство молодости и веры в жизнь и _д_а_л_и, и кажется, что завеса еще не совсем поднята, и есть еще много прекрасного, и главное, неведомого, счастья…

Ах, такой странный мне недавно снился сон…

Если не скучно будет, напишу…

Душный воздух и ветер, сухой и пыльный… крутит, вьет платье, рвет волосы. Идти так трудно… Город чужой, незнакомый, но наш, знаю. Много белых домов, белым камнем мощены улицы. Кажется, это с них такая пыль вьется, – тонкая, белая, скрипит на зубах, щекочет в носу, сорит, – режет глаза… По улицам, толкая проходящих, бегут мальчишки – несут цветы, – букеты белой сирени, пышной, крупной, не тепличной. А я думаю о белых цветах, – хрупких, чахло-нежных, белых сиренях из теплицы, на тонких стволиках, в прозрачных, будто восковых лепестках, бледно-зеленых. И у меня тоска по этим, именно по этим слабеньким, выхоленным цветам… и сладко на сердце…

И я знаю, что кто-то, но я не знаю кто, мне прислал такие цветы, – мне – больной…

И вот я в чужой комнате, будто клинической приемной, и на столе сверток с цветами, и еще коробка… И надпись – мне. И я знаю, что это – знак любви, но я не знаю «того», кто прислал, я знаю только, что это кто-то не тот, от кого бы я хотела, и мне больно за чужую любовь, за его страдание, за неизбежность разочаровать его порыв. И в личности «того» мне представляется смешение нескольких лиц: мальчика одного из ранней юности и еще одного доктора, которым я никогда не могла ответить на их порыв. И мне больно. Я оставляю лежать цветы, но знаю, что мне их неминуемо надо будет взять и ответить… И вот… много людей, мои все сослуживицы и сослуживцы. И «тот». В руках у «него» (я не улавливаю все, кто это) сверток тот. И он вынимает один цветок, на длинном стебле. Это – черный тюльпан. «Знаменитый черный тюльпан», проносится у меня молнией, и я – вся напряжение… И что же? Это все? Где же другие цветы? Мне грустно, больно, томительно… А «тот», не спрашивая ни о чем, уж будто понял меня, и грустно тоже говорит: «Этот цветок переродится в птицу, – это не простой цветок… смотрите… умоляю, смотрите…» Все смотрят, не мигая, а я не могу собрать силы внимания, и вздор мой блуждает помимо воли, я не могу смотреть на цветок, как все. А «тот» страдает от этого, молит взглядом. Я это чую, знаю, но не могу ему ответить. Мучаюсь… Вот слышу: «видите, вот клювик…» Я взглядываю и вижу, правда, – клювик, головка из кулачка «того» выглядывает. И тюльпанчик блестит, как блестят скворцы на солнце, переливается шейкой, но все еще цветочком. На стебельке… Я приковываюсь взглядом и в этот миг слышу, как все ахнули: «смотрите, ручка, детская ручка выпала из цветочка!» Я вижу ручку, маленькую, будто из пестика цветка, будто восковая. И больше не сомневаюсь в метаморфозе. И спрашиваю с волнением, «можно мне взять это… на память?! На память о чуде, о неверии моем, и об уверовании…» – «Н-не знаю», запинается «тот» – «Вы же не участвовали в этой метаморфозе духом, желанием, мыслью… Здесь м. б. больше права имеет… (и он называет одну мою помощницу-горбунью), она… хотела, она дала цветку силы ожить…» О, как обидно мне… Ведь это же мои цветы… «Цветы любви… но не моей любви, поэтому? Без ответа… Поэтому?» Спрашиваю сердце… И мне жаль «того», что я не люблю «того», не могу любить. Но «тот» говорит: «это не все, Вы главное еще не упустили… попробуйте не рассеиваться и Вы увидите то, чем увенчается все это…» Я впиваюсь глазами в птичку и чувствую, как в сердце нарастает нежность к маленькому цветку-птичке, до слез, до восторга. И под этим взглядом головка поднимается выше, украшается коронкой из перьев, крылышки отделяются из лепестков тюльпана и тихонько трепещут-шевелятся, как у скворцов на солнце… Я люблю, люблю эту хрупкую птичку, я живу ею, я всю ее взяла взглядом… Я жду, напряженно-восторженно жду того, что будет, должно быть… И вот она начинает петь. Так нежно, тихо, но четко и верно. Будто в полевых колокольчиках играет степной ветер… Подумалось так. А «тот» сказал: «вот это – твое, ты это оживила… и в этом – все… За этим и живет эта птичка». Это сказали только глаза «его», но я поняла. Но птичка кончает мелодию, – это понятно по музыкальной фразе, – я в горести смотрю на «того» и хочу знать… неужели – конец?.. Да – конец… Птичка «вянет», клонит головку… Ее уже нет. На стебельке комочек свернувшихся, увядших лепестков-перышков. Ну, что же? Рыдает во мне что-то? Зачем же все тогда? Зачем?.. Но «тот» молчит. Потом, подумав, – «нет, еще не все, Вы можете… молитвой теперь еще вернуть… последнее… Молитесь, все молитесь…» Мы за столом. Я молюсь всей силой души. И все молятся. А «тот», скрывая руками комочек смягших листочков, закрыв глаза, о чем-то тихо просит… Кого?.. Я хочу, хочу жизни этой птичке… Какой жизни – не знаю, но не хочу конца… «Тот» поднимет голову и, смотря только мне в глаза, изможденно, – просветленный молитвой, говорит: «вот, это – конец, возьмите, это – Ваше…» Маленькую плоскую вазочку-тарелочку подвинул ко мне через весь стол, и я увидела, что откуда-то, будто из донышка, серебряной тонкой струйкой бьет ключик-фонтанчик. И в тот миг, как я подвинула к себе его, вся растрогавшись душой, я почувствовала такое благоухание, такой тонкий аромат, что не было бы силы воображения, что-либо подобное представить. «Это – слезы любви», – сказал какой-то голос, – «…и они останутся во все века…» Кто сказал это? Не знаю… «Того» я больше не видала…