Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 59 страниц)

Ванюша, к 24-ому я шлю тебе особенный привет…⁴²⁷ я все мысли соберу и пошлю тебе любовь и ласку. Это грустный тебе день. Ты будешь на могилке? Помнишь наше первое с тобой «свиданье»? «В 12–30 подумайте обо мне!» Подумай и теперь в 12–30! Хорошо? Если буду здорова, то поедем в церковь, а потом к Сереже. Подумай в 12–30! Уже кончится служба. Только бы быть здоровой. Сегодня готовимся к имениннику, завтра – Сережа⁴²⁸. Пироги будут с луком и яйцами, и с малиной. Малины много, но кислая без солнца. Как ужасно, что проходит лето. Уже разговоры о молотьбе и т. п.! Как летит время. В прошлом году я очень устала за время молотьбы: смолачивались по несколько крестьян и было 13 человек, которых я должна была 4 раза в день кормить. А т. к. мотор был долго в починке, то растянулось на 2 недели: каждую ночь по 2 сторожа у нас торчали. Теперь будет иначе. Говорят, что власти назначат своих доверенных лиц, а хозяева не должны присутствовать. Тогда наверное мне не надо будет и о еде хлопотать. Все будет более казенно. На огороде из-за холода ничего не растет, а только гниет от мокра. Огурцов до сих пор нет, а в прошлом году уже были! Сегодня я себе один стаканчик земляники сварила. Скажи, ты получил письмо с веточкой земляники? Или она измялась? Твои письма все получила, кроме от 30-го июня. Как я мечтаю о твоем приезде! Не хватит времени на все, что надо сказать. Возьми то из твоего, что я не знаю. Все II «Лето Господне» (почти все), «Радуницу» знаю и «Вербу»⁴²⁹ знаю. «Трапезондский коньяк», «Чертов балаган» я не знаю. А «Виноград»? Возьми, все, что можно, чтобы прочесть, конечно. Не подарок. Боже упаси! Не выдумывай _н_и_ч_е_г_о_ дарить! Я заплачу тогда! «Трэфль» я искала, и только для тебя, а не себе. Только потому, что напоминает «любку». Это же ты ее так любишь. Ничего, слышишь, не надо! У меня все есть! Чулок, слава Богу, у вас уже не достать. Знаю. Фасе не достали. Я рада, а то, пожалуй, досадил бы мне все-таки. Умоляю, не надо! Привези только себя! И речь твоя о Пушкине⁴³⁰ есть? М. б. привезешь? Вот это все – меня интересует, а не «бабьи побрякушки»! Не надо мне ничего, кроме тебя! Конфеты кушай сам. Нельзя себя урезывать в пайке. Мне только грустно от этого. Хорошо, милый? Кричит птичка… «где ты? где ты? где ты?» Часто, часто… и потом редко:…«где, где, где…» Кто это? И я спрашиваю… «Где ты?» Понимаешь, Ваня, я не гонюсь за славой, не подумай, что я о себе воображаю, если буду писать. Мне для себя ничего не надо от читателя. И я не буду стараться. Я буду просто зеркалом. Правдивым.

[На полях: ] За 6 недель прибавила 3 кило! 63 kilo!

В моей комнатке-келейке пили вчера с мамой чай с твоими конфетами.

Ответь скорее!

17. VII.42 Сегодня вечером я уже «Снегурочка». «Пай». Не страшись за меня! И мне все-о скучно… Я почти что – флегма! И… вдруг! Я вдруг меняюсь. Но флегма _н_е_ к тебе!

Наконец-то осилила письмо Шахбагову, – валялось днями. Все снова описала о болезни… Сколько же было муки… вот пишешь и видно… А теперь? Как боюсь я, как пугаюсь, когда… одна… и должна посмотреть!.. Всякий раз молюсь.

Очень хочу писать. И трудно… У меня опять мыши… Не пиши мне лучше ничего о рассказе. Я боюсь… Скажи: что говорила тебе про меня «Юля»? Она догадалась? Конечно. Она же умна. Она ревнует? Это может быть. Это бывает. А что же «молодые»? И здоров ли Ивик? Желаю ему успеха! Целую тебя. Оля

176

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

17. VII.42 5–30 вечера

Олюночка милая, ласточка ты моя далекая… светлый ты ангел мой, как и назвать – не знаю, весь тобой полон, тоскую, мучаюсь, недостижимая… Целую тебя, именинница, вдалеке от тебя, а сколько душой от тебя далеких – с тобой, засыпали тебя цветами, словами… и ты – для них. Руки тебе целуют, в глаза заглядывают, могут бойкий твой взгляд ловить, могут итак смотреть… тая желанья. А, зачем я пишу это!.. Но как мне трудно в себе таить. Ну, Господь с тобой. Только бы ты была здоровой, полной надежд светлых, и… помнила сердцем твоего Ваню. В этот день я, если что не задержит, поеду, как все эти годы, в Сен-Женевьев… – вот мой Ольгин день. Ты его знаешь, писал тебе в прошлом году. И светло, будто… – и грустно-грустно. Ну, светленькая… вглядись в сердце мое, вспомни все, что шептал тебе, _в_с_е_ высказал, все во мне знаешь… всю глубину душевную знаешь, все мое к тебе – знаешь. Да, рвусь к тебе, но столько препон всяких… и я верю и не верю – увидимся?! Я _в_с_е_ делаю, что только можно, все. И обнадеживают, и… разочаровывают. В понедельник будет пущено мое ходатайство в ход, а когда отзовется..? Не в этом, «именинном», письме скажу о многом, что сказали мне последние твои письма. И – о себе, как жил эти дни. Мое душевное состояние… лучше? Здоровье… – не знаю, лучше ли. Я очень разбился нервами, упорная бессонница, назначен бром. Все – говорят – «от нервов». Ну, ничего, болей нет. Погода плохая действует на меня тяжело, хмурит. Не радостно мне. Но зачем я все о таком? Надо тебя радовать, ласкать, – но, Оля… ты знаешь, как я люблю тебя, как глубоко, как крепко. Детка моя, как я обласкан тобой, твоим сердцем наполнен! Твою «земляничку» засушенную я получил и принял в сердце. Эти твои беги за висмутом… твоя чудесная рубашечка… – какая ласка, какая нежность мне… – я бережно с ней, я не хочу ее помять, пусть она всегда такая, без одной складочки, девственная! Она – священное для меня, Оля… эта рубашечка, эти святые крестики, твои мне думки, вздохи, твои _г_л_а_з_а… – смотрят в меня из этих чудесных крестиков.

Мой гостинчик тебе… только бы дошел с этим г. Толен! Он мне ни слова не ответил, на оставленное мною ему письмо в отеле… Я писал тебе, что в пятницу, 10-го, отвез ему книгу с автографом, голландское издание «Человека». И – пакет для тебя, с конфетами и духами – две коробки конфет. И – письмо ему. Он совершенно, должно быть «дикий» и неотес. Мне [на] это плевать, – ради тебя я так. Не смущайся, и дикаря не вини: это его сущность. Грызи конфеты, душись, поцелуй цветы, если Сережа не забыл мою просьбу. Это маленькая моя радость – хоть малым тебя поласкать из отдаления… Я не скажу что весь этот день буду с тобой: я _в_с_е_г_д_а_ с тобой. – Мне очень хочется скорей уйти в «Пути»… мне _н_а_д_о_ их завершить… – о, как я молюсь об этом! Не проходит дня, чтобы не пришло какого-нибудь нового «дерганья», мешающего сосредоточиться. И – странно, что так «совместно»! – редкий день не слышишь о «Путях»… Сегодня, вот сейчас только, пришел один драматург… м. б. знаешь – Н. Евреинов? – «моя жена ошеломлена…»⁴³¹ ну, и… о «Путях». Словом, как нарочно, – поджиг и – то-рмоз! – Да… не получил твоего рассказа… О твоих словах – «условии» твоем… (не писать ни слова о рассказе!) в этом письме не стану писать, – в следующем. И много есть, что сказать тебе – о мно-гом. Что меня изумило, почти… ошеломило!

Нет, я хочу светиться нежно, ласково, с тобой светиться, тобой дышать, моей светлой Ольгой – в этот светлый день. Будь здорова, будь светла. И – ко мне светла.

Может быть мне не надо было писать тебе так, как писал 10 и 11-го. Прости, если смутил. Но ты мне так открылась, так… необычно, так полно. Но ты еще и другое нечто открыла мне… – об этом – после. Я очень задерган, мне опостылели посетители, истомили. «Давно усталый раб, замыслил я побег»⁴³².

Зачем ты так: «хочу, чтобы ты по своей воле, а не по слову „царицы“»… – Это о твоей копии моих строк об искусстве! Я, по _с_в_о_е_й_ воле!!! Я хотел любителю «авторского» дать «соску», а вовсе не поручить хранение!! Я только _т_е_б_е_ – поручил и поручаю!!!! Когда ты этому поверишь?!! Не веришь. Тогда оставим об этом. Прости, я _в_с_е_ после напишу. А сейчас – нежно и _в_е_р_н_о, истинно-недрами души тебя обнимаю, ласкаю, мою девочку светлую, единственную, и – незаменяемую. Господь с тобой. И – все лучшее, что есть во мне – с тобой, для тебя. Голубка моя, Олюна, Олюша, Оля… – мне в этот день, знаю… будет очень одиноко, так пусто… так пустынно… но я постараюсь сыграть тебя, заставить _ж_и_т_ь_ во мне. О твоих «смотринах»… Поражен. После. Заранее скажу: следующее мое письмо будет серьезным. Очень. Целую. Твой Ваня

Я весь излился в письмах 10–11, – и вот, это лишь отражение моей усталости.

177

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

20. VII.42 5 дня^[204]

Светлый мой ангел-Ольгуночка… вижу тебя, в твой День, – радостная моя, просветленная, любящая так нежно, вся – ласка, и вся такая летняя-летняя, июльская, жаркая, знойная… – и на головке твоей милой – перевиты косой чудесной – вишни, сочные-сочные, полные темным вином и сладким… ты вся – чудесная моя ягодка, малинка, вишенка… и я из далей слышу, как пряно твое дыханье… – малиной спелой, малиной жаркой, с июльского полудня! Щечки твои горят, и в светлых твоих глазах, где небо играет синью, – смеются в румяном блеске, играют сочно, путаются в ресничках… – грозды малины спелой, и вишни, вишни… – с развесистых деревьев сада… – и все в тебе, родная, такое благодатное, радостное и нежное, и вся ты – нежная, вся ты живая не-га… заветная вишенка моя, Ольгуна… – я слышу, как бьется твое сердце, моя далекая, моя беззаветно любимая Олюна, ангел… Пишу – тороплюсь, хочу, чтобы поспело это отрывочное письмо, укрыло тебя от тревог напрасных. В последнем, именинном, от 17-го… досадные строки могут тебя смутить… я что-то писал о «серьезном» письме, которое напишу… Нет, нет… ни-чего серьезного, никакого письма… все это вырвалось так, случайно, опромётно… – смутили меня твои строчки… и вчера еще смутили приписки в письмах с рассказом… твои «или – или»… где ты говоришь о поездке к доктору…⁴³³ Я написал – и порвал. Никогда не смущу твоего покоя! ни-когда не повторится страшное, как томились и в октябре, и на Рождестве… – ни-когда! Будь светла. Твой Ваня глубоко любит тебя, не искушай его… не грозись! Я перемучился этой ночью думами… – ты не сделаешь _т_а_к, ты _н_е_ можешь _т_а_к… ты не можешь _т_а_к_ разменять неразменное, ставить _т_а_к_о_й_ знак равенства: или… – или..? И это вырвавшееся у тебя – «Вот – тебе!»… – это же сон дурной. Ты не можешь сжечь несгораемое… ты… – Ольгуна! _м_о_я_ Олюна! мой ангел светлый, мой ангел чистый – чистый! Будь светла, нежна, тиха… – такая твоя сущность истинная, такой несу тебя в сердце! И если бы я принял это – «или – или»… – ты сама взглянула бы на меня с презреньем!

Нет, Оля моя… я не омрачу твоего сердца, моя чудесная. Знай, как я люблю тебя. Больше любить нельзя. Я устал… но болей нет, вот уже три дня нет. Все было от небрежности моей к себе, от пустяков. Только бы вернуть сон, покой. Придет это. Я тороплюсь, я хочу, чтобы ты была покойна, светла, моя голубка. Моя именинница-ангел милый, моя Олюночка бесценная, моя дружка чистая, верная, далекая-близкая, нельзя ближе… Вишня моя, сладостная моя, теплая – летняя моя… русская вся, девушка-женщина… – ах, как малиной пахнут твои щеки, твои реснички, губки… – все путается во мне, от этого пряного дыханья моей Олюнки, мечты моей заветной… Дай же мне вишни твои, с губ твоих, с этой горячей щечки, где растеклось струями… – малина, вишня..? – о, моя земляничная, жасминная… – июльская ныне, ангел мой, крылья твои румяные, – и в них грозды запутались, – вижу так… вижу – как никогда не видел… – ягода зрелая, живая!.. – кружится в голове от страстного томленья, от пряного дыханья твоих ягод, тобой согретых, тобой укрытых, – с каких же вишенников родимых снятых, с каких малинников..? – не назвать. Я _в_и_ж_у_ их в тебе, тобой созревших! Олюночка… – целую тебя, сладкую, ягодную мою… – о, дай же эти губки, жаркие такие… моя вишня! Целую, всю целую… и где отстукивает сердце твой жаркий полдень… – я слышу его так ясно, – я чувствую его так близко, – вот, у меня под ласковой рукой, тебя коснувшейся, я слышу нежное ту-тук… – я слышу – «люблю… люблю…» И мое повторяет неустанно, и будет стучать, стучать… так нераздельно-слитно! – «люблю… лю – блю…»

[На полях: ] Олёк, я дарю сегодня тебе – русское мое «Под горами», – тобой любимое, т. е. литературные на него права. Ты знаешь его лишь в немецком переводе – «Liebe in der Krim».

Я дарю тебе – на родном языке: «Под горами». Да будет оно истинно твоим, Ив. Шмелев

Твой, до конца – Иван, Ваня, Ванёк

Не одна ты восхищаешься: караимочка сходит с ума (а русский оригинал – несравним!!)

Отныне эта повесть – твоя, моя именинница. Ты чудесно издашь ее в России. И. Шмелев

Сбереги эти строки!

Приеду, если позволят доктора. Я надеюсь! М. б. в 1/2 авг.

Но оставь «шутки» – это недостойно ни меня, ни – главное – тебя!

Аппетит очень большой, начну набирать!

178

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

[Черновик]

22. VII.42

Какое страшное может быть уничтожение праздника. Какое совпадение. Кто это тот, что не дает мне света в радостные дни? Кто путает все, мешает? Почему испорчен, – и как! – День ангела моего?

Почему обижена я?

Можно думать, что во мне и вина, но я честно вдумываясь во все, не вижу ее.

И здесь, даже, вся обида… Она – напрасна. Я не виновата. Отчего же так совпало?

179

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

22. VII.42

Ваня, Ваня, родной, любимый и… такой иногда странный, непонятный мне… жалящий остро и больно!

Твое «именинное» мне письмо пришло сегодня… И какое же? Зачем ты отнял у меня мой День ангела? Зачем лишил меня света и радости? За что? Мысленно перебираю я свои письма к тебе, то чувство, в котором они тебе писались. Я ничего не найду такого, что могла бы вызвать ту _р_о_з_г_у, которой ты грозишься мне в этом «именинном» письме. И еще 3 дня ждать до именин, теперь тусклых, скучных, без единой даже искры света! Да, ты стараешься быть ласковым и нежным, ты присылаешь (видимо) что-то через Сережу, а сквозь это… много раз просишь не забыть меня, что будет _р_о_з_г_а. И я, не видя ее, эту розгу, в ожидании ее только, вся сжалась, вся истомилась, вся сникла, готовая к твоему удару. За что же? Ты меньше причинил бы мне боли, если бы теперь же, сразу же, не считаясь с обычаем к именинам писать милое, все бы сказал. Это преддверие измучает меня, знаю, м. б. до изнеможения. И я спрашиваю себя: чего ты хочешь?

Я не знаю, в чем будет состоят твое «серьезное» письмо. Но скажу только одно, заранее, и от всего сердца: _о_н_о_ _н_е_с_п_р_а_в_е_д_л_и_в_о! Потому, что не было и тени в моей душе никакой на что-нибудь, что могло бы тебя оскорбить, задеть, разочаровать во мне, «ошеломить». По ассоциациям, по твоим намекам, я кое-что вижу. Ты – ревнуешь, Ваня??!? Ты можешь только к одному ревновать: к самому себе! Абсурдно? Но бывает! Бывает! Мне рассказывала одна дама, что ей всю жизнь муж делал упрек за то, что отдалась ему безоглядно, влюбившись до безумия. Я видела иногда сама их драму. Он, забываясь, иногда даже передо мной, посторонней, кричал ей: «ты со всяким могла „тискаться“, – я-то – знаю!» Именно это «тискаться» – «knutschen»^[205] говорил. А была она до глупости добродетельна и любила только его, даже и такого… Я объясняла это его особой дикостью, – у него были странности. Но меня совершенно поразило то же самое наблюдение, сделанное Шаляпиным. В своей книге «Маска и душа» он эту черту выставляет, как очень присущую нашему народу. И вспоминает об этом в связи с тем, что мы почему-то обязательно должны мучить того, кого любим, ценим, и т. п. И прямо говорит, что так например «о_н» не простит любимой девушке тех поцелуев, которые когда-то сам с восторгом принимал. И искорит ее за них⁴³⁴.

Женщина не должна открываться! Вот это все! Онегин не простил Татьяне ее открытости. И упал перед закрывшейся для него княгиней. Вот это и все! Но неужели я с тобой должна так же? Я открылась тебе до предела. Я хотела так! Мне была счастьем это. Описать тебе все, всю обстановку. Даже вот до бульканья воды… слышу это и сейчас, хоть льет дождь и шумит ветер. Ты ко мне подходишь слишком обычно. И я, не будучи той Святой, как пишешь ты, я и не та, что ты бранить будешь! Когда я тебя люблю, то люблю только тебя. И если бы ты все обо мне знал! Я не могу, ну, не могу тебе многое писать о своей жизни, но ты поверь мне, что тебе стыдно было бы самому за те подозрения, которые ты мне бросил бы! Ни на кого я не смотрю так, как у Христа сказано! И этот жалкий свояк… о, Господи! О нем упомянула лишь, чтобы показать тебе, _к_а_к_ горела я тобой, я в нем видела как бы отражение своих огней! Мне даже тошно об этом, – так это недостойно строк. Ты говоришь, что мне будут дарить цветы, руки целовать и т. д… О, как смешно мне сквозь слезы! Ты и не представляешь _к_а_к_ я одинока! Кто? Кто они эти, целующие руки? Голландцы не знают моего Дня ангела. Не будет даже и привета с почты. Никто не знает! Даже Фася и та уезжает на дачу в этот день. Мой свояк мне и всем так прискучил, что я теперь долго его не увижу. Я же зеваю, когда он у нас. Никто, никто. М. б. только в Гааге, куда я хотела ехать с 8 ч. утра, семья матушки⁴³⁵ (женщины и старушки) поласкали бы меня. Ее Оля – именинница. И думали уехать к Сереже. И это – все!

Но вот нежданно приехал друг нашей семьи из Берлина⁴³⁶. Мы условились с ним обедать в Гааге от 2–3-х часов. Иначе он занят. И это все! И это уж мне – событие! Но он верно не знает, что я именинница, и, хоть и перешел в православие когда-то, но мало еще об именинах знает. Я давно уж не видела «заглядывания в глаза», никто не целует мне руки. У голландцев же это не принято, как и у немцев. Только Пустошкин да Юрий (муж Елизаветы), «приложатся» (ненавижу это!), ну, кое-кто еще из русских, которых вижу я раз в год. И ни одного _т_а_к_о_г_о_ взгляда! Разве я из тех, что допускают такое?? Никогда. О, если бы ты видел, как одиноко мы живем, в нашем захолустье. Как отучилась я быть «дамой». И никого не вижу, но если бы и видела, то у меня нет для них ничего. Я же вся у тебя! Ты все еще не знаешь? Ты, как художник, как писатель ведь должен знать, что женщина, любя одного, не может, просто не может _в_и_д_е_т_ь_ других. По крайней мере я бываю тогда поглощена. Меня нету для других. И в этом вся драма жизни моей. Я не могу легко, просто жить. Я молчала, не говорила тебе ничего на твое: «живи спокойно, верь, что Ваня твой тебя любит, не терзайся, будь здорова». Нет, я не могу быть спокойна. Я не хочу писать. О многом и нельзя сказать. Да и _м_о_е_ это. Но как ты глубоко меня _н_е_ _з_н_а_е_ш_ь, _н_е_ _п_о_н_и_м_а_е_ш_ь! Что же я была бы за тварь, если бы розга твоя мне была справедливой!????

В конце письма ты примечаешь: «твои „смотрины“ меня ошеломили». О чем ты? Даже не пойму?! К нам, т. е. к Арнольду, собиралась их подруга детства, некто «Soff», вышедшая замуж и вдруг, что-то ее «чкнуло» поглядеть как живут Bredius-Subbotin’ы. Она – «дама», именно дама. Богатая и привыкшая к роскоши, как к воздуху. Я всегда перед такими робею. Глупо? М. б.! И _т_а_к_и_е_ обычно не прощают именно отсутствия этой всей мишуры. Потому и написала: «простят ли мне мой „маникюр“»? Они не прощают труда, рук со следами работы. И я, хоть и презираю таковой взгляд, все же всегда хочу показать, что, не скупясь моим, тем, что они презирают (внешне, а в глубине то завидуют!), я смогу и их требованиям вполне ответить!! Потому и писала тебе так. А что ты понял, я не знаю? Ты подумал, что я вся стала ихняя? Да? Неужели ты это мог? К счастью не были они. А. мне объяснил их интерес к нам: «ищут завязать старую дружбу, – м. б. надеются просто поесть чего-нибудь раздобыть!» М. б.! У многих же такой взгляд, что у крестьян всего много! Глупо! Их не было! Относительно рассказа моего… Неужели ты не понял, что я боюсь, трепещу… Этого твоего суждения. Неужели непонятно тебе это? Как ты стал вдруг ко мне глух! Во всем! – Что-то тяжелое, мутное, закрыло меня от тебя. Что это?

Как ужасно, что эта твоя розга совпадает с очень тяжелой моей полосой. Я теперь – совсем одинока. Мне очень тяжело. Как бы я хотела убежать куда-нибудь.

Меня обидела мама. Мне тягостно. У меня не будет Дня ангела. Я так не люблю несправедливости. И вот… Я вся задавлена ею. И от обоих моих любимых: я не могу терпеть. У меня нет сил сносить это!

Я так боюсь твоего письма, что, кажется, не рискну открыть его. Я боюсь. Я не выдержу его… У меня совсем нет теперь сил. Так иногда бывает: думаю, что окрепла, поеду в город, – вернусь разбитая. Так и тут… М. б., Ваня, я не прочту его. М. б., я высчитаю сроки, когда ты сможешь мне на мое это ответить, и тогда только прочту, а все до этого буду откладывать. Прочту после. Ты не сердись. Это какой-то, м. б., инстинкт самозащиты. Я боюсь терзаний, страданий, боюсь, что не справлюсь с еще одной, незаслуженной обидой. Мне даже не с кем словом перекинуться. Мы все молчим…

Я жалко, пусто, бесцельно влачу дни… Я наказана за мои письма тебе. Т_а_к – грех, видно, так и ты не хочешь. И я несу эту кару. И как больно! В тихом свете, нет обмана, нет блуждающих огоньков, нет муки. Я начала, я виновата, и я несу. И потому, я не ропщу, но эту несправедливую обиду, и твою, и мамы, я несу, постигая душой, что она _о_б_и_н_я_к_о_м, но кара за что-то, что я все же преступила. Ну, прости меня, Ваня. Вот, как через грех человек может сам себя наказать. Мое письмо к тебе унесло Свет, зажгло другое, то, что оставляет пепел. Наконец-то слезы… я днями их ждала. Как хочется мне в церковь, как неисполнимо это, как горестно! У меня же никого нет, никого. И я вижу, что все же я виновата. Что-то мне необходимо. Смирение, отсечение воли? Бесплотность? Какое-то очищение? И ни одной души… Никого! О. Дионисий – дитя! И единственный, пожалуй…

Ну, довольно! Я стараюсь заполнить, заткнуть день. Дни! Драгоценные дни… Душой я знаю, что _т_ы_ не приедешь. И я не вынуждаю. Я всего теперь боюсь. Когда будет можно, то сама постараюсь к тебе приехать. И тоже не верю в это! Значит так надо! Сгореть одной? Когда кончится война, и если останусь жива, хочу уехать, сперва в Швейцарию, к духовному моему отцу («посажёность» тут ни при чем), а потом домой. И это – без предпосылок, без всяких. Этим только и живу, только это осмысливает мое существование. И только это дает мне силы продираться сквозь одинокое болото.

Ну, я жду твоего письма. И замираю… Я вижу себя со стороны, – эту жалкую фигуру, обороняющуюся слабо и безнадежно от удара. И все жизнь моя такова: этот вечный дамоклов меч!

Но что вызвало у тебя эти состояния? Откуда? Письма 10 и 11 не носят и следа их? Что? Я теряюсь. Мне тягостно. Я знаю, что прочту этот твой бич, не совладаю… прочту. И боюсь читать. У меня нет сил… За что ты меня?? За что? Чего ты хочешь? Спроси себя! Ответь себе… и м. б. пожалеешь о розге? Но, однако, я не хочу вызывать в тебе жалость к себе.

И я все же снести могу еще очень много… Мне чувствуется в тебе какая-то «заноза». Последнее это время… И… эти письма… так регулярно через неделю… Размеренность, планомерность… Холодность? Блеклость чувств? Ты хочешь моего отхода? На время? Вовсе? Скажи тогда! Наскучила? Хочешь нового? И какой чудный был этот день в прошлом году! Оля

[На полях: ] До свидания, Ванечка, в следующем письме… мирном… Когда ты его мне напишешь!?

Как оплакиваю я прошлогодний Ангел! Какое чувство! Свет какой! Какое солнце! Ушло? Ужели? Вспомни надсоновский «Поцелуй»… Только утро любви хорошо…⁴³⁷ Не люблю этот стих, но как верно!

P. S. Нет воли идти на почту, послать заказным… Я вся разбита. Отдаю шоферу. Идет простым.

Вчера не успела отправить в Утрехте письмо, – отдала в Houten’e, по дороге.

180

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

26. VII.42 ночь

Милый мой Ванюша, вчера твое письмо на Сережу (его он получил утром, а в 6 ч. вечера привез уже мне). Спасибо, родной Ваня, за него тебе! Я истинно знаю, что любишь меня… Ванюрочка, за чудный цветок тебе спасибо: Сережа прислал его мне, такой, как я люблю (постоянный, название опять забыла. Звонила в магазин, спрашивала, как ухаживать за ним. Из рода агавы, в середине один розовый цветок (чудный!!) вроде шишки, дивный цвет розовый и чуть-чуть голубыми пятнами). Я давно о таком мечтала, сама дарила, и всегда желала иметь сама такой… Сережа знал это! Обнимаю тебя! Ванюша, о письме еще: родной мой, ты действительно и не мог ничего подумать. Это было бы ошибкой, ужасной ошибкой! Если я писала тебе «или-или», то никак не выбор, не «знак равенства», как это ты хотел понять. Но только (и очень по-дурацки) как детский запуг: «не дашь того, чего прошу, я кушать не буду, – вот тебе!» Но это же не значит, что дитя голодный бунт объявляет! «Приедь, Ваня, – а не приедешь, Оля и тебе неприятное выдумает!» Ну, глупо! Но никогда не «если-если» (* В отношении моем к тебе и к Ш[ахбагову] нет ничего общего. И мое желание тебя видеть, слышать, слушать – несравнимо ни с чем и не заменимо ничем. Моя душа тебя ждет, – не что-нибудь иное. _И_н_о_е_ – только искры, пряность. Не главное и не сущность! А Ш[ахбагов]? Ни зова души, ни (ни капельки) «иного». Так в чем же дело? Что ты сочинил?). И если бы я тебе это устно сказала, то ты бы только поцеловал меня, ну, дурочкой бы назвал, но никогда бы не подумал, того, чем бы можно было мучиться. Ну, что ты, Ванечка!

Ты получил уж наверное сейчас мое письмо, что я и пишу, что «срывов» тебе у меня бояться нечего! Но я хочу знать, какое это твое серьезное письмо. Напиши все, что тебя мучило. Но не мучайся! Умоляю тебя! Это все пустое, что ты думаешь! А я… тихая… Все, что кипит, сплавливается во что-то и где-то у меня же в душе, внутри меня. Не находит исхода. «Срывов» не будет, Ваня. Я слишком еще и другая… Не определю _к_а_к_а_я, не знаю сама, но есть что-то, что не позволяет, я же знаю себя. Оба начала во мне почти равны по силе чувства, но рассудочная я всегда активнее. «Рассудок», или назови это как хочешь, управляет мной. Нет, не рассудок, а некие иные тормоза, что-то от дедов, от отца. «Рассудок» – понятие слишком холодное, не – идет тут! Ванечка, я тороплюсь писать, чтобы ты скорее получил, – увезет в город Сережа. Потом напишу подробней. Мой День ангела, предполагавшийся таким унылым, все же оказался светлее. И я (странно!) знала чем-то в себе, что ты уже светлый, мой милый, ласковый Ваня… При мысли о тебе, мне уже снова тепло было. Точно я знала! Мы были в Гааге, в церкви. Меня заласкали. Было много писем, маленьких знаков внимания, и порой очень ценных. У матушки целый фестиваль для дочки и меня. В 2 ч. встреча с другом… Потрясшая меня… Не выразить. Потом!.. Со вчера и до завтра он у нас гостит.

Ваня!?… Я мучаюсь рассказом… Он плохой, Ваня? Ты ни словом не обмолвился. И вот, я себя успокаиваю теперь тем, что сама просила ничего не писать. Вот, видишь, зачем это понадобилось? Ты не написал, – не хотел «убить» моего полета? А я оставила еще своей «просьбой» маленькую себе надежду… Но так не надо. Надо знать правду! Я хочу знать твое мнение! Брани! Напиши все! Я томлюсь. Я так жду!

Ванюша, я так страдаю! Скоро ли ты напишешь? О, как трепетно!! Ванюша, и вдруг я – бездарь, и ты это увидел… Ужас! Ужас! Он плох, этот рассказ? Я не буду больше. Никогда, ничего не напишу. Прости мне! Ваня, я страдаю! Ванюша, я потрясена твоим (но как ты можешь это! Это – слишком!) даром мне… Ваня, я плачу… Твое «Под горами»… Ванечка, зачем ты так? Скажи, опиши, _к_а_к_ издать его? Нет, Ванюша, ты один, и только ты хозяин всего твоего. Я счастлива, если могу хоть только мнение свое сказать. И только _т_а_к_ и рассматриваю твой дар. Я все сделаю, как хочешь ты, как я уже тебе обещала. Все охранить и сохранить, все так сделать, как этого хочешь ты. Но не могу, не хочу писать об этом теперь. Я хочу, чтобы мы вместе, а не я, одна, (Боже, ужас какой!) – после тебя… Не могу, не хочу так! И зачем ты мне об этом опять напомнил. Я же тебе обещала… но не надо, не говори… Мы вместе будем… Господь даст нам долгой жизни! Верю! И почему ты вспомнил?! Как бы я хотела прочесть оригинал!.. Ах, я (мы) поехал а(и) бы в Крым и написала к этой повести иллюстрацию!.. Вижу, чую… все! Нургет. И старого отца ее… и муллу… Осязаю почти что и персик, который тогда _з_а_к_у_с_и_л_а_ Нургет и… почувствовала… И шум моря и ветра слышу… Чудная может быть иллюстрация! М. б. я могла бы в живописи творить? Если писать негодна?! Стыжусь за рассказ мой! О, Ваня, ты ничего не сказал… Если бы хоть чуточку был приемлем, ты бы окрылил твою Олю… Я боялась этого твоего молчания и потому и просила сама, не писать… Понял?

[На полях: ] Завтра твой большой день. Я помню!

Постарайся приехать, если ничего не случится. Будь здоров!

Ванечка, кончаю. Целую тебя, и еще раз благодарю.

Получил ли письмо о фильме «Чаша»?⁴³⁸ И согласен ли относительно Paula Wessely?

181

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

29. VII.42 3–30 дня

Прости, Олюша-голубка, такой перерыв (9 дней!)… да что же мне делать, не смел тебя тревожить, а не писать о себе не мог. И вот, вижу: приходится говорить все; только не тревожься, опасного нет, что меня томило, – почти уверен, что нет: гораздо лучше чувствую себя, и – кажется – перестал терять вес. Слушай, моя трепыхалочка, моя обвинительница, моя нежная Оля… Во-первых, умоляю: ни-когда не думай, что Ваня может тебя забыть, что хочет отойти… – это безумие! Я _в_е_с_ь_ и _н_а_в_с_е_г_д_а_ – с тобой, твой. Пусть даже стану тебе не нужен, а все же – останусь твоим Ваней. Ты все надумала, как обычно. Слушай. 10-го я писал правду: боли кончились. Но уже 11-го началось хуже, – постоянная тошнота, к ночи, наполнение кислотой, которая клубилась к горлу, так что я вынужден был облегчать себя… а после сего – желудок – будто ошпаренный, ободранный, и бо-ли… бо-ли… – до ужаса. Я растерялся: очевидно – близится развязка, после 30 лет болезни, с перерывами. Я не спал две недели! – ну, на час-другой забывался. Я уже ничего не мог есть. Только – картофельное пюре. Я ослаб. Именинные письма писал – в тумане. Ты меня – не зная ничего – очень огорчала. Слушай: 1. «Если не свидимся, моя любовь может ослабеть!» Какая же это тогда «любовь»?! 2. «Не пиши ни слова о рассказе, мне будет очень больно». «Если будешь хвалить, я не поверю, это ты из любви так». Это меня убило! Ты мне завязала рот, ты мне _н_е_ веришь?! Для чего же тогда я столько бился над твоей нерешительностью?! И я зажал сердце. Я решил _н_е_ читать твоего рассказа: не верит – хороню, не стану «лгать». 3. Еще: «или ты приедешь, или я поеду к доктору…» и удар: «Вот – тебе!» Скажи, или я все это сам выдумал? И еще, я был раздражен твоими тревогами перед какими-то голландцами – «смотринами»! Оля все еще счи-та-ет-ся с этими… она так вросла в почву, что… сама вылизывает скотный двор!.. – да, я был ошеломлен. Раз не считаешься, нечего готовиться, утомлять себя… Выходит, что считаешься. Ты слишком самолюбива… до грязи в хлеву! Оля, у тебя иное назначение. Все это меня добивало, в моих бессонных ночах, в моих мучительных болях. Но я болел тобой, твой покой мне был дорог, свят, моя Олюночка. Я послал письмо именинное, 1-ое, куда вкралась моя досада… и опомнился: зная, что ты оставишь письмо до Дня ангела, если придет раньше, я 20-го послал на Сережу, узнав из твоего письма, что думаешь с мамой в Арнхем на Ольгин день. И во втором письме, от 20-го, я постарался все изгладить, я весь был ласка к тебе, несмотря на мои страдания, до полуобморока. Прости же мне, Ольгунка, Олька моя, единственная моя… девочка моя бедная, одинокая, обиженная всеми… – почему мама тебя обидела?! – ты сама зацепилась? ты ведь, то-же… пе-рец порядочный… помнишь, у Островского – купец: «оби-дели Силу Карпыча…» А ему жена – «Ну, кто тебя обидеть может… ты сам семерых обидишь…»⁴³⁹ Ну, шучу. Верю, что обидели, – и мама, и я… и – Сережа? Пишешь: «мы все молчим». Это почему? Ольга моя, свет мой чистый, радость незаменимая… шепни же, _ч_е_м_ тебя обидели _в_с_е. – Не пиши глупостей мне, – я тебя _в_е_ч_н_о_ люблю. И не могу без тебя, до конца. Ты не поверила моим жгучим письмам? Ты их выбила из меня… и ты – дай, поцелую! – ты, ты... дала мне боли, взорвала все нервы во мне, обнажила их… я весь дрожу… слышу, как дрожит все в концах пальцев… и эти «приступы кислотности»… – знаю! – все от моего волнения. _H_e_ от тебя, детка… а от моих переживаний _т_е_б_я… – так огненно я воспринял! Серов был в отчаянии, что со мной —? «Все – нервы!» – твердил, как дятел. Он меня всего перещупал, – «ни-чего… спазмы дикие, отсюда – _в_с_е!» Он не мог прощупать печени – ее нет. – Т. е. все в порядке. Не мог ошибаться и д-р Очан, – я Серову не говорил, что советовался. Тот нашел, что ни язвы, ни-чего… ни печени, – все – в полном порядке. И признал – нервные спазмы. Не мудрено, что я стал терять в весе, если за две недели я себя «опустошал» раз пять, и почти не ел. Ну, слушай, детка… птичка, кинка, бабочка моя легкокрылая, Олюшечка, Олька, Олькушка, Ольгушонок мой… как я тебя жду… как люблю… как – _н_е_с_у_ в сердце! Слушай. Уехавшая к сестре в имение караимочка заставила мужа силой забрать меня, когда поедет на праздник. Ее сестра – миллионерша, что ездила в Голландию, – настаивала, чтобы меня привезли к ней на отдых. И меня – почти насильно! – увезли на 2 дня. 23 и 24 уже не было «кислотности» и тошноты. 25-го мы поехали. За 50 километров, дорога с пересадками, в пути – 5 часов! Были боли… приехали к вечернему кофе и ватрушкам. Замок-дворец, – ваши голландцы-рабочие, временно жившие там, по реквизиции, все изгадили, и г-же Будо стоило до полумиллиона только очистить от грязи голландской и кое-что исправить. А убытков от краж, разгрома каминов мраморных, от сожженной мебели – и ка-кой! – до 2 миллионов!!! «Наши крючники – ангелы чистые в сравнении с этим голландским зверьем» – вот как говорила m-me Будо, весом до 120 кило, а ее сестренка – 46! Теперь все в относительном порядке. Я лежал на солнце, под огромным зонтом на теннисной площадке. Кормили… – вот тут-то и горе! Мне готовили и по диете… но разве можно удержаться, когда угощают тортами, каких и до войны-то поискать надо было! Или – молодой барашек… или – пирожки с вишнями… или фисташковые кремы, вареники… – от борща я все же удержался! – и… в итоге… ночью такой потоп кислотой… – ну, мученик стал! 27-го вечером меня доставили, – мы вернулись с мужем караимочки в Париж – за 40 мин., на мощной машине, – причем с нами ехал окорок и его влиятельный хозяин… читавший когда-то мое «Ди Зоннэ дер Тодтэн». Говорят, поездка эта меня оздоровила… – ну, аппетит у меня все эти недели был сильный, правда… (но я ничего не ел) но эти ночи я сплю лучше, тошноты нет дня три, я держусь диеты, и, думаю, вес не убавляю. Самочувствие лучше. Охотно особенно пью чай с твоей земляникой, – ах, ты, душистая моя, – с тобой чай пью, тебя целую, Ольку глупую мою, капризку… трепыхалку… – ты не знаешь, не воображаешь, _к_а_к_ бессмертно люблю тебя! Ах, как была нежна со мной караимочка, как она меня любит… – нежно любит, знаю… пи-са-теля и «светлую душу» во мне любит… – и я с ней очень дружен… но, Оля, я же не мальчик, чтобы не знать, _к_а_к_ я тебя люблю, и _к_т_о_ ты для меня! Выкинь из сердца все сомнения, выдуманные обиды… – не создавай тревог, без которых ты, словно, и жить не можешь. Оля, во-имя твое я дал себе слово – бросить куренье, и вот, 23 и 24 – не курил… потом сорвался… но с 27, третий день ни одной покурки… – потянет, вспомню «во-имя твое» – и силен.