Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 59 страниц)

Целую, нежная моя ласка-Оля, твой Ваня

Начало «Куликова поля» послано 28.II на Сережу. Посылаю 3.III.

117

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

5. III.42

Милый мой, родной Ванюша!

Пишу в надежде, что завтра утром, в 8 ч. уеду в Гаагу. Ничего не могу загадывать теперь, и все зависит от того, пройдет ли благополучно день и ночь (без кровоизлияния). Получила письмо от о. Д[ионисия], где он зовет меня остановиться у них, в церковном доме.

Посмотрю: если будет холодно и мало покоя, то поищу комнату в Hotel’e. Это м. б. самое разумное. Готовить же себе обед я смогу в церковном доме. Это обстоятельство очень облегчает все дело, т. к. тогда я могу взять просто продукты. Удалось получить, выменять картофельные номера (мы дали картофель, а нам No), на натуру, т. к. у нас самих карточки отобраны.

Хлебные тоже достану. Молоко возьму сгущенное и т. д. Смогу вероятно доставать рыбу. Поститься я брошу, если это будет неудобно и трудно. Не в этом дело!

Я чувствую себя хорошо! Ничто не болит. Тоски больше нет. Сплю хорошо, несмотря на отчаянную возню мышей.

Головокружения прошли совершенно. И, представь себе, я даже перестала худеть!

Все же я считаюсь с возможностью (даже м. б. необходимостью) лечь в клинику для исследования. Поэтому я и уезжаю с таким рассчетом, что из Гааги проеду в Амстердам к своему специалисту и покажусь ему. Если он захочет, чтобы я осталась там, то я останусь.

Сколько я пробуду в Гааге – не знаю. Хочется очень отдохнуть… М. б. до конца 5-ой недели. Мне очень хочется поговеть. А теперь, ввиду этого «казуса» с почкой… чувствую особую потребность.

Ванюшечка, помолись, чтобы операции не надо было! Хоть знаю, что просить тебя не надо, что и сам помолишься!

У меня бодрый дух после твоего милого письма 23–24.II.

Ты – моя радость, моя жизнь, моя вся сила и бодрость, Ваня!

Я постараюсь в Гааге достать твое все, что ты мне написал. И о тебе. Но я без всего того, что сказали о тебе другие, – знаю _к_т_о_ _т_ы! И мне иногда страшно, что я так просто, так «по-домашнему» к тебе… И кажется, что, увидь я тебя… смутилась бы… и не сказала бы ни «ты», ни «Ваня». Так я ничтожна и мелка… и _т_а_к_ _я_ _с_м_е_ю_ тебе?!

Я бы в прах упала перед тобой!

Ванюшечка, радость моя, пишу коротко сегодня, т. к. уже скоро 5 ч., а мне нужно еще собраться и распорядиться, и на почту сходить. А вечером в 8 ч. мы с визитом у бургомистра, – давно уж сговаривались. Редко-умный, чуткий человек, знающий нашу душу и сущность. Я поражена была здесь услышать такое свежее слово!

Ну, дорогой мой, обнимаю тебя и люблю. Твоя Оля

[На полях: ] Я тебе уже писала, что «Куликово поле» получила. Очарована! Унесена!

Ваня, я мечтаю о чудной, дивной книжке «Куликова поля»! Я вижу ее… эту «цветную триодь» твою!²⁴⁹ Она же, полуцерковная! Т_р_о_и_ц_к_о-Сергиева!

Вань, ты да-вно обещал рассказать о том, как О. А. на скачках тебя «учила».

Конфеты твои (рождественские) чудесны! Я же писала! Я их почти все съела, а хотела сберечь. До того вкусны! И медовые – дивные!! Все, все!

Все твои письма мама перешлет мне в Гаагу. Я же буду тебе обо всем, что со мной, подробно писать! Счастлива «Путями»!

Да благословит тебя Господь на этот _т_р_у_д!

118

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

12. III.42 8 вечера

Милая Олюша, не знаю, что с тобой. Давно не бывалая тоска давит весь день, – места не найду. Ты ли страдаешь, или обо мне думаешь в тревоге? Если трудно тебе писать – не утруждай себя, родная, – перемогусь. Не могу ни писать, ни думать. О, какое снова одиночество! Вчера писал тебе. Не могу мысли собрать. Что с тобой, деточка? Господь да сохранит тебя. Молиться-то не могу. Но сердцем весь с тобой. Целую, крещу.

Последнее твое письмо было от 3.III²⁵⁰. Твой Ваня

Оля, очень хорошо пить миндальное молоко! Вреда не будет.

119

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

18. III.42

Милый мой Ваня!

Несколько строчек только еще сама напишу, чтобы не волновался²⁵¹. Лежу смирно на спине, трудно писать. Вчера тебе большое письмо писала, не кончила, а вот сегодня опять слегла. 2 письма тебе больших не могу все кончить. Но ничего там существенного – все только душа моя и сердце к тебе! Ну, ты и без слов знаешь!

Сегодня было в 8 ч. снова… то же самое с почкой, много крови потеряла (шла сгустками даже сперва), а в 9–10 было все совсем нормально, ни тени даже крови. И, созвонившись с амстердамским специалистом (действительно знаменитый, не только здесь, а всюду), должны были снова отказать, уже заказанную, комнату в клинике, автомобиль и провожатого для меня. (Можно так сказать: отказать _к_о_г_о-то? думаю нельзя). Ну, все равно. Доктор, по его соображениям, велел выждать. Но как только появится кровь, то м. б. и поеду. И все равно и после поеду. Надо.

Не волнуйся. Я чувстую себя хорошо и хорошо позавтракала. Беда только, что все у нас больны. Ар очень страдал. Мама забегается. Прислугу не могу никак найти, уговорю поденщицу, хоть 2 ч. в день приходить. Помолись за меня. Не волнуйся. Будь покоен, а то и мне еще тяжелей будет! Хорошо?

Помолись, чтобы без операции!

Будь здоров! Давно, от 14-го нету писем твоих, я волнуюсь.

Пиши мне на дом, мама передаст, если меня увезут.

Ну, Господь с тобой! Милый, Ваня!

Твоя Оля

120

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

18. III.42 6 вечера

19. III 3 ч. дня

Родная Ольгуночка моя, все о тебе думаю и тревожусь, здорова ли. Как ты кормишься там, в церковном доме? Разве ты не могла бы в ресторане, в лучшем? Я знаю точно, что в гаагских ресторанах чудесно кормят, все решительно есть. Ну, что ты еще стряпней будешь заниматься, а тебе нужен полный покой, а не верченье у газа. Это в тебе сидит наше обывательское – с «домашними запасами» ездить. Или тебе дано денег в обрез, и ты боишься перетратить? Прошу тебя, лечись, давай же себе отдыху! Меня, прямо, сокрушает твое желание «служить»… искать работу. Ты слишком доработалась. – Питайся _у_с_и_л_е_н_н_о! Молочных продуктов в Голландии сколько угодно, были бы деньги. Чего ты щадишь «голландское наследство»? Слишком ты многим пожертвовала, чтобы еще стесняться расходов. Ты никак не ценишь себя.

Доктор С[еров] сказал, что, по-видимому, у тебя маленький камешек в почке, м. б., «песочек», а при слабой сопротивляемости сосудов и «песочек» может вызвать кровоизлияние. А _в_с_е_ _э_т_о_ – на почве крайнего переутомления, при душевной подавленности, которая является также следствием переутомления нервного. Необходим, по его мнению, о-чень длительный покой, до нескольких месяцев. Иначе могут быть тяжелые последствия. Покой и лечение, при очень отборной диете. Вот его мнение. Да, просил я тебя написать мне, чего стоит в Голландии вполне приличное (отельное) прожитие, и в каком соотношении с германской маркой ваш гульден. Ты мне так и не ответила. Ответь, милочка, очень прошу.

Что мне делать с оставшимися для тебя гостинцами, как тебе переслать..? Ну, хоть духи-то, мог бы Сережин шеф взять? Адрес его не знаю.

Да, ты мне писала: Сережа читал из «Лета Господня», – «мама и он жили тобой, а я горько плакала над каждым твоим словом…» Почему «горько плакала»? Потому ли, что _э_т_о_г_о_ уже нет теперь… или – что моя мысль, чувства мои тебе близки, они с тобой, в тебе… а меня нет… далеко я..? Но я всегда с тобой, возле тебя, в сердце у тебя… и ты во мне, _в_с_е_г_д_а_ ты, в каждом миге ты, и ты только. Олечек, моя нежная, светлая, чистая моя птичка, ведь тобой только и жив я… ты – _в_с_е_ для меня, и если бы все-все-все было у меня ныне (я не говорю тут, конечно, о _н_е_в_о_з_в_р_а_т_и_м_о_м!), ну, _в_с_е, _в_с_е_ (сила творческая, полный покой, полная независимость, все «блага»…) и я не знал бы тебя, – как ничтожно было бы это «все-все»! Только теперь я это понимаю. Я такое сокровище узнал в жизни – в тебе, что было бы для меня казнью – быть без тебя. Поверишь? Этого объяснить нельзя словом, все слишком слабо в слове, если бы мне нужно было определить, _ч_т_о_ я нашел в тебе, тобой, с тобой. Я теперь часто вспоминаю Пушкина: «И может быть на мой закат печальный – Блеснет любовь улыбкою прощальной». И вот – _б_л_е_с_н_у_л_а. Каждая ласка твоя, каждая дивная черта твоей мысли, – всегда _т_в_о_я_ – _с_в_о_я! – для меня дар, радость нежданная.

Оля, мне стеснительно и больно даже читать, когда ты меня возносишь… Между нами этого _н_е_ _д_о_л_ж_н_о_ _б_ы_т_ь. Я тебе откровенно, как и всегда, говорю: Оля, _т_ы_, _т_ы_ _д_а_е_ш_ь_ мне счастье, даешь пресветлую радость в жизни моей! Я знаю, _к_т_о_ ты, _к_а_к_а_я_ ты. Ты для меня – именно, _н_е_з_е_м_н_а_я. Я страшусь порой своего недостоинства. И когда я мечтами вызываю тебя, встречу с тобой… – я могу представить себя только склонившимся перед тобой, как перед явлением _С_в_я_т_о_г_о, непостигаемого. Ах, как я порой тебя _в_и_ж_у! Это выше любви, выше чувства, это – благоговейный восторг, с чем сравнить его? Сказал бы… но ты могла бы смутиться, принять мое задушевное – как кощунство.

Меня пугает твое ожидание операции. Да разве она нужна?! Отнесись с большой осторожностью. Я знаю, что теперь, вообще, «камни почечные» лечением изводят или дают им «обволокнуться» и не вредить. Не соглашайся на операцию, проверь и проверь. Умоляю тебя, деточка, – осторожней. Если бы камешек был бы опасен, непременно были бы _б_о_л_и, острые… – а этого не было! М. б. ни-как-кого камешка нет, а кровка показывалась от раздражения…? Нужна диета, режим подходящий… – не пила ли чего-нибудь острого, или – не преобладало ли в пище мясное? или – пряное слишком? Ольгуна, ты же многое знаешь в медицине, проверь, справься. Я _у_в_е_р_е_н, что никаких камней у тебя в почке нет, и _н_и_ч_е_г_о_ нет. Помни: кровоизлияние, состояние кровеносных сосудов о-чень зависят от душевного состояния! И я упрекаю горько себя, что вызывал в тебе неосторожными письмами, упреками, своею душевной нескладностью острые огорчения и возмущения. Ты до того предельно чутка, – ты же исключительна! – как самый тончайше-чуткий _ж_и_в_о_й_ инструмент предельной точности… что с тобой говорить, тебе писать… надо с великой нежностью-чуткостью… о, как надо тебя беречь, как надо тебя лелеять! – о, милая, ненаглядка! Пойми же, Оля… – с _т_а_к_о_й_ душевной организацией, с такой неизъяснимой чуткостью, при твоем богатстве души, ты можешь быть только _о_г_р_о_м_н_е_й_ш_и_м_ художником! Я _в_и_ж_у, я _з_н_а_ю_ это. И твоя истинная дорога, твой «воздух», твоя стихия – только искусство! Оля, помни мое слово, я как перед Господом говорю: ты дана жизни Господом – только для сего. И великим грехом твоим будет – грех отказа «от себя». Помни! Всегда помни. Тебе будут великие радости, ты их узнаешь, – радости твоего творчества. Таких чутких – нет вообще, это исключительно-редкое явление, может быть раз в веках. Поверь же мне. И ты поймешь, почему я так счастлив, тебя узнав. Пой же, птичка чудесная, пой, во имя Господа! Есть у тебя, что, чем и как _п_е_т_ь. Ты удивительно многогранная. Исключительно _у_м_н_а. И страшно огромно твое _с_е_р_д_ц_е. Не смущайся, не страшись: ты будешь творить, ибо тебе _н_е_л_ь_з_я_ не творить. И не сомневайся в своих силах, _н_е_ _р_о_б_е_й!!! преодолей смущенье. Иначе у тебя никогда не будет _ж_и_з_н_и. Господи, хотя бы один раз только тебя увидеть! Олюша, как бы мы говорили друг другу, как бы чутко понимали друг друга с единого взгляда, слова..!

Гуленька, близится Светлый День. И так захотелось мне послать тебе светлый пасхальный привет мой! Может быть, не сочтут это гг. цензоры проступком против установленных правил переписки, это же «Ostern – Bewillkommnungsgruss»!!^[145], разрешат этому освященному на Гробе Господнем пасхальному красному яичку докатиться до тебя, до твоих светлых глаз, до чистого сердца твоего! Христос Воскресе, дорогая Оля! Заочно с тобой ликуюсь, моя далекая, – и всею силою веры и чувств моих молю у Воскресшего – и всегда да Воскресающего в сердце нашем! – полного укрепления сил твоих, душевной свежести, светлой воли к труду творческому. Когда грустно станет тебе, взгляни на это радостное яичко, на этот светлый знак нашего будущего Воскресения, подумай, с каким лучезарным чувством послал я тебе этот пасхальный поцелуй-привет, – и пропадет грусть, сменится светом в сердце, – пасхальным Светом. Это яичко всегда хранилось у меня в Евангелии, с самого дня прибытия в письме из Св. Града. Когда открывал Евангелие – долго смотрел на подвешенное к травке пасхальное яичко, вглядывался в травки сухие, – в этих потомков тех далеких травинок, что _ж_и_л_и_ тогда, в Страстные Дни чудес, Слов, страданий и – _В_о_с_к_р_е_с_е_н_и_я_ Христова. И как мечталось быть _т_а_м, почувствовать то, _с_в_я_т_о_е, что, кажется, так и осталось доселе на каменистой земле, в древних маслинах, в смоковницах, в злаках и лилиях полевых, в этом обилии ярких маков, в волчцах и терниях… – в солоноватом и горьковатом воздухе предгорий! Живет эта мечта во мне с юных лет. И всегда пробуждалась вёснами, манила в святые дали. Может быть с раннего детства, рожденная рассказами простых людей с нашего двора, – да, старая русская женщина, крестьянка наша… ходила в Иерусалим… – и как же _т_о_ж_е_ мечтал мой Горкин «грехи свои донести до Святой Горы»²⁵², сложить у подножия Креста! Родная, чувствуешь, какая же светлая душа русская..! – и _ч_т_о_ ее наполняет!? И – верю, хочу верить! – _е_с_т_ь_ она, светлая, и поныне, уцелела среди всей грязи и крови, какими заливали ее насильники. Вот этой-то душою, ее _с_в_е_т_о_м_ – верой, и жило-питалось творчество мое. Из русской Души родилось, живилось ею… – и останется неизменным до конца. Обманывался ли я? Не думаю. А если порой и так, то… разве в темные времена сугубых испытаний откажешься от освещающей темный путь мечты? «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»²⁵³.

Голубка, как хочу я, как желаю тебе, чтобы Светлый День был для тебя светел воистину, чтобы ты была хоть немного счастлива, покойна, радостна надежной, что свидимся и скажем сердцем сердцу, как мы родны и близки, как мы чисто и свято друг друга любим, ценим, храним и укрепляем! Будем же чувствовать в сердцах наших Христа Воскресшего, дарующего нам жизнь во Свете – в Его Свете. И будем радостно, _в_м_е_с_т_е, восклицать – «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» Ну, Христос Воскресе, Олёк… И – «Воистину Воскресе», дорогая!

Твой Ваня

[На полях: ] Ах, милая… знаешь ли мой очерк (из будущего тома «Лета Господня») «Вербное воскресенье»? Он удался. И еще – «Крестный ход»? и еще: «Говенье»?

Ты мне не ответила о шелковых чулках.

Как ты хороша у микроскопа! Как _п_р_о_с_т_а, _т_и_х_а! Русская девушка!

121

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

20. III.42

Дорогая моя Олюша, вот тебе мой скромный дарок, – переписал для тебя. М. б. «весеннее» наше почувствуешь. На Страстной, если дойдет вовремя, прочтешь. Этот этюдик должен войти во вторую книгу «Лета Господня»^[146].

21. III.42

Сегодня, Олюша дорогая, твоя открытка-экспресс. И так мне грустно стало, не дали отдохнуть тебе. Собрать мысли. Ты, конечно, верна себе: иначе и не могла… Оля, дочка своих родителей. Не смею корить тебя, что так мало о себе заботы. Все – для других. Для тебя это так естественно. Только, родная, не вдумывайся в свой «крестный путь». Вся жизнь – крестный путь для христианина. Испытание его годности жить во Христа. Очевидно, ты и «свидетелю» на исповеди говорила о сем. Причем тут его «чуткость и зрелость»? О _т_в_о_е_м_ всем он, понятно, осведомлен, без твоего признанья. Матушка что тебе летом в Викенбурге сказала? – «Как похорошели, О. А. – а как похудели!» Матушка, конечно, с зорким глазом, при всех ее достоинствах. И очень просто могла поделиться впечатлением и с братом – какой он там «отче»! – Д[ионисием]. Вот и «крестный путь». Кроме сего, он уже знал о твоей болезни. А потому не вкладывай большего содержания в его слова, чем они стоят. Ты молодец, Олюша, ты и духовно прекрасна, но как мне больно, что не отдохнула, не привела себя в порядок, не уяснилась. Очевидно, я бессознательно знал, что с тобой творится: в открытке 12.III я писал тебе о непонятной тоске, давящей. Как раз тогда ты и затрепыхалась от внезапной ломки плана твоего жития в Гааге. Не усматривай в _э_т_о_м, что тебе _н_а_д_о, непременно, «домой», в дохлый Халквейк, где, кажется, и мышам душно. И, кажется, во всем Халквейке только твои котишки еще живут.

22. III 11 ч. утра Сегодня первый день Весны. Солнце, свежевато. Я пошлю тебе «Вербное воскресенье» – мою _в_е_с_н_у, написанную в Швейцарии. Тебе понравится, особенно – мне это – да! – запахи весны, каретного сарая. Кажется, что такое этот сарай?.. А вот поди ты… мне эти запахи – дороги, уносят меня в тонкий аромат невозвратного, детского. Спешу на завтрак, уже 12 с четвертью. Приглашен на «булочки» еще во вторник новой по-читательницей²⁵⁴. Все еще меня «открывают». Эта пишет – «Вы для меня несравненны… Вы, ясностью и простотой – Пушкин прозы нашей». Хорошо, пусть и так. Мне хочется – в «Пути». И какая-то усталость, весенняя… всегда. Целую тебя, милочка. Христос Воскресе! Олёк, у тебя 3 пасхальных свечи – всем вам. Подумай о Ване. Это мое сердце горит тобой. Огоньком ласкается. Твой Ваня

[На полях: ] Когда же найдешь покой? Как без тебя мне пусто! Не знаю, что случилось, думаю: только бы ты не измоталась. А ничего опасного нет. Напиши же мне, я совсем _о_д_и_н.

Хочу поговеть на 6-ой неделе. В Заутреню весь с тобой, все мое сердце у тебя. Глазки, когда увижу вас, живые?!

Целую, целую, всю-всю целую.

В глазах у тебя – весеннее! Вижу – какая ты чудесная, весенняя! Весна моя!

122

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

22. III.42 6 вечера

Христос Воскресе! – светлая моя, нежная, весенняя Олюночка! В третий раз приходит Светлый День в жизни _н_а_ш_е_й… как мы близки стали душой и сердцем, самые близкие-родные с тобой, и все нет _в_с_т_р_е_ч_и, чтобы хоть руки подать друг дружке! Ничего, надо перетерпеть – дождаться. Какое счастье, смотря в глаза друг другу, глубоко-глубоко смотря… – сказать радостное, воскрешающее, – о, милая… Христос Воскресе! – и обнять друг друга, неразрывно. Да хранит тебя Господь, родная моя, светлая, весенняя моя! Вот окончание «Вербного воскресенья», для тебя^[147].

23. III.42 Родная моя, Ольгуночка… да смилуется Господь над нами, столько испытаний, страданий вынесла ты, и теперь – я же знаю, я чувствую, – ты томишься и душой, и твоей болью телесной. Я весь, всегда, каждый миг с тобой, и ты это знаешь, ты должна знать, – самое мое светлое, самое родное мое – в тебе, чудесная моя Оля, и я всеми силами души и сердца, и воли, сколько только веры во мне, молюсь за тебя, хочу, чтобы моя воля влилась в тебя, передала тебе силу одолеть болезнь, и веру – что так и должно быть. Не томись обо мне, милая моя девочка, дитя мое, я силен волей, я все преоборю, только бы ты была крепка надеждой на милость Божию, на одоление недуга. Я верю, что ничего опасного, и, Бог даст, не надо и хирургического средства; – прав ли я – не знаю, но мне думается, что волнения душевные этих недель последних – вот причина рецидива этих почечных – да по-чечных ли?! – кровоизлияний. Внушай же себе, роднушка, что это все преходящее, все должно пройти, ты должна оправиться вполне. Не томи себя мнительностью, не воображай… Я знаю _с_е_б_я, а потому и тебя знаю: мы так однородны, мы – одно. Эта ужасная мнительность все портит. Я ее знаю. Я переживал именно то, что ты испытываешь, – эту подавленность, и это… _о_н_е_м_е_н_и_е. В 34-м так было… будто и вся жизнь кончалась во мне. А это был только надуманный мною же призрак. Но это подавленное состояние очень вредило. Будь бодрой, верь мне, верь моему чувству, – странно, я как-то особенно покоен! 12–13 была ужасная тоска, но вчера и сегодня утром, когда читал мамино и твое письмо, – сам удивился, как я спокоен. А ведь ты-то для меня – _в_с_е! жизнь моя – ты это, и ты это знаешь, – и я _з_а_ _т_е_б_я_ спокоен. Детка моя, молись, – ведь ты же избранница, твоя молитва к Богу – она перед _H_и_м… Он любит тебя и Он избавит тебя от испытания. Я так верю! Олёк моя, я весь – только о тебе, весь – мольба, весь – перед Господом со своим недостоинством молиться за тебя! Я же мутный перед светом твоим, чистая, светлая, неизъяснимая Оля! Будь же бодрей, покойней, верь крепко – и будет хорошо, будет свет нам, милка, будет Божие милосердие, мною незаслуженное, но тобой – да, о, как заслуженное, ты его _в_с_я_ достойна, как редко кто. Я могу быть сам недостойным, но твое-то достойное, твое-то чистое я очень чувствую… – и я прав, все во мне говорит, что прав. Но ты же знаешь. Будь спокойна, я силен, я верю, я надеюсь, дорогая, на самое лучшее, самое радостное для нас обоих надеюсь. Писал я тебе, Олюночка, какая сила – душа! – у человека. Она может – должна! – властвовать над тленным в нем, она может чудеса с ним творить. Душой воздействуй на недуг твой, внушай себе, что ты _д_о_л_ж_н_а_ быть здорова, вливай жизнь-силу в себя! Помни, тебе дан дар – творить. Не распускайся, не страшись ничего, – со всем больным в тебе совладаешь. Да ты же сама все знаешь, умнушка моя светленькая. Если бы ты увидала меня – ободрилась бы: я крепок, я надеюсь, я заставляю себя _в_с_е_ дотерпеть, все одолеть. Читай сердцем мои слова, какие послал тебе. Сама сочиняй, сама себя веди, Душа твоя все оздоровит в тебе. Как бы хотелось мне, чтобы ты встретила в церкви Светлую Заутреню. Вспомни обо мне и похристосуйся с Ваней, а я – с тобой, родная. Зажги же пасхальную свечку, _м_о_ю_ – тебе!

24. III

Вчера был у меня доктор. Я ему сказал. Говорит: «по рентгеновским снимкам судить очень трудно. Надо быть тонким знатоком „читать рентген“. Надо знать, _к_а_к_ снимали, в каком положении находился пациент: малейшая тень, упавшая от какой-нибудь ткани, складочки, пуговки даже… – все меняет и приводит „читателей“ к диким выводам. Снимок – _н_е_ довод!» Раза два бросил: «еще вопрос, почка ли… м. б. тут связано с женской сферой…» Надо быть очень осторожной в выводах. Мочевой пузырь исключается, т. к. при таких кровоизлияниях – если бы из мочевого пузыря, – были бы резкие боли. Почка тоже дала бы боли… если это поранение «камешком». Мнение его: опасности не вижу, об опухоли не может быть речи… очень вредит тут мни-тельность… надо гнать ее, надо управлять собой и… недугом. Нервное истощение – главная причина, нужен полный покой. Состояние нервов действует и на сосудистую систему. «Вспомните „заговоры крови“!». Значит, м. б. и обратное: «можно вызвать кровотечение»! Он мудрец. Ольгушка, будь веселей, помни, Ванька твой всегда с тобой, около, хоть ты меня и не видишь. Сегодня мне совсем покойно, необыкновенно! Олюша, помни, ты моя, ты не себе только принадлежишь, а потому ты должна себя сохранить, если меня любишь. А ты лю-бишь, знаю, верю, счастлив. Ну, Христос Воскресе, моя светлая детка, целую тебя, много-много… с глазок, всю, всю, всю, до… до… ну, это я только знаю, _к_а_к_ я тебя целую, птичка. Я рад, что мог послать тебе мой яркий – живой – поцелуй – в Светлый День Христова Воскресенья, пасхальный поцелуй! Горячий, яркий, жгучий, нежный, чистый и… воскрешающий. Как я тебя обнимаю, льну весь к тебе, «ласкаюсь котишкой». Как хочу к тебе, с тобой, у тебя, тебе, для тебя… С тобой, в родном… поздняя Пасха… заря занялась, вот оно и солнце… я с тобой над садом, на балконе, какой воздух, небо, легкость дыхания… и – столько сирени… ее вершины душистые – вот, у балкона, в росе… ты слышишь, эту горьковатую свежесть… мы окунаем лицо в нее, душистую… мы – одно. Оля, Олюша, Олёк… – годы для нас – ничто, мы душой спаяны так крепко, ты всегда – юная, светлая, свежая… вечная для меня. У, голубка моя, гулька, гуль-гуль… люблю тебя, моя девочка чудесная. Будь же сильна, любящая, светлая, нежная, – всегда я с тобой, в тебе… разве не слышишь как мое сердце в тебе _ж_и_в_е_т?! Ну, целую, ну… Оля моя… Христос Воскресе! Христос с тобой. В глазах твоих вижу мое небо, ласточки там играют, любовь там… и какая же чистая, бо-ль-ша-я!! Ты должна быть здорова, – бу-дешь! будь же!

Благодарю маму за письмо. За доверие ко мне, за умное ее сердце. Я напишу ей сегодня же. Сейчас одиннадцать утра, иду на почту. Потом за молоком. Скоро будут большие события, и сердце слышит – к добру. Верь, будем верить. За родное _н_е_ тревожься. _В_с_е_ будет чудесно. Ибо Россия – _ч_у_д_о. И это все увидят. Святая, чистая Россия. Она уже _п_р_о_ш_л_а_ Голгофу. Она вот-вот воскреснет, – в Господнем Плане. Так дано. И – для общего воскресения. В две страны, в два народа верю – в Нее да в Германию. Они связаны. И они дополняют одна другую. Так _д_а_н_о. И провалятся вся дурацкие басни о дикости нашей, о ненужности нашей. Народ, давший такое Искусство, – а оно – дыханье Бога! – необходим для человечества, для «путей небесных». Жизнь России – только расцветает. И смысл Ее Воскресения – огромный, глубочайший, необходимый. Так верю, верую. Ну, дай же обойму тебя, птичка, воскресающая моя, воскресшая для меня, для – Родного! Когда получишь «пасхальное яичко» мое от Св. Гроба Господня, поцелуй его, поверь, что оно принесло тебе силы, здоровье, радость, счастье, любовь беззаветную. Долго ждало оно тебя… – и вот, _н_а_ш_л_о. Целую – душу. Весь и всегда твой, только – Ваня.

[На полях: ] Напиши, что случилось с г. Бредиусом. Ничего не понимаю. Чудно: у вас словно палата клиническая! Но ты-то – с чего?! Ты будешь здорова!

Прилагаю мои весенние духи, пасхальные, – сирень.

123

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

24. III.42^[148]

Милый Ваня!

Пишу тебе из больницы, накануне «решения судьбы» моей несчастной почки. Я писала тебе, что доктор не хотел оперировать после исследования цистоскопом, но, когда на следующий день были сделаны снимки с почки, то он сказал: «снимки не удались, мы должны иметь новые».

По некоторым обстоятельствам до завтрашнего дня меня не трогали, а завтра, предварительно всю промыв и прочистив, будут опять снимать рентгеном. Рентгенолог этой больницы плохой на мой взгляд, куда хуже прежнего, в той клинике, где я раньше лежала, – она занята под родильный дом, для детей солдат. С великим трудом втиснули меня сюда, – все перенабито больными.

На мои вопросы (постоянные) «будет ли операция или без нее _о_б_о_й_т_и_с_ь_ можно», доктор _т_е_п_е_р_ь_ почему-то не говорит так определенно, как в 1-ый день, но – «не знаю, – что скажут фото». Утешал он меня только тогда, в первый день?? Я была тогда вне всяких нервов, или вернее – сплошной обнаженный нерв. Теперь доктор скрывается (?) за «не знаю». Знает он? Или _н_е_ знает? Я панически, до ужаса, до холодного пота боюсь операции… И… все же… м. б. придется принять.

Я до отчаяния дохожу. Прошу, молю Бога, чувствую себя недостойной Его Милости, Его чуда, и все же прошу, как та женщина «крупиц для псов со стола господина»²⁵⁵. Я не могу дольше выносить этой муки неизвестности, я изнываю. Сестры – прелесть. Утешают. Но, что все это… Я не должна, не смею так писать тебе, – я знаю это. Но я не могу скрываться за другими, неверными словами. Прости мне. От 12-го было твое письмо. Здоров ли ты? Господи, я все истерзана нашими постоянными несчастьями. С невероятными усилиями приезжают ко мне то мама, то Сережа, то золовка, свекор, еще одна старушка, полубольной, забинтованный, загипсованный Ар, сам еле передвигаясь… ужасно! Завтра жду маму с Фасей. Мама разрывается дома. Ар сегодня сказал, что все-таки удалось ему найти девчушку-прислугу. Но что с ней мама «без языка» будет делать. Одевать и раздевать, мыть и т. д. Арнольда приходит работник, кормит мама. Мне жутко думать о Схалквейке, масса стирки, некому белье собрать, отдать. Я все разыскивать по лавкам умела, теперь у них ничего нету. Мама измучилась…

Не могу ничего тебе радостного написать, Ванюша. Вся – нерв. Прошу тебя только помолиться. Я лежу, т. е. почти сижу, в подушках, на резиновом кругу. Неловко. День и ночь на спине. Кровь больше не показывается. В больнице здесь вообще ни разу не было, – только старая выходила буро-коричневая из почки, забитой сгустком. Свежей не было. Пока… У меня нет никаких мыслей, желаний, кроме одного, панического ужаса и острого желания поправиться.

Я лежу в хорошей комнате с одной дамой. Тоже почечная, тоже моего доктора. Но вообще здесь все почти хирургические пациенты. Дико дорогая клиника. Опять вылетит на меня уйма денег. И еще все эти неудавшиеся фото: штук 8–10, и новые, завтра. Ну, не буду. Довольно.

Я не даю тебе здешнего адреса, т. к. не знаю, долго ли я тут буду.

Мама перешлет. Помолись за меня! Помолись! Помолись! Умоляю тебя! «Если двое соберутся во Имя Его и попросят чего, то Он посреди их, и исполнит о чем просят»²⁵⁶.

Но завтра я услышу, будет ли нужна операция!.. Завтра, Ваня!

О, почувствуй, и помолись завтра!

Помолись! Помолись! Если не нужна операция, то он срежет полип изнутри, или прижжет. Не знаю. Я никакой боли не боюсь. Я на все готова, – только бы не было операции!..

Помолись – почувствуй _з_а_в_т_р_а!

О, Ваня!

Ну, всего тебе доброго, Ванечка, и, главное: будь _з_д_о_р_о_в!

Все остальное – не важно! Будь здоров! Я верю, что смогу тебе написать скоро и радостнее!

Верь и ты, мой дорогой друг!

Верь для меня, Ваня! Молись, молись, Ваня, молись, прошу!

Целую тебя и крещу.

Твоя Оля

Перечитала и страшусь, что огорчишься ты, мой родной… Больно мне, но что же делать.

Ванечка, не огорчайся слишком!

Одно хорошо, что сама по себе почка здорова. Могло бы хуже быть. Опухоли нет. Полип-то, кажется, не опасно. Ванечка, помолись!

Мама обещала по возможности тебе тоже писать.

124

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

27. III.42

Христос Воскресе!

Мой милый, родной мой Ванечка!

Страшно мне писать это «Христос Воскресе» теперь, лежа, не чувствуя еще Пасхи, но уже пора писать!

Я обнимаю тебя и целую крепко и свято три раза, а потом… еще… и не три, сверх трех!

Я послала тебе отчаяние свое недавно, мне так мучительно это… У меня существенного ничего нового нет. Вся – неизвестность. Вчера, наконец, должен был быть снимок (решающий). И, вообрази, – утром… опять кровь! Я в отчаянии была, т. к. уже правда никакой к тому причины. М. б. только зверская чистка кишок? Сестры уверяют, что нет. Вчера же утром меня повезли к доктору на цистокопию. Перед вставлением цистоскопа оказалось, что содержимое пузыря без крови уже. Долго, тщательно… и… больно рассматривал и «знаменитость», и еще один его коллега. Наконец приклеили к ноге катетер, оставив его в почке, а меня повезли в кровать. Ни есть, ни пить не давали. Из почки стекало все в баночку через катетер… светлая жидкость с очень малым количеством крови, микроскопически^[149] незаметным. Но когда все же надо было опростать (перед рентгеном) весь пузырь, то оказалось, что он опять с бурой кровью. Откуда она? Текла и помимо катетера из ранки где-то ниже? Или правая почка тоже больна?? И так я лежала с катетером, мучилась болями и резью. В 4 ч. чистили опять кишки. Кошмар какой-то был! И [в] 1/2 5-го повезли на рентген. Ровно час пытали меня там. Ужас! Каким-то необыкновенным способом делали снимки. Фракционированно как-то. Вытаскивал чуть-чуть катетер, впрыскивал «Kontrastmittel»^[150] и снимал. Кажется, 15 снимков. Причем всякое вытаскивание катетера и впрыскивание непосредственно в почку было очень болезненно. Я лежала в рентгеновском кабинете, обыкновенной температуры комнате на деревянной скамье совсем раздетая, без ничего. Только на плечах была кофточка. От боли, усталости, жажды, пере-переутомленности, я не чувствовала холода. Но когда вынули наконец катетер, положили на носилки и вкатили меня полуживую, с резью в пузыре и ломотой в почке и во всей левой половине живота, то у меня не попадал зуб на зуб. Сестра моя – ангел. Вся постель была нагрета, но я уж ничего не чувствовала, и когда просила воды, то выходило: «ge-ge-ge-eeft U-u-u m-m-m-ij w-w-wa-ter» – «geeft U mij water»^[151]. Долго-долго ломило все. К ночи стало лучше. А ночью… ад был. Над самой крышей стрельба²⁵⁷, но какая! Мимо окон летали снаряды, все рвалось, трещало, бухало. Больные плачут, кто молится! Летали очень низко. Все сестры собрались на всякий случай, директриса тоже. Обошлось. И остальную часть ночи я хорошо спала. Утром в 9 ч. еще была кровь, но немного и бурая. С тех пор больше еще не знаю. Диеты у меня никакой. С трепетом я ждала прихода доктора, т. к. сегодня он должен был мне все сказать. Но слышу, что его нет в Амстердаме. Уехал. И я ничего не знаю. Очевидно, рассчитывает меня продержать в клинике, иначе отпустил бы домой. Ждала его ассистента, но и того не было. Вчера, во время исследования, я его спросила, что он видит. Он, очень скупой на слова, сказал: «Вы же знаете, что исследования не окончены, что диагноз я смогу поставить только после рентгена. Ничего не скажу». Я вздохнула и сказала: «я знала, что Вы не любите говорить, но… значит и не утешите меня…» На это он перебил горячо: «о, нет, это я могу сделать, т. к. сегодня гораздо меньше похоже на операцию, чем в 1-ый раз». А в 1-ый раз он тоже обещал не оперировать. С голландского перевести на немецкий так: «es sieht jetzt viel weniger nach einer Opération aus, als bei dem ersten Mal»^[152]. Вчера же спросил имя и адрес моего врача в Схалквейке. М. б. ему сказал что-нибудь. Рентгенолог вчера сказал, что «страшного ничего не нашел». Поскольку я могла вчера заметить, – особое внимание он уделял последним снимкам, т. е. самым внешним местам почки, м. б. даже мочеточнику. Не знаю, что будет. Прости, Ванечек, что такое непасхальное пишу письмо. Но я знаю, как ты волнуешься и как хочешь все знать. И потому, преодолев даже и смущение, пишу тебе подробно так. Попаду ли я домой на Пасху???? Ничего не знаю. Зажгу ли твою алую свечу?