Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 59 страниц)

Мне было больно, что я Вам «только для искусства», что для «броженья», что… Вы же сами так говорили.

Ах, я смеюсь от счастья навстречу солнцу. Как чудны дни, как нежно небо, как милы пташки, все, все… в… Вас!

Скажите, не «только» для искусства?

Признаться Вам еще в одном?

Я уже «где-то» знала, без слов, без имени, что все так выйдет и смутно ждала (* Не подумайте, что так вот оформленно ждала, – нет, как-то духом ждала. Это не объяснить.). Мне так понятно у Дари это «знанье». Вот и сейчас я знаю еще одно. Я знаю то, чем Вы больше всего томитесь. Нет, не скажу пока что. Это очень свято и чисто! – Безумный стих мой Вам сказал бы. Там бледной тенью скользнуло это, как дух мимозы!.. Но не пошлю. Нет, нет!

Вы как-то обещали мне рассказать о начальной искре «Путей Небесных». Расскажете?

Мне хочется писать Вам очень много. О музыке. Я писала много о музыке в Рождество Богородицы. Но сейчас я не могу. Я с трудом пером владею. Поймали птичку. Она, конечно, чуть-чуть трепещет, бьется. Ах нет, нет, все, все не то! Сил нет, слов нет, вся полна Вами. Давно, до этого письма, задолго.

В изорванных письмах Вам стояло: «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой»²⁶. Не помню, послала ли?!

Я раньше Вас осознала то, что бессмысленно не увидеться с Вами. Я уже тогда ощущала этот ужас далека.

Я, всегда рассудочная, – больше не рассуждаю. Я вспоминаю когда-то мне самой сказанные слова, что нельзя думать и рассуждать в счастье.

Знаете ли Вы, что меня звали мужчины (в Германии) – много пришлось слышать – «Sie sind in einem Begriff gut zu verhuten – Fischauge»^[47]. Один врач меня пытал даже (для психологического опыта, конечно), хоть во сне не бываю ли я иная. Думал, видимо, что имеет дело с ненормально-развитой психикой. Поил шампанским, под всяким благовидным случаем, приглашал даже и родителей моих (одна бы не пошла с ним), в танцах разжигал и т. д. и удивлялся…

В клинике я много видала. Держала себя сверх-строго. Из тех никто не знал, как я любить умела. Но и тогда… любя, сколько перенесла я горя. И сколько раз помог мне _р_а_з_у_м.

«И разумом всечасно смирять…»²⁷ и т. д.

Я слыла за «русалку», бесчувственную, за «infantil»^[48] и т. п. Иные просто решали: «es ist ein russischen Тур»^[49]. При мне смолкали иногда. Однажды я оскорбилась на замолчавших, т. к. в числе их была моя помощница – девушка, – следовательно, замолчали не из-за «мужского» в разговорах.

Я прямо это им сказала. Тогда они мне объяснили, что говорили очень откровенно из их практики (он был гинеколог) и стеснялись при мне, т. к. «Sie sind so furchtbar keusch…»^[50].

Довольно… Я сдержанна была. Чрезмерно иногда рассудочна.

Теперь же, – я не понимаю.

Вы не осудите, что я… принадлежа не Вам, пишу так? Мне больно упомянуть об этом, – смертельно больно. Но это надо.

Я в совести ищу ответа. У И. А. о совестном акте²⁸ много. Я не нахожу укора.

Пока что не скажу Вам больше. Ничего.

Скажу, что Вы – такой, какого я всю жизнь искала. Искала несознанно, в молитвах, в сердце. Не ветреность это, не влюбленность, не «Анна Каренина» (не люблю эту вещь, не люблю Толстого!), не «со скуки» или от «неудовлетворенности в семейной жизни». – Нет! Но потому, что Вы – единственный. Пред Вами преклоняюсь!

Как я хочу, чтоб Вы забыли все это: «годы», «зимы цветы» и т. п.

Скажите правду, – неужели Вы давно не угадали, что во мне к Вам?

Объясните, отчего можно полюбить не видя, просто в письмах?

Я безумно, счастливо-несчастна! Я стала вдруг такой бездумной, утратила себя и все это (Ваше!!!!) «надо считаться с условиями жизни». Хочу Вас видеть! _Б_е_з_у_м_н_о_ хочу!

Это не слово «институтки» – «ужасно», «безумно». А в этом смысле одобрил бы такой подбор слова даже и И. А. (не любящий «страшных слов»)… Милый, прекрасный… любимый давно и нежно, нежно. Навсегда любимый…

За что мне такое счастье? Я только всегда боялась, что Вы именно себе «намечтали», – а я не заслужила. Оттого все и писала так.

Пишите мне все, все. Не смущайтесь.

Как мучает, что Вы больны опять. Родной мой, я только сегодня хотела спросить Вас, курите Вы или нет, и хотела просить беречься. А Вы уж и ответили… Берегитесь! Умоляю. Я, увы, сплю плохо. И чувствую себя неважно. Пройдет. Уеду скоро. Не к Вам, а в лес. К Вам не выходит. Но в сердце знаю, что увижу, приеду. Я собиралась к одним знакомым в Meudon’e²⁹ – было бы легче для визы, – но так стесненно. Мое бы время я только с Вами делить хотела! Ну, посмотрим. Будет так, – как нужно. Бог укажет…

[На полях: ] Мне показалось вдруг, что Вы хотели бы услышать от меня словами сказанное, прямо… И я хочу того же. Хочу сказать, что _л_ю_б_л_ю_ Вас. Милый, чудный, мой! Обнимаю Вас долго, долго. Здоровы будьте! Благословляю! Ваша О.

Болею за бабушку³⁰. Не согласна по-прежнему в оценке хирурга. Я его знаю. Он такой же мерзавец. Вы коснулись этого – я не хотела писать. Все, все я знаю, ничто мне не ново. И потому – еще ужасней.

Пишите же! Пишите скорее…

Посылаю духи мои вот здесь^[51], чтобы почувствовал меня.

Радость моя, солнышко мое!

Что, что смогу я сказать еще?! —

17

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

25. IX.41

С Ангелом! Мой светлый друг, дорогой мой, именинник мой чудесный!

Как удивительно: – во славу Иоанна _Б_о_г_о_с_л_о_в_а!

Несу Вам столько ласки, любви и нежности, – молитвы за Вас и с Вами вместе!..

Будьте бодры и радостны, и прежде всего здоровы!

Умоляю – берегитесь! Я очень о Вас волнуюсь. Как я хотела бы, чтоб было все у Вас ясно, радостно, успешно!..

На этот день и дальше… на много, много времени, до окончанья труда желаю, чтобы «Пути Небесные» легко и радостно творились. И как молю я Бога, чтобы открыл он Вам (и мне!) _П_у_т_и!

Послушайте: – как просто, как хорошо и ясно: все в Божьей воле!

Никогда не надо муки! Он все знает и всех хранит! Мне хочется к Дню ангела сказать Вам, что постараюсь, что _х_о_ч_у_ принять и потрудиться над Божьим Даром. Я верю, что Вы этот дар открыли воистину. Для Вас – начну! – Я грешными устами петь Господу еще очень недостойна. Я пропою Вам, т. к. полна я Вами. И эта песня святая будет! Из сердца, из любви, и потому – достойна!

Но я не знаю, как приняться. Как надо мне покоя! Как я взволнована, как трудно связно думать! Я жду Ваших писем из «пути» – их нет еще. Я жду в них найти ответы.

Как я счастлива всем тем, что Вы мне рассказать-открыть хотите! Я не могу словами выразить.

Из такого же страха «утратить дорогое», как это у Вас было, – из этих же самых фантазий, – я и надумала все, что было в письмах.

Никогда я не хотела вызвать на лишние подтверждения «похвал», – я просто не могла поверить, что Вы, не видя меня, могли так мной увлечься.

Боязнь Вашего разочарования остерегала меня самою увлечься и поверить. Ведь мы же не видались!

Поверьте, что если б все я от Вас после встречи услыхала, – то безоговорочно счастливая все приняла бы с полуслова! П_о_н_я_т_н_о?

Но больше я не хочу об этом! —

Как я хотела бы послушать с Вами наших, любимых: – Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова… Хоть раз бы услыхать еще «Евгения Онегина», «Снегурочку», «Садко», «Князя Игоря»… «Бориса Годунова»³¹… Здесь нет ведь оперы… В России я много в опере бывала. Обожала…

Из чужих люблю Шопена, Шуберта (все «Ш»!), Моцарта.

Рояль люблю я очень, больше скрипки, хоть та и певуча. Рояль – чудесно!! Какой блистательный Шопен!

Бетховена я слушаю серьезно, как детка-пай, и ручки на колешках, в смиренном слухе… А вот Шопену, Моцарту и Шуберту я б улыбнулась сердцем, кивнула бы глазами, бросила бы розы…

Не потому ли что в сердце… Шуберт, «Экспромт 4»³²… и Волга… Шопена «Вальс-бриллиант»³³ и… та же… Волга..? Я очень люблю музыку! Ах, наши! Наши бессмертные, чудесные! И наш Шаляпин! Вы любите его? Нельзя любить – он наша гордость! Я не согласна в этом с моим названным папашей, который многое Шаляпину в вину вменяет³⁴… За гений все ему, (Ш[аляпину]), прощаю! – Вы вспомнили о девочке Серова. Да, она чудесна! И еще больше я люблю его девочку за белой скатертью с яблоками³⁵. Чудесная…

Вы знаете, в душе, где-то глубоко-глубоко у меня искусство не делится на разновидность… Так я духовно вижу, сливаю как бы во-едино искусство Репина, Мусоргского и Достоевского… А Левитан чудесный и Антон Павлович Чехов… Похожи? Правда? А Вагнер с его великим, грузным, но тяжелым гением почему-то рядом с Врубелем. Как давит Вагнер своим величием нас всех букашек! Конечно, гений, – но вот такое чувство. А Врубель?

Серова в некотором роде я ставлю рядом с Алексеем Толстым. Как все они близки… Как дороги, как вечны! У Достоевского читаю теперь «Дневник писателя», и снова и снова восторгаюсь… Как верно он сказал о чувствовании счастья у нас, у русских… Какой великий он! И какой _н_а_ш! Толстого Л. Н. – вижу теперь совсем другими глазами. И… не люблю. Я исключаю некоторое из «Войны и мира», – есть там непреложно-вечное, божественно, но в целом – нет, в целом я Толстого больше не люблю. Мне никогда не нравилась его «Анна Каренина». Особенно в наше жуткое время непонятна эта «трагедия» во главе угла. И почему она – героиня? М. б. я профан, – но ничего не сделать. Прежде я очень любила Толстого.

Тургенев – милый, нежный, какой-то тонкий… как Чайковский… Теперь я многое его иначе чувствую, но все же остается то обаяние… Он долго был моим заветным… Теперь… иначе… конечно…

Давно иначе… Что сказал о Вас И. А.! Как это верно!! И как же он Вас ценит. За это его люблю. И. А. – чудесный. Мне так часто его не хватает. Какое то было счастливое время³⁶: возьмешь телефон и… вот… он! Теперь же, – редко, редко скупые письма. Он мне был вправду за отца. И сколько мне помог советом, поддержкой. Сколько вынул (и как же нежно и бережливо!) яда из моего сердца! И все, все знает… как никто…

Ну, не сердитесь. «Как никто» – ровно ничего не значит. И. А. был многому свидетель – писать или говорить я ему бы ни за что не стала. Он удивительный психолог. А я тогда болела духом… Вы – несравнимы же! И Вам… мне так все хочется поведать, все… все… Трудно в письмах.

Ни у кого нет такого сердца, Сердца чудесного, как у Вас, любимый! Я перед этим _С_е_р_д_ц_е_м_ склоняюсь. Неохватное, чудесное, святое! Сердце! Ваше Сердце!

И неужели мы не увидимся?! Все в Божьей воле, но неужели? Я где-то в сердце читаю, что «да, увидимся!». От Вас узнать должна я слишком много, для жизни, для этой и для той! Я Вам сказать должна так много, чего не могут вместить ни письма, никакие [песни]…

И я верю… Должны увидеться!

Ах, как ласков день, как светит солнце! И петушок на шпиле^[52] храма (рядом) головкой повернулся на восток… Будет хорошая погода!

Обо мне Вы не волнуйтесь – я здорова. Худею, не сплю, – но то от счастья!..

Я не люблю лекарства, пожалейте меня. Зачем?

И на болезнь мою смотрю иначе. То было нужно, да, да, очень нужно! И если надо будет еще – зачем таблетки? Как в «Ich schaue ins Leben» – о бессоннице³⁷… Помните? Все опишу, как было. Как удивительно все было, какое _ч_у_д_о_ было. Да знаете ли Вы, что за болезнь ту я благодарила Бога. И батюшка был свидетель. Все расскажу Вам в следующем письме. К_а_а_к_ много бы сказала! Нет, это не было последствием гриппа. Разве я не писала? 3 раза я подвергалась этой ужасной пытке обсервации^[53]. Хочу надеяться, что Вам не приходилось и не придется испытать на себе все это. Cystoskopie^[54] – ужасно. Не столько боли, а вообще все вместе взятое. Больше часа лежания на пытке. Вводится аппарат с лампочкой прямо в почки, наблюдают, наполняют, фотографируют и т. д. Плакала я от всего этого как девочка, зная, отлично зная окружающую обстановку. Болеть мне очень тяжело всегда, – слишком знакомо все, до… интонаций взгляда ассистентов. О, как я всех их, всюду одинаковых, – знаю!

3 раза так пытали, и под конец через 1/2 года оказалось, что все пропало. Был (думают так) камень. Отпустили как бы здоровой, без оговорок. Но с условием, в случае кровоизлияния, – немедленно в клинику для cystoscop’a. Видимо, не исключают повторенья. Я спросила о возможностях осложнений при каких-либо неблагоприятных условиях. Сказали, что шансов не больше, чем нормально. Но верхом ездить я не решаюсь. Т. е. я очень бы хотела, но мне домашние мои отсоветывают. Не любят почки тряски. Я думала, что они что-нибудь больше знают, – но нет, кажется что нет. И правда, вот уже больше года как я совсем здорова. Никаких диет и никаких лекарств. Я знаю, что это было, и спокойна! Не беспокойтесь и Вы. Мне это было нужно! Завтра я собираюсь в церковь. Буду у Креста Животворящего молиться за Вас, за нас. И буду думать о чудесном отце (* Так мало из книг Ваших видно мать Вашу. Почему? Были сестры? Есть?) Вашем, любившем «Кресту Твоему…».

Чудесный, милый, родной, далекий, сердечно-близкий, мой! В День ангела я Вас целую нежно и обнимаю сердцем. Ваша Оля

[На полях: ] Была в другом фотографическом ателье – не знаю, что получится. Все они ломают лица. До свидания!

Недовольна письмом – ничего не выражает. Люблю безмерно!..Счастье мое!

Когда Ваше рожденье? Мне очень это надо знать!

Получили ли мой exprès? 23-го?

Скорей пишите! Жду очень. Ответьте и на прежние письма.

Посылаю цветы из сада – все их сама садила. Розы не распустились – все в бутонах. Молюсь о нас. Благословляю Вас и долго, нежно смотрю в глаза…

18

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

6. Х.41

Милый мой, солнышко!

Только что написала письмо³⁸ (с вложенной фотографией, и «стих»), и вот пишу еще. Кажется, я поставила 5 окт., – ошиблась. Я сейчас увидела, что уже 6-ое и… потому еще пишу, – т. к. 6-го окт. 36 г. Вы читали в Берлине… Помните? Тогда я _в_и_д_е_т_ь_ Вас могла и _с_л_ы_ш_а_т_ь… Послушайте, мне стыдно за письмо мое – оно немного безумное… Правда? Я больше не буду _т_а_к… Я жду каждый день Ваших писем, – пишите ради Бога, – в этом мне жизнь! Мне писать труднее, – я буквально _к_р_а_д_у_ минуты. Вы же так спокойно можете это делать! Ах, я забыла успокоить Вас, – я совсем не так серьезно разбилась на велосипеде… Нет, сердце не от этого… Ничего не повредила, – кроме синего локтя (до сих пор есть след – пигментирован) и обоих колен – ничего. Потеряла сережки, но и то обе нашла потом. Тотчас же села снова и поехала дальше. Видите – ничего! И вообще я стараюсь взять себя в руки. Как будто бы стало лучше. Но я безумно похудела… Даже не представите! В доме все еще возня – рабочие. Мечтаю о покое. Моя комната выходит очень мило – буду там мечтать и… думать о Вас… Боюсь, что будет холодно только. Она наверху – нет печки. А Вы со мной хитрите! Нехорошо! Я знаю ведь, как вы все там живете. При всем желании нельзя многого достать. Только потому я и хотела послать. К сожалению, не разрешили. У меня отказались принять письмо экспрессом, хотя от Вас идут. Муж подруги все еще здесь. Ужасно! Я мечтала, что к Богослову будет у Вас! Буду о Вас в тот день думать. Бегу на почту! Ваша сердцем Оля

Не забудьте ответить мне: что приблизительно я Вам писала в письме 13 сент.? Кто М-me Земмеринг?

19

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

10. Х.41

Светлая моя, я весь в Тебе. Вчера я весь день был как на огне, не мог дождаться, когда один останусь с Тобой. Оля, Ты мне вручена Господом, сохрани себя для _н_а_с, _т_р_о_и_х! Ты – поняла? Простила мне безумное письмо 7-го?³⁹ «Возрождение» не может посылать книг, но Ты их получишь. «Старый Валаам» Тебе вышлют из Словакии. Я все силы отдам – сделаю. Я _ж_д_у_ Тебя. Во мне боль, и я пью ее, Тебя лаская. Во имя Твое я напишу «Пути» для Тебя. Оля – пиши мне «ты». Ближе меня у тебя лишь твои родные. А у меня нет ближе Тебя. Я Тебя полюбил давно. Я Тебя ждал – давно. Оля, я стал сильней, моложе. Все дивятся. Пришли «глаза». Я читаю «Фекондите дан ля марьяж»^[55] – Dr. Вандевельде, ансьян директёр de 1я клиник дэ Гарлем^[56], – очень раздражает сексуально, но дает много, для плюс и минус. Прочти, должно быть есть на немецком. Я хочу от Тебя ребенка, и я верую, Ты мне дашь его. В такой сильной любви – да, да. Я счастлив и покоен, что теперь у меня есть – кому все мое отдать, весь труд жизни. Ради Бога, храни себя, принимай фосфор, укрепи нервы, принимай селюкрин, – антигриппал. Я за Тебя боюсь. В следующем письме напишу о наших праздниках. Оля, какую я написал главку – сон Дари! [От Твоего о] «белых туфельках». Я плакал. Мы их вместе выберем, для нашего.

Твой вечный Иван

[На полях: ] Олёль моя! люблю все крепче.

Что могу послать Тебе, моя кинка? (кинарочка). Портрет теперь у Марины. Ты – увидишь.

Я буду писать каждые три дня. М. б., лучше на другой адрес, скажи?

Не буду писать exprès. Они тебя волнуют.

Доктор сказал, что я могу иметь десять ребенков «с таким огнем!» Оля, я весь русский. «Вы весь – электрический разряд, как молния».

Какие духи? скажи?

11 ч. вечера. Я говорю с Тобой. Оля, теперь я Тебе молюсь. Оля, Ты вся [чудесна].

20

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

16. Х.41 9 ч. вечера

утро 17-го, 10 ч.

Друг мой, Оля, сердце мое родное, дивная моя… благодарю! Был во тьме, ты засияла, осветила, согрела сердце, и я живу. Эти дни… Не надо, – жить надо светлым, счастьем. 6.Х.36 г., читал в Берлине! и тебя не видел, мое живое _н_е_б_о! солнышко мое, родная!! Нет, я тебя увижу, Оля… Господь так делает, я верю. Я тебя но-вую увидел, еще чудесней. О, как богата жизнью, как необычайна, какая дивная твоя душа! Чудесная какая «стройка»!! Не изломы тут, не «гололед», не кривизна характера, не «игра» порой, как ты называешь, открываясь… – это огромное в тебе богатство, твоя душа, непонятая несложными людьми, так сложно одаренная душа… Так ясно, Оля… ты же чудесное произведение Искусства, Божьего Искусства! Благоговеть и поклоняться – надо было, глядеть, как на Икону Нерукотворную… понять так чутко, не касаясь, не оскорбляя взглядом, а _о_н_и… ломились, как на торгу, глумились! Мученица ты, скорбная моя, вся чистая… так я тобой болею, – пусть прошлым, ты мне дорога и в прошлом, ты – _в_е_ч_н_а_я, в тебе чудесные законы Духа, вечные законы, – _д_а_р_ы_ Господни _ч_е_л_о_в_е_к_у_ – женщине! Их я знаю, видел, искал воображением, слеплял, – творилась Анастасия, Дари… – признаёшь своих-то? В них многое не выражено, даны намеки, только. Дари – полнее, еще не _в_с_я, ее душа еще не расцвела, только еще в бутоне… – и вот, мне послано – _у_в_и_д_е_т_ь, _в_с_ю. Все слезы твои собрал, всю муку, все твое терпенье, все испытания, какие знаю, прозреваю… – ты мне _с_в_я_т_ы_н_я, Оля, Богом дарованная: «благоговей, _п_о_й_м_и!» Я благоговею, хочу понять. Противоречия? Нет противоречий, все планомерно, объяснимо, _д_а_н_о. Это – твоя защита, от «захватки», твоя борьба за чистое, искание созвучного душе, тоска и трепет, ожидание и грусть, страх грязи, береженье _с_в_е_т_а, вера, что поймут же, наконец… – не правда, разве? Гордо сознавай в себе, что победила _т_ы… нет, не захватали, не сломили… надломили только, утомили. Неверно разве? Благодарю, родная, товарищ мой, дружка моя чудесная. За доверие твое благодарю, не осквернится твоя душа ничем неосторожным, недостойным, от меня, – я чту святое, жизнь не разменяла, – ломала, утомила, – не убила Духа. Я тобой любуюсь, я так счастлив! Как к Дари, к тебе стремятся, тебя желают, тебя хотят… – чувствуют в тебе… но _ч_т_о?! – не постигают. _H_e_ дано понять, – «загадка», «интересна», «русалка», «гололедь»…!! – «холодный глаз»… – все переберут, кому что свойственно, – не узрят _н_е_б_а: не _т_о_г_о_ порядка, строя. Ты знала это… (10 1/2 ночи, стучать нельзя, беру перо. Скоро 11 ч., срок наш, урочный, наше _с_ч_а_с_т_ь_е, пока) – и отошла. Не знаю больше. Ты остановилась на… нейтрале, – на «перекрестке»? Дальше… – этого, пока, никто не знает. Тут область Веры и – Надежды. Любовь – пришла. Стыдиться? Не знать – чье это? Тьмы? Света?.. Ну, а сердце – как бьется? _ч_е_м? У меня – о, каким же Светом! Понимаю, _в_с_е. Как сложно. Господь укажет, ты права… и – знаешь. Моя чудеска! Ты признала свою сестру – Дари. Ты ее полюбила, сильно. Много в ней своего открыла. Но всю еще не знаешь. Ты недаром так зачарована «Путями». А я..? Почему их выбрал?! И – когда! И оборвал – на страшной грани. За 10 дней до кончины первой Оли – дописывал «последнюю» главу – 33-ью, – «И_с_х_о_д». Ку-да? Во _ч_т_о?! – Не знал я. Для меня, тогда, – в боль, в страшное. Казалось, – в смерть. Незримо, ты была – тогда, 6.X – 5 лет тому. «Пути» – лежали. Ждали? Да. Теперь мы знаем. Но, знаешь… – ты уже _б_ы_л_а_ в них, _т_е_б_я, – так прикровенно! – _и_с_к_а_л_о_ мое сердце. Ждало? Дождалось? – Да, ты видишь. Выдумал ли я?! Ты чувствуешь. Так ясно стало, теперь-то. Видишь? Кому же _э_т_о_ было надо? Т_а_к_о_е, _в_с_е. Тьме? – это – Свет-то мой?! Мои «Пути… _Н_е_б_е_с_н_ы_е»?! От них тьма тает. Кто возразил бы?! Ну, чувствуешь, _к_а_к_о_е_ намечается решение… _п_л_а_н_ будущих «Путей… земных – небесных». Чудесно? Мне самому чудесно! А вот _п_р_и_ш_л_о, чудесно. Или – _э_т_о_ _в_с_е_ я выдумал? Ты светло улыбаешься, моя чудеска. Ну, позволь… я тебя поцелую, чисто, нежно… 11 ч. 1 мин. – чуть не пропустил! – Оля, смотрю на тебя, слышу, зову… Оля! Это ты позвала… я пропустил бы, записался… Не могу писать, смотрю, целую… нежно, сильно, Оля! Как тепло на сердце, как я тобой живу… любуюсь… вижу! Необычайная, такая – вся близкая, вся – в сердце… Это ты позвала, услышал я… так легко мне… после этих дней… 7–8–9.Х – их я не видел, я так страдал! Три дня… канун Сережиного ангела, день его ангела – канун моего ангела, – день моего ангела… я не был в церкви – был впотьмах, от горя, не поняв письма, как оглушенный. Вот тут… да, тут, в твоем страхе, мне передавшемся, в твоем смятенье… «не посылайте, ради Бога!» – «я не приеду…» – тут вмешалась иная сила, затемнила во мне рассудок, увела от Бога – в помраченье. Я благодарю «контроль», – воистину, это Божья Милость! – что мне вернули два моих «exprès» – 7-го и 8-го. – Они были безумные (от 7-го – как свыше 4 страниц, от 8-го – как неразборчивое). Сколько боли, зла, – сделали ли бы они твоему сердцу, безвинному. Да, Оля, это была Милость Божия, _о_н_а_ _с_п_а_с_а_л_а. Господи, благодарю! Ты знаешь, вечная моя… перед всем этим, за неделю, или за 5 дней я видел во сне мою покойную, первую мою… она явилась в траурном платье… – я знал, это – к тяжелому, – это бывало не раз. И вот – такой непереносной боли, до боли в сердце, как от ножа, я не знал давно: такое было – с 22.VI.36 г. – день ее кончины, до… долго-долго. До… «встречи»? Да. Последним криком этой боли, _н_о_в_о_й_ вспышкой – был день – в самом начале июня 1939 г. – боль _к_р_и_к_н_у_л_а. Ответ – ты знаешь. _К_т_о_ же это – _т_ь_м_а?! Тьме мой «конец» был нужен, а не… Оля! не святой труд, а его гибель. Ты видишь. Ну, позволь… я поцелую тебя, товарищ верный, крепкий, – подруга, дружка, моя _ж_е_н_а… земная – там ли, – этого не знаю. Нет, верить хочу, что _б_у_д_е_ш_ь, дашь мне силу – все завершить, тобой. Ми-лая, как ты нежно сказала мне! как сильно, как открыла сердце! К_а_к_ я принял – все, все! Как я люблю тебя, как верю твоему чувству! Какое оно сильное, святое, – как близка ты! Тут нет _г_р_е_х_а, тут – правда, Оля. Сама правда. Не в твоей власти это, – это _п_р_и_ш_л_о. Открылось, как _н_е_б_о_ открывается, ночное, – в молнии, – яркий день, день Света. И я неволен, и – ты. Мы не искали греха. Мы оба его боимся. Это все – выше нашей воли. Так я говорю перед своей совестью, перед твоею, – я много думаю, много допытываюсь у сердца. Что я могу? Вижу – это выше сил. Господь все видит, Оля, моя, кроткая, робкая, – ты ищешь правды. Всмотрись, где, в чем же – правда? Ты ищешь в себе худшего, все время. Почему? Я тебе все сказал, _к_т_о_ ты, по-моему, – я же не мальчик, есть же во мне хоть малая способность разбираться в чувствах, в добре и зле? Я тебя – знаю. Понял _в_с_е_ в тебе. По совести. И, все зная, говорю: чудесная! правая во всем, одаренная от Бога щедро, до предела! Талантлива – огромно. _В_с_е_м_ овладеешь. Все преодолеешь. _Т_а_к_о_й_ не знаю, _н_е_ знал. Тобою, _с_к_в_о_з_ь_ тебя пойдут мои «Пути Небесные», – или – замрут. Это не в моей воле. Но я буду писать их, даю слово! Вот только разберусь немного, в срочном. Переписка вся запущена. О _г_л_а_в_н_о_м_ – все в следующем письме. У меня есть намеки, как мне надо. Я попытаюсь тебя увидеть. Надо продумать, навести справки. Не знаю, велика ли русская колония. Я думал – попытаться в центрах – литературные вечера. Списаться надо. Поговорю здесь, в Комитете, с бароном профессором Таубе⁴⁰. Жаль, нет Николая Васильевича ван Вейка⁴¹. Затерял адрес одной писательницы голландской – Bauer (Бауэр)⁴² – сколько было писем от нее, она прислала мне чудный букет – ко дню Троицы, в 34 году, когда я лежал в Американском госпитале, в Нейи (с 24 по 29 мая). Помню, 27 июня^[57] был Троицын день. Милая она, выучилась русскому языку (очень хорошо писала письма!) у русского священника в la Haag^[58]. Как я тебя люблю! Сейчас, схватил портрет, так целова-ал..! Ты для мня – Святая, Оля! Вечная. Все равно – какая, хоть бы ты была самая некрасивая, (ты – прелестна!), все равно мне – ты – вся – Сердце! Душа! Я знаю, что в человеке – драгоценность. Надо поискать в письмах. Какой хаос! Мой архив – это что-то непередаваемое. После смерти Оли – я, в отчаянии, хотел все кончить. Роздал мебель, книги – больше 1000 томов раскидал по организациям, школам – друзьям – картинки были – отдал, мой портрет, красками, московский, очень хорошего художника, м. б. помнишь – «Перед обыском» – в Румянцевском музее – студент жжет письма? – Да, Калиниченко, был я у него дня 3, зимой, в имении, Рязанской губернии, – угорел, помню, в его ателье, – он – я нетерпелив на портреты, – в 1/4 часа намазал акварелью, пастелью, чернилами – Оле очень нравился, я ей подарил его… и при разделке (конец!) подарил одному ценителю. И – письма рвал, жег, много важного… думаю – ко-му все это – _т_е_п_е_р_ь – то?! Рукописи рвал, проклинал все. Только ее вещи не мог тронуть. Ее рубашечка, в которой умерла… держал ее все годы под подушкой. Только недавно (летом, в начале июня) – убрала старушка моя, которая приходит убирать – 2 раза в неделю квартиру, новгородская, очень Олю полюбила, по портретам. И тебя вытирает так тщательно, – а я пою из Пушкина, весело когда. И Сережечку очень – так жалеет – все так – «ах, какой красавчик… А супруга – ну, как ангел!..» Она и убрала в комод. Там – все. Все ее тонкие рубашечки, цветные… она любила быть ночной-нарядной. Любила полоскаться, – воду! Так вот: все в хаосе. Пи-сем – тысячи – что уцелело. Надо разыскать. Не люблю. До следующего письма о главном. И о чудесном – о твоем «стихе». Ты – глупышка, трусиха, робочка. Ты – во всем – прекрасна. Я тебе не критик. Я взял в сердце. Чу-десно. Благодарю, родная! Это – счастье. _П_о_ё_т_ твоя душа! Я беру – _в_с_е, – мысль – чувство, (не в форме дело, а в _с_у_т_и). _П_о_ё_т! Слышу. Это – чудеснейший лиризм. Это – ты – мне. Целую руки, целую глаза твои, чудеска, целую сердце. Как ты близка мне, дорогая! Как нежна душа! Ты ничего еще не понимаешь, что из тебя выйдет! А уже _е_с_т_ь, [давно]. Такое ты напи-шешь… вспомни мое слово! Храбрей, трусиха. Все возьмешь. Руки буду целовать, перо – у, птичка золотая. Весь твой, весь, навек. Твой Ив. Шмелев. До завтра. Боюсь 5-й страницы. А все твое пришло, и открытка от 2.Х⁴³ (о, милая, она не страшная!), и от 6.Х и – закрытое от 4-го. На все отвечу. Целую. Крещу. Молюсь.

[На полях: ] У, живой талант! «Стих» – прекрасен! Какой – напор!! Сила чувств! Это – все!

Умоляю лечиться: почему такое похудание?! Общий анализ, рыбий жир, селюкрин, фосфаты. Оля, завтра я напишу все.

Девочка чистая моя, ты – чудесна! «Стих» – дивно! Я тебе это докажу, в следующем письме и отвечу на все. Все силы употреблю – приехать. Пишу сегодня еще.

Как и Евангелие, Пушкина читай – _в_с_е_г_д_а. И – Тютчева.

Не могу оторваться от тебя, а надо посылать, утро 17-го.

В какой раз перечитал сейчас «Стих». Чу-до! Огромное! Если бы я прочитал публично – зал дрожал бы! Глупая, не трусь.

21

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

17 окт. 41 г.

Дорогой мой, милый…

Пишу вдогонку моему вчерашнему письму⁴⁴… Не примите его (вчерашнее) за упреки. Мне это было бы очень больно. Я там «журила» Вас. И только потому, что всем и всячески хотела убедить Вас бросить мутные мысли, успокоиться… Это, и только это может дать нам обоим силы. Мое письмо не удалось, в нем (по стилю, по выразительности) много есть как бы противоречий, на взгляд. Но если Вы постараетесь увидеть мое сердце, то – поймете…

Я – вся рана… мука. Я так страдаю. Я физически больна. Сегодня как будто лучше – м. б. потому что солнце? Я как бы «упрекала» – но это не так, я – мучилась. Мне горько, что ты меня упрекаешь. Ставишь все так, будто меня _у_п_р_а_ш_и_в_а_т_ь_ надо… Неужели ты моего сердца все еще не увидел? Не знаешь _ч_т_о_ и _к_т_о_ ты мне? И вот при этом всем – у меня полная безысходность. А ты не понимаешь… Я все для тебя терплю. Я твердо сказала: «если Богу угодно – пусть все будет по Его воле». Иначе я не знаю ничего. Я же не ухожу от тебя. Я и сама этого не могу. Я живу только ожиданием твоих писем.

Пиши же! Будем молиться! Мне горько было, что ты не захотел к Иоанну Богослову. Это – не хорошо. И потому еще журила. Ты не смеешь себя тратить на ненужные мученья! Не смеешь! Ты и силы твои нужны более важному и ценному!.. И главное: – нет причины к твоим таким мукам… Я страдаю от разлуки, но при всем моем желании даже, мне визу не дают – женщин не пускают! Наш батюшка ездил к вам, – м. б. вам тоже можно? Мы должны быть бодры и достойны Господнего водительства. Это мне так ясно. Я же тебе предлагаю только спокойно выждать, не форсировать… Будь бодр, не давай волю нервам! Нельзя! Целую и благословляю!

Будь здоров!

Твоя Оля

[На полях: ] Я написала вчера, что «начинаю жалеть, что написала 9.VI.39» – это конечно только как выражение муки моей, за твои страдания, что я их тебе [причиняю] своим существованием.

Будь же другом – пойми! Не _к_о_р_и!

У меня не принимают на почте экспресс, – посылаю сама. Все-таки скорее!

22

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

18. Х.41 1 ч. 20 мин. дня

Чтобы не забыть, Оля-милочка, – получила ли мой «экспресс» от 30.IX, от руки? Два – 7–8.Х вернулись, а 9.Х должна получить⁴⁵. Меня заботит, не пропадают ли на почте или – дома? – мои письма. Подумай, дорогушка, все ли мои в сохранности. Я писал еще 10-го – открытку, 11-го – закрытое. Затем – 15, 17 – утром и еще вечером⁴⁶. Меня тревожит твоя болезнь.

Как случилась встреча с Б[редиусом] и – замужество? когда? Пишешь – «он мне верен, но…» Нет любви? Отсюда… _ч_т_о_ же?! Разум и сердце потребуют сделать вывод. Рано или поздно… – лучше, чтобы _н_е_ поздно. Что тебя смущает – скажи. Мой «вопрос» – 25.IX⁴⁷ – поставлен прямо, чисто, продуманно. В чем смущенье? Ты религиозная, – может ли в твоих условиях иметь силу _т_а_к_о_й_ союз, где обе стороны не отвечают духу таинства? Твое чистое сердце тебе скажет верно. Отсюда – вывод. Тревога за маму, за брата? Это не может тебя связывать. Мама всегда будет с тобой, и брат. Я иду с открытой душой… Помни: близится день Св. России⁴⁸. Не бойся за близких. Ты «проснулась», усыпленная царевна, _у_в_и_д_а_л_а, можно ли _т_а_к_ дальше. Ты говоришь о _г_р_е_х_е. Да в чем же?! Ты – чиста, я – _в_с_е_ ты знаешь, как я чутко берегся смутить твой душевный мир, _н_и_ч_е_г_о_ не зная, – отсюда мои попытки, – с какою болью! – забыть тебя, любимую… – теперь ты знаешь, к чему привело это. Где же – твой грех? Ты все свято выполняешь, страдая. Церковь наша не благословляет «против совести», не признает «рабства духа». Отсюда – развод. Спроси себя в своей чистоте: «что же делать»? Ответ ясен. Но… поверь, _ч_т_о_ для тебя – _н_о_в_а_я_ жизнь, наша общая судьба. Отвечает сердцу? Все теперь знаешь. Я проверил, мое решенье неизменно. Тебе – трудней. Но – в твоей воле твоя жизнь. Понимаю, надо видеться и обо всем говорить. Я буду добиваться этого. Не знаю, разрешат ли русскому писателю приехать, чтобы читать для соотечественников. Надежды очень мало, но я не опускаю рук. Мне необходимо говорить и с переводчиками на голландский язык. «Солнце мертвых», вышло на 6 языках⁴⁹, должно быть на голландском, теперь особенно, когда завершается борьба с большевизмом. Довольно бесы ставили преград в Европе моей книге. Германия ее хорошо знает, вышло до 28 г. – 12 изданий⁵⁰. Теперь – не знаю, сколько. Выйдет в Италии, Испании, – после большевистских «запруд». Будет и в северных странах. Мне нужно лично говорить с издателями. Вот мотив поездки. Пишу письма, увижусь с деловыми людьми. Полагаю, что ты меня где-то встретишь. Поездка к Сереже – отпадает, – и глухое время, и нет причины быть там. Но если ты потребуешь, я буду всюду, если – буду. То, что Б[редиус] знает, – это облегчает разрешенье: меньше неожиданности. Но если и при этих условиях оставлять «гнилые узы» – жизнь твоя станет нестерпимой. Надо и тебе, и Б[редиусу] сделать выводы. Бог тебя спас от рабства с «деспотом», м. б. от гибели, – Бог дает «пути» и ныне, – не видишь разве? Я тебя не вынуждаю, но с открытым сердцем должен сказать: моя работа литературная может быть полной – с тобой, только. Без тебя – я вернусь к 22 июня, дню кончины Оли. С этим, моим, не считайся, как с главным: главное – это твое счастье, чистое, по-Божьи. Так и поступай. Третьего выхода – нет. Ни ты, ни я – в обмане жить не можем. Б[редиус] – не «кавказец», он должен бы все учитывать, он – достаточно культурен. Если есть «но…» – тем легче. Ясно: нет сродства, ни душевного, ни, кажется, и… «для уз». Кстати, в его облике есть что-то от «колоний», или – от… еврейства? Оговорюсь, это лишь «впечатление». Но главное – ты только теперь узнала, что такое «Жизнь». Ведь тебя, светлая моя, загнали, затравили, заторкали, к пропасти толкали, пытали самое чистое твое… – и ты метнулась. Не говори о «скверном характере», – неправда это. Это была твоя «защита». Повторяю – ты все-женщина, у тебя все ее свойства, в исключительном богатстве. И – главное – богатство сердца, его движений, его… «игры». Но, главнее, – ты – подлинный художник, ты всю жизнь – инстинктом – ожидала, когда «проснется». Вот проснулось… Все твое письмо, большое, от 6.Х – совершенно изумительно. Я его много раз читал – и думал: какая си-ла сердца! какое душевное сокровище! О, благодарю, за радость. Это – не похвала моя. Ну, стоит чего-нибудь мой литературно-духовный опыт?! Это – _и_г_р_а_ чудесных самоцветов, _ж_и_в_ы_х, – и как ты ее _д_а_л_а! Это же – преодоление труднейшего! О грани твоего сердца, души твоей, – бился луч _с_в_е_т_а, замкнутый «законом отраженья», – и как _и_г_р_а_л! О самоцветах, о бриллиантах знаешь… – это тайна Божия, чудо-чудес! Камни – как живое: мечтают, ласкаются, смеются, гаснут, кричат, взрываются, горят, пылают, колют, льнут нежно, томно замирают, обмирают в страсти, нежат, грустят, томятся… _д_у_м_а_ю_т. Игра их – мысли, чувства. – И все от _с_в_е_т_а. Вот твоя душа, – превыше всех бриллиантов, всех самоцветов. Это душа художника, бо-льшого! Верь мне. Она теперь взыграла, и не заснет. Но… можно убить ее. Господи, не попусти сего! – вот моя молитва. И если нужно, для _ж_и_з_н_и_ твоей проснувшейся души, чтобы я устранился, – пусть, я покорен: _т_ы_ _ж_и_в_и, прекрасная моя… но – _ж_и_в_и, а не склоняйся перед _т_ь_м_о_й, которой так хотелось бы убить _с_в_е_т_ твой!