Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 59 страниц)

А теперь как? – Не знаю. Скажи…

Писать ли мне чаще, или оставить тебя твоему труду? Буду писать все к тебе в… дневник.

Ванечка, обратись же к другому доктору. С. М. С[еров] – ленив.

Ты спрашиваешь о моем здоровье. Конечно, не кровоточит почка, если бы это было, то я бы опять лежала пластом. Я же тогда рук не смею поднять к голове, умыться не могу сама. Боли? Какие-то бывают слева сзади, но где они? Я не знаю, почка ли это. Бывают не часто. Вчера были, а сегодня нету. Скучная история: сплю все еще не «калачиком», а на спине в 6 (!!) подушках, сооружаю «домик» и почти полу-сижу. И так всю ночь и… не шевелясь, по возможности. Вот так устраиваю^[225]. Надоело! А иначе не могу. «Тянет» почку. И всегда бывало кровотечение ночью, а когда садилась – проходило.

Я чувствую себя _х_о_р_о_ш_о. И… до ужаса… растолстела… Мне стыдно даже. Я много ем и все время хочу есть, все, всякое, даже то, что обычно и не любила. Просто сухой хлеб ем с удовольствием и массу фруктов. Молоко пью! Сплю и после обеда! Никогда это не удавалось. Но я за последнее время устала нервами. Вообще… устала. В субботу взвешивалась: стыдно сказать – еще прибавила! Небывалое было: 65 1/2 kilo! Такого веса у меня никогда не бывало. В Берлине было 55, когда выходила замуж – 56–57. И так и держалось. Я теперь толстушка. Не ущипнешь. Действительно: руки как надутая резина, не ухватишь. Но не толстые руки. Вверху даже не похожи на женские руки… всегда были полу-детские. А кисти рук даже очень худы. И сейчас.

Ну, довольно. Но ты успокоишься относительно моего здоровья. Шахбагову не могу собраться написать. И вообще никому не хочется писать. Мне хочется безумно… рисовать. Болезненно хочу. Мучаюсь призраками… Вчера такие зарницы были!.. А разве изобразишь? А как изобразить стену белого дома, обычную и тут же, ее же в солнце? Этот слепящий белый цвет? Знаю, что можно за счет сероватости тени… Но это же не то, не то!..

А эти ночи теперь… Преображающие убогость обстановки в царственную пышность… Как в «синей птице»!⁴⁹³ А утлый наш мостишка через канал… какой волшебно-легкий он в лунном свете! Но передашь ли шепот тополей чернеющих под звездным небом? А золотистый пушок на румяном загаре? Какой чудесный пушок… и тень глаз, глубокая… до черноты, на освещенном, даже на залитом солнцем лице!? А это _е_с_т_ь! Я это вижу. Меня это болезненно манит… «Воплоти!» В субботу закупила красок и бумаги, кистей и всего, что надо для живописи. Хочу! Неужели не буду?! Массу накупила, на сказочные суммы. Сама потом удивлялась (поехала купить себе, пока еще можно (видела очень красивый), пеньюар летний и… забыла, ушла в краски. Так и приехала обратно, а дома вспомнила!). А матушка: «Куда это Вам?» А мне стыдно вдруг стало. Будто «балуюсь». Но что-то мне подсказывало: «запасись!» Купила много почтовой бумаги. Как бы послать тебе? У нас тоже скуднеет, но все же есть.

Ах, как досадно с переводчиками! Я писала тебе, что не могу достать твоих вещей ни в Берлине, ни здесь. Буду просить у Фаси. О Козловой знаю, что плохо перевела. А о Грондейсе знаю, что он… очень нескромный профан. И в частности о его книге «О Византии» знаю. Профанация. А за все берется. Его лично не знаю, но слыхала о нем. Жена его русская⁴⁹⁴, сбежала от него. Но, говорят, что они «2 сапога – пара». Дочурка же их чудесна: ангелок с картин Боттичелли. Не поручай ему перевода. Обязательно возьмется, т. к. за все берется. И испортит. M-lles de Haas видала в Преображенье впервые. Представлена не была. У меня остались в памяти их одинаковые туалеты: от пуков цветов на шляпах до пуговок на ботинках и вся их какая-то… допотопность, впрочем не без симпатичности. Понимаю, что «на цыпочках» переводили. Очень ты метко это сказал. Матушка с ними приятельствует, и они делают какие-то церковные переводы. Как жаль, что я не настолько хорошо голландским владею, что рискнуть передать твое. По-немецки м. б. могла бы. Я знаю, что, знай я хорошо язык, я бы тебе перевела чудесно. Это не самохвальство, а знание просто. Ты не думай, я все это замечаю, всякие вот «мелочи» – они совсем не мелочи. Конечно чувствовала так, когда писала «б-оольшой орех». Помню даже. Можно бы очень просто решить проблему и сказать: «будто она была покрыта корочкой с заливного ореха». Тогда бы предстала она, эта весенняя дорога, укатанная полозьями, блестящая на солнце, подмороженная, с тонкой корочкой, через которую просвечивает эта «ореховость» навозца. Ну, а скажи Ванюша, как я рассказала об самой исповеди и засыпаньи-просыпаньи дома. О мечте следующего утра, о радости от нового платья и т. д., не очень сюсюкающе? Скажи, хоть коротко. – Как зашумело вдруг сейчас… выглянула в черноту ночи, потерялась в ней совсем… ветер, штурм. И вдруг… полыхнула зарница, одна, другая… Теплый несется ветер, душный, и жарко как-то вздрагивают облака от зарниц… Не хочется идти спать. Кажется, что что-то пережить можно, что-то великое… в такую ночь зарниц. Как таинственна эта безмолвность… и как величественно-торжественно! Сколько совершается таинств в природе… и как мало кто это видит. Люди спят… храпят м. б. непристойно… А звезды мерцают где-то за облаками, живут мириадами тайн! Но все же: спать надо. И ты, дружок мой, спи, спи! Отчего плохо спишь, Ванюша? Валерьяновый настой будет действовать не сразу. По мере накопления. Я лично, не переношу брома. Для меня он – «крышка». – Приближается гроза. Гремит. Погашу свет, и открою окна. Какой шум за окном. Опять зажгла свет, – хочу побыть с тобой, мой милый… Занавеску вздувает, треплет тяжелой тканью, как вуалью. Трепетно в грозу! До «Лика» не дотрагивалась. Ах, зачем тогда я оторвалась, зачем у суток есть ночь? Если бы я тогда не оторвалась, – я много бы написала. Теперь… «замудрилось» все как-то. Рассказ этот, повесть ли (?) назову «Заветный образ». Ой, как гремит! Чуточку страшно! А тебе? Т. е.: ты боишься гроз? По моему представлению тебя – нет! Ты любишь грозы! Ну обними – защити Олюнку, она чуть-чуть боится.

Хочу с тобой побыть в грозе… ночью. И ливень… Чудно! Но пусть лучше будет завтра солнце. Я _т_а_а_а_к_ хочу это написать при солнце! Ах, эти дымные дали… этот зной, этот свет, эти блики на воде! Но дали, дали! И облака! Не знаю, откуда эти краски, м. б. от близости к морю, но так порой бывает дивно! – Однако, пора мне спать… так поздно, страшно на часы взглянуть. Глухая ночь. Завтра рано встать надо. А я люблю поспать утром. Утром я спокойно сплю. А ты? С вечера я все еще от дня переживаю. Сегодня твое письмо. Ой, ливень-то какой!!!! Покойной ночи! Под ливень так люблю заснуть!

[На полях: ] 1 сент. – серое утро, – увы – дождичек. А в прошлом году было солнце!

Не думай о болезни, Ванюша. У тебя все нервы. Ты не принимал Baldronit? Спрошу, когда наш друг из Берлина вернется, название лекарства: оно через нервную систему действует на желудок. Для тех пациентов, у коих «язва» просыпается от нервов. Сегодня он очевидно приехал уже. В то воскресенье жду его опять. Узнаю и сообщу тотчас же. Не воображай никаких его «прав». Я в душе зову его «старой девой» за его старо-холостяцкие привычки. Да и вообще – невозможен у меня _н_и_к_т_о! Ты же знаешь! Или все еще нет? Ну, знай!

Отправлю письмо только 2-го IX.

Целую тебя и молюсь, чтобы был здоровым! Выбрани меня за мерзкий почерк. Я его разболтала. Вань, мне теперь совсем хорошо, даже кофе пью и… ничего, а бывало до обмороков доходило, с сердцем скверно бывало. Все в норму приходит. Только вот стала круглышкой. Спи спокойно. Оля

Сережин адрес: Arnhem, De Welsh, 10. Но ты можешь писать на меня прямо. Твои письма таак стали редки, что никаких мыслей, кажется не вызывают ни у кого.

198

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

5. IX.42

Милый Ванечек, как досадно мне, что все это время я разрываюсь на части и не могу поговорить с тобой так, как хочет того душа. Я еще не получила твоего простого письма, но зато заказную открытку (28-го)⁴⁹⁵, письмо заказное с вложенной недофранкированной открыткой… Я, конечно, вся зажглась от них. Как счастлива я, что ты все же меня «признаешь» еще! И я очень хочу писать. Мне самой очень хочется писать длинное об Александрушке, м. б. повесть. Я все это чувствую, а деревня ее и все оттуда – мне так знакомо, такое свое! Но меня задергали, нет досуга, – мне хочется даже лени! Такого _п_о_л_н_о_г_о_ досуга. Сегодня опять гость наш у нас (а матушку сейчас посадила в поезд). Вот вернулся опять из деловой поездки в Берлин и был там у многих наших знакомых… Вчера меня тоже отчаянно трепали – уезжала я в Haarlem. Ну, довольно. Ваня, что самое главное: твое здоровье. Меня возмущает леность С[ергея] М[ихеевича] – что такое «м. б. нехватка панкреатического сока?». Это же достаточно серьезно, для того, чтобы _т_о_ч_н_о_ узнать. И очень просто. Пусть назначит тебе сделать исследование крови на сахар и диастазу, и урины на диастазу, все натощак. Кроме того, хорошо бы было определить количество родана в слюне, но тогда не кури и будь натощак 12 часов. Почему у него это предположение? Разве у тебя какие есть показатели на панкреас?^[226] Боли? Есть ли у тебя отвращение от жирного, сахара? Или можешь переносить? Жирное то из-за язвы, конечно, не можешь, но сладкое? При «заминке» деятельности панкреаса всегда можно многое узнать путем лаборатории!! Исследование всех отправлений тогда необходимо! Он должен, если предполагает что, обязательно все это проделать. А не гадать. Мне его «гадания» очень не нравятся. Нельзя только на свою интуицию полагаться. Напиши мне подробно о здоровье! Наш гость был у Шахбагова, – говорит, что тот очень обо мне волнуется. Но я чудно себя чувствую! Погода – прелесть. Подсолнухи прямо солнцами смотрят. Один сегодня даже поцеловала в смолистую серединку. Пишу с почты. Ванёк, как с поездкой? Ничего не знаешь? Знаешь, я уже до твоего письма, сама хотела не «Мой первый пост», а «Первый грех» сказать. Я его исправлю, когда будет наитие, а не нарочито. У меня есть еще одна народная тема. Очерк. Припадочная Наталья. Рассказы ее о Иерусалиме, – они погорельцы, по обещанию ходили. И «охальник» – невер Иван Степанович и его «семейка». И[ван] С[тепанович] мне казался «лесовиком». Целую. Оля

[На полях: ] Много и ласково думаю о тебе!

Скажи, могу писать чаще? Или отвлекаю?

199

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

10. IX.42 3 ч. дня

Миленькая моя Олюночка, я давно не писал тебе, воли не было, очень я устал, очень гнетет томящее чувство покинутости, почти – как 3 года тому, когда взмолился к Оле. Письма твои – случайны, беглы, отрывочны, – ты не со мной, как бы томительно тебе мое недомогание, как бы и не нужен больной Ванёк. Я не хочу быть душевным бременем для тебя, у тебя слишком и без того много нерадостного. Правда, Оля… не хочу. Не пересиливай себя, не старайся меня развлекать, отвлекать. Но мне все же горестно… – какие «случайные» твои письма! _Т_е_б_я_ нет в них. И что я замечаю: как только я пишу тебе чаще, полней, нежней (когда ошибся, думая, что здоров!)… – в тебе обратное: письма реже, наспех, сугубо безразличны, деловиты, хладны. А я еще так хотел особенно написать тебе, о русской женщине… так вдруг загорелся… – и воли нехватило, опять это переполнение кислотностью, тошноты… – при осторожной диете! Днями я лежу, будто всеми забытый. Бывает это, – боятся потревожить, и я один. Вчера заглянула Юля, поласкала, пожалела… – «святой мой, Ваничка-дя-дичка наш!» А я заплакал. И она плакала надо мной. Был пролетцем Ивик, к отцу поехал⁴⁹⁶, в Виши, а невеста пока осталась у родителей, на севере. Была у меня вчера. Когда повенчаются – не знаю⁴⁹⁷. Был вчера Серов, исследовал «напрощуп» – «ни-чего, решительно! все – нервы!!» А у меня полон-то рот вязкой слюны, и – тошно. Я опять очень похудел, вдруг как-то… и сегодня едва-едва прошелся за молоком, – 8 мин. пути! – ноги подкашивались. Но спал лучше. Нет, отвращения к жирному нет, но я не ем, из-за диеты. До сахара почти жаден, аппетит плохой, утром только ем, – а то и не глядел бы. – Напечатанный в «Парижском вестнике» «Чертов балаган», как говорят, производит «впечатление потрясающее». Снова по мою душу, от берлинской газеты. Ее тираж в занятых областях России – больше 200 тыс. М. б. дам что-нибудь… – хотел бы отозваться на «Два письма»⁴⁹⁸, в № 71, от 6.IX, но вряд ли смогу _в_с_е_ сказать. А если так, к чему же писать неполно?! М. б. дам «Смешное дело»⁴⁹⁹. Нет из Швеции ответа на мои письма в Стокгольм о «Солнце мертвых». Ни – из Голландии. М. б. еще рано, считая с 26 авг. (в Голландию). Это мое – душевное, дать «Солнце мертвых» людям с крепкой шкурой. Юля – вся забота обо мне. Она урывает от деловых часов минуты, чтобы навестить «Дядь-Ваничку нашего». Вчера она предложила мне – 50 тыс. фр. – «лечиться». Я поблагодарил ее, – есть у меня на это. И еще есть, из замороженного гонорара в Швейцарии. Но терять на этом не могу. Я так хочу воздуха! я упустил чудесные дни лета. Все как-то смогли, сумели отдыхать, – я – нет, я никогда не умел отдыхать, я всегда кипел в работе, и… докипелся. Я так слышу _н_а_ш_ воздух, воздух широкой поймы у Оки, под Серпуховом… когда, бывало, сидел на опушке бора. Пойма давно покошена, – теперь отава, изумрудная, быки пасутся. Над Окой – чибисы, на отмелях песчаных стаи куликов, в ольшаннике, у прудков, еще держатся коростели, – «дергачики»… – а воздух..! Дятлы над головой постукивают, лесные кардиналы-зимнички, и такими сладкими пряниками с нагретого солнцем бора! Ах, как хочу я воздуха, родного… наших далей! Не дождаться мне… – не знаю. Я так устал, Оля… так замучен всем, всем… и эти «Два письма» – какие они _н_а_ш_и… женщина русская, девушка русская – в них! Сколько жажды _д_е_л_а, и сколько же полета к – _и_д_е_а_л_у! Я вспомнил, как в 36 году, в Латвии, в Эстонии… – заглядывали в мое сердце… просили указаний, ободренья!!! И я посильно отзывался, весь убитый. Когда-то писал я так полно – русским девушкам, русским юношам… в 28 году, в «Русском колоколе»⁵⁰⁰. Эти письма переписывались многими. Там я, тоже больной тогда, в болях, – был приступ язвы всю весну 28-го, – это меня тогда замучили в «Возрождении» масоны, _в_ы_ж_и_в_а_л_и_ за мою национальную линию… и через год добились, – я уходил на 5 лет⁵⁰¹, после жестокой борьбы, после моего «ультиматума»: _т_а_к_ вести русскую газету _н_е_л_ь_з_я! И вот, болезнь разыгралась – «Богомолье» и «Лето Господне» – исцелили, чтобы в 34 снова заболеть мне. Ныне м. б. – рецидив. Слишком дался мне этот год! Вот пишу тебе, Олюна, и все дрожит во мне. У караимочки заболел желтухой Рустик⁵⁰² – ему 19 л., думали, не брюшной ли тиф… – теперь лучше, но мои «завтраки» оборвались, и мне приходится самому… изобретать. Я устаю. Я не хочу жить. Я истомился, всячески.

Зачем ты так растрачиваешься? Гости, консервы… гости-поездки… – а спишь на спине, в «норке», – а днями-то носишься, делаешь усилия, ведь почка и днем напрягается, _в_и_с_и_т..? Хорошо, что вес набираешь, а я вот и последнее теряю. Не знаю, как я могу, такой, поехать?! Пока нет ответа. Если я не окрепну, не избавлюсь от болей, – я не поеду. Не могу. Видел тебя, два раза. Будто ты в постели, волосы золотистые, и три ребеночка у тебя, и я спрашиваю: «все твои…? и все – мальчики..?» – «Да, это мои», – говоришь ты, «и все – мальчики». Разные лица. И – не красивые они, а так, миловидные, но какие-то все разные, и не «тонкие» лица. И еще, сегодня… – будто я к тебе приехал, и мне смутительно, _к_а_к_ посмотрит мама, Сережа, ты… – я в белом костюме, и – неряшлив этот костюм… меня смущает… проснулся в смутной тоске… Ах, как я был здоров, силен эти дни прошлого года! Я помню завтрак в чудесном ресторане, на Шан-з’элизэ, 25 сент.! Я тогда _в_е_с_ь_ тебе открылся, так светло, так _в_е_р_н_о! – так чисто-безоглядно, такой счастливый, такой юный душой, такой… в надеждах, в жажде работы, в планах, весь в любви, еще не испытанной до такой силы… и как потом, скоро, поник, завял… _у_ш_и_б_с_я_ сердцем, вернулся в свое одинокое… и в самые трудные дни… День ангела моего Сержика… канун моего Ангела… когда, получил – 8 окт. твое испуганное письмо! Потом – Рождество, не по моей вине – такое… я был уже надорван, я отменил открытку… и я все месяцы потом томился, за тебя и за себя… я терял силы, и вот, разбитость, бунт нервов, их отказ служить верой и правдой. Я не живу, я – до-живаю. Я тебя не виню, ты же больна была, мы так похожи… Олюна… – нет, я спрашиваю себя: «ну, зачем, зачем _в_с_е_ _т_а_к_ случилось?!» Я так рвался к тебе, чтобы увидеть только, в глаза заглянуть, руку твою взять, поцеловать милую ручку твою. Какая досада… плачу я… глупый… пора бы _в_с_е_ отплакать, ан нет… недоплА-кано, недотЕ-рплено. – Сейчас «завтракал», – в 4 ч.! Съел всего тарелку манной каши на молоке половинном, с маслом и сахаром, а через 10 мин. – такая кислота! – обожгло. Дня три тому, эта кислота стравила мне губы – пленочку. Меня раздражает солнце, столько его в комнате большой, такой слепящий блеск. А сколько его было, когда писал «Солнце мертвых» – в Грассе, и – как я тогда катался от болей, а не было такой кислоты. Принимаю карбонат дэ шо^[227], и дважды в день по 15 капель беладонны. Не могу не курить, хоть две папиросы надо, а то – тоска! Олюша, тебе скучно все это, прости. Как одинок я, как заброшен жизнью. Надо, говорят, больше ходить, а я не могу ходить без дела, и – устаю. Сейчас глядел долго на большой портрет – увеличенный, моего Сережечки, на фронте, у орудий. Дочего же красив он был! И еще – с мандолиной, под деревом, на позициях⁵⁰³. Смотрел – и заревел. Все ушли, а я живу… на муку свою, на тоску. Ты… но ты так далеко, ты так бессильна что-нибудь изменить… и я так безнадежно люблю тебя, Олюна! Что со мной? я все плачу, изнемогаю. Ты меня не укори, что простым посылаю, трудно мне стоять в очереди на почте. Где вы, мои «Пути Небесные»? Так и не сбудетесь. Стал об отце думать… – о, тяжело, не могу «Лето Господне». Кто-нибудь, придите же ко мне, мне так тяжело, у меня сил нет… прижмите мою голову одинокую… глядите же, что в моих глазах, какая там скорбь… снимите, – и никого нет, один со своей тоской, всегда я был один… и Оля говорила – ты всегда _о_д_и_н. Неправда: я не был один, когда подходила она и брала мою усталую голову и без слов облегчала мое – «один». Я пишу это, – не надо бы! – и слышу, как измоталось во мне все – до утраты стыда, видишь, Оля… мне уже не стыдно перед тобой. Но это миг, я этого не допущу больше, такой слабости… и не могу скрыть от тебя, как мне трудно. И как темно. Оглядываюсь – как многое в жизни моей было темно и скорбно! Так обокрала жизнь: все, все, все светлое, жалеющее мое – работе отдал, сам себя обобрал. – Оля, твой «Первый грех» – _в_е_с_ь_ хорош. И говенье, и сновидение, и – чудесно! – как ты ловишь родную жилку на руке отца. Господь с тобой, пиши, работай… ты нашла себя. И я счастлив этим. Тогда наша «невстреча– встреча» уже оправдана. Рад, милка, что ты прибавляешь вес, что охота к пище, хорошо спишь. Видишь – ты здорова, родная девочка. Но не тони в хозяйстве, обереги себя. Купи же пеньюар и снимись, хоть так увижу! Да, я живу от письма до письма, твоего, конечно. Да, да. Но теперь письма твои _д_р_у_г_и_е. Они мало дают _т_е_б_я – _м_н_е. Не перемогай себя, пиши только, как велит душа. И извини мне слабость мою, нервы мои… они все дрожат. И слезы мои, – они неудержимы, и горечь мою – слишком уж она жгуча. Целую тебя, родная девочка, тянусь к тебе, бессильный… да будет с тобой Господь!

Твой Ваня

[На полях: ] Ложусь опять, бо-ли… – знакомое все, давнее. М. б. и отпустит и на сей раз. Целую!

Бумаги не посылай, есть у меня. И не дари цветов ко Дню ангела! Прошу! Я буду только больше скорбеть.

200

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

10. IX.42

Мой милый Ванюша, ласковое мое светлое солнышко, радость моя, светик! К твоему Дню рождения шлю тебе эти строки, – пусть передадут они тебе всю любовь мою, всю ласку, всю нежность, которые живут в моем сердце к тебе.

Будь здоров, родной мой, радостен и светел, будь мой милый, хороший Ваник! Мысленно перенесусь в тот день к тебе, постараюсь представить себе, что и как ты?!

Как рада я, что ты побывал за городом, подышал воздухом и простором.

Я так бы хотела тебя утащить куда-нибудь отдохнуть! Сейчас уж осень, но чудесно порой бывает. Вот и сейчас: раннее утро, туман, а солнце рассекает его лучами, золотит клубами. Дали скрыты, но чуются, волшебные. И как мне хочется тогда писать (кистью). Но почему же бездействую? Не знаю. Мало воли творческой? Я буду бороться. Я очарована твоей «критикой» моей «Яйюшки». Да, я говор их слышу, и это не «их» говор, а мой будто, – ведь мы выросли в этом. Я даже оттенки помню, с которыми то или иное говорилось. Хочется много писать. И много о бабушке. Ванечка, о «Солнце мертвых» – хочу говорить так, чтобы ты правильно понял: по-моему, перевести так, как подобает, может только тот, для кого язык, _н_а_ который переводит – родной язык, или настолько знакомый ему, что почти что родной. Я владею голландским достаточно для обыденной жизни, даже бойко, даже часто меня принимают за бельгийку, но это же не то для перевода. Надо знать все, все созвучия, иметь их на руке, так сказать… Иначе – ерунда. Никогда бы я не взялась за перевод, не обладая таким знанием языка. А потому и не думала даже о «Солнце мертвых».

Нет – не «заклевала» бы тебя, Вань! И «потому» (?) ты мне предложил? Так ты сам пишешь!

Видишь ли, если бы я знала язык, то у меня полная уверенность, что лучше меня твое никто бы не перевел. Это не гордость, но я это знаю, ибо твое – во мне! Но тогда я бы переводила одна, сама, без «участия в переводе». Понимаешь, я принимаю такое лишь на полную свою ответственность… Да и кроме того: неужели ты думаешь, что какой-нибудь голланец или голландка, будь они даже ангелы, позволят что-нибудь изменить в ихнем? или указать? посоветовать? Они все упрямы. Я это очень хорошо знаю. И очень мило согласятся даже, а сделают по-своему. И никакого подспорья в нем. «Die Sonne der Toten» мне не нужно было бы. И еще милушка. Я никогда не верила и не думала, что ты бы мог счесть меня за «мужичку» (бросим это – это не наше. Я знаю, _к_а_к_о_й_ ты ко мне, а ты обо мне знаешь! – _М_и_л_ы_й!), – я и тогда же знала это, меня только удивило, – за что ты захотел меня обидеть? Это – только. Я знаю, что я не «мужичка» и знаю, что ты меня таковой никогда не считал. Но будет. Это пишу только в ответ на твое письмо. Я – ласковая Оля.

Ванюша, ищи для перевода «Солнца мертвых» достойного переводчика. M-lles de Haas по-моему – не годны. Относительно издательства, не думаю, чтобы и они что мне сделали. Теперь же все органы печати очень сокращены. Частных журналов нет! – А газеты? У меня была всегда мысль издать что-нибудь твое, еще не изданное. Это моя мечта. У меня есть для этого деньги. Только я не знаю можно ли это теперь. Есть и знакомый издатель. Но пока, думаю, невозможно. Я издала бы тебя только книгой. Ну, будем верить! Ванёк, как с твоей поездкой? Иногда мне страшно событий. Ну, что Бог даст! Вчера я получила через С. твое письмо. Спасибо! С. пишет очень интересную одну вещь: он был (шутя потом) к «спиритке», а та ему такого наговорила, что ахнешь! Все о папе, о его духе, о его жизни, будто его видела. Много о Боге. Я тебе выпишу и пришлю. Это страшно интересно. Мой милый Ванёк, я не знаю точно 20-го или 21-го ты празднуешь, судя по твоему письму прошлого года – 20-го, а в книжке написано о тебе, что 21-го родился ты, «бурный» мальчишка! Цветы шлю на 20-ое, но не знаю какие пошлют, – отсюда нельзя заказать точно, а что там, у Вас есть! Пришли мне, пожалуйста, стихи «Юлиного» мужа, – мне очень интересно! Я рада, что «рассказ» мой нравится. Ванечек, роднуша, я молюсь за тебя, ласково обнимаю тебя, прошу Боженьку благословить «н_а_ч_а_л_о_ _л_е_т_а» твоего. Милый труженик мой, Ванюша, Господь с тобой! Целую и люблю. Оля

[На полях: ] Все дни я мыслями у тебя. Как манит меня письмо твое. Ах, как чудно все, все – вместе мы! Всюду. Счастлива, что пишешь и буду терпелива в письмах. Люблю!

Духи!^[228]

Мне очень жаль, Вань, что я не владею идеально голландским. Веришь?

Прости кляксу. Перо течет.

201

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

11. IX.42

Мой милый Ванечек, мое солнышко родное, досадно, что пишу открытку, а не письмо – т. к. на почте это делаю, а достать бумаги в городе не могла поблизости. Я огорчена – мне из цветочного магазина дали знать, что будто цветы в Париж посылать нельзя. Это другой магазин, т. к. я на прежний «сердита» за розы и ушла от них. Но все же (шут с ними!) пойду скорей, – они – очень большая фирма, м. б. новый магазин что-нибудь путает. Ванечек мой, еще и еще тебе шлю привет к дню рождения, – вчера послала заказное через шофера; надеюсь, что не забыл сдать. Спрошу квитанцию. Душенька моя, как я тебя люблю. Душеньку твою люблю!

Мой ангел светлый, мой родной, мой дорогой, неоцененное сокровище мое!

У меня нет слов для тебя. Когда ты думаешь приехать?? Какая это радость была бы! Не разочаруйся только!

Ванюша, ты был в детском приюте? Ты не знаешь случайно, там ли Валя Костина⁵⁰⁴. Я когда-то для нее посылала «стипендию» (до войны). Одним из устроителей был о. Андрей⁵⁰⁵. Это? Или еще что другое? Деньги шли через г-жу Пустошкину, м. б. даже она от своего имени это делала. Мне было горестно, что нельзя было с войной продолжать. Ванюша, молюсь за тебя, целую, обнимаю нежно и свято. И… очень люблю. Оля

202

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

13. IX.42 9 вечера

1/14.IX. Бабье лето.

Ольгуночка дорогая, очень досадую, что так писал тебе от 10-го, но, м. б., это, заказное, получишь раньше. Не грусти, писал тебе в приступе тоски, подавленности крайней, душевной истомленности. Мне совсем лучше, вчера ездил за город, дышал. Воротился усталый, правда, но зато испытал огромное наслаждение, – физическое! – когда у себя пил чай! После душного дня прошла гроза, и так прохладно было у меня! Не помню, когда я с таким наслаждением пил чай. Какая малость, подумать… чашка чаю… – но _ч_т_о_ она мне дала..! – должно быть так в Сахаре бывает с жаждущими. Чудесный чай, с молоком, двумя кусками сахару, с ложечкой божественного коньяка, – я его _т_а_к, наголо, никогда не пью. И как же глубоко спал я ночью после поездки! Она меня освежила и – утИ-шила. Ни приступов гюпер-асидитэ, ни болей, и снова охота к пище. Конечно, у меня – старое мое, чуть обострившееся, от «переживаний». Очень помогает, кажется, присланное тобою – «Бисма-Рекс». Лечусь я _с_а_м. Как ты глубоко-точно подсекла доктора! Мне это все понятно и известно, уверен – панкреас ни причем. Дочего это скучно… – довольно. Только и слышишь кругом – болезни, «концы», скорби, беспросветность. Надо – _ч_е_р_е_з_ это, надо владеть собой. Но жизнь, как нарочно, сует, сует… – на! Сегодня была у меня кн. Волконская, месяца четыре тому потерявшая мужа, моего чудесного – хоть и немноголетнего – друга, – писал я тебе. Удивительная женщина! Какая вера!! и какое спокойствие!!! На днях она узнала, что ее – _п_о_с_л_е_д_н_и_й_ – сын⁵⁰⁶, 34 лет, работавший в Алжире биолог-энтомолог, – он применял с большим успехом новое – им открытое – средство по борьбе с саранчой, – скончался от вдруг обострившегося туберкулеза. Ей лет 75, но она приняла этот удар мужественно, _я_с_н_о, и – в каком-то… ну, как бы – умиротворении! Так Господь судил, так _н_а_д_о. За эти два года – чуть ли у ней не пятая утрата!! Она не нуждалась в утешениях: она пришла ко мне, как к человеку-другу, другу ее, исключительного по цельности и нравственной высоте, покойного мужа. Она почти не говорила, как и я. Знаешь, Олюночка… я, кажется, куда больше был подавлен ее горем, чем она – своим. Я прочитал ей из Шиллера, в прекрасном переводе Жуковского – «Не узнавай, куда я путь склонила»…⁵⁰⁷ Она так благостно светло слушала, – вся покорность Воле. Вот – русская православная душа. Что за красота!.. Мелькало мне – «м. б. уж так застукана, что..?» Нет, она все сознает, – и _в_с_е_ принимает. Это – огромная высота духовной ее культуры – таковое «приятие». Я чувствовал себя перед ней совсем маленьким. И ее посещение принимаю, как указание и пример мне. А на днях я получил письмо от одной читательницы, – ей 85 лет! – вдовы иркутского генерал-губернатора. У ней дочь – бывшая фрейлина – едва оправляется от паралича, сын⁵⁰⁸ – каждую секунду может умереть, – порок сердца, а сама она ведет весь дом, – даже стирает! – и не бедная! – и на редкость ясна, умна. Она корит меня, – я когда-то у них – летом 38-го, прожил два – три месяца, вернувшись из монастыря на Карпатах, перед отъездом в Ментону, – тяжелые дни мои! – что не сдержал обещания, не навестил, и ей так необходимо (?!) услышать меня в эти безнадежные дни… Эта – иного характера, «боевик» в жизни, «канцлер по уму», чуть «вольнодумка»… – и опять я показался себе – «совсем не-вровень». Да, жизнь не просто течет, а и подчеркивает, – надо уметь _у_в_и_д_е_т_ь.

Читаю сегодня: ваши голландцы создали Общество «хозяйственного использования Юга России». Хорошо. Хохлы будут уметь «варить» голландский сыр. России ныне слишком многое нужно: пусть. Годятся и голландцы. Нужны и коровы, и свиньи доброй породы, и лучшие навыки. Россия объемиста и жадна: _в_с_е_ вберет и все переварит. Особенно – хозяйственно-культурное. И деньги – капиталы ей очень необходимы. И не ново все это: с Петра ведется… доживет и до Павла, и до… Петра и Павла. Я с легкой душой приветствую. Особенно нужны Ей – хорошие дороги. Народ наш понимал их значение спокон-веку: «Дай, Государь, нам дороги, – поклонимся тебе в ноги!» Народу надо кормиться, надо окрепнуть, _ж_и_т_ь_ надо дать великомученику. И всегда надо помнить, что за 25 лет большевизм истребил до 40 млн. и не дал родиться – ско-льким! «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка…»

Я хочу согласиться на вторичный позыв «Нового слова»⁵⁰⁹: знаю, что _т_а_м_ тираж его – свыше 300 тыс. Для меня это очень важно, встреча с родным читателем, – новым и старым. Колеблюсь только, _ч_т_о_ давать. И еще: дадут ли мне свободу давать – _ч_т_о_ сочту нужным, в пределах возможного, конечно. Сегодня вычитал, что в Берлине «Русишер Националь-Ферляг»^[229] «приняло на склад» «Богомолье»⁵¹⁰, 5.00, «Лето Господне» – 5.00 марок, «Родное» – 5.00 марок, «Это было» – 1,5 марки, «Как мы летали» – 2 марки. Знаю, что года три тому – два! – оставались ничтожные остатки первых трех книг в Белграде, – по 200–300 экз. Из Белграда было почти невозможно что-нибудь послать, из книг. Цены назначены очень высокие, – и я недоумеваю, что это, – самовольство или закономерное. Но важно, что русские люди – а их много в Берлине, – наконец, могут узнавать Святую Русь. Запрошу друзей, в чем дело. Но почему нет «Въезда в Париж»? Разошелся? А «Солнца мертвых» нет уже в продаже 14–15 лет! И «Старый Валаам» – исчерпан⁵¹¹. Но монастырь на Карпатах, получивший от меня эту книгу в дар, м. б. догадается выпустить новое издание. Дай Бог. Ему нужны средства, да и изголодавшейся душе русской – пища невредная. Да? Знаю, милок мой, как будут читать твоего Вань… придет пора. Кажется, сама жизнь заставляет меня, нерешительного, заканчивать «Лето Господне». Бог с ней, со «злобой дня сего». – Больше месяца не получаю от Земмеринг ни звука по существу моего запроса о немецком издании «Ди Зонне дер Тодтэн». Завтра запрошу снова. Мое ходатайство пошло своим путем, – его направляет «Управление Делами Русской Эмиграции во Франции» – получил вчера официальное письмо. Ну, буду ждать. Истекло три недели. – 14.IX – Ночью была гроза. Раскаты, трески, взрывы огня, – до утра раскрывалось небо. Люблю грозу. Но мешали ломящие боли, все те же. Ну, хоть ты полечи меня, ты умница. Распирание живота, проклятые газы, – с чего?! – отзываются болями в «язве». А что я ел? Сварил суп из сельдерея, и петрушки зелени, – от этого? в них много «летучего»? И еще кисель из ревеня (кажется, это – кислота?) – из варенья, и компот – яблоки и груши, очень сладкий. Ну, яйцо, всмятку, чашка молока кипяченого. Началось к вечеру и раздувало меня до 6 утра. Хлеба не ем, только сухарики белые – м. б. из ячменной примеси? ячменя я не переношу. И еще – палочки «грийэ»^[230], из муки специальной, с пониженным содержанием азота – «пэн гюпазотэ»^[231]. Возможно что от киселя из ревеня и супа из селери?^[232] Сегодня попробую то-лько кисель и макароны. А то все было бы хорошо. Сейчас нет болей, с утра. Спал часа 4. Но достаточно свеже чувствую себя. Как только вернется в Париж доктор моих друзей, поеду к нему. Мне это так мешает в работе. Это варенье из ревеня… – Юля мне принесла 5 кило весной. Помнится, что до него у меня не было подобного. Помню, месяца два – три я его избегал, но боли продолжались. Первая тошнота – с него, и потом пошло и пошло. Были перерывы – в 3 недели. Яйца хорошо переношу, люблю, ем в день 1–2. Куренье свел до 1–2 папирос за день. Присоветуй, ты – вду-мчива, чутка. Я верю в твои указания. Могу и совсем бросить куренье, если скажешь. Во всем, милочка, послушен буду тебе, во всем. Я хочу писать, о-чень. И ночью только этим и жил, все _в_и_д_е_л. Напишу для «Нового слова» – _е_с_т_ь_ _ч_т_о. – Да… мое письмо от 10 – _с_л_е_з_ы. Я редко плачу. А тут – истек. Это – повышенная чувствительность. Мы ее утратили ныне. А вспомни, в прошлом веке… – «Страдания молодого Вертера»⁵¹², герои Тургенева, Ленский, Гоголь и умирающий молодой друг, в Риме…⁵¹³ у Карамзина, у Достоевского, Диккенса… – все _п_л_а_ч_у_т. «Герман и Доротея»… у Виктора Гюго… – ах, не выношу его! – сколько болтовни-фальши! Степан Верховенский..!⁵¹⁴ Должно быть жили сильно воображением, отсюда – «дар слезный». И вот, такое же и со мной случилось. На почве разбитости моей. Мне стыдно. Прости. «Слезы» – и у самого Пушкина. Писал я тебе —? Ну, кстати. На его стихи – «Дар напрасный, дар случайный…»⁵¹⁵ – Митрополит Филарет ответил «переделкой»⁵¹⁶ – «Не напрасно, не случайно, Жизнь от Бога мне дана. Не без воли Бога тайной И на смерть осуждена. Сам я своенравной властью Зло из темных бездн воззвал, Сам наполнил душу страстью, Ум сомненьем взволновал. Вспомнись мне, забвенный мною! Просияй сквозь сумрак дум, И созиждется Тобою – помнишь из псалма – „Сердце чисто созижди во мне, Боже…“⁵¹⁷ —? Сердце чисто, светел ум». На это Пушкин ответил строфами – «Стансами»: «В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей…»⁵¹⁸ – И вот там-то – стих: «Я лил потоки слез нежданных…» Стихи чистоты-высоты – непревзойденных, и в полной искренности. Последняя строка – «В священном ужасе поэт». Здесь «ужас» взято Пушкиным в смысле «благоговейного трепета», – именно этот смысл вложен в церковнославянское слово «у_ж_а_с», ему присущ. Дочего он прекрасен, Пушкин! какая душа! какая _д_е_т_с_к_о_с_т_ь!! и какое – искреннее сми-ре-ние! Тут вся его сокровенная сущность, он как бы исповедывается перед пастырем, и как высоко чтит его! Тут нет притворства, тактики… – он чувствует глубокий ум и духовную высоту Филарета. Тут как бы благоговение «простеца»-мирянина. Урок недоросткам-интеллигентам. – Сейчас – посылка из Тулузы – «Швейцарская посылка – Коли сюис», на 5 килограмм, но на три четверти – мне нельзя: маслины, сухие бананы, зеленый горошек! – виноградный сахар, сухие персики, какая-то му-ка… и – это хорошо – миндальные орехи. Это от переводчицы, из Швейцарии. Ри-су бы… лучше. Или сгущеного сладкого молока. Ну, «дареному коню…»^[233] и т. д. Помнит. Узнал печальное: утрата. Молодой ученый наш, барон Мейендорф⁵¹⁹, в Африке, даровитый гидрограф, погиб со всей экспедицией. Искал воду, нашел… заброшенный, должно быть колодезь. Выпили – и в мучениях скончались. Оплошность? Не сделал анализа? Сколько таких наших погибло! Дикари мы… а ско-лько наших ученых по всему миру занимает кафедр, сколько сделали открытий для человечества! Дикари мы… – а _к_а_к_ же наше искусство пронизывает мир! Музыка наша, словесность – первое место по роману – наше! – признают знатоки-европейцы. Балет, – не знает мир живописи нашей. А наша _м_ы_с_л_ь… как дает толчки и какие! Дикари мы… бесправные мы… – а выдержали, не утратив _д_у_ш_и, погром большевизма! – 25 лет!! О, Господи.