Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 59 страниц)

157

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

15. VI.42

Милый Ванюша!

Тотчас же пересылаю письмо Сереже, чтобы он тебе переписал, составленное мной письмо, как ты указал. Только я не знаю, хорошо ли вышло. Как у тебя дела с чтением? Я ничего не поняла, что ты мне говорил о «Путях Небесных»³⁷⁰. Почему «поставить себе ловушку на „Пути“»? И, главное, в какой связи «Пути» с поездкой твоей? Или ты «закабалив» себя, как ты говоришь, для «Путей Небесных», не сможешь поехать. И рад? Дай Бог тебе всякой удачи! Обо мне не волнуйся: я, слава Богу, здорова. Опять хожу-брожу. Гостей никаких не было и не будет. Я и о. Дионисию отказала. Я пока что очень еще устала. На первую часть твоего письма (через С.) я не отвечаю³⁷¹, но не потому, что мне _н_е_ч_е_г_о_ сказать, а как раз именно потому, что, м. б. слишком много есть чего сказать. Для того, чтобы быть понятой надо очень много говорить, а я это не умею в письмах. И потому лучше вообще не трогать, да к тому же я и слишком всеми такими вещами волнуюсь. Иногда ночами не сплю, стараясь постичь тебя. Пушкина, Тютчева и Достоевского считаю во всем этом очень близкими себе и у них не вижу никаких вопросов. Иногда меня убивает твой взгляд на меня (в некоторых вопросах) как на ребенка, и тогда опускаются руки… И все-таки каак же это не так! Хочется верить, что когда-нибудь ты поймешь меня и сможешь выслушать серьезно. А пока… остается потерпеть и помолчать, понабраться равновесия души и не быть кипятком. Это мне не полезно, очевидно. Почему-то Марина, видимо, дольше остается? Кто ее «провожатый»? Если это ее Виген³⁷², то – редко-благородная, чистая личность. Стоит ли еще его сама М[арина]?!

Розы твои чудесны!.. Но шлю одну.

[На полях: ] Как твое здоровье? Будь здоров, душенька! Жду тебя и не смею верить!

Думаю, что скоро напишу еще. М. б. завтра же. Целую. Оля

158

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

16. VI.42

Ваня мой родной, бесценный друг мой!

Не могу собрать мыслей, чтобы охватить в ответ твое письмо от 8-го (* Кажется, я тебе 8-го тоже писала?). Во мне все куда-то стремится. Впрочем, это – мое основное: все куда-то мчусь!.. Ваня, ты не обращай внимания на «открытки от 27-го». Это вовсе не значит, что я душой опустошаюсь к тебе. У меня бывают полосы усталости. А в данном случае, видимо, даже просто спешка. Тогда, помню, был сумасшедший какой-то мой период угара… что ли. Я тебя тоже видела, как наяву… Я это старалась даже погасить. Ну, и естественно, что приходила другая полоса… Знаешь: мой давнишний друг, Иван Семенович Морев³⁷³, он так прав был: «напишите мне, пожалуйста, дорогая Оля, но только тогда и в том случае, когда душа Ваша снова захочет говорить с моей, только такие письма ценны мне от Вас, и их жаждет душа моя». Это было в 1923 г. Мне не было еще 19-ти, а ему? – думаю, что за 60. И я знаю, что у него было «нежное чувство» ко мне, а я-то влюблена была вполне, – носила его скрипочку и шла за ним собачкой верной, ловя каждый жест его, не только слово. «Вот перед тем, как написать Вам, я играл, [1 сл. нрзб.]^[183] на рояле народную нашу песню (слова обычные, грусть покинутого любимым человеком), и мне казалось – что и сам я покинут, оставлен милой, любимой, родной душой…» Иван Семенович понимал, что бывает, когда «душа просит» больше обычного… Конечно, у нас с тобой еще и другое. Я изнываю без твоих писем, всяких, пусть даже и злые (если бы были!)… Но не кори, если иногда душа поприпряталась… У тебя тоже бывают «пустые» открытки! Да! Даже у тебя, Великого Ивана Сергеевича Шмелева! Подумай! Бывают (именно открытки), когда прочтешь и грустно станет, что вот она была, взяла очередь свою у письма, стало быть ждать, ждать… потому что она, открытка, ничего не дала… бывает, Ванёк. Я пустею часто… Я это знаю и этим томлюсь. Но чаще другое: вот вчера, я писала тебе, но не послала письмо, недовольна осталась и послала открытку. Странно: я настолько переполнилась всякими чувствами и чувствованиями, что не могла ни на чем остановиться. И т. к. письмо все-таки нечто очень ограниченное, то и получилось, что-то уродливое, «кривое зеркало» того, что рвалось во мне. И твое сообщение о хлопотах о приезде, и твое серьезное, то, о чем с Мариной, и многое другое… Во мне всхлынулось всякое… Радость твоего сдвига на поездку (* не верю, что приедешь. Не знаю почему, – не верится. Уж очень ты брыкался все время.), чувствование тебя на чтении, волнение за это чтение, разговор твой с Мариной… Я все вообразила так ярко, что мне казалось, что я чуть ли не на вокзал тебя должна встречать ехать. И доминирующим над всем… эта моя несчастная хворь… Я хочу то, и другое, я тороплюсь, я стремлюсь и… должна все _т_а_а_а_к_ тихонько… Я хочу быть сильной, здоровой, молодой, веселой, а на самом деле: «осторожно! ты еще не совсем здорова!» Этот полет предельной скорости в душе, – и эта черепашья поступь в – яви! Да! Вань, я ХОЧУ писать, но _н_е_ _м_о_г_у! Я рвусь, вся лечу, [но] хозяйство, болезнь, суета!.. И мое страдание от этой дисгармонии беспредельно. Пойми же! Ну, нет никого, на кого бы я еще кроме мамы свалила бремя хозяйки. Все же есть хотят! И как все трудно. Ну, если бы здоровье, то я бы чуть свет вставала, управлялась бы… Хотя не знаю, нужен «досуг»… Покой, и даже лень… Именно лень. Я не могу сказать себе: «от 2 до 4 у меня есть время, мечтай, Ольга, пиши!» А вот как раз и не захочет Ольга мечтать. И будет все это похоже на здешних: «давайте веселиться!» Ах, чего я тебе жую, ты же все это знаешь. Мне до безумия хочется уйти из повседневщины, но я не могу!

Я тебе никогда не писала об этом, но скажу, что меня, например, ужасно убивает, что все на маме. Она не ропщет, но ей это не под силу, я знаю. И когда я пишу иногда, то у меня сосет червяк. Этот же червяк не позволил мне и в Художественной школе доучиться за границей. Понял? Мужчина – другое дело. Мы же – Марфы³⁷⁴. Кто же вас накормит? Моя трамбовка – недоразумение, она больше ломает, чем помогает. Пищат цыплята, их 24 шт., куры, кролики, телушку опять работники довели до болезни. Ни на кого нельзя положиться. Я действительно не знаю, что мне делать. Посоветуй! Невозможно найти прислугу. Вот хорошо бы нашу, какие были у нас в России… Она бы все у меня взяла в свои руки, освободила бы, дала бы волю… (в смысле свободы). У меня такая жажда одинокого (* Это не значит, что я и без тебя тоже думаю при этом «одиноко». Я не ощущаю возможности встречи с тобой, потому и хочу хоть одной отдохнуть. Я этого «одиноко» хочу для трудов, для мечты, для ухода из всего суетного. Ты это поймешь.) отдыха, «давно завидная мечтается мне доля, давно, усталый раб, замыслил я побег. В обитель дольнюю трудов и чистых нег!» О, как это понятно мне! В это воскресенье я в слезах (покаюсь тебе, что плакала), даже рыдая, говорила золовке³⁷⁵: «мне хочется одной, в тишине отдохнуть, я не поправлюсь, я устала…» У меня была усталость от этой негармоничности: этой спешки души и беспомощности наяву. И когда так бывает, то я впадаю в тоску, что не поправлюсь… Мне не терпится тогда, хочу скорее быть здоровой. Но ты не волнуйся, я очень «минутная», я предаюсь всегда страстно и гОрю, и радости. У меня нет границы, в чувстве. И когда мне тошно, то действительно до предела, до смерти. И тогда все мрачно. Но уже через 1–2 часа, я могу очень радужно смотреть вперед и радоваться простому кваканью лягушек. И меня немногие понимают в этом. Вот, например, мама этой моей структуры не понимает. Мне кажется, что они считают тогда мои переживания несерьезными, если они так же мгновенно проходят, как мгновенно и появляются. Но это не так. Я так сильно переживаю, что, если бы да это продлить, то не хватило бы человеческой возможности пережить даже. И как трудно жить так! Я могу ужасно сердиться, отрицать все, что является объектом гнева, до смерти страдать. Но если я узнаю, что я не права, что я ошиблась, то мгновенно все проходит, я могу на коленях просить прощения. Но не переношу неправды. Никакой.

Ну, довольно! Да, молодка в бусинках… чем-то сходна! У меня бывает такое же чуть не помешательство на безысходности. Будто весь мир вокруг меня запетлялся… А все так просто на самом деле! И мне хочется, до страдания хочется, к старцу… Я давно уже собираюсь. Но где они? Одного знаю. Писала в 1940 г. Телеграмму послала ему… Война отрезала его… Мне кажется, что мое «паломничество к старцу» (оно в душе у меня) происходит именно совершенно точно в таких же состояниях души, как у «молодки».

Меня мучает одна картина… Хочу писать, красками. Я видела сон… Опять сон! Но что же делать, коли я во сне живу. Удивительный сон… И такой пластически-красивый… Художественный сон! Какой свет, какая игра света, какой символ, какое настроение! Я все еще в его обаянии. Как нежно мог бы его дать Левитан, как трепетно – Васнецов (В России, знаешь, я работала на переписи однажды под руководством некоего Васнецова, родственника художника, кончилось довольно лирически, он был очень влюблен.)³⁷⁶, вероятно, «дыхательно», как мистерию – Врубель. Нет, это тема для Васнецова… Так чувствую. Да, Врубель тоже дал бы, но «беспокойно»… а этого нельзя… Хочу сама попробовать. [Нет] только уменья. Горит во мне и просится наружу много, много… И разбивается о… неуменье? Правда, Ваня… И «н_е_ _р_а_д_и_в_а» я. Это тоже правда. Без напора. И воли мало. Постоянства в работе, при неуспехе нет терпенья. Что-то от «молодо-зелено», – хотя и не так уж молодо. Что-то «бродит». Кобылица молодая?³⁷⁷ М. б. ты и прав… Я хочу узнать себя! Не для честолюбия, а для того, чтобы узнать, могу ли что дать другим. Я очень издергалась душой. Ах, если бы увидеться с тобой, – все бы сказала… Но, пожалуй, ты-то как раз мне и не судья. Ты же _с_о_з_д_а_л_ меня! Смотреть будешь через свое создание. Хочу И. А. увидеть. Неужели никогда больше не доведется? Хочется исповедоваться у такого, как он. У ног старца молча все выплакать и все открыть… Где старцы? После войны уйду домой, если жива и здорова буду. И, заметь, без всяких предпосылок. Если бы ты знал, какой сон это был! Но я его дам тебе в искусстве, – не иначе! Но знай, что я проснулась от слов: «я понимаю, как „это“ видел Шмелев, почему любил он это, и почему так описал». Я плакала во сне, хотела осушить слезы, чтобы еще разок взглянуть и… когда взглянула, то… все исчезло… Я проснулась.

Я говорила это не сама себе, а кому-то, и потому не «Ваня», а «И. С. Шмелев». Этот сон привиделся мне на утре, между 1/2 8–9 часами. А ночью пела я «на реках Вавилонских»³⁷⁸. Тоже очень пластический сон! Ваня, розы твои чудесны. Посылаю одну, далеко не самую лучшую, ибо та не вошла бы в конверт. Все, полученные мной цветы, уже увяли, – только они стоят нетленны! Обнимаю тебя в них…

[На полях: ] Посылаю укропу свежего, пощипли в суп за мое здоровье!

Не думай искать «Трэфль» для меня! Рассержусь! Серьезно, Ваня!

Ты прав – нужно тебе продолжать, а мне _н_а_ч_а_т_ь. Ну, хорошо, отступи от меня на время, как ни больно. Твори, Ванечек. Я понимаю. Но, увидимся сначала!?

Ну, Ваня, милый, не хватает бумаги опять. Жажду, жду, жду твоего ответа на мое письмо 27-го V. Перечти его и напиши. Или ты его засунул и трудно найти? Поищи! Приезжай, дружок! Я чувствую себя хорошо. Хожу. Берегусь. Мне статья Ивана Александровича о тебе – не новость, я это знала! Он тебя еще и не так хвалил.

Целует тебя твой Оль-Оль

159

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

17. VI.42

Ванечка, счастье мое, мне так тревожно-трепетно: все думаю о тебе. Почему-то трудно собрать себя. Твое письмо от 8-го чудесно. Жду и жду ответа твоего на мое от 27-го V, как ты обещал, а сама не знаю уж, что я там писала.

Я так всколыхнулась вся душой, вся трепещу, горю от одного твоего обещания хлопотать! Приедешь ли? Когда? Господи, чтобы было все благополучно! И… хоть бы мне остаться здоровой! Я так теперь особенно боюсь заболеть, – приедешь, а я хвораю. Вот был бы ужас! Как обидно мне, что возобновилось это: я так хорошо поправлялась. Но, Бог милостив, м. б., теперь пройдет! Я тааак осторожна. Ты спрашиваешь, почему не сплю калачиком, – да все потому же: боюсь вреда почке. Ты не представляешь, до чего я берегусь, и вот… все-таки. Сейчас у меня была «с визитом» сестра Фаси³⁷⁹. Рассказывала, что у нее тоже такое было. Целый год мучилась, но даже доктору не говорила, а только про себя таила. Недавно она тоже очень болела, но только иначе. До чего же надоел холод и дождь. Кажется, никогда не будет тепла. А как хочется! Ты пишешь – «жарища». Если бы она пришла! При солнце вся жизнь лучезарней как-то. Ах, Ваня, неужели мы увидимся?! Мне что-то не верится! Сейчас так хорошо поют дрозды в дождик. А утром какая-то пичужка все кричала: «пиить – пиить!» Будто пить просила. И знала я уж, что будет дождик.

18. VI Продолжаю. Ванюшечка, солнышко мое любимое, единственное! Сегодня так я тобой взволнована. Все думаю о тебе. Как-то ты, что делаешь, что думаешь? Как живешь? Господи, если бы можно было, как бы радостно я тебе всего послала, чего у меня много. Зелень ты достать можешь? Здесь трудно. Но с моего огорода (именно моего) все я имею. Только огурцов и томатов еще, конечно, нет. Все бы я тебе послала! Ах, молочка хорошего, густого! Куры – (тоже мои и мамы) – плохо стали нестись. И надо много доставить яиц государству, хотя и не получали мы карточек на корм им, а от себя уделяли. Боюсь, что не соберу норму. Цыплятишки растут. А кролики умирают, – три уже умерли. Давали какой-то шприц^[184]1, но не помогло. Мы прямо исстрадались душой с мамой. Она прямо идти утром к ним боится. Ну, расписалась я о хозяйстве, а совсем это не то, что меня всю заполняет. Я была сейчас у всех этих зверюшек, – потому и пишу! Ванечка, роднушечка ты мой! Что? Что я могу для тебя сделать?? Я так бессильна… и так хочется для тебя что-нибудь сделать! Как счастлива я сознанием, что ты где-то думаешь обо мне! Как недостойна я твоего такого чувства! Розы твои я утром и вечером целую, – они чудесны и… _с_в_е_ж_и!! Сегодня 10-ый день, а они все свежи и благоуханны! Вот, «от сердца»-то! Я выну их сегодня из воды и дам засохнуть. Я сохраню их. Все цветы, которые я получила, уже увяли, только они красуются. Мне масса радости в них, но, Ваня, умоляю тебя, никогда не делай этого больше: не балуй меня, не надо, прошу, это меня так смущает! Пошли один цветочек в письме – довольно! Разве надо эти роскошные траты?? Умоляю тебя, Ванюшечка! А то я буду сердиться! Теперь такое время, что роскошь – грех! Не спрашивай меня ни о каких таких баловствах, – я не отвечу все равно. Не выдумывай искать «Трэфль», – это же я для тебя писала! И шелковых настоящих чулок я теперь тоже не ношу, – это luxus^[185] не по времени. Не хочу! Не потому, что не могу достать, а потому, что именно не хочу! Ну, голубчик, не надо! Я каждый день живу тобой… Вчера попробовала твои грушки… Меня убивает, что я не могу тебе ничего послать. Рубашка готова, а послать не с кем! М. б. будет M-me Boudo? Напиши тогда заранее! Или, м. б., ты сам приедешь? Я не могу поверить, я даже боюсь думать… Господи, как бы это было просто все в былое время!! Но, видно, так нужно! Сегодня Сережа мне прислал копию своего письма по-немецки для тебя³⁸⁰. Я просила его послать заказным. Ваня, напиши мне обязательно, знаком ли ты с «пассией» Марины?³⁸¹ Кто этот «провожатый» Марины? Это редкостный по душе человек. Не он ли заходил к тебе с ней? Такой маленький, «вихрастый» какой-то, может быть «кипяток» и «зацепка», но дивный по душе и сердцу. Армянин, но русский больше, чем многие русские сами. Это воистину кристальной души человек! И еще скажи одно, и не забудь ответить: фамилия Охтерлони³⁸² в России, вероятно, ведь только одного рода? Или были представители и других «ветвей», не только семья О. А.? Мне это очень надо знать. Странные бывают случаи в жизни. Ответь! Остался ли кто там из мужской линии?

Как дела с твоим чтением? Как я бы хотела быть в зале! Господи, как бы хотела! Тихонечко бы, чтобы ты не видел. Ах, Ванечка, как люблю я тебя! Браню себя, за то, что не умолчала о своей болезни, повторившейся 29-го мая, ты мучился верно? Но мне невозможно было не сказать тебе, – мне легче переносить с тобой вместе. Да и не могла соврать, сказать «здорова». А то бы больше и не верил. Но теперь мне больно, что ты опять, наверное, «в миноре»? Ты не тоскуй! Бог даст, пройдет. Теперь жду ответа от Шахбагова («кавказца»), он очень трогательно-заботлив. Получила письмо от его жены³⁸³ (большое, вежливое, но сухое) и от него, маленькую приписку, но очень сердечную и глубоко-«докторскую», – но они скрестились с моим описанием последней болезни, и потому там только его вопросы и вопросы, уверенность, что, наконец, что-нибудь да найдено и т. д. Мне бы хотелось к хорошему интернисту, поговорить о сосудах. М. б. какие-нибудь спазмы? М. б. кальк^[186] надо принимать? Салатов я ем множество и, думаю, что вся провитаминилась. Солнца мало, – вот досада! И что за лето?! Холод! У вас тепло? Был ли ты с Серовым на прогулке за городом? И удачно ли? Понимаю, как тебе не хватает леса, полей, воздуха! Ты же весь от природы! От _н_е_д_р! Да, верно! Ах, Ваня, ты писал, что твоему другу (кто он? все хочу знать!) хотелось бы иметь выдержки из письма ко мне о творчестве. Переписать тебе для него? Я сделаю это с радостью, если ты хочешь! Напиши! Напиши мне, кто твои друзья, познакомь же и меня с ними в твоих письмах! И я их тоже полюблю. Я и твою караимочку люблю… Она мила, внимательна к тебе, – мне радостно это! И другая, единоверка, тоже. Все, что мило, добро и ласково к тебе, – и мне мило. А как «Арина Родионовна»? Давно ты о ней замолк. Где сейчас Марина? Уехала? Помогли ли ей врачи? Ты не знаешь, служит она где-нибудь в Б[ерлине]? И где? Она работала раньше в лаборатории, куда я хотела перейти от невыносимости своего шефа. Довольна ли она? От И. А. давно опять ничего не имею. С. сегодня пишет, что он ему (Сереже) писал; обещал С. привезти письмо. Мы их всегда сообща все читаем. Им трудно материально, кажется, но как-то перебиваются. Как он выражается: «к_о_р_м_и_м_с_я». Ужасно, что в силу условий почти, я не могу им ничего послать. Ведь это же для нас русских самое светлое счастье, хоть чем-то, хоть чуточку, облегчить жизнь таким людям. Я даже цветов не могла ему послать на Троицу, а он их так любит. Хоть бы радость маленькую, малюсенькую доставило. Запрещено было. Ну, ничего не поделать. Обидно только и больно, что на насущные вопросы дня уходят и силы, и время, а сколько бы дал людям И. А., если бы у него взять все эти мелочи жизни?! А Т_ы? Хоть ты и «брыкаешься» и уверяешь меня, что хождение за молоком даже тебе полезно, все это так, – но… хорошо и полезно пройтись, если это по своей воле, а не обязанность, которую ты должен и во всякое время и во всякую погоду выполнить… И все эти посещения, звонки, все мелкие заботы дня одинокого человека… Я-то знаю ведь! И. А. не один, но Н[аталья] Н[иколаевна] – ничего не делает. Ты знаешь, какая она? Она вся для духа, а И. А. помойные ведра за нее по лестнице выносил, чтобы «Талочку», «барыню» никто с ведром не увидел. А он мог! И мы все это позволяли (хоть мы лично и Квартировы по мере сил кое-что и старались)! Позор нам! Он и в магазинах все закупал, чтобы она не наткнулась на какое хамство (которого было вволю). Я ломала голову и все еще ломаю: неужели мы это не можем изменить? Почему мы все так мало заботимся и радеем о наших служителях духа? Господи, да ведь тебя, осиротелого без твоей Ольги Александровны, должны, обязаны, окружить всем, всем, теплом, лаской, взять все заботы от тебя!.. Ах, конечно, есть такие, которые заботятся, я знаю, но все это носит случайный характер. Надо бы организованно все это устроить. Наладить все. Мне больно, что я ничего не могу тебе сделать и в хлопотах о поездке. Только еще лишний балласт тебе. Я бы хотела всюду сама за тебя бегать, достать визу, достать билет, взять такси и подъехать к твоему дому за тобой: «Садись Ваня, и поедем!» Чтобы все, что тебе надо было, – сводилось бы к только _п_о_е_х_а_т_ь! И все же это было так возможно! Почему я никогда не была в Париже? Не понимаю. Я однажды чуть-чуть не уехала. Для меня это было буквально: пойти на вокзал и сесть в поезд. Никаких виз! И я однажды совсем было решила прокатиться. Были льготные поездки почему-то, и за 33 гульдена можно было ехать туда и обратно II кл. даже. Почему не поехала? Не тянуло ничто. О, если бы теперь! Ну, что себя дразнить! Ванюша, я поисправила рассказ свой о говеньи³⁸⁴, – м. б. прислать его тебе? Дружочек мой, Ванюша милый, ласковый, родной мой!

Ваньчик? Ты любишь укроп? Посылать тебе его, чтобы каждый раз в суп его сыпал? И если он засохнет, то это тоже ничего, – я его на зиму всегда сушу. Я в каждом письме буду посылать. Я очень его люблю. У меня почему-то с ним связано воспоминание о пароходе, обедах в рубке, о воскресеньях (верно в пироги рубили его?), не знаю, но всегда какое-то радостное чувство, когда его слышу. Кончаю уже в 2 ч. дня. Розы твои дивные я вынула из воды, – _н_и_ _е_д_и_н_ы_й_ лепесточек не упал, они чудесны! Раскрылись и застыли. Я их связала и повесила у окна своей комнаты сушиться. Ванечка, мой любимый, тебя в них буду видеть, тебя ласкать глазами, обнимать всем сердцем. Пиши мне! Я так жду! Ванечек, для «Путей Небесных» претерплю и редкость писем. Я не смею тебя уводить от твоего Святого! «Пора, мой друг, пора» – сказал ты, а мне стало чего-то тоскливо. Но я понимаю! Правда!

Ты пишешь? Что? Почему никогда ничего об этом? Или это спрашивать нескромно? Ванюша, скажи, переписать ли мне твое из письма для «друга»? Целую тебя, мой родной.

Оля

160

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

19. VI.42

Дорогая моя Олюша, 6 дней ни словечка от тебя. Я весь в тревоге о тебе. Так серьезно больна…?! иначе ты написала бы! Ведь ты знаешь, как я весь издерган… – ты в неизвестности, а мне еще послезавтра читать публично, (я всегда перед этим жестоко взбудоражен) да еще меня теребят по разным острым вопросам, нет покоя, – приходят, пишут, запрашивают… – и все это отзывается на нервах, а это ведет – к болям. Не могу допустить ни на миг мысли, что ты сознательно не пишешь – чтобы возместить мне за то, что я не каждый день пишу тебе?! Но если бы ты видела, как проходят дни мои..! Я _в_е_с_ь_ замотан, – с очень больными вопросами обращаются, иные – использовать хотят, считаясь с моим значением в эмиграции… После чтения я хочу хоть на неделю уехать из Парижа. Все места давно разобраны на чтение, и должно быть будет недовольство при входе, когда явятся за билетами, в воскресенье. В зале нельзя будет дышать, а мне читать – му-ка – без воздуха. Извести, хоть словечко! _Н_е_ _с_п_л_ю_. Целую. Твой Ваня

161

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

19. VI.42

Дорогое мое сокровище, Ваня мой, ласка, счастье, радость моя! Ванюшечка мой единственный, родной, прекрасный! Как полна душа моя тобой, как люблю тебя всей полнотой сердца, как всякой думкой лечу к тебе, томлюсь тобой, живу тобой… грущу… очень грущу.

И эти твои боли! Ванечка, я ими тревожусь. Сегодня был у меня мой «домашний» доктор. И… очаровал меня! Но это по порядку! Очень кстати пришел, – я только что собиралась ему звонить и просить достать висмут. Попросила. Оказалось, что он мне тогда из своего запаса дал, и у него тоже или не так много, или нет. Жалел и говорил, что «постарается поискать». Тогда я взяла у него рецепт и буду искать в Утрехте. М. б. еще есть где-нибудь. Не понимаю, почему так трудно. Доктор мой этот очень охотно бы дал, обещал (искренне) поискать. И теперь о себе: он мне принес, как бы ответ на мои томленья. Знаете, я читал много за последнее время о почках и нашел в одном австрийском журнале, что подобные вещи бывают, и именно совершенно без видимой причины. Подобные кровотечения называются «exsencion haemathurie»^[187] (не знаю, верно ли ехsencion?) или еще другие случаи: «rénale haemophilie»^[188] (не ручаюсь за правописание). И вот он предлагает мне пойти с его описанием моего случая в лабораторию, где работает хороший врач – его знакомый. Тот должен то самое сделать, что мне всегда казалось таким необходимым, для чего я и искала интерниста, который бы мог меня направить для подобного исследования куда надо. Понимаешь, я всегда боялась, что меня опять затаскают по больницам и всякий невежда (ибо по сравнению с van Capellen почти все таковы) будет считать своим долгом лично еще убедиться. Этого теперь не будет. Я очень довольна.

Доктор не исключает возможности какой-нибудь маленькой анатомической аномалии, по существу ничтожной, но в связи с особенностями крови вызывающей кровотечения. Очень подробно говорил и под конец добавил: «я не хочу скрывать от Вас, что операция почки почти всегда имеет очень большую вероятность удаления всей почки, поэтому давать себя оперировать для того, чтобы только „посмотреть“ – крайне нежелательно. Конечно, многие живут и с 1-ой почкой, но я определенно советую дать себя оперировать только при 100 % уверенности необходимости сего». Вчера же вечером я собралась с духом и звонила van Capellen. Тот очень спокойно принял весть о кровотечении и только спросил: «erg?», т. е. «сильно?». Уверял, что авитаминоз не может так сразу ликвидироваться и что ничего страшного нет. Фрукты, зелень еще и еще… Буду стараться. Я счастлива, что у меня огород. Ягоды еще не продаются. Я уже «сговорилась» с одной девушкой, которая в Wickenburgh носила мне клубнику и малину. С зеленью хуже: здесь приучают публику варить крапиву (помнишь русские крапивные щи?) и даже обязывают при покупке 1 кило зелени, покупать и крапиву. Она, кажется, очень полезна?! Как ты справляешься? Ну, довольно, о болезнях пора и перестать. Я потому это «во первых строках моего письма», – чтобы тебя успокоить сразу. Не томись, Ванечек. Я в этот раз не так отчаиваюсь. Ты не заметил? Ванюша, не глупи с мелочными штучками! Я достану (если посчастливится) для тебя висмут с огромной радостью. Какие еще переводы расчетов?! Ты откуда это такой мелочной?? Мне даже неприятно писать об этом. Что за счеты?? Я поняла бы до некоторой степени твою щепетильность, но правда же, уверяю тебя, ты никому не обязываешься. Это только мое было! Не хочу распространяться на эту тему, но поверь, что это так. А если ты и передо мной так мелочно себя держишь, то меня это очень удручает! Кончено! Ни слова!

Ванюшенька, ласковое солнышко мое, как письмо твое чудесно, как светло оно, как удивительно тепло! Я именно и молилась преподобному Сергию, мама акафист ему читала, на коленях, а я, лежа пластом, мысленно тоже склонилась вся перед Его Святым ликом. И преподобного Серафима я просила и прошу. После того акафиста (только что до него была алая кровь) я было боялась даже посмотреть, но мама сказала твердо: «не бойся! Все хорошо будет». И верно… так и не повторилось. Только через 2 дня старая вышла. И так хорошо все устроилось: ждали доктора, нервничали, думали в больницу, м. б. пошлет. А вдруг приходит работник наш и говорит: «доктор на роды уехать должен, потом будет». А когда он «потом» приехал, то уже ничего и не было. И осталась я дома. Ах, опять на свое сбилась!

Ванечка, не трепыхайся о чтении. Конечно, полный зал будет. А если почему-либо кто не придет, то верно локти кусать будут, что почему-либо им нельзя было. Отчаянно, что нет газеты. Да и жизнь-то у всех шальная. Но я уверена, что все придут. Кто же к тебе не рвется?? Чудашка ты мой!! Ванёк, как жаль, что полненькую Олю не получил. А я еще смущалась, что очень уж там «скульптурно». Ветер был. Попрошу у Сережи отпечатать еще. Пошлю. Ах, мое милое, живое солнце! Жизнь моя! Как плакала я над письмом твоим сегодня… и радостно, и горестно. Как радостно любить так, узнать такого, так близко ощущать твою единственную, твою бессмертную душу… быть такой дорогой тебе, любимой… и таак все безнадежно! Так далеко ты… А душа рвется к тебе все миги, все минуточки жизни! И для других это так возможно – видеть тебя, быть с тобой. А я? И всякий утраченный день, всякий час, – не говорю уж об этих 3-х годах! – утрачен, потерян, погиб для жизни! И я запуталась вся. И я не знаю ничего… Я – больная, теперь еще глубже упала в бездонность безысходности. Прости, мой Ванечка, за эти скорбные слова. Так я переживаю. Конечно, эта скорбь, скорбь о тебе – ведь тоже счастье, но… Милый друг мой, как оно больно! Сегодня я все время чувствую на глазах моих высохшие слезы. Плачу. Маме сказала: «Господи, зачем узнала я его?» и тут же: «какое счастье было его встретить, узнать, и знать, что в Божьем мире есть такие!» А для себя я еще сказала: «и быть таким любимой!» Ах, Ваня, милый, родной мой, светлый! Как я молюсь на твое все! И рада, что не скорбное наше взял, а «Крестный ход». Как чудесно! Как гармонично. Как существенно! Как весь это – ты! Ах, Ванечка, я молюсь на тебя! Когда ты пишешь: «чтобы еще больше привлечь тебя». Это о статье И. А. о тебе, – то все это не то! «Привлечь» меня нельзя больше… И все твое и о тебе, что еще и еще говорит о гениальности твоей, – не то это… Мне не надо этого, чтобы быть у ног твоих. Наоборот, когда я вижу тебя – Гения, то ты для меня «И. С. Ш.» – не иначе. Не могу иначе. Я стыжусь тогда себя перед тобой, я так мала и так ничтожна. О, как страстно хочу я быть тем, чем кажусь тебе!.. Как хотела бы быть так одаренной, как видишь это ты! Почему у меня нет фантазии, нет «замысла». То, что бы я хотела дать, – все свое, о себе, а не из себя о мире. Но я даю тебе слово писать. И буду. Я боюсь разочарования твоего во мне, в созданном тобой обо мне! О, как боюсь. И совсем я не «очаровательна». Боже, Боже, ты так меня возносишь! Только одно то верно, – это все мое сердце к тебе! Я постоянно в болезни любви. Да, это болезнь. Ни о чем другом не думать, не интересоваться ничем, как только ты, ты, ты и о тебе! День и ночи! Мучительно, и все же не отдам этой муки! Если можешь, уйди в «Пути». Что-то нужно, какой-то «вентиль»^[189], как говорят немцы. И мне что-то нужно. Писать? Нужно действенное проявление тех сил, которые переполняют сердце, душу, заливают и туманят разум. —

О, не пиши это ужасное «поздно»… Вечно ты это – «поздно». Не надо! Нет, не поздно! Не хочу, чтобы было поздно! Что бы дала я за 1936 г.³⁸⁵ Вернись, вернись! Я подошла бы к тебе и сколько бы тебе сказала. Ваня, не «чужой» ты был мне, – ты не прав, а я робела: «куда же лезть к великому человеку, в великом его горе?». Я никому никогда не писала и тебе написала от переполнения чувств, от поразившей меня родственности твоей со мной по духу, от живого воображения мною твоей одинокости до… почти что переживания ее. Я давно тебе писать хотела. Не решалась. И еще однажды, скажу правду, – (ужасно мне это теперь подумать!) хотела написать Плевицкой³⁸⁶. Она меня «взяла» тогда исполнением народных песен, и: «а девичью совесть вином залила» (* Я не люблю «Ухарь-купец» и вот тем удивительней мне было услышать у нее так. Потому, видимо, и очаровалась.)³⁸⁷. Я ошиблась тогда. Мне она казалась искренней. Но ошибся даже и И. С. Морев. Я писала ему о ней и сказала, что гениальное исполнение Шаляпиным «Блохи»³⁸⁸ не дало мне и 1/100 доли того, что дала почти безголосая Плевицкая ее русской песней. Шаляпин в тот год не пел почему-то народной песни, в Берлине. И И[ван] С[еменович] мне восторженно ответил, что понимает это. Тогда я была очень молода, ах, юна даже, я ошиблась. Хотела сказать ей просто «спасибо», но что-то все же удержало. Я не писала. И больше никогда этого чувства не было. Понимаешь, я не к ней лично чувствовала благодарность, а к этой искренности, как мне казалось. А м. б. она и была тогда искренна? И м. б. тоже «залила совесть»?³⁸⁹ Я Павловой³⁹⁰ еще восторженно в глаза смотрела, у ее автомобиля; она ручку свою дала, я чуть не поцеловала… из жалости… Павлова плакала! Почему-то был очаровательнейший ее балет провален. Интрига! Она усталая, и огорченная, бледная до крайности, одна в холодном автомобиле, плакала. Мой отчим ей что-то говорил восторженно и горячо, со свойственной ему теплотой и искренностью. «Я не довольна, что Вы, я очень недовольна собой сегодня». И: «…ну я рада, что доставила кому-нибудь радость». Я подбежала и, задыхаясь, только могла: «Спасибо, спасибо!» Она дала ручку… Почему я ее не поцеловала?? Это был ее последний балет в Берлине³⁹¹.