Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 59 страниц)

Со всем твоим об экранном вполне согласен, ты дала блестяще. И «лечение» гостя – чудесно. И определение моего недуга – точно, сжато, умно, – ты была бы большущим ученым и торила бы новые пути. Знай, Олюнка, если иные мои письма кратки, «хладны», если замедлены… – значит, _н_е_ мог, не в духе, разбит почему-либо… – я не только «прошлогодний», – я глубже, крепче для тебя, я вплавнен тобой в тебя, и без тебя мне не жизнь, а пустыня. Не смею клясться самым для меня священным… ты мне поверишь: я до боли твой, до сладкой боли, этого не сказать – _к_а_к. И мне очень больно, горько, что моя Олюнка томит себя напрасно, изводится, живет в надуманных и больных призраках. Сердце мое страдало, когда читал сегодня оба твои письма. Ужас охватывает, когда представляю, _ч_е_г_о_ ты наворачиваешь себе! – это же опять болезнь, это же чистая истерия, неврастения, – борись же, найди равновесие, не испепеляйся, хоть – повторю! – для меня-то, меня-то пожалей. Если бы ты была тут… как чутко, как нежно-ласково прильнул бы к тебе, как тихо голубил мою Олюну… мою больную девочку… мою найденную так благодатно, единственное отныне дорогое мне на свете! Ну, ми-лая… дай твою головку, вот сюда, к сердцу… слышишь, как оно тобой живо, тобой трепещет, за тебя трепещет? Сколько бы сказать хотел тебе, шептать, – так это глубинно _н_а_ш_е, так только нам понятно, только нам присуще! Оля, какой блеск зажигается во мне, от тебя, живое мое вино, мое Оле-шампанское… чуть-чуть пьянящее… чуть-чуть дурманное сладко… – и сколько образов, мыслей, планов… сколько чистого, не сжигающего огня… огня освящающего – от тебя во мне! Оля, ты устала бы слушать… ты заворожилась бы… если бы я сейчас вот стал говорить тебе… так ярко во мне, так образы теснятся… такой простор воображенью! Ты меня зажигаешь, огневая моя, чудеска моя… чарующая тайной-чудом, в тебе творящимся… о, сколько бы дала ты мне, как я это _з_н_а_ю!.. – мы нашли бы новый с тобой язык… _н_а_ш_ язык, мы понимали бы с намека взглядом, с движенья брови, с уголка губы… со вздоха… Оля, твой всегда, вечно до… вечности! Твой Ванёк, только твой – и весь. Как целую!

[На полях: ] Оля, верь: завтра начну – и – добьюсь! Хочу с тобой в лесу – остановиться на поляне… и видеть небо в твоих глазах.

Какой суп сварил! – сам. А сейчас – яблоки, так хочу… очень люблю мармелад, – умею!!

Оль, приди… во сне хоть пока… дай же обнять тебя! Что со мной?!

Даже намека на склероз нет. Оль, дай глазки… вот! Ты чувствуешь? _к_а_к_ целую..? Вот так?

Помни: ни-ка-кой болезни нет, доктор доволен. Но бром мне необходим! Иначе я – как в 37–38 гг.

Спешу на почту. И все-то есть хочу! Ночью – проснусь – и вот – _в_с_е_ вижу… смешно!

С тобой мы бегали бы по лесам, на велосипедах, – так мне все легко, а с тобой… я стал бы до того юным… _г_л_у_-_п_ы_м… – и ты смеялась бы… как дети играли бы… я, ведь, такой еще «мальчонка»! – несмотря на _в_с_е! М. б. и увидишь. Сказала бы: ах, болтушка!

190

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

20. VIII.42 9–30 вечера

Ласковая моя Олюночка, еще и еще перечитал твои письма, му-ку твою-мою… как мне душу всю перевернуло, что ты так страдаешь, _н_и_ из-за _ч_е_г_о! – и я бессилен крикнуть тебе, чтобы ты тотчас же услыхала, что ты сама себе все жгучим воображением накрутила! Но от этого еще больше нежность во мне, еще острее боль за тебя, – кажется, с радостью принял бы за тебя _в_с_е, все снял бы с тебя на себя, если бы возможно было. Олюна, Олюночка-ласка, успокойся, детка моя-надумщица… Ванёк твой все тот же, прежний, восторженный, светлый к тебе, молящийся на тебя, за тебя! Ты моя драгоценность неразменная, уют душевный, уюточка моя, славочка моя… успокойся, не надумывай, не выстрадывай лишние, ничем неоправданные муки! Молю, прошу тебя, у ножек твоих, целую их – они для меня, как все твое, – священны, чисты, как ножки моего ребенка, ну, все, все твое, все в тебе – покрыты для меня неизъяснимым чувством святой благоговейности… – вот что я чувствую, – ты вся для меня – _н_е_б_о_ мое… и твое душевное, вечное твое, слиты во мне с таким же прелестным земным в тебе… даже неровности, которые и тебя томят, и те мне дороги, – ведь они твои, из твоей сложной и как-то особенно чисто-святоболезненной сущности… – это неопределимо словом. Опять ты заболела, опять худеешь… Оля, овладей же собой, прогони эти навязчивые сумбурные тревоги, – это же не от _с_в_е_т_а! Ты умница, ты мудрая, ты понимаешь, как это отражается на тебе… Господи, я бессилен. Оля, неужели ты не можешь вообразить моего состояния во время минувшей, слава Богу, болезни, длившейся почти два месяца!!? Представь: когда часами, вот тут… у горла, томит… неизбывная тошнотность… – не хочу физиологических подробностей! – это такая мука, когда в тебе только эта «физиология», нестерпимая… ну, зубная боль, что ли… ни думать – или только мрачное! – ни говорить, ни дышать ровно… наливаешься тошнотой… и вот… часами… а потом еще боли, «схватки»-спазмы, крутишься от них… и чего-чего только не лезет в голову! «Ну вот, _в_с_е_ кончено… _п_у_с_т_о_т_а… ни солнца не видишь, ни света, ни в чем… и тревога о тебе… – надо же написать… Олюна томится, не увижу ее… к чему же _в_с_е_ было!..» – ох, Олёк, это не описать. С тоской глядишь на стол, на забытые рукописи… неоконченные… а, тягостно переживать в мыслях..! Представь, – и ты поймешь, почему редко писал тебе, почему хмур, – в таком состоянии жизнь противна! Ну, поняла, детка? Ну, будь же прежней, нежной, радостной, исполнись надеждами на лучшее, что ждет тебя! пой, ласточка, пусть сердечко твое ровно-ровно бьется, – твой Ванёк все тот же, еще нежней, еще ближе к тебе, – если это возможно только! – весь я тобой томлюсь сладко и – это же надо сказать, – тревожно. Не думай об операции, не надумывай… Слушай, красавочка моя… – у мужа караимочки лет десять камень в почке… дня не проходит без болей… но доктора не советуют оперировать, его тревожить (т. е. камень), (а бывают и истечения гноя!). У тебя нет никакого камня, у тебя, м. б., периодически, от инфекций, воспаляется слабое местечко, отсюда и кровоизлияния. Окрепнешь совсем, установится «равновесие» в организме, – самое главное – _н_е_р_в_н_а_я_ система – регулятор всего внутри, всех отправлений, – давления крови, состояния сосудистой системы… – и может кончится. Не надо допускать напряжений, работать физически, быстрых движений… – ты же пылкая во всем, надо потерпеть, дождаться полного оздоровления. Что поделаешь, милка… ну, потерпи немного… а главное – не давай воли диким мыслям, тревогам… ведь все себе накрутила! – вот что меня мучает… – я же не ветрогон, не «делатель опытов» над человеческой душой… над – _т_в_о_е_й_ душой, родная! Неужели я тебе все еще неясен? Мне можно тревожиться, что ты меня оставишь… – и я _н_е_ тревожусь, я так глубоко чувствую тебя! Ты _э_т_и_м_ тревожиться не _м_о_ж_е_ш_ь! Бывают забеглые мысли… но я гоню их. Любовь… как это сложно. Что такое, что я увлек тебя данным мне от Господа даром? Но ведь в любви не только духовная сторона… она требовательна, любовь, – пустяк какой-то, и тот может вносить разлад, подтачивать любовь… – сколько случаев бывает! – и я не из таких, кого с первого взгляда полюбить можно, – я и некрасив, и как же не молод, – я могу тревожиться. А ты..? Умна, прелестна, с неопределимым очарованием, – да, да… я на расстоянии, по письмам слышу… я что-то _н_а_й_д_у_ в тебе, чего не знаю, не знал… это так манит… я _м_и_р_ твой богатейший чувствую, слышу, вижу… яду-шу твою знаю, сердце… бездонность нежности в тебе, чарующей ласки женщины, сестры, ребенка… что-то кружащее голову, когда приникаю к тебе, малютка… к твоему облику… по карточкам… да я особым чувством мужчины постигаю, _ч_т_о_ в тебе… – в тебе такие _б_е_з_д_о_н_н_о_с_т_и… такие манящие закрытости… – в одном твоем безмолвном взгляде… воображу только… – «но есть еще очарованье… глаза, потупленные ниц…»⁴⁵³. Вижу тебя, девочку-женщину… в светлых березах… мелькает голубенькое платье… милые локоны, каштанчики… овал лица… эта женственность, эта плавность-ласка движений… – изгиб руки… эта розоватая, чуть с загарцем кожица у локтя, с бликами от берез, от неба, от теней, от игры свето-тени… этот непередаваемый аромат свежего тела… молодого, сильного… – и все это – на миг кажется – живет тобой, ну… душой твоей, что ли… это все составляет _е_е… _т_в_о_ю… – Господи, да правда ли…?! – Каждый волосок на кожице, пушок шелковистый, чуть слышный в поцелуе… – и радостно дивишься, это – все _э_т_о_ тебя лю…бит…?! О, Господи… Олюночка… мне становится жутко, когда подумаю, что ошибся… что возомнил, что это только сон из дней отшедших… отсвет яви… и все это растает..! Как я порой вижу тебя, как тобой любуюсь… как стыжусь себя перед тобой… как дышу твоим дыханьем… недоступным, юным, незаслуженным… Оля, поверишь ли, как я страшусь? Мне – да, мне можно спрашивать себя – не сон ли? А ты… вся – могущество женщины, вся – жизнь! ты же королева! И как же больно читать твои сомнения! – «Ну, останься другом», – говоришь ты, – мне страшно – «дру-гом»?! Ну, да… ты _е_й_ можешь быть только другом. Это от _е_е_ щедрости, великодушия, – м. б. из снисхождения только – больше, чем другом быть – зависит. Я могу молить тебя – останься другом, – _н_е_ ты. Я дерзаю, – знаю, – я одарен королевой – знаю. И ты для меня останешься – _в_е_л_и_ч_е_с_т_в_о_м. Твой «отход» – гибель мне. Знаю. Но я знаю и то, _ч_т_о_ в тебе: что у редких только женщин можно встретить: _в_е_р_н_о_с_т_ь_ сердца, стойкость оценки душой, (и души!), – это величайшая ценность – скрепа земного чувства. Я чту тебя и этим успокаиваю набегающие сомнения, гоню. Ты меня знаешь и по книгам. И это одно может дать тебе правильную оценку того чувства, которое вызвано тобой во мне. Ты же должна убедиться, (по книгам, хотя бы), что во мне, какие свойства мои: _с_т_о_й_к_о_с_т_ь, _с_о_в_е_с_т_ь, чуткость к страданию других, чистота в человеческих отношениях, ну… просто – по-ря-дочность. Как же, если все это во мне есть, как же не верить мне, моим словам?! Оля, я не могу размениваться на мелочь, укрываться, «делать вид», обманывать, таиться… я слишком открыт, слишком наивно-простой, очень несложный… разве ты это не чувствуешь? «Несложный» – в смысле _п_р_я_м_о_т_ы, искренности. Заглянешь мне в глаза – увидишь. Я часто беспомощен в житейских делах, часто наивен, доверчив… – «какой ты еще ребенок!» – помню _е_е_ слова. И я такой, «несложный», ни-чего не прикрываю. Увлекаться могу, но посягать на спокойствие другого – не смею. А когда я _т_а_к_ держу в сердце, как тебя, моя радость, моя Олюночка… моя бедняжка-мученица, самомученица… – то держу крепко, неотрывно… а если оторвать – только с кровью можно. Ты – _в_е_ч_н_а_я_ для меня, и ты это глубинами своими _з_н_а_е_ш_ь. Ты не можешь обмануться. Ты можешь накручивать себе, – почему-то это тебе бессознательно нужно… – ? – но ты до того чутка… что впрок обмануть себя _н_е_ можешь. И потому – ты должна стать снова светлой, радостной, той – июльской Олей, когда шла золотой дорогой, в ячменях… и золотое твое сердце светилось таким блеском, таким слепящим светом – и таким жарким-легким светом, что, – как чистое Божье дитя игралось все в тебе… – «любима… о, так сильно-беззаветно любима… _и_м… моим Ваней… кого я нашла в книгах, кого я так чудно встретила на перекрестке жизни… _е_г_о_ – _м_о_е_й». Ты м. б. так не думала, но _э_т_о_ пело в тебе, – золотом полей, золотом неба в солнце, вечернего, тихого, теплого, мягкого, ласкового, на-шего неба! Олюночка… я больше не могу… я все сердцем сказал тебе… я пою тебя… я молюсь тобой… я дышу, живу… я теперь _ч_е_р_е_з_ тебя живу… – ты мой источник силы, мысли, чувств, желаний, планов, надежд, веры… – ты, моя Олюна, ты только. Веришь? Верь. И ни-когда не поддавайся лжи набегающих сомнений. Они – от мрака, не от света, _н_е_ от Правды. Мы с тобой – в Правде, такими и пребудем. Веришь? Верь. Господь с тобой, свет мой тихий. Будь тихой, нежной, Олей, моя голубка. Твой всегда Ванёк. Целую, Олюночка. Крещу на здоровье. Завтра, как писал сегодня, еду по делам. Верь.

[На полях: ] Сегодня в 5 ч. после доктора (я впрыскивал Laristine) еду по нашему делу.

Чем мама тебя обидела? Опять сама надумала, да? Детка, по тебе что-то плачет. Ну, погоди, я тебя утешу. Ты еще всего меня не знаешь.

Я тебе еще напишу, глупка, о «никчемности»!

Оля, все во мне играет, как подумал, – Олю… увижу… буду любить.

Рвусь к тебе. Слава Богу, я здоров. Тяжелею. Но легок на ногу, в métro по лестницам быстро всхожу, на-цыпочках, упруго, будто мне 20 л. Дивилась караимка.

Не думай, с ней я ни-когда один не бывал. И ничего – не питаю. Верь.

Ты _н_е_ _с_л_ы_ш_и_ш_ь, к чему ты призвана! – творить чудесное и _в_е_с_т_и, давать силу, ты – вся жизнь – свет! Я так (!!) это чувствую. Все в нашей встрече – так значительно! Ты _д_о_л_ж_н_а была найти меня, я – тебя. Да, Оля. Да разве теперь могу я без тебя?! глупая девочка… но как же ты и в этом прелестна!

Оля, не кощунствуй: столько тебе дано! Вдвоем мы – увидишь! – еще новое в себе найдем, о, моя женка, мой водитель!

Оля, так во мне легко, взмывает, так хочу писать, но должен тебя увидеть, и ты мне дашь много света, сил…

Неужели вправду тебе в тягость мои гостинцы? Не верю. Мне – всегда в радость – твои. Не нагляжусь.

Поцелуй _м_а_м_о_ч_к_у_ за меня! И – Сережу. Я ему очень благодарен.

191

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

22. VIII.42 4 дня

Ольгуночка, миленок, вчера все выполнил, прошение подал – обещано, но возьмет время – 3–4 недели. Управление делами русской эмиграции само все сделает, мне обещал сам возглавляющий⁴⁵⁴. Увидав приложенный документ инженера С. А. о проекте приобретения литературных прав, он радостно сказал – «Сережа…» или – «Сережка…» – не помню точно. Вместе учились?⁴⁵⁵ Я говорю об Юрии Сергеевиче Жеребкове. Это родной племянник генеральши Ольги Федоровны Поздеевой⁴⁵⁶, моей глубочайшей почитательницы, – помнишь, писал я тебе о ее письме и моем – ей⁴⁵⁷, которое ходит в Париже и жадно-страстно читается. Я отказался дать его напечатать. Ю[рий] С[ергеевич] обещал непременно устроить, – и я ему верю. Он понимает, как важна для меня и для жизни, для выполнения моего писательского долга – поездка. Мне необходимо быть и в Гааге, и в Амстердаме. Я должен договориться с каким-нибудь большим органом прессы, чтобы печаталось там «Солнце мертвых», – пусть же и Северные страны знают этот ударный антибольшевистский труд! Мне необходимо найти отличного переводчика – не жида-макулатурщика, переводившего «Человека»⁴⁵⁸, и не Козлову⁴⁵⁹, кажется отвратительно передавшую две мои книги. Проф. ван Вейк был недоволен переводами. Мне надо найти адрес – пишу проф. Карташеву, – одного известного журналиста – Грондейса⁴⁶⁰, и я запрошу его о переводчике и газете или журнале. О гонорарном вопросе – второстепенно для меня, важно – отлично дать и в хорошем месте. Чтобы многое наладить, я пошел на уступки, дам «Чертов балаган»⁴⁶¹ – для парижской газеты, издаваемой Жеребковым, – они все равно напечатали мою статью об инвалидах⁴⁶², данную в прошлом году Союзу инвалидов⁴⁶³, – как я ежегодно делаю⁴⁶⁴. Ю[рий] С[ергеевич] Ж[еребков] – оказывается отличный будет журналист, его статья о гнусном убийстве Царской Семьи – меня приятно удивила, что я ему и высказал. Это его о-чень _в_з_м_ы_л_о… – он весь засиял… Знают, как я скуп на похвалы. Правда, статья сильная, с большим сердцем и крепко слажена. Она произвела впечатление, я от многих знаю. Но меня-то не обманешь: та-лантливо, «по-своему», а ведь об этом ско-лько писалось! Большевики замучили отца Жеребкова⁴⁶⁵, казачьего офицера. И вот, сын пишет… хорошо пишет, как мальчиком он с матерью и сестрой были в Соборе на панихиде… – молодец, с большой душой и талантом. Он не раз восторженно заявлял, как ценит мои книги. Вот он и поведет дело. Видишь Олёк… как мне _н_а_д_о_ быть на месте, так все скорее можно наладить с печатаньем, – это важнейшее дело моей жизни, – дать _в_с_е_м_ языкам эпопею страдания. Со Швецией тоже поведу, там у меня переводчица отличная⁴⁶⁶. Никогда _с_а_м_ не хлопотал о своем, но раз касается раскрытия ЗЛА, – художественного удара по «убийцам Жизни», я изменяю своей инертности. Ты довольна?

А теперь о самом душевно важном – для нас. Олюнка, оставь кощунствовать. Мне страшно читать такое, – такое отчаяние в себе, в своей жизни, такую хулу – да, да!!! – на милосердие Божие! Не смей!! Зачем лишаешь себя духовной – да и телесной! – силы?! Этими твоими – «я никчемная», «моя жизнь бесцельна»… «опалила крылья», «я никому не нужна», «я ничего не жду больше», «я забыла, что я – ничтожество»… «удел мой дожить как-то данную мне жизнь» —!! «я ничего не исполню в жизни», «я завидую каждой простой бабе…» – Ольга, не стану нагромождать, я «сыт» и… подавлен всем этим диким кощунством. Мне больно видеть, как убиваешь ты в себе _ж_и_з_н_ь, волю, силы, дар Божий, и чувство свое ко мне. Внушаешь себе упадочность, снижаешься до праха, не ценишь «таланта» – от Господа. Так можно все растратить, довести себя до бессилия во всем, на все. Сколько ты имеешь!!! Сколько-го не ценишь… или ничего я так и не дал тебе? – ни-чего? как легко ты теряешь _в_с_е… убеждая себя, что потеряла, – и ведь не можешь же ты верить во все это твое больное! Я тебе отдал все сердце… а ты и не слышишь? зачем гонишь от себя свет? зачем тычешься в тьму?! Спроси же себя: другая, зная, что ее так любят, что она вся сама любовь… могла бы так все _з_а_к_р_ы_т_ь… будто и не было ничего, будто все это – «мечта писателя»?! Да одним бы письмом, строчкой иной были бы счастливы, осязая такое чувство! Олюнка, поднимись же, вспомни, кто мы друг для друга, что мы – дружки… что ты мне дала столько чудесного! – и я говорю, что я силен тобой, ты меня наполняешь, искры во мне твои светят, такие толчки для творческого получал я… – а ты…?! Прильни же ко мне крепче, возьми от меня силу, почувствуй ее! – я себя отдаю тебе, и сколько же отдавал! – не чувствуешь? со всем пылом, так безоглядно, так свободно! Олюночка моя, голубка нежная… возьми же руку мою, почувствуй твоего Ваню, – он не даст тебе оступиться, он хочет тебя вознести, укрепить, раскрыть тебя тебе – для меня ты давно раскрыта! – заставить тебя поверить в себя. Ведь это ужасная растрата душевных сил, таланта, здоровья… – _т_а_к_ от себя отворачиваться, так обесцениваться. Это не проходит бесследно, это – как яд, он все выедает в душе, и – убивает. Духа не угашайте!⁴⁶⁷ – помнишь эти великие слова? В себе, в себе… – главнейшее это. Самоубийство это. Ты и меня убиваешь, убивая себя. Я тебе говорил – Оля, пойдем дружно, крепко, _в_м_е_с_т_е, у нас одно – общее – драгоценное – наши богатые души, они родные. Они назначены на светлое и чистое для жизни, и они – _о_д_н_о_… ведь ты же _з_н_а_л_а_ это?! И так малодушно, из пустяка, наворачивать на себя паутину, задыхаться душить себя из-за _н_и_ч_т_о! Я возмущен, я подавлен. На первых же шагах вместе… – оступаться, ро-нять себя! самовольно, кощунственно. Где повод? что, что вызывает такое бессилие, отчаяние? Смешно сказать: просрочка в письмах, какая-то кажущаяся холодность… – «надоела», «наскучила»… – полная потеря способности _в_и_д_е_т_ь, мы-слить! отдаться призрачному, вскочившему вдруг в сердце, вернее… – в больной какой-то нервик! Что за чушь?! Поднимись, смотри гордо, – ведь ты же так самолюбива, так горда… – я тебе со всей нежностью говорю – Олюнка, ведь я же лю-блю тебя..! за эти, что ли, безвольные «зигзаги»?.. Нет, я их понимаю, как уклон, как временное заблужденье чувств и нервов… я – мимо их… – я люблю тебя в тебе, сердце, богатую душу твою, твои самоцветы… – сколько писал про твои «подвалы»! – все напрасно. Ты не уважаешь меня, да, да… ты не даешь мне веры… ты все подозрительно приглядываешься, – нет, какая же это – любовь?! Ты, просто, не хочешь – _в_м_е_с_т_е, отвергаешь «дружку», общую цель, самую общность нашу! Ты тянешь к хаосу, к косности, к… умерщвлению в себе _ж_и_з_н_и, целей, всего – что есть – радость Жизни. Сама гасишь все источники света, все искры. Опомнись, поверь в себя, поверь же, наконец, мне! Пожалей меня… ведь ты меня принуждаешь повторять без конца одно и то же. Вместо того, чтобы дать мне свободу для работы, ты тормозишь мою волю, мои порывы… – тебе надо, чтобы я каждый день убеждал тебя – люблю, люблю… Олюнка, ведь ты же умная женщина, сверх-одаренная… – ты меня любишь по-своему как-то… хорошо. А коль любишь – верни покой себе – и вернешь мне. Могу же и я заболеть? но почему я непременно – отойду от тебя, прикрываюсь, – ничего не пойму! Так ни с чего мгновенно падать духом! Да при таком – как же можно творить?! Творчество – всегда искание, пытанье, пы-тка даже, требует величайшей воли, выдержки… – учись на жизнях великих мастеров! Во-ля… труд… упорство… сосредоточенность, жертва, отдача себя, самозабвенье… – и все это _н_у_ж_н_о, и чем сильней дар, – сильней все это, ибо требовательней и строже к себе мастер, чем выше восхожденье, тем больше напряженье, тем больше воли надо… вон она, вершина! – еще, еще!.. Разве не прекрасно это?! Олюнка… вглядись в себя… ты – большая! Поверь мне. Ведь не карлик же я, – в самооценке, – если знаю, что были Шекспир, Пушкин, Гёте, Достоевский, Данте… – ведь после них _д_о_л_ж_н_о_ _ж_е_ продолжаться?! Их гималайность не может сделать меня карликом и парализовать волю и сознанье, которое живит меня. Пора, пора сознавать себя, после _в_с_е_г_о, пора научиться видеть и в другом – _ч_т_о_ и _к_т_о_ он. Я тебе говорю: пойдем рядом, будем ограждать друг друга от чуждого нашему духу… будем _д_р_у_ж_н_ы_ в любви, будем верить друг в друга и друг другу… – будем благоговейно нести в себя и ростить в себе нам дарованное. Я пополняю тебя, ты – меня. И это так. И за это я люблю тебя, – ты мне с первых писем _с_е_б_я_ даешь. И я хочу _в_с_е_й_ тебя, я жду… хоть и шатки права мои… а верю и жду, хо-чу! Не лишай же меня веры и надежды. Не оступайся и меня не тяни… щади и себя, и меня – ведь ты же меня не в порывах любишь, а _п_о_л_н_о_ и наполняемо. Не царапай меня, не мельчай, не разменивай силу на пустое… а лучше ударь сразу, в-конец, если я того стою, но себе строго докажи, что я заслужил того. Я _н_е_ заслужил – это я совестью знаю, и не могу говорить – ценю, люблю, дорожу… – когда все это лживо во мне. Я же не духовно ослепший, я не лжец же, после всего того, что рождало и творило во мне сердце мое и душа моя! Как же ты так легко хочешь подозревать во мне – мягко сказать – притворство!

Олюнка моя, успокойся, прильни ко мне, вплавься в меня, накрепко, чтобы никогда не мучить ни себя, ни меня. Я сросся с твоей душой, я это вижу, знаю. И потому все твои больные движения – боль моя. Береги себя, верь, что будешь здорова. Ой, опоздаю, я хочу послать сегодня же, 22-го. Целую. Не правлю. Спешу. Оль моя, солнышко, пташка! Твой Ваня

Выправь ошибки сама, дружка моя!

192

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

25. VIII.42

Ах, как счастлива я тобой, милый Ваня!

Тебе лучше? Нервы лучше? Как радостно, что писать хочется! Какое это мне солнце! Не укоряй меня, Ванечек, что я «накручивала» будто. Если бы я тебе твои письма переписала, то ты бы понял, что я могла так мучиться. И, вот именно, – (как и ты мне говоришь): перенеся на себя: что бы ты почувствовал, если бы… и т. д.

Но довольно, право, довольно! Пойми одно: что ты выдумываешь относительно Швейцарии? Если я писала, что поеду туда-то и туда-то, то совсем это не значит, что тебя я «исключаю» из своей души. Какие глупости! Но, Ванёк… подумай: когда бы я ни писала тебе, что я приеду к тебе, ты меня всегда мягко отклоняешь. Ведь правда? И в 1940 ты так вдруг «испугался» моего появления… Я уж больше об этом и не рискую. Это все от тебя зависит, хочешь ли ты вместе со мной побывать и в Швейцарии. А почему я хотела бы туда, – об этом писать трудно. И не значит, что я с тобой не считаюсь. Никак не значит! Это все в связи с родным. А я очень хочу домой. Необъяснимо. Это должно быть! Но трудно писать. Да, _к_а_а_а_к_ бы мы с тобой говорили… Как поняли бы друг друга! —

Ванечка, оставь думы о «ревности» И. А.! У него ко мне чисто-отеческие чувства, а м. б. и еще менее нежные. Я ему от октября ничего не писала. И нет у меня потребности пока. И не читаю его. Как-то недавно с нашим гостем мы перелистали кое-что из его книжки, знаешь, мелкие популярно-философские наброски (по-немецки), – и там есть: «Die Liebe» и «Die wahre Liebe»⁴⁶⁸. Я прочла вслух, а гость мой, – очень почитающий И. А., его слушатель, вдруг замахался: «Ой, ой, оставьте, О. А.! – Да разве можно _т_а_а_к, да разве можно о любви так философски-схематично трактовать?! Нет, нет, художественный образ, – мне показать бы только мог любовь в слове, но нет, не это же». И помолчав: «… мне это напоминает известное о дверях рая… знаете? Если бы после смерти и попав на небо мы увидели 2 двери с надписями: на одной – „Рай“, а на другой „Лекция `О Рае`“, то наш народ пошел бы во вторую дверь, говорит Keyserling»⁴⁶⁹. Удивительно! Я подумала, что как бы чудесно было, если бы ты в этом разговоре был! Я защищала все же книжку, ибо написана она для широкой публики, и для таковой дает очень много. Многие ведь примитивного не знают в жизни… Ванька, как смел ты мне глупости писать о моем отношении к тебе в сравнении с И. А.? Ну… что я скажу? Ты (?) мне «мало даешь от духа»? А что же ты мне даешь тогда? А ну-ка ответь! Ну, сам видишь, что «зарапортовался». И еще: я не отбрыкиваюсь от твоих подарков, как… от _т_в_о_и_х, но просто как от роскоши. Понял? У меня много переживаний… ах, Ваня! Не могу я беззаботно наряжаться. От тебя мне все радостно, только не боль твоя. Господи, если бы, ты был всегда здоров! Берегись же! Ты спрашиваешь что у меня еще «не все в порядке», – кровь не совсем еще в порядке, т. е. все еще повышена Blutsenkung. Как объяснить по-русски? Скорость снижения (упадания) красных кровяных шариков. Была сперва очень высока, а через месяц значительно стала лучше, но не совсем. М. б. это сильное малокровие. Я чувствую себя хорошо. Но очень устала за последнее время. Было много разного люда, я даже рада была, что не имела времени остаться наедине со своими тогдашними думами. Теперь я рада, что отдохну. Только тревожит мама – ей нездоровится что-то. Тоже переутомилась? Не знаю.

Но посуди: 10-го авг. 2 гостя к обеду и чаю. 11-го 2 гостя к завтраку и чаю. 12-го 1 гость к завтраку, 15-го друг наш и Сережа до 17-го, 18-го – гостья к обеду и чаю, 19-го мы говели, 21-го один мальчик на несколько дней с ночевками. 22-го друг наш, а 23-го Сережа и еще двое русских инженеров из Гааги. Эти последние уехали, а те 3-ое остались до 24-го. Подумай, сколько обедов и т. п., и еще диета строгая для больного. Опять у него боли. Вчера я брякнулась в кровать, когда все уехали, спала часа 3 подряд и не могла опомниться, когда мама разбудила к чаю. Сегодня опять одна гостья к обеду и чаю. Это воскресенье кажется никто, кроме С., впрочем, м. б. приедет дней на 10 матушка. Но это не помеха – она уютная и все еще сама же делает.

Масса работы с зеленью. Огород полон – надо все убирать, варить, солить. А мне так хочется побыть с тобой! И я обожаю работать на огороде, тогда я все забываю, вся в мечтах и думах. Вчера я получила твое письмо прямо на дороге, прошла в сад и, сев на ворохе сухой горошкиной тетивы, читала его. А какое было чудесно освещение: шла огромная туча с юго-запада, сизая, сизая, а по этой серости отливало желтым каким-то жаром, от последних еще лучей солнца. Зловеще шла туча. Было томительно жарко, пахло густой травой, парило. Ветра почти не было. А потом подуло, понесло и… пронесло мимо… Только чуть-чуть брызнуло. Ах, как я с тобой была! А сегодня! Я всякую секундочку с тобой… Мне так весело было под солнышком сегодня рвать всякую зелень! Я была в открытой кофточке, – вся будто золотая она, я люблю этот цвет. Жгло солнце. Щиплет сейчас и шею и руки. Моя гостья была со мной, что-то мы говорили, а сердце все о тебе пело. Знаешь это? Так волнующе… Это тайна! Говоришь о пустом, или далее о важном, а на душе… все одно, одно… совсем другое! Знаешь? Стало так жарко, что я переоделась в совсем простое платьице, ах, да то, в котором я под деревом снята⁴⁷⁰. Все зелено, зелено, горит изумрудом. А небо!.. И в нем… ласточек так много вьется вокруг колокольни. А в тополях, уж вот сколько дней, идет немолчный гомон и свист скворцов, должно быть молодые. И кажется, что весна.

Я люблю тебя, Ванечка, Иван мой, мой чудесный Иван Сергеевич! Тоник, глупый Тонька! – Поздно, кончаю, иду спать. Хочется продолжить о рассказе… Скажи, Ванюша, он тебя не очень разочаровал? Можно мне все же писать – пробовать? Ответь? Прямо – честно скажи: ты лучше ждал? Скажи! И еще одно: мне не писать тебе часто? Ответь. Тебя м. б. это отбивает от работы «вплотную»? Скажи тоже! Непременно ответь! Я это пойму! Как хочу быть с тобой, когда ты пишешь. Нет, не мешать тебе, а просто… затаить дыхание. Какие должно быть чудные это будут вещи… Знаю, что буду плакать над красавчиком твоим отцом и над мальчиком-Ваней! – Но, довольно… пока. Спокойной ночи! Руки в креме, перо не пишет, измазала бумагу!

Утро… 26-го, чудное, солнечное утро… И 2 письма твоих. На них отвечу после… Сейчас спешу послать девчонку на почту, а то ты заждешься. Вань, какая глупость: считаю тебя за «ветрогона»… Нет, но я так страдала, думая, что ты, как раньше самым искренним, честным образом меня любил, так теперь почему-то так же искренне разлюбил, или… притупился ко мне… Я не «накрутила», Ванюша, поверишь м. б., если скажу, что даже говеть стала, чтобы утишить себя. _Э_т_и_м_ я не шучу.

В том-то и был мой ужас, что я _в_е_р_и_л_а_ и ничем не могла себя успокоить. Отчего это? Не знаю, Ваня, м. б. потому, что я мало ценю себя как человека. Я не считаю возможным, что кто-то меня так прочно мог бы полюбить. Я мучаюсь теперь своим рассказом. Ванечка, я тебе верю, конечно, не смей говорить глупости: «меня не уважаешь…» Но я всегда думаю: он меня не видел, он ни одной моей вещи не видел, ни рисунка, ни рассказа. А этот – первый, он… ты лучшего ждал? Скажи правду! Могу ли я? Я хочу. О лике⁴⁷¹ выходит глупо. Если бы я могла все тебя спросить! Понимаешь, я люблю ту девочку, (т. е. ее надо любя показать), которая расскажет ее «в_и_д_е_н_и_е» Лика. И я так вижу, так чувствую… Я не могу дать от себя. Это такое… такое тайное… Не могу за свое давать. Дам от другой… И хочу, чтобы ей верили, ее любили, приняли достойно ее рассказ. И как трудно это. Я создала себе эту _Н_и_н_у (* Нина – моя подруга, Святая душа, умерла. Она – вся порыв, вся молитва, вся радость и смех, особенный смех. А глаза! У нее было видение… и какое!), – отчасти от одного образа, отчасти просто из сердца. Я ее так хорошо вижу… Смешно же давать ее мне, – женщине? Я хотела бы писать от имени мужчины, о ней! Можно? Я представила себе: что было бы, если бы я стала писать от себя в женском роде? Глупо. К женщинам относятся полусерьезно. Я бы не хотела в этом рассказе. Да, пусть Нина расскажет все сама, но ее рассказ пойдет через какого-нибудь «него». Ну, скажем, художника. Я хочу очень просто: в разгроме, в революционной художественной школе эта Нина с ее «странной» конкурсной работой. Окружение: бездарь и футуристы. Несколько человек «старого» направления. Из них и художник-рассказчик. Поневоле, эти 4–5 человек знакомятся ближе. Случай наталкивает их на разговор. Нина сперва не замечена, но вдруг она «открывается» в самом неожиданном свете. Ее рассказ. Не хочу давать никакой любовной нити во встрече художника и Н[ины], – его _о_ч_а_р_о_в_а_н_н_о_с_т_ь_ только этим отсветом видения. Как ты думаешь? Мне трудно давать все от себя… Это уж слишком все мое. И не хочется ломать «околесицу». Я не знаю… Я начала, но начала как бы о 2-х подругах. Как будто я встретила Нину. Но я не думаю, что будет убедительно, когда всюду будет: «я сказала, увидала, подумала». Или это предрассудок? Почему наш друг сказал, что я «одарена». Чем? Откуда он? Я была в такой хандре и все о смерти думала. Сказала: «я так слаба в жизни (духом), что мне кажется, что это самое естественное, если я уйду со сцены». Он долго молчал и потом: «я думаю вот, О. А., откуда это у Вас могло взяться, – я всегда чувствую, что Вы как раз очень сильны, – очень ярки. Как личность ярки». Ну, почему же я своей ничтожностью так страдаю?? Скажи ты мне! Ванёк, если ты приедешь, сколько тебя спрашивать буду всего! Приедешь?! Я всего боюсь теперь, боюсь событий. Когда я была в Arnhem’e, то нашла чудесный для тебя Hôtel. У Сережи тесновато тебе бы было. Ты простор любишь.