Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 59 страниц)

Но я его немножко «почитаю»… головой, но не сердцем, и тем более не душой. Это ничего. У него жена (из сестер) и взрослые дочки, замужем. Мы все его по-институтски «обожаем»… Ванёк… ты не ревнуй. Я только тебя люблю! Я ведь твоя частичка… Да? И ты никого другого не люби. Зачем меня дразнишь? Караимочкой твоей… Не надо! Вот и я тебя подразнила! Ах, я шутить хочу, а мне так грустно. И буду ли я когда здорова? И увижу ли я тебя? Мне кажется отчего-то, что ты не меня любишь, а тень О. А. Я не ревную, но я не чувствую твою любовь ко мне как самостоятельную любовь. Не понимаю, отчего это. Не проси у меня рассказа о говений, – он вконец испорчен, и его нет. Не только ритм, тон неудались, но все. Глупо. Поверь же мне! У меня тоже вкус есть. Я не стремлюсь к красивости, я ищу простоты, но этот этюд – сплошной провал. Я расскажу тебе лучше о моем «Крестном сне»²⁷⁶. Это было в 1920 г., я только что встала от тифа. И снится мне, что я одна во всем великом мире. Стою в ночи и вижу массу звезд на темном-темном небе. И нападает на меня чего-то ужас и трепет, в предчуянии чего-то, чего сама не знаю.

И вдруг я вижу, что все звезды приходят в движение, толпятся, образуют какую-то фигуру, я падаю ниц, я в страхе. Я не свожу глаз с неба и вижу, что нет звезд рассыпанных на небесном своде, но все они, сколько их было, собрались в великий Крест. И этот крест охватил все небо, так что не видно его концов. Неслышный ухом шум, но _ш_у_м, разнесся, как вихрь, склонил голову мою, и я поклонилась подножию креста. И думала: «Вот, это знамение Сына Человеческого». И когда я приподняла голову, то увидела, что нижний конец Креста упирается в пол храма, а я лежу на плитах этого храма, знакомого мне, казанского. Это была Покровская церковь²⁷⁷. И мне невыразимо жутко одной, совсем одной… И вдруг я слышу, что из алтаря выходит кто-то. И вижу батюшку той церкви, о. Н. Писарева²⁷⁸ (ты его теперь знаешь – автор некролога), папиного друга. Он кадит, и весь далекий, какой-то дымчатый, уходящий… И я проснулась.

На утро мы узнали, что в ту ночь о. Н[иколай] скончался от тифа. В то время меня это очень огорчило. Вся семья была близка нам. Его дочки были мои подруги, а старший сын Миша, светлый мальчик, трогательно «почитал» меня. И это было такое чистое… удивительное чувство. Миша был весь церковный. Мама у них рано умерла, тоже от тифа (брюшного), заразившись от младшего сынишки. А о. Николай от сыпного тифа, заразившись от того же сына, Сережи.

Странный сон? У меня часто странные сны. А я тебе писала о сне про папу в 40-ой его день? А о Божьей Матери, как Она мне новое имя дала? Напишу как-нибудь. Очень устала сейчас. А мне вставать нужно. Можно ли мне селюкрин принимать? У меня его много. Или он кровь вызовет? По-моему, у него есть такое действие. Если бы можно было в Виши поехать!

К нам привезли рядом в комнате одну… даму (?), девочку (?)… Существо, рожденное, казалось бы, для радости. Кроме муки, однако, ничего она не видит. Выглядит лет 16-ти, на самом деле ей 32 г., сын есть 4-х лет. Вынута одна почка, другая теперь болит, во время беременности делали операцию аппендицита. Когда ее Baby^[158] было 7 мес., то ее муж ей изменять стал, а когда она была на операции почки, то бросил ее, уйдя к… прямо дряни! Она рассказала, плача, что умоляла его на коленях не оставлять ее и мальчика. Но он ушел. 3 года она это скрывала. Но потом просила развода, любя его все еще. И теперь она живет с его другом, шармантным, внимательным, до безумия в нее влюбленным, обручена, но… любит первого. Красавица. Полна женственности и… в чудесной «рамке» всегда, масса вкуса. Теперь, первый умоляет ее принять его снова, она рвется на части и сердцем хочет только первого, но боится муки новой, его неверности, и жалеет второго. Безумно жаль ее. Ничем не похожа на голландку. И это сказочное создание, «уверенное, что долго не наживет», зовет старость, «чтобы проскочить скорее через все муки молодости».

[На полях: ] 6.IV.42 вечер

Ваня, прости меня за отчаяние мое в письме сегодняшнем, другом. Прости. Но это оттого, что я измучилась, что любви твоей хочу верить! Я ревную, я мучаюсь.

Письмо почему-то оказалось неотправленным. Досылаю.

Крепко целую. Оля

129

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

Ты сегодня в Сен-Женевьев…²⁷⁹ Как хотела бы тебя утешить! И не могу!

6. IV.42

Милый Ванечек!

Исписала тебе много листов, но не пошлю – это отчаяние мое, расстроило бы тебя. Я вся издергалась. Пишу коротко, чтобы только сказать тебе, что ты пришел ко мне на Пасху и что я тебя поцеловала, обняла сердцем. Ты пришел в колокольчиках белых, чудных гиацинтах! Их во всей Голландии не найти почти что было в этом году (!). Это чудо, что нашлись. Мне подала сестра их ночью (в 10 ч.), а в 12 я зажгла твою свечу и встретила Пасху, как умела. Вся комната благоухает гиацинтами, пасхально! Сережа знает, что я на Пасху ничего другого не признаю, кроме этих цветов, и они с мамой постарались. Но С. мне еще сказал вчера, что для меня еще другой цветок от тебя будет дома, постоянный, растеньице. Он знает, что я все жалела, что «отцветет и… кончено, и не за чем ухаживать, вспоминать», и вот решил еще меня порадовать. Я ужасно ему за эту идею благодарна, но сержусь на тебя за такие траты! Не смей такие шутки делать! Сережа прислал массу гиацинтов и очень красиво устроенных и… еще этот другой цветок! Спасибо, Ванечек, но мне всегда так это приятно неприятно. Зачем?!

У меня ужасное настроение. Лучше, если я не много буду сегодня писать. А то тебя еще расстрою. Коротко скажу: меня убило твое «и я буду разбит как всегда». Я вижу, что я тебе ничуть не могу облегчить тяжесть утраты. Мне очень это горько и больно. И мое состояние… Почку мою исследовали как нельзя лучше: снимали 15 раз, в разных видах. Катетер то поднимали, то протаскивали вниз, впрыскивая каждый раз «Kontrastmittel». «Чистили» всю неделю до этого, в тот день не давали ни есть, ни пить и опять чистили. Никакой «ткани», кроме моей собственной кожи, не было, тем более пуговиц. Около cystoskop’a возился консилиум. Оба раза, что меня исследовали cystoskop’oм, было кровоизлияние, и они могли видеть самый «источник» крови. И видели. Вся другая «сфера» была ими изолирована (для осторожности в смысле инфекции), – там ничего ненормального не происходило. Все же исследовано! Я не могу ни на секунду быть покойной за мое здоровье. За неделю моего лежания мышкой, тихо-тихо, было 2 кровотечения и еще одно под вопросом. Сил у меня нет и, несмотря на хорошее, исключительное питание, я ни на йоту не поправляюсь. Ходить одна я не могу (падаю), сидеть могу не дольше 1/2 часа. И это после недели вставанья! Чувствую себя (душевно) премерзко. Никакой бодрости, никакого желания! Вся жизнь проходит, будто помимо меня!

Мне, будто, нечего ждать. И не утешай меня! Бесполезно метать бисер перед свиньями! И не поверить мне твоим словам «здорова, сильна, счастлива», – если я знаю, слишком хорошо знаю, что я и не сильна, и не здорова, и не счастлива. Будь ты здоров, Ваня, и скажи мне, что с тобой было! Не мучай хоть ты-то!

Как я люблю, когда ты меня зовешь «Олюша».

Это очень ласково. Целую. Оля

[На полях: ] Завтра, если не будет крови, еду домой.

Ах, не говори обо мне ни с кем – все обо мне так скучно. Серову неинтересно, а Ирина на смех поднимет.

P. S. Опять и опять подтвержение все того же; – сейчас твое заказное на маму и… «ты ей (Арине Родионовне) о-чень понравилась, как и моя покойная Оля». Всегда, во всем, я _к_а_к_ _с_р_а_в_н_е_н_и_е. Только. Ты сличаешь меня. Я это _т_а_к_ чувствую. Я не ревную, но я знаю, что ты не меня любишь и страдаю…

Ты любишь свою любовь к отшедшей. Я только… объект. Я это знаю. Знаю!

Посылаю твои гиацинты и еще другие цветы.

130

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

9. IV.42^[159]

Милый мой Ванюша!

Как рада я за тебя, что ты причастился и так светло причастился. Дивно это – это сошедший на тебя мир!

И как хорошо, что цветы мои пришли именно к этому дню! Поздравляю тебя, милый причастник! Будь здоров! Напиши обязательно, что с тобой было, когда ты «отозвался» на мое? Напиши же! Ах, Ванёк, я написала тебе 2 письма, вчера и сегодня, и не пошлю. Уж очень грустны они, полны моего отчаяния от слабости, нездоровья.

Я приехала 7-го IV домой, но как?!..

Я живо чувствую и «Утро Тоника», и твою радость при выходе из американского госпиталя. Но сама я ничего такого не испытала. Я не буду много писать, а то опять не решусь послать. Скажу только, что я еще за всю жизнь не чувствовала себя такой больной, как теперь.

Я не ропщу, но я только молю Бога, чтобы хоть теперь то, вскоре бы не пришло снова кровотечение, т. к. мне теперь тратить силы просто _н_е_ _и_з_ _ч_е_г_о! Доктор меня предупреждал, чтобы я была к крови готова, т. к. витаминная нехватка – «лишь гипотеза», сказал он. И ты поймешь мой вечный страх?! И когда меня измытарили, всю еще истекающую кровью (26-го особенно!), то я уж даже не знала: да стоит ли бояться операции?

Теперь я лежу дома, вставать продолжительно я не могу: все кружится, летит, шумит в ушах, будто они полны водой.

Ты понимаешь, что это не слабость после болезни, та блаженная слабость, обещающая здоровье, но слабость еще в болезни. Я не чувствую даже приближения поправки. И это меня гнетет. Только бы не повторилось теперь еще кровотечение! Подумай, их было 3 на одной неделе, при полном покое! Приходится однако сдерживать нервы, не думать, отвлекаться. Я все делаю для того, чтобы окрепнуть, ем много и хорошо: яйца, молоко (чудное!), масло, всякие соки: лимонные (достали!), томатные, вишневые. У нас все есть, – ты не беспокойся. И Пасху справили очень хорошо. И не только для себя, но смогли отправить в Гаагу на общее розговенье все, что надо, скопили. Как больно мне, что тебе ничего не могла послать. Еще и сегодня я ела пасху и кулич, и в воскресенье мама опять сделает. Если мне чуть-чуть покажется, что могла бы съесть что-нибудь, то я и делаю это. М. б. и будет когда-нибудь лучше?! Холодно на дворе, нельзя еще дышать воздухом. Ах, Ваня, как трогательно, что ты мне купил яички! Ну, будто детке сделал праздник! Ужасно мне тепло от этого! Они гладенькие? Лакированные? Я их почти вижу! Ванюша, только ты не возноси меня высоко! Я недостойная, и если Господь пошлет мне Свою Милость – исцеление, то не по заслугам. Разве что по молитвам папы. И я не осмелилась бы простить себе, дерзать, не зная примера с хананеянкой²⁸⁰. В этом «доме скорби» – клинике столько горя, что мне стыдно за мои вопли к Богу!

Подумай: эта дама-девочка-то – ей и вторую почку резать будут, сегодня должны были! Одну (левую) вынули, а другая, так называемая здоровая, оказалась тоже негодной. Стараются хоть что-нибудь операцией спасти. А ей 32 года, и мальчик, брошенный отцом! Она меня не хуже, а лучше! И – главное – _М_А_Т_Ь! Вот ужас! Она из головы не выходит. Будь я на ногах, поехала бы. Я ей советовала: «попробуйте, помолитесь!» А она: «да, и если Господу угодно, то м. б. хоть 2 годочка бы еще пожить!» Доктор торопит ее, не дает времени даже на свидание с малышом ее, велел вызвать «мужа» – как отца ребенка. А она мне: «м. б. еще хорошо все кончится, м. б. он раскается по-настоящему, придет снова…» Ужас, ужас! И сколько же еще и еще слез! Ах, Ванюша, не хочу отталкивать твоего оптимизма обо мне, но уж очень много мне отвоевать сил надо! Увидел бы ты меня – испугался бы! Сестры-то когда меня подняли, согласились, что операцию-то, пожалуй, не перенесла бы. Т° – 35,8°.

Вся холодная с 2 грелками. Здесь, дома лучше, ночи теплые стали. Но все болит от лежания: вся натираюсь камфорным спиртом, но все-таки есть чувствительные места и особенно пятки… до ужаса болят. Я уж носочки надела. Трудно спать только на спине. А я люблю калачиком. Но я все же падаю в сон, в тяжелый, оловянный сон. И ты знаешь, эта слабость не от потери крови только. Я же и до болезни этой, чем-то уже хворала. Я страшная, Ванечек: глаза огромные… Это у меня легко бывает. Когда я ребенком болела, то детский врач маме шутил: «вырастет – глаза подводить не надо, „интересные“ будут глаза». Ну, а теперь уж страшные. И когда я встаю и вижу себя в зеркале, то ловлю какое-то выражение удивленного страха. Но лицо… розовое. Доктора думали, что я «помогаю» природе. Но я всегда такая, всегда розовая.

Напиши же, что с тобой было?! Сегодня мне письмо от Марины Квартировой²⁸¹, вот дословно: «об Иване Сергеевиче Вы наверное все уже давно знаете. Мы никакого портрета не получали». А на днях Сережа получил письмо от приятеля, который его спрашивает: «М. К[вартирова] просит тебя спросить, получил ли ты (т. е. С.), портрет И. С. Ш., который Марина тебе послала?» Я ничего не понимаю. Все письмо Марины довольно в холодноватых тонах. Она ревнует. Я это чувствую. Как читательница, конечно…

Твои гиацинты я взяла с собой из клиники – они цветут! Сережа не рискнул сам по своему вкусу выбрать «вечный» цветок от тебя, и потому его еще пока нет. Я сама выберу. О, с какой радостью! Бегония погибла! Но ее все время еще поливают. Ландыши пересадили в сад – у них сохранились корни. А хочешь я тебе тоже пошлю «вечный» цветок? Да, да! Только бы встать! Кланяйся Серову. Напиши, как ты провел Пасху! Мне все чего-то кажется, как бы не уснула наша переписка, как тогда… ты назвал то время временем «созревания чувства», – помнишь? Почему-то все кажется. Но я буду и буду писать. Тогда я бы дневник писала для тебя и потом его бы тебе отдала. Но буду верить, что мы не утратим переписки. Ну, Ванечка, кончаю. Устала очень.

Целую тебя, солнышко.

Твоя Оля

P. S. Сегодня будто чуточку бодрее, к вечеру стала. Много спала. Бог даст, м. б. и поправлюсь к лету?!

10. IV.42 Сегодня очень хорошо (легко) спала, принимаю укрепляющее средство и все время хочу спать. Сплю с наслаждением. Это впервые. И ночи теплые стали даже без грелки!

Цветочек я поцеловала.

131

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

16. IV.42 1 ч. дня

Сейчас твое чудесное, нежное, – знаю, как ты моя вся! – письмо. Дернуло же меня обмолвиться «глупостью» и тебя встревожить! Ни-чего серьезного со мной не было, а «созвучность» только внешняя. Ну, что я тебе, глупка, буду расписывать о совсем пустяковом и вовсе н е приятном! Ну, то, что со мной было два-три дня – меня удивившее неприятно! – связано с дурной погодой, с сидячим образом жизни, м. б. и с некоторым нарушением диеты, – ну, чего-нибудь раздражающего съел, пряности, что ли – приходится бывать в ресторане, я непривычен к такой кухне. Ну, и – «созвучие» с твоей, только вот «сферы» наши разные. Я же, ведь, писал: «поймешь – и рассмеешься». А ты затревожилась, моя пичужечка! О, моя нежная, ласточка-трепыхалочка, вся – «электроскоп» – и самый чуткий. Ну, поняла? Ну, глупость все это, только маленькая неприятность, чего почти не бывало со мной; раз как-то, еще при Оле, – я еще пошутил «у меня как у жен-ны… – „на себе“». Понимаешь, это народное– «на себе»? (до чего же народ умеет прикровенно-целомудренно выразиться?!) То, что называется – «мес-чное». Мне тебе было сты-дно об этом, а прорвалось только потому, что и у меня, «из симпатии» – лю-бви сверхчувственной к тебе, даже кровь _с_л_ы_ш_и_т_ и отзывается. Бунтует. Вот – поди ты! И смешно, конечно. Я, слава Богу, здоров, моя «язва» _с_п_и_т… я даже теперь и «каолэн» редко принимаю. А на Пасхе _в_с_е_ ел. – Ольгушоночек мой чудесный! Олюша, Олюшка моя, Олюночка… – очень поласкала ты меня в письме, сегодняшнем. Будь ты сейчас со мной… голова кружится. – Глупка моя, слушай. Еще _д_о_ исследования цистоскопом, Серов очень неохотно – почти тут же и отвергая, – сказал о другой сфере, откуда м. б. кровоизлияние. Главным образом относил все к «причинам внешним», волнениям и «к особенностям кровеносной системы». Могут быть местные повышения давления в сосудах, могло быть и травматическое, от переноски тяжести, могла сдвинуться почка… некоторые нервные узлы могли повлиять на прилив крови к почке и ее сфере, что – при временном слабом состоянии кровеносных сосудов, и могло вызывать кровоизлияние. По его словам, опасности нет, кровь восстанавливается быстро, слабость же длительная – главным образом от «замотанности нервов», это – сильная – предельно-сильная нервная усталость. Я же, милка, знаю анатомию немножко (конечно, ты больше моего знаешь!), не могу смешивать две разные сферы, но я-то исходил из ясного для меня внутреннего вывода, что почки твои здоровы. И ты будешь здорова. Надо полный длительный покой. М. б. надо укрепить сосуды, – это дело врачей. М. б. витамин С. Не может быть, чтобы тебе не дали права получать апельсины и грэпы^[160], – ешь больше салата – лэтю^[161] – в нем С чуть меньше, чем в апельсине, этот салат у нас называли – «латук». Ешь печенку, фасоль, молока больше, масла сливочного. Больные, как ты, имеют право на особое питание, и я уверен, что ты будешь есть апельсины. В хорошей аптеке _д_о_л_ж_н_ы_ держать миндальное молоко! Тебе должны достать апельсины и миндаль! Я бессилен, что не могу послать тебе миндаля – у меня есть же! – я бы тебе сконцентрированный сок апельсинный посылал! Но посылки не допускаются, с 5 янв.! Мне Лукины прислали поздравительную карточку, а на мое письмо – раньше посланное, с поздравлением, в котором я запрашивал, когда к ним могу заехать, чтобы передать «пасхальные яички» для пересылки отцом Дионисием Сереже – чудесные, с вербочками, с пасхой, с церковкой, – так и не отозвались!!! Очевидно боятся: нагружу Лукина просьбами о доставке. Сегодня, переломив самолюбие, еще запрошу: не м. б. чтобы письмо мое не дошло. Это очень прозрачная «политика» _у_к_л_о_н_е_н_и_я, _о_т_к_л_о_н_е_н_и_я. Ольгуночка, Олюша, Олюшка моя… – иного пути не найду послать тебе. Если бы ты была у меня… все силы, все минутки мои, все чувства мои – всего себя отдал бы, и ты бы была здорова, радостна, счастлива… – ведь ты же меня любишь, знаю. И моя-твоя любовь помогли бы нам. Оля, ты получила мои слова успокоения? Читай их себе, воздействуй волей _д_у_ш_о_й_ – на тело! Ты будешь здорова. Верь этому. Ольга, выкинь из трепыханья своего все темные думы, все сомненья: _т_а_к_ любить, тебя люблю… я никогда не умел… Веришь? Верь. _Т_е_б_я_ люблю, подлинную, сущую тебя, самую сущую, всю, _в_с_ю, со всем в тебе, с трепыханьем, с капризками, с «дерг-дерг», с попытками – невольными – терзать меня, – _в_с_ю, всякую… люблю до… угрызений совести… т. к. ты _в_с_е_ закрыла, и безоглядно! Ты, и только ты, и в этой любви нет никакого «отражения» от _Т_о_й… Та прошла земное, _Т_а_ – оставила во мне благоговение, – _т_а_ любовь. А эта любовь, любовь _т_е_б_я, – пусть это не этимологически! – это такое огромное, глубокое, _н_е_б_ы_в_а_л_о_е… я же не могу себя-то обмануть! И никакой хладной струйки в письме, где «Вербное воскресенье» не было. Перечитай же! Я хотел скорей тебе переписать и хоть этим ввести тебя в воздух детства, когда предпасхальное так особенно чудесно, и потому м. б. мало написал о себе, но я _ж_и_л_ тобой, и только тобой. И… как же томился твоим страданием! Я весь исстрадался, я весь истомился в моленьях, я весь истекал в нежности к тебе, мой ребенок бесценный… моя женщина-дитя, моя красавица, мое лучшее в целой жизни, в целом мире! Ну, чем покажу?.. Ну, жизнь свою отдать за тебя?! – скажи, – _к_а_к?! Я живу, потому что _т_ы_ во мне, как сила живящая, как душа… Я грежу тобой, я только надеждой на тебя живу, только через тебя хочу жить. Олюшенька, я переломил себя, я много был в церкви, говел, – и только грусть смешалась с пасхальным светом во мне. Сегодня я ощущал тебя во сне… о-чень… Олю-ша, убеди же себя, что покойная Оля _д_а_л_а_ мне тебя, благословила, – и я – так ясно, так прямо, так полно, так истинно люблю тебя, сущую, не призрачную, не «образ отраженный», а самую _в_с_ю, душистую-юную, прекрасную из прекрасных, _ж_и_в_у_ю_ из живых, у-мную… о, какую же му-друю! Не ослепленье это, что так зову… – я _н_е_ _з_н_а_л_ никого таких, никого… ты – редчайшая, ты… я, кажется, сжег бы себя и тебя в одном сверхсильном чувстве! Ты говоришь о Сен-Женевьев. Что мне мешало… не знаю. И погода была первые дни плохая, а я хотел быть на могилке – в солнце, – я только 14-го —! – в Радуницу собрался на кладбище. Если бы ты была со мной! Какие дикие мысли у тебя! Мы, оба, с легким сердцем, свободные духом, не укрываясь ни за _ч_т_о, пошли бы вместе к _н_е_й, любящие друг друга, да, да, – и мне не _с_т_ы_д_н_о_ так говорить, – да, _л_ю_б_я_щ_и_е, _Е_я_ волей встретившиеся, – я _з_н_а_ю, что Оля поручила меня тебе, _о_т_д_а_л_а_ тебе, моя Олюша, _т_о_л_ь_к_о_ тебе! И это мне не в смущение, а в радость – было бы прийти с тобой на ее могилку и сказать – «вот, мы пришли к тебе, к останкам твоим земным, как к священной памяти о тебе-земной… – благослови же нас!» И поверь мне, Олюшенька, Оля _о_т_т_у_д_а_ благословляет нас. Она же знает, что нет лучшего во всем свете для ее Вани… она оставила все земное, но она благословляет его для нас. И как ты могла подумать, допустить тень думки, что я смутился бы явиться вместе с тобой к ее могилке! оставить тебя у ограды?! _Ч_е_г_о_ я могу смущаться? Что так сильно, по-земному, люблю тебя?! Что ты для меня _в_с_е_ теперь _з_д_е_с_ь?! И _т_а_м, Олюша, мы будем все, вместе, другой сложности, нам неясной, но _о_д_н_о_й_ Души. Эта любовь, земная, любовь смешанная со страстностью, с пылом _ж_и_з_н_е_н_н_о_г_о_ начала во мне, с земными планами _п_р_о_д_л_е_н_и_я_ в жизни _н_а_ш_е_й_ душевно-телесной сущности, – если бы осуществилось!!! – она повелительна, эта любовь: она возникла из совпадения наших душ, из их _в_с_т_р_е_ч_и_ и из слияния их – влечения непреоборимого. Это такая сила, перед которой бессильны все мои опасения, что я тебя не стою, что ты, увидя меня, разочаруешься… – а, пусть, пусть… но я не могу тут ничего… я одно знаю, одним живу – я _л_ю_б_л_ю_ тебя. И ничто не в силах это изменить во мне, и я открыт тебе весь, я ничем себя не прикрываю, я весь твой, недостойный пусть, но я твой… И ты это знаешь. И я не хочу объяснять тебе твои сомнения во мне, в моем к тебе чувстве… – Твои два предыдущих письма, от 1 апреля²⁸² и 6-го, – сегодняшнее было от 4-го, Великая Суббота! чудесное! – полные грусти, сомнений, меня опечалили вчера… за тебя, родная, глупка моя чудесная… цветик мой чистый, трепетный, – ах, как ты дорога мне! Ольгуна, оставь эти сомнения, они лишь мешают тебе окрепнуть. Ты – должна жить, пойми – ты _д_о_л_ж_н_а! Я в тебя верю, ты должна писать, ты будешь писать… и ты, пока я жив, будешь мне другом вернейшим в моей работе, в моих заботах о книжном моем… – Разговоры об экранном – все, конечно, о _б_у_д_у_щ_е_м, для русских зрителей. Это все предположения и планы. «Чашу» здесь, конечно, нельзя поставить, ни-как… – она не может _ж_и_т_ь_ и создаваться на здешних экранах. Нужна родина, нужна огромная сила – _к_т_о, кто бы мог дать Анастасию, – «без слов»?! Тут нужна – _с_и_л_а, и какая ду-ша! В «Няне» материалу на два – три фильма… Да у меня есть один маленький рассказ – ты его знаешь… «Трапезондский коньяк»? – вот была б фильма-то! До чего же необычайный, по исключительности сюжета! Если не знаешь, я тебе перепишу и пошлю. Скажи. Ольгунка, если бы ты была сейчас здесь… я бы, кажется… утратил себя от счастья… залил бы тебя таким солнцем нежного _с_в_е_т_а, какой в моем сердце… ослепил себя твоим светом, твоими чарами взгляда… – у меня в мыслях мешается… я так полон тобой! Умоляю, деточка светлая… найди в себе волю выздороветь! Ты органически здорова, не думай о болезни, ее нет: есть большое недомогание. Тебе растревожили осмотрами ткани и сосуды, м. б. даже и поцарапали катетерами, – только будь осторожна! Не напрягайся, пей здоровье, внушай, что пьешь его: молоко пьешь – говори – я набираюсь сил, ешь больше зелени, – отыщи же пути достать и апельсины, и миндаль… надо пить такое, что не раздражает почечных тканей, – избегай соли, т. е. не абсолютно… но я не знаю… кажется, можно с успехом есть лук? правда? Пей воды, – ах, Ольгуша, чем бы мне содействовать..? Я рад, что мог цветами тебя поласкать, киска моя. Твои душистые гиацинты отцвели. Но мотылек декабрьский – доцветает, еще свеж. Это редкость. Ну, Ольгунка… я тебе на твои два письма не ответил… – отвечу. Конечно, эти твои сомнения во мне, эти «пени» на меня… – все это от горестного и так мне понятного самочувствия твоего. Ты будешь весела, будешь цвести, петь, и тогда твой Ванюрочка станет в тебе таким верным, таким близким, таким ясным, таким неизменным..! Я _в_с_е_ сказал тебе о моем к тебе… и ты знаешь это: большего мне нечего сказать: ты – _в_с_е_ мне, – нет слов, мое к тебе полней, сильней их выразительности. Ты лишь сердцем все дополнишь, и _з_н_а_е_ш_ь_ сердцем. Твоя рубашечка… – я ее _с_л_ы_ш_у… я ее целую, как святое. Ольга, я не могу, не смею доверить слову на письме все то, что во мне к тебе… это _н_е_ высказывается… _э_т_о_ – дается, и только так, _т_а_к, _б_е_з_ _с_л_о_в, берется. Сердцем, чувствами, объятьями, силой, огнем любви… – не только страстью, но неизъяснимой нежностью, таким ласканьем души, чего никогда никто из самых чутких к слову не мог выразить и дать понять. Не мешай здоровью наполнять тебя, стать сильной, – тревогами и сомнениями, и грущеньем не мешай. Крепи себя верой, что будешь здорова и счастлива, заставляй же себя радоваться больше, – не знаю, как тебе, – думаю, что то же! – но для меня _т_в_о_я_ _л_ю_б_о_в_ь_ – Свет Господень, Милость Его, радость жизни на моем пепелище. Я снова принимаюсь за «Пути». Вот ты удивляешься, что мне льстит, что нерусские люди принимают, понимают кое-что в моей работе, книге. Да, не спорю с тобой: м. б. это и наивно, но это мне и приятно: _д_о_х_о_д_и_т, _б_е_р_е_т, – мой дух, стало быть, за-ра-жа – ет! Ну, вот, – тут, конечно, какой-то «пережиток»… но когда я слышу, что произвело «Богомолье»²⁸3 в сердце вел. кн. Владимира… – мне приятно. Даже в сердце таких, казалось бы, дале-ких от «простоты», от «уюта» русского… таких «внешних» людей, да еще н е видевших родины, как этот великий князь… – _н_а_ш_е_ _т_в_о_р_и_т… – это мне знак верный: значит, _н_а_ш_е_л_ всечеловеческое, смог показать, захватить – это же мне приятно, это меня подгоняет, я _в_е_д_у… и к доброму веду, во что я верю: в _ж_и_в_у_ю_ душу родную, в _ч_е_л_о_в_е_к_а! Неудивительно, что ты, мудрая сердцем и умом, и всем в тебе, меня полюбила за _м_о_е: ты – редкая, ты – другой «я», ты – _м_о_я_ же _в_с_я… – я счастлив, я безоглядно счастлив… – и я так свыкся с этим, как с собой. Твоя оценка, твоя хвала – истина для меня, и благословение. Я же от тебя черпаю силу-веру… – да ты знаешь. Но когда «блудные сыны» приобщаются от моего слова-чувства… как же мне не радоваться! А ты – _м_о_я, _в_с_я, во мне, ты же – _с_а_м_ я, больше, но это не передать. И как неверно, – ты сама не веришь! – твое «ты не считаешься с моей оценкой!» «Мало тебе моей оценки?» Откуда ты это?! Ольгушка, я тебя так люблю, что и не хочу думать, что ты это всерьез… это от твоей горечи, от временного в тебе недомоганья… нет, ты знаешь, какой я к тебе, как ценю, люблю, чту, как преклоняюсь, – до «коврика»! Наступи, – поласкай. О, киска, рыбка, нежка… трепетка бедная, слабенькая моя, больнушка… – будь же веселой, радостной, просветленной, драгоценкой, _м_о_е_й_ _в_с_е_й_ Олюшенькой! всей – во мне, ко мне, со мной, обо мне, – и всегда – _с_а_м_о_й, _с_в_о_е_й, – я в восхищении от всего в тебе, даже от… сердитки-тебя! Твой дар сестренке… «орхидейное действо» – ты, _в_с_я_ ты! Вот она! Ольгуночка, Олюша, Оля… – _в_с_я_ ты, _в_с_е_ понимаешь до… «любования собой», но какого же чи-стого, светлого, радостного «любования». Не будем к этому подходить, как в «Лествице» своей делает Иоанн Лествичник с предельными достижениями святости, где находит тень-оттенок «греха»²⁸⁴: это сверхуглубление – скажу – вниз-углубление! – все изничтожает, «режет», анатомирует до того, что остается пустота… – недаром же опытные старцы не дают молодым инокам читать это «достоевское» творение! Не буду копаться в подчувствах, какие несомненно боковинками тебя щекотали в этом «движении»… – ты прекрасна! И каким же счастьем затопила ты эту малютку-сестру! Поцелуй же ее за меня, – хоть в мыслях! Великую _с_л_а_в_у_ оставила ты в клинике! Вот _к_а_к_ ты еще умеешь _т_в_о_р_и_т_ь_ и отворять души! Молодец, Олька! Дай же всю тебя, все в тебе исцелую, хоть ты и не позволила бы. Даре-ная ты моя… Олюшка, сердитора, капризуля… страдалица моя милая, птичка трепетная… – о, дай прижму тебя к сердцу, мое дитя святое! Губки, глазки… пальчики… восковочка моя, бледнушка, фиалочка-ночнушка… июньская моя… о, моя «после ливня»! Так ты тонко-душиста… душой душиста, телом… вся – ароматная, кружащая, берущая, влекущая к себе…. поглощающая всего… до бессознанья. – Прости, я был неправ в суждении об о. Дионисии, ты же его лучше знаешь, и не могу возражать. Ни с кем о тебе не говорю, тем более с Ириной! Ни-когда. О тебе не говорить надо: ты взглянешь, осияешь – и – поведешь. Я тебя в себе храню, как святое «пасхальное яичко». Ах, исцеловал бы твою руб…..у! Теплую твоим теплом, твоим дыханием. Прости, безумствую. Твой – Ванюрка

[На полях: ] Оля, хоть кратко – чаще извещай о себе.

От И. А. ни строки 2 года!²⁸⁵ Видел его во сне: он очень полный и говорит: я знаю средство быть здоровым. Не болен ли он с Натальей Николавной?!²⁸⁶

Будущую Пасху – _в_м_е_с_т_е, да?!

Недели 2 тому видел тебя: ты сидела у стола при лампе с зеленым абажуром, одетая, будто едешь в Schalkwrjk. Немного худенькая. А «сизая» – совсем бледная.

Перед болезнью видел тебя полной и краснощекой, одетой в розовое-голубое. Я тебя поцеловал в спинку, у шеи. Ты была такая «вкусная»!

Сообщи, что же случилось с А.? Или не хочешь… почему? Поцелуй маму и Сережу. Спасибо им!

132

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

16–17.IV.42

Олюшенька, родная моя девочка, получил твое письмо от 3-го, отосланное 7-го. Не падай духом, вернешь и силы, и свежесть духа, и радостность. Я крепко верю, и ты, береженая моя, верь. Это благо, что «селюкрин» у тебя, без колебаний принимай его. Как раз и назначают его, как лучшее восстанавливающее силы средство, парижские госпитали выписывают из «Биотерапии» килограммами. При потерях крови, при анемиях – он дается. Никаких противопоказаний для него нет. Ну, проверь у специалистов. Он готовится из свежей бычьей крови, удаляются все «трудные» для пищеварительного тракта ингредиенты и высушивают кровь при давлении, в низкой температуре, так что витамины не разлагаются. Проверь, прочти бумажку при коробке. Проверь же у врачей! Ничего удивительного, что ты ослабла. Нагонять потери всегда приходится очень медленно. Молодец Капеллен, что не пустил домой: ведь он понимает, что надо беречь сердце! Каждое малейшее движение, пальцем даже, при такой слабости, – недопустимо. Не слушай глупых советов – надо вставать, от лежанья слабость хуже. Чушь! Само тело хранит себя – тебя – его инстинкт тянет тебя в постель. М. б. надо порой принимать и камфору – особые пилюли «солюкамфр» – в Париже лаборатории М. Делялянда. Подобное есть, конечно, и в Голландии. Ну-жно. Кроме сего, необходимо, чтобы доктор выслушивал сердце, м. б. надо принимать укрепляющие его мышцы, обычно «адонис верналис». Олюша, в 37 г. я, должно быть, потерял мно-го крови, когда почти был на краю жизни, и адоверн мне очень помог – спас. Ты – молодая, сердце у тебя здоровое, но надо знать его работу и помогать ему. Надо укрепляющие средства, и питание вволю. Не допускаю мысли, чтобы тебе, как больной, отказали в праве на апельсины, грэпы, миндальное молоко… – _е_с_т_ь_ они и в Голландии! Ешь больше салата – «лэтю», по-русски звали «латук». Но ты _в_с_е_ знаешь. Пей молоко, как можно больше сливок, масла и прочего. Никаких усилий! У тебя, кроме потери крови, нервная слабость, надо, м. б. стрихнин, для «вздергивания»? Ты столько перенесла _в_с_е_г_о! Надо и «вздергиванье» – стрихнин, но надо и успокоительное, – бромоны. Никаких усилий, волнений! Мне каждая строчка твоя – свет, но умоляю, не утомляй мозга, я удовольствуюсь хотя бы строчкой о твоем состоянии… милая моя, ножки целую твои, молю! Береги себя, Олюша, лежи, ни о чем не думай, – я весь с тобой, весь только о тебе, только тобой жив! Слабенькая моя детка, не грусти, что поблекла, «постарела», – !! – ты-то?!! – опять расцветешь, поверь мне. Ты для меня, какая бы ни стала – ты мне дороже всего на свете! Я бы все отдал, чтобы тебя осветить верой в здоровье, в радости жизни, которые будут, будут для тебя! Олюша милая, знай крепко: не «отражение» Оли ты для меня: ты – _т_ы_ для меня, самая сущая, самая реальнейшая Олюша, не отражение Дари: я _т_е_б_я_ боготворю, несу в сердце, _т_о_б_о_й, подлинной Олюшкой моей, живу… Ну, что значат слова, уверения, – если бы ты сердце мое видела!.. Но ты его знаешь, и твои сомнения – яд, он только ослабляет тебя! Или ты так мало веришь мне?! Но что же мне тогда делать, не повторять же все те же слова, – они бессильны. Не делай же мне – хоть и невольно – боли, при таком моем бессилии словами тебя уверить! Ты сердце свое спроси… самое глубочайшее в нем… – я верю, что оно тебе правду скажет, – и ты уже знаешь ее, эту правду, – _к_т_о_ ты для меня. Помни: _б_е_з_ тебя я не хочу жить, и _н_е_ _б_у_д_у! Ты мне дар священный, и я храню его, как дар Милостью Божией. Больше у меня нет слова.