Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 59 страниц)

Эти дни я был в тревоге: Ивик заболел – несколько дней температура – 40! Сейчас сообщила племянница: слава Богу… от молока… м. б. ящур..? Температура спала. Я его навещал в воскресенье. Лежит, – уже лучше было – и невеста над ним… – я их подбодрил. А у него 25-го ответственный конкурсный экзамен в самую трудную из высших школ – Эколь Нормаль Сюпер – по чистой математике! И еще – в другой цикл высших политехнических школ… куда попадет? А после экзамена – решали – венчаться! Ольга! Неужели случится – или – неужели _н_е_ случится..?! – что мы..? Олюшенька, как бы я с тобой России поклонился, всей, повсюду! Вчера я видел… твой Углич… картины Горбатова³¹⁵… Псков… Великий Устюг… Нет, ты мне о желатине не писала. И я не знаю «оптимистического письма» профессора Капеллы!³¹⁶ Сообщи. Я все, кажется, твои письма из клиники получил. Не живи снами! Да они скоро и пройдут, увидишь. Не надумывай перед сном ничего, а говори себе: все хорошо, Господь мя пасет, меня любит мой В., и мы увидимся. И охота тебе читать С[ургучева]! Это же – _п_у_с_т_о_й. Ничего _с_в_о_е_г_о. Срединка. Не отнимай же времени у себя. Или мало тебе Пушкина!!? Его надо веч-но читать! Себя не навязываю, ты его – меня – знаешь, – и будя. Да, чудно… вчера одна женщина, – из левого толка – значит, не из моих, – говорит: – все, решительно все говорят, что Б[унин] получил Нобелевскую премию _н_е_з_а_с_л_у_ж_е_н_н_о: получить должен был… – ну, ты знаешь – _к_т_о. Ну, вот, – уши мне протрубили. А я думаю: а вы то где же _р_а_н_ь_ш_е_ были? а почему _в_а_ш_а_ газета де-сять лет избегала поминать даже имя «достойного»?³¹⁷ Ну, Бог с ими. Да, да… «обратное, чем для той сухой смоковницы»!³¹⁸ Да. И я бы тебе это доказал. Я тебе писал значение слова «Елизавета»: «чтущая Бога». Так тебе и сказала Она. Но и еще: ты… _з_а_ч_н_е_ш_ь… М. б. – в смысле «творческого». Я бы хотел – для себя – в обоих смыслах. Ну, будь же киской. Чудесно о киске ты. Вот так именно и надо _в_с_е_ писать, не думая, что кто-то будет читать, и что надо– «получше». Берегись этого «получше», когда пишешь. Когда на-пишешь… вот тогда и будешь – пра-вить. Помни, милка… ну, как я тебя… люблю! Не думай – выйдет или не выйдет, когда пишешь… – это страшно связывает… плюнь на это, а… раскрывайся, сердце показывай… вычерпывайся. Ольга, я чувствую, что сейчас ты – _м_о_я_… думаешь… зовешь… я весь в трепете, я рвусь к тебе. Буду писать на Сережу, – м. б. тебя опять стесняет, что я заказное на тебя? Ладно. Ах, как-нибудь, расскажу про «флер д’оранж»^[173], как я «соблазнился» цветком… – сейчас я ищу в Париже горшочек привитого апельсина, лимона, или померанца. Мне достанут Пастаки³¹⁹ – они в большом садоводстве, химики. – Это товарищи моего Сережечки, мои молодые – 45 л.! – друзья. Я дрожу от запаха «флер д’оранжу»! – до того люблю… Ах, если бы ты видала меня – 3-леткой! Жалею, не взял с собой карточки из Москвы. Хорош же был! Важно сижу в кресле бархатном, ручка на ручке кресла, и лицо… – ну, вдумчиво-вдумчивое… чу-дно! – будто уже тогда – _в_а_ж_н_ы_й. То-то отец меня «капитаном» называл! А глаза..! а губки… губенки… пухлые… и «ротик… как у карасика». Все любовались. Я был не сухощавый, как всю жизнь, а пухленький, и ножонки были толстые. Снят в башмачках на пуговках, и в белых чулках… колбаски-ножки. Но… до чего же – серьезен! И столько самого чистого… такого глубоко-младенческого… – ты бы влюбилась в «капитана». Пасху провел смутно, но потом отошел. Чего ты хочешь, – а ты еще на меня напала! – когда ты вся в страдании была… – ну, я и со-страдал. Прошло – и теперь я сам словно выздоровел… и хочу жить, хочу моей Олюши… тереться щекой о щечку… прильнуть… и – молчать – _ж_и_т_ь_ тобой. Растворяйся в весеннем, пей солнце, вливай в себя жизнь… радуйся… Я знаю _э_т_о: после болезни – все обновляется, и Божий мир – новый, _ж_и_в_о_й. Я же сказал _в_с_е_ – в «Истории любовной». Найди _т_а_к_о_е… у кого?! Нет ни у кого. Ибо это было _в_о_ _м_н_е_ _с_а_м_о_м… хоть и _в_с_е_ это знавали. Теперь, читаю, «вспоминаю» и радуюсь. Целую всю – и «калачиком» когда. Оля, я не могу без тебя. Олюша, будь радостная, ешь, больше, больше салата! Это же кровь.

[На полях: ] Твой Ванюрка

Есть хочу… Питаюсь хорошо. У меня сегодня салат и – овсянка, яйцо, варенье, молоко, масло. Завтра – мясо. В 6 часов – на концерт – поет Мозжухин³²⁰ – баритон – «концерты нужды». Олюшка, я… тебя… о-чень… так… вот так! – как дети.

Тут капля моей «Сирени», не Гэрлэн!

Твои духи – «Сирень» Гэрлэн – ждут оказии. А бананы – _к_т_о_ отвезет? И чернослив. А печенье – я съел, увы, и в нем был мой портрет.

Что ты за скаред? все еще bonbons au miel?^[174] и – шоколад [ешь]? Ай, ты ска-ред! Давно должна была съесть!

Сейчас так играет сердце! Должно быть ты получила мои пасхальные яички. И ты Светла. Красиво, правда? Пусть это будет – все эти дни – наша _н_о_в_а_я_ Пасха! _Н_а_ш_а. Оля, Христос Воскресе! _M_и – _л_а_я..!

Олька, за 40 г. Христос Воскресе – с вербочками, за 41 – с пасхой, за 42 – с храмиком. А надо бы тебе еще – за 42-й с… вербой-розгой! При-шлю! – если опять начнешь _н_а_в_о_р_а_ч_и_в_а_т_ь! Я грежу этими пасхаликами! И скучно без них. Но они у тебя – значит – и у меня.

Оля-Оля! Как вспомнишь, сколько ты сил отдала на «трепыханья», на укоры и на муки свои за зиму! Это все должно было уйти на творчество!

А я… чем я погрешил?! Я же спохватился… и молил! Ну, этого не должно быть больше. Как я тебя жалел! Молю тебя. Целую. Твой, твой Ваня

[Приписка: ] Прошу г. цензора простить мне этот добавок к положенным 4 стр. письма, но это изречение из книги немецкого автора («По Индии» – Вальдемара Бонзельса)³²¹.

Оля, вот одно из самых ясных, по-моему, определений «таинственного». Правда?

«Мистическое – не мрак, не неясность и не грозная фантастика непонятных или таинственных явлений: мистическое, в глубинном значении этого слова, есть лишь достоверность _в_е_ч_н_ы_х_ истин по ту сторону нашего познания» (стр. 58. – «По Индии», Вальдемар Бонзельс).

Твой Ваня

143

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

15. V.42

Олюша, прости мне оба письма, от 14-го и 15-го³²², они внутренней _с_и_л_о_й, моим бунтованием могут волновать тебя, а это тебе _п_о_к_а, до полного выздоровления, – м. б. вредно. Я не сдержал себя, я так ярко чувствую тебя, и _т_а_к_ _в_и_ж_у… – прости, птичка.

Помолись, – и все пылкое отойдет. Этот «сухой огонь»… – надо его мне в себе гасить… – и так это трудно. Нет, я жду, жду твоих жгучих, твоих зовущих писем – всей твоей открытости. Хоть это дай мне! Твой Ваня

Сколько буйного нашептал бы тебе, но это невозможно в письме! из _э_т_о_г_о_ ты видишь, что я здоров. И – ты, да?..

144

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

16. V.42

На твое письмо – 7–8.V³²³, роднушка-Олюша, – в нем и тоска, и радость, и отчаяние. И все это – и во мне, и так мне все понятно. Но нет отчаяния. Верь, Олёк: не только, даст Бог, увидимся, – и м. б. очень скоро! – но, я надеюсь, и жизни сольем в одну, и будем вместе. Иначе не мыслю. Молюсь о чистом счастье с тобой. Молюсь. Молись и ты, голубка. Такой близости душевной, как у нас с тобой, такого понимания друг друга, такого проникновения друг в друга я не знал, не знаю… – теперь _з_н_а_ю, познал. Я живу только этим – надеждой на жизнь с тобой! Оля, ты пишешь: только увидеться, я не буду тебе обузой… и проч. Ты и сама этому не веришь: ты знаешь, не можешь не чувствовать, что только ты для меня – свет и счастье. И нет высшей радости, как – ты со мной – и – навсегда! Ты это знаешь, сердце твое не может _н_е_ _с_л_ы_ш_а_т_ь_ этого. Я тебя всегда чувствую, – Ты – это я, и я – это ты. Какая радость так любить, так понять, так быть взятым! Нареченная моя! Неизреченная! Невеста моя, жена моя! Будь же _т_и_х_а, молитвенно-покойна. Ты во мне всегда. Твой Ваня

Не томись. Жалей себя хотя бы ради меня.

11 ч. вечера Я слышу тебя, молюсь с тобой, за нас, за _в_с_е. О, какие нашел слова моей молитвы о нас!

145

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

Среда, 20.V.42

Ванюша, родной мой, и сегодня ничего от тебя нет. Я очень тревожусь. Здоров ли ты? Еду сама в Утрехт сейчас и отправлю заказным тебе, чтобы скорее получил. Умоляю тебя, хоть 2 слова пиши о здоровье, если тебе трудно писать. Сознание того, что ты м. б. с собой в разладе, что ты не радостен, меня терзает. Не знаю, что бы я могла сделать, чтобы согреть тебя. Порой отчаиваюсь я от своего этого бессилья. Ну что я значу тебе, если не в силах тебя ободрить!? Ванюша мой милый, солнышко мое, просияй же! улыбнись мне! Останься светлым! Напиши мне тотчас же и срочно, когда твой вечер точно и адрес зала! Мне хочется это знать!

Не могу писать, – так я взвинчена тревогой о тебе. Чудный день, солнце, цветет все! Радостно. А у меня сердце рвется на части: о тебе ничего не знаю.

Вчера получила письмо от брата Арнольда³²⁴, тот, увидя меня (недели 2–3 тому), «ужаснулся» (видимо), что мой «вечный» румянец пропал. Я это слышала от других, кому он рассказывал. Вчера пишет, что он с Сережей на днях виделся и обо мне они решали, что бы мне такое к рождению придумать. И решили, что подарят мне поездку на отдых, дней 10, около Arnhem’a. Умоляют принять, «чтобы возвратить прежний вид и окрепнуть». Я не поеду. Никуда не поеду без тебя. Или, если поеду, то только посмотреть, где лучше тебя устроит.

Между прочим, К[ес] пишет, что он уже справлялся об Hotel’ях и узнал, что нужно заранее условиться, т. к. в этом году все приморские курорты будут пустовать, а публика в эти края хлынула.

Умоляю тебя: Ванюша, узнай когда тебя пустят! Тебе необходимо встряхнуться! Увидишь, что сам доволен будешь! Ну, впрочем, не хочу ныть, приставать, неволить. Желание мое, надежду, все, чем дышу я, – ты знаешь! Не хочу подвергать тебя неприятному, не буду упрекать, если почему-то ты все-таки «не хочешь», не можешь. Я не неволю тебя ни в чем! Будь только радостен, Ваньчик! По себе знаю, как гнетет все в таком состоянии «опустошенности», и потому не пристаю. Но только тихонечко прошу, чтобы ты знал, что постоянно верю, хочу, жду свидания с тобой!

Ванечек милый мой, обнимаю тебя нежно и ласково. Отдай мне тоску твою, коли она все еще с тобой! Дай сердечко твое послушать! Поцеловать тебя!

Твоя Оля

P. S. Я здорова и хочу ответить Кесу, что вид мой очень изменился с тех пор как он меня видел. Я хороню ем. Пополнела даже чуть-чуть. Иногда розовая. А когда возбуждена, то никто бы не сказал, что я болела, – тогда я вся живая и румяная. Все делаю, чтобы исправиться и стать лучше. Все для тебя. Будь ты тоже «пай»!

Ну, рассмейся же!

P. P. S. У кошки 4 котенка, а наш котишка не при чем, – все чужие! Два в нее, а два тигровые! Котишка «скучный».

[На полях: ] Прочти «Новое слово», № 5 (387) от 18 янв. 1942 г. «Возвращение троянского героя»³²⁵.

Пиши!

На яички любуюсь каждый день, – они под образом на полочке у меня в комнатке.

146

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

22. V.42^[175]

Ваня, счастье мое! Радостное солнышко! Ванюшка, дорогулька! Сейчас оба письма твои, и мне, и на Сережу! А я так уж истомилась! Вчера дошла до того, что Серову написала! Мне это очень было трудно, зная, как он не любит письма! И плохо написалось. Ваня, откуда это берется, объясни Христа ради: вообразила я, что больше ничего от тебя не получу, что не любишь меня, что уходишь. Я так это ясно видела, что оплакивала даже свое счастье прошлогоднее, когда ты так _о_х_о_т_н_о_ мне писал. Я не сказала Серову об этих думах, но там есть фраза: «со мной не считайтесь». В расчете именно на то, если бы он знал, что ты меня больше не любишь. То я тебя больным видала! Ужасно! Ванька, не мучай меня караимочкой! Чего ты пишешь, что «да и кроме того ее муж ко мне прекрасно относится, а я не прохвост». Мне никогда не важны факты, но двигатель к фактам.

Факт может и не совершиться, но важно то, что внутри. Чуть-чуть не написала «ужасных вещей», о том, что и как можно. Но ты же сам знаешь, что можно, даже в письмах… Я часто рассматриваю и события, и вещи именно «изнутри» и только так даю им оценку. Не всякое «благодеяние» – благо. Важны побуждения к ним. Я знавала случаи, когда из желания «потопить» ненавистную соперницу (безразлично в чем), дамы «благотворили», о них трубили, восхваляли, а на самом деле это «благодеяние» было орудием зла. Но это не о дамах, которые для тебя стараются, не подумай. Это из моего прежнего опыта, в работе и т. д. Но эти «рацеи» не по поводу караимочки. А только «к слову». И утешаюсь другими словами твоими: «место занято». Пиши, что хочешь. Бранись, ревностью мучай, – только не молчи! Умоляю, не молчи! Ты опять неделю не писал… Я не понимаю, как это можно. Я не вытерпела бы целую неделю… Я все время о тебе. И утром не сплю только потому, что жду почту! Ну, не упрекаю! Я тебя так же безумно люблю. Не нужно мне «закрывать глаза», «обманывать себя» и т. д. Молчи, глупый! Пойми, что я тебя знаю! Это ты меня не видел, а я-то тебя ведь знаю! Мне больно, что ты слова няньки приводишь! «Няня» о ком это говорит! Те люди действительно такие, а твоя жизнь для меня – Страсти, я целую все ее удары тебе. Это великий Крестный путь, а не обшаркивание, как это бывает у многих! Неужели тебе это надо разжевывать?! Я тебя страшно люблю и счастлива была сегодня прочесть все то, что ты мне сказал, за что извинился, как за «волнующее». Я тебя вижу, осязаю, чувствую… Ты так мне дорог, близок… Не могу сказать больше, но ты поймешь! Да, я знаю, что ты обнимешь, как никто не обнял, никогда, что ты скажешь, чего я не слыхала! И я… жду тебя!

Я люблю тебя именно такого, каким встретила. Люблю в тебе то, что выковалось жизнью. Как хотелось бы мне в Париж! Каким образом m-me Boudo получает визу? Да, ты показывал бы мне Париж, но меня показывать не стоит. Замухрышку! Но, слушай, я поправлюсь! А после твоих этих писем я совсем здорова! Я хочу жить, работать, писать, для тебя! Я очень хочу жить! Я пополнела даже! Я верну себе и краски! Хочу, чтобы ты меня розовенькой увидел. Я все еще не могу «калачиком», все еще полусидя. Это так неуютно. Ты получил кусочек калачика, розовенький? Или нет? Я послала, от поясочка.

Да, чудное это – «после ливня»! Я так люблю. Хочу пойти в «Wickenburgh» – будто на свидание к своим, к тебе, грезам. Мне «Лик» уже почти дается! Я его буду писать очень просто, не с расчетом на публику, но для тебя. Потому я и медлила тебе о нем писать, чтобы новое рассказать, как незнакомое. Но я сумею! Я не буду думать, что это – повесть или рассказ, а просто расскажу. Сегодня мне был жуткий сон: пустой зал, но я знаю, что там присутствует дьявол. Я видела голову, похожую на врубелевского «Демона»³²⁶ (сидящего) с пустыми светлыми глазами. И кто-то внутри меня сказал: «здесь ум, сердце и слезы». И я знала, что это дьявола. Меня сдавило тоской, пыталась я перекреститься. Проснулась. Стала молиться… Фантазия. Но страшно. И много чего еще, тоже удивительного, но не буду тебя томить снами. Я бы хотела спать без снов. Но нет ни единой ночи! Это моя вторая жизнь, и куда более интересная. Ой, что подумалось сейчас… Но лучше не скажу, а ты догадайся… м. б. догадаешься.

Вчера родился жеребеночек – мальчик (увы)! Чудесный! Как красиво! Ничего нет очаровательней этого благородного животного. Но моя лошадка, сердца моего лошадка – это «Мери» и никакая другая!

Ваня, боюсь словами вспугнуть мою надежду: ты пишешь, что м. б. приедешь! Господи, я боюсь верить! Я не выпущу тебя. Я обниму тебя и оставлю у себя долго-долго! Но мама и С. тебя тоже тянуть от меня будут. Сережа меня сколько раз спрашивал, почему я не умею тебя по-настоящему, настойчиво пригласить. «С коих пор ты все „приглашаешь“», – говорит мне. И вот сейчас (он прямо обворожен Arnhem’ом), говорит: «Вот, знаешь, где бы И. С. отдохнуть!» Меня туда тащит тоже. Но я никуда не поеду, тебя буду ждать! Получил ли ты лекарство? Как жалко, что ничего другого не послала – поздно узнала об оказии. Спасибо, что дамы для тебя стараются. Я нисколько не ревную, – рада, что тебя любят. И мне нравится, что тебе нравится «модная» караимочка. Это все – Жизнь… И ты – Жизнь! Я сама могу «увлечься» красивой женщиной. Теперь давно не было нового объекта для восторгов. Фася чего-то уж слишком знакома, – она слишком порой спортивна. Но – милочка! Да, ты знаешь, я совсем не спортивна. Ты же любишь спортсменок. Я это заметила! «Катя»! Скажи, дружок, Серову, что я прошу его не беспокоить себя ответом мне, если он не любит писать. Я ни в коем случае не обижусь. Правда! В. Бонзельс у меня есть на немецком. «Indienfahrt», – прочла! Согласна. Сургучева не читаю, а просматриваю лишь в газете³²⁷. Меня с него… мутит – бездарь! Неужели ты думаешь, что мне такие писатели нравятся!? Письмо «оптимистическое профессора» – не Капэллы, а И. А. Капелла, я думаю даже, еще не профессор. Кстати, дамочка та поправилась после операции чудесно. Мечтает завести еще дочку, но побаивается почки…

[На полях: ] Ну, Ванечек, кончать, видимо, надо… А так бы и не кончила никогда болтать с тобой! Сегодня радостный день – солнце. Св. Николая!

Напиши же мне все, все о твоем вечере! О, как завидую всем я! Пасхалики твои всегда вижу! Тебе скучно без них?! Они чудесны!! Целую… как горячо в… мыслях, и как же бледно это… на бумаге!

Оля. Глупая твоя Оля

Я боюсь нашей встречи, хоть жду ее трепетно, как жизни самой (!). Я боюсь, что я покажусь тебе провинциалкой, в сравнении с твоими парижанками… Я хуже, глупее, чем ты меня вообразил! Боюсь! И молю: приедь! Только и жду!

Люблю стихи Лермонтова. Трепещу от его «Демона». Стихи – лучше невозможно. А проза – schwach!^[176] Не люблю. Это только мое мнение.

Поклон «Арине Родионовне!..» Как она?

Пока, до тебя, стараюсь находить радость в природе. Наученная тобой же любить и «меканье телят» и блеяние ягняток!

Сама сажала анютины глазки^[177].

Прочла твои приписочки рукой еще и еще. Плачу я. Нет, мне не нужно «закрывать глаза» и «обманывать себя». Я люблю тебя. Я жду тебя! Что ты сделал со мной?!

Слеза моя здесь – слеза любви и нежности, и страсти. Да!

147

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

26. V.42

Олюночка моя Светлая, чудесные цветы от тебя, голубая (лиловая!) гортензия. В 6 веток, получил в канун Троицы. Не ждал. Что ты разоряешься на меня?! А я тебе и не послал! И мне досадно. Но я всегда с тобой весь, каждые минутки дней. Эти дни – дожди, свежо. Дурное настроение, преходящее, – полосами. До сего дня нет еще разрешения на чтение. Перенес на 21.VI – 4 ч. дня. Я тебе писал. Сплю тревожно, мало. Но ты не думай, – я пишу тебе _в_с_е_ о себе. Питаюсь хорошо. Читаю. Пишу мало, – нет захвата. Все думы о родном. Птичка моя далекая, когда же тебя увижу? услышу? приникну к тебе?.. Ты единственный мне свет, Оля, – с ужасом порой подумаю: что был бы я, не встреть тебя, твою душу, твое сердце?! Какой в душе свет от тебя! какая нежность!! Какая ты необычайная! – радость жизни, небесный дар. Олюша, дай мне глазки, – целую. С 20-го нет писем. Я писал тебе 15 – три, 18 – два, 22-го³²⁸. Душевная во мне усталость эти дни, – пройдет, Бог даст. Пиши. Отдыхай, лечись. Не забывай Ваню. Нет, ты не забываешь, не забудешь! Скоро день твоего рождения. Да будет он светлым, светлый Господь да хранит тебя, моя бесценная. Благодарю за цветы – это любовь твоя.

Твой всегда Ваня

О, милая, я так грущу!

148

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

27. V.42

Дорогая моя Ольгунка, сейчас (утро) два твоих письма: от 18 и 20³²⁹. Детка светлая, выкинь из головки, что я _д_р_у_г_о_й! Господи! – или ты все ищешь, чем бы терзаться?! Я – весь, весь твой, Оля, я только тобой живу. За что мне прощать тебя?! Бог с тобой, – я всегда о тебе, всегда – с тобой. Я не писал тебе после 8-го по 15-ое – должно быть писал, был занят, – ждал твоих писем? Не помню. Но 15-го и дальше – писал тебе так _н_е_ж_н_о, даже страстно, что смутился, – боясь повредить твоему покою (относительному), твоему выздоровлению, и послал открытку – «прости за такую страстность!» Как я счастлив, что моя птичка-Олька – светла, радостна, здорова! Да, ты здорова!!! О, счастье мое! Я тебе _в_с_е_ сказал о творчестве, я тебе всю душу мою раскрыл. После вечера моего – верь – буду просить о поездке. Эти дни были боли… – и я зная, что это от лекарства (Серова), вчера не принимал, и сегодня ночь – вся спокойная, и сейчас не слышно болей. Это со мной бывало – надо не нарушать режима. Сейчас должен ехать на завтрак – с экранщиками. Очень звали еще вчера. Целую, милую, ласкаю.

Твой Ваня

Вечер должен быть 21, в 4 дня. 26, rue Tokio.

149

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

27. V.42

Ванечка мой чудесный… Пишу очень коротко, т. к. спешу: а то ты долго ничего не получишь. Я эти дни все время, как редко, о тебе… Да, я вся с тобой! Твои письма дивные! Я на все отвечу, если только можно вообще человеческим языком ответить. Сейчас я буквально использую минуту до автобуса, – мы едем с мамой к зубному врачу, – она, бедняжка, очень страдает. Потом, кажется, о. Дионисий гостить сегодня на несколько дней приедет. Эти дни я замоталась; то поездка в Гаагу, то дома была, т. к. с поездкой все отстало.

Сережа гостил, гулять ходили. А вечером меня валит в кровать. Я веду себя хорошо. Много ем и сплю. Будь доволен. И, смотри, приезжай! Мне очень хочется начать писать для тебя, но как все суетно! Как мало времени! Постараюсь. А ты как? Я сегодня же тебе писать буду – постараюсь, уйду от о. Д[ионисия], если даже и приедет. Надеюсь, что мама не слишком будет мучиться.

Целую тебя.

Оля

150

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

2. VI.42

7 ч. вечера

Ольгунок милый, так и летит к тебе сердце. Все, все попытаюсь сделать, чтобы приехать, – пусть не будет у тебя сомнений. Веришь? Ах, как хочу воздуху, и как одиноко мне! Прошу – поезжай же отдохнуть, подыши в чудесном твоем Wickenburgh’e, где жила в грезах и полусне… – теперь в светлой яви, зная, как ты дорога мне, как _ж_и_в_у_ тобой! Ми-лая, поезжай, оставь хозяйство, укрепись, оздоровись, вполне обновись, веря и надеясь, что ничто-ничто не омрачит сердца, душу. Золотая моя птичка, кинарка, кинка!.. Пой, мечтай, и «Лик» тебе удастся, и какую радость узнаешь! Я так весь – к тебе, – и знай, если не смогу быть с тобой, то это – поверь – будет зависеть не от моей воли! Я все сделаю, чтобы скорей свидеться. Верь Ване! Как чудесны твои гортензии! Целую, новорожденную, юную всегда! Твой Ваня

Какое ласковое письмо твое, 22-го! Ну, _п_р_и_л_а_с_к_а_й.

151

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

2. VI.42

Милый Ванюша.

Прости, что эти дни тебе не писала. Объясню в конце письма почему. Спасибо тебе, дружок, за твои милые письма. Как я благодарна М-me Б[удо] за доставку висмута и как рада, что это то, что тебе помогает. М. б. еще достать? А то и тут, пожалуй, не найти будет. Глупо, что я не по-русски письмо написала А[нне] С[еменовне], но я не знала, кто они, твоя приятельницы. Ты мне писал, что ее сестра тебя в переводах немецких читает. Почему же? Разве она разучилась по-русски? Или я перепутала что? Очень мне досадно было, что я раньше не узнала о приезде А[нны] С[еменовны], а то бы и ее встретила, и тебе бы еще что-нибудь послала.

«Арина Родионовна» тебе лепешки «на поденьи» пекла. Знаю! Очень вкусно. Бабушка дивно их делала. Из моего детского лексикона скажу тебе еще словечко: Причастие, например, я называла «с_л_а_т_о_к_а». Забавно? И очень любила причащаться. А Сережка завертывался в одеяло и «служил обедню». Нам попадало, но мы все-таки делали это. И еще любили очень в большой шкаф-гардероб садиться и представлять, что едем вокруг света. Брали с собой «подорожники», – т. е. теплый ржаной хлеб кусочками, посыпанный сахарным песком и чуть смочив водой сахар. И называли «медовый пряник». Обожали. Когда я была в клинике, то просила сестру мне их делать. До сих пор люблю! Только черного-то хлеба нету!

Я рада, что ты перенес чтение на 21-ое. И очень рада твоему выбору вещей³³⁰. А что из «Няни»? Я не знаю всего твоего «нового „Лета Господня“»³³¹. Ты не написал мне, что пишешь его, только писал, что думаешь его «завершить». Я чуть огорчена! Почему не сказал? И что написал еще? Я очень люблю твоего «Орла». Счастлива, что его читаешь! Когда будешь его читать, то знай, что моя вся душа с тобой. Особенно! Я и во всем с тобой в духе, но тут особенно! И ты услышишь мои аплодисменты. Как удивило меня, что Алексей и Марина у тебя! Как это возможно!? Бедная М[арина], что же с ней такое? Отчего больна? Ванечка, я тебя сразу «огорошивать» не хотела, но… я ведь опять лежу. Не пугайся, на этот раз не сильно, но опять была кровь. Сперва в пятницу (29-го) показалась алая, свежая, но не так много, ну, – 1–2 столовые ложки. Я полежала день. Ничего больше не было. В субботу я утром увидала остатки совсем старой, коричневой крови (так всегда бывает, в конце) и все прошло. Я встала в воскресенье. И все было хорошо. Я тебе и не писала потому, – выжидала, чтобы не пугать. Высиделись у нас цыплятки. Я обожаю их. А на дворе холодно, и клока еще сидела на 1–2 яйцах в субботу. Я малышей в дом принесла и от котов поставила их у постели своей в гнездышке. Да, ночью пришло мне в голову, не задохнулись бы под покрышкой теплой. Я перегнулась неловко как-то к ним и тут же почувствовала боль, и сразу подумала, что не было бы крови… На утро в 5 ч… кровь. Немного, но больше, чем в пятницу. Это вчера… Легла прочно. Не двигаясь. И после 5 ч. утра до 6 ч. вечера было 7 порций абсолютно без крови, а в 8-ой порции (я пила много молока, массу! нужно) опять немного алой крови. Ты, понимаешь, это была больная почка сгустком закрыта, работала только правая. А тут приоткрылся сгусток, и прошла опять кровь. Я это знаю. Потому знаю, что когда сгусток, то у меня появляются боли в спине и температура. А когда выход из почки снова открывается, – то все проходит. Я уже все это так изучила. Хочу (не шутя) многое из наблюдений написать «кавказцу» для врачебной практики. Как я маме шучу, что «докторскую работу» писать буду. Я уже многое ему из практики своей «открывала». Не ревнуй, я ему очень серьезно пишу, и всегда ему и Inge (его жене)³³² вместе. Он «исцелился», пишет тепло, но как надо. Жалеет меня и дает хорошие врачебные советы. Если бы он мог меня лечить, то верю, что давно бы нашли причину болезни. Он талантливый Haimatologe^[178], раскапывал удивительнейшие болезни, так что специалисты потом его разыскивали, чтобы узнать, как он добрался. Сережу он спас от «Agranulocytoze»^[179], – редкая болезнь, последствие отравления гриппозными ядами. И много, много… Будь Шаляпин у него в руках, не дошло бы до такого конца³³³, м. б. У меня он первый нашел «Avitaminoze»^[180] и еще особенности крови. Ты знаешь, у меня и группа крови-то не обычная, а какая-то составная. Я могу давать кровь для переливания всем, а мне могут дать только такие, как я сама. Очень редкие. Ну, что за капризница!!?? Ну, так вот, вчера же вечером, после этой алой крови была только очень слабо-окрашенная, коричневатая, старая. Как старый чай. Что и доказывает, что почка уже снова открыта, но свежей крови нет. Сегодня то же, только «чай» еще слабее, и не смотри я так внимательно, – ничего бы и не заметила. Ну, лежу. Тихо. Мышкой. Доктор был, больше для проформы. Советовал мне тоже дальше исследоваться у интерниста³³⁴, Haimatolog’a и м. б. гинеколога. Но не потому, что «сферы» не выяснены, – нет, совершенно ясно, что кровь из почки, – но для того, чтобы искать нет ли какой связи с «другой сферой». Есть некоторые странности в медицине, м. б.?! Ну, сначала выздороветь надо и окрепнуть. Капэллена спрошу. Он еще ничего не знает. Ты не волнуйся, я не ослабла. И пока не показывается новая кровь, не надо унывать. Не придумаю, только, как я могу еще больше беречься! Скучно это все! Что же за жизнь?! «О_с_т_о_р_о_ж_н_о!» Все, все время: «о_с_т_о_р_о_ж_н_о»! Ну ничего! М. б. витамины еще не успели свое дело вполне сделать. Погожу.

Иван, а теперь о творчестве: совершенно серьезно: я не думаю ломаться, когда говорю о «бесталанности». Меня самою мучает этот вопрос: отчего, если ты находишь во мне эти творческие силы, отчего я их сама не ощущаю..? Ответь мне, могут ли они все же быть, хоть я их не чувствую. Почему я их не чувствую (веришь). Это меня смущает. Я и не думаю тебе не верить. Конечно, верю, но смущаюсь, почему их не чувствую. Если же я могу, то буду творить радостно. У меня большая задача. И не я себе ее ставлю, «предмет» ищу и т. п., – а она сама дается, настойчиво требуя ее выполнения. И, если, у меня есть дарование, то я перед Богом должна ее выполнить. Я не ищу ни славы, ни даже наслаждения в работе. Пусть только я запечатлею то, что м. б. кому-нибудь, когда-нибудь принесет в тишине пользу. Да, это будет до некоторой степени подражанием тебе, но только потому, что это – сама жизнь. И оба мы берем ее – жизнь, самую сущую. И тут я не буду твоим вором. И это еще давно во мне. Нет, мое детство, жизнь моя – только «проба пера» пусть, – эскизики, а цель моя другая. Не о себе. Каждый отвечает за свое существование и каждый должен сделать вклад в сокровищницу жизни. Какой бы то ни было. Духовными ли, телесными ли детьми. Или дать возможность другому внести, способствовать ему собой. Вот моя «трамбовка» больше меня делает. Она мне время предоставляет, а я-то… жду чего-то…

Кот ловит муху на окне! Забава. Ваня, скоро С. уходит из Arnhem’a. Торопись приехать. Иначе С. не будет там. Мне же лучше, если он еще там. Был ли ты на службе 31-го в церкви и панихиде по «деятелям литературы и искусства»?³³⁵ Как ты расцениваешь Коровина в его воспоминаниях о Шаляпине?³³⁶ Мне очень нравится, я их раз 5 перечитала, чту-люблю Шаляпина (пусть «дик», но такой гений и до конца волжанин – парень-русак.). Ну, не писатель, конечно, а читается легко.

[На полях: ] Ответь мне о Валентине Горянском. Я спрашивала тебя. Ты его знал? Прочел ты о тр[оянских] героях?

Крещу тебя. Оля

Пишу о том, что черного хлеба нет, а его мне как раз и прислали!

Сейчас утонул один цыплюшка. Безумно жаль. Бойкий такой! «Трамбовка» принесла показать. Вот лежу, а мамы уже рук не хватает. Замучили ее. И зуб болит, непроходно. И все-то мы болеем. Сереже я передала, что ты велел, т. е. «получит, о чем я ему писал»³³⁷, на что С. мне сказал: «я никакого письма от И. С. не получал и не знаю, что он имеет в виду».

Я Сереже прочла из твоего письма о бабе, плачущей над несуществующим мальчиком³³⁸. Он мне сказал, что это рассказ о. Варнавы³³⁹. Вот какие книги твой доктор читал!! Он религиозен? Хохотал С. и над тем, что «скаредом» меня за шоколад зовешь и одобряет, ибо это его девиз – съесть вкусное сразу, чтобы «учуять, что ешь-то». А я берегу как реликвию, потому и не ела. А я не скаред. Посылаю фото³⁴⁰: чтобы убедить, что поправилась. Толстушка стала. Да вот опять бы не сдать! Лошадка же «выдра» с голодного пайка зимы. А маленький-то чудный?