Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 59 страниц)

Оля, меня не надо вести, я сам _и_д_у, всегда. Ты мне (не о тебе, – прекрасной, _в_с_е_й_ земной, – говорю здесь,) необходима духовно, для творчества. Ты – _я_в_и_л_а_с_ь. Неужели – показалась только? – и – уйдешь?

Я, мог бы быть, спокойней, без тебя?! не надо было письма 9.VI.36 г.? – ?! И ты могла так написать, мне?! Да, понимаю, ты жалела… меня! Нет, Оля. Я дрожу, от ужаса, если бы этого не случилось! Неужели в этих словах твоих есть хоть чуть сожаления… – для тебя, что у тебя такое сложное, боль такая, от _э_т_о_г_о? Не верю. Тогда ты была бы – не ты. Быть не может. А за меня… – да ты столько мне дала…нет, не могу. Ужас, ужас. Господи, помоги, чтобы не было такого смертоносного! Господи, дай же милости Твоей нам, несчастным!

Вот, уже 8 дней нет писем от тебя. Письмо последнее, от 22-го – exprès, полученный 27-го – я не могу считать письмом любимой моей Оли. Долго еще мученье? Я уже болен. Я и болями опять болен, острыми, от горя. Я перемогаюсь. Их целило счастье.

Завтра пойду к доктору – опять, Laristine опять, – я тогда оборвал лечение. А все говорят, какой вы – _д_р_у_г_о_й! Вы – помолодели непонятно, вы – как юноша стали! Я отмахиваюсь, – зна-ют, что во мне творится? – ничего не знают! Да, я _ж_и_л, я и теперь _ж_и_в_у… внутри. Вчера были у меня – мой Ивик с невестой. Она робела – и перестала, узнала _с_т_р_о_г_о_г_о_ дядю Ваню. Я их т-а-а-кой – лаской! Чудесная она, мало похожа на француженку – прямо, наша. Умная, с бойкостью, волей, – только маловата чуть росточком, будет рожать исправно, – бедра-чресла, крестьянская кровь, сильная. Ив – сильный. Очень был ласков, светел. Сказал им – Ив удивился: «как ты по-французски замечательно!» – Я с ним не говорю по-французски, да и, вообще, не говорю, стараюсь не говорить, но тут как-то вылилось. Сказал целую речь о русской душе, о языке и – православии. Она только ширила глаза. Будет в Ecole de langues orientale¹¹⁵ – на русском факультете. Живет у матери Ива. Ив, конечно, уже не бывает по субботам у меня. Отпочковался. Не нужен он теперь, ты всегда со мной, ты – только, вся.

Вот, ты говоришь все – «займись трудом», «пиши „Пути“»… Милая, работа, захватывающая, всегда была для меня счастьем. Как я могу отказаться от «счастья»? Но вот что. Когда я пишу – я отдаюсь _в_е_с_ь. А теперь, когда я _в_е_с_ь_ – в тебе, да еще ты _н_е_ _в_с_я_ во мне, ты – _д_е_л_и_м_а, хоть и «под спудом», а – делима (не по твоей воле, или безволию, а по вне-воли, поневоле…) – _к_а_к_ я могу уйти, весь?

Квартировым я писал: «О. А. – бесспорный талант, огромный. Ей необходимо – искусство. Я хотел бы передать ей „технику“, „приемы“, чего она не получит от теорий искусства. Если бы можно было ей приехать в Берлин, я бы приехал, попытался. М. б. Вы этому посодействуете». И – только. Виноват, что не спросил тебя? Ну, все же будь снисходительна ко мне, – прости. Я тебя начинаю бояться – твоей немилости. Я целую тебя, в изнеможении. О-ля..!

Господи, сохрани ее! Смилостивись, соблюди нетленной. Дай ей силы! Выведи нас на путь истины! Благослови на путь во-Имя Твое! Он нужен ей и мне, – для прославления Тебя, Господи! Дай нам самого маленького счастья, – оно для нас огромное!

Олёк мой, девочка моя… как дорога ты мне! Я так измучен, так исстрадался. И она-ты, Оля, – я знаю, ты больна в страданиях, безысходность твоя безмерна. Я _в_с_е_ понимаю. Один отказ уже получен, не отказ, а – вижу, что тут не найду разрешения. Но я пытаюсь дальше, ищу – м. б. найду. Жду. Оля, тебе надо в санаторий. Я чувствую. Если дадут разрешение, то, должно быть, на самый краткий срок, и на определенный город – поехать. Как мы можем увидеться?! Ведь тебе – не дозволят – условия жизни подопечной – свободно собой распорядиться. Тогда к чему мои усилия? Ждать Воли Божией… Твой стиль – я его знаю, знаю, весь впитал в сердце. Оля моя! Бедная моя голубка… Головку твою целую, благословляю. О, ми-лая…

Твой всегда Ив. Шмелев

[На полях: ] Напишу тебе о романе – и умолкну. Я тебя засыпал письмами, ты живешь хоть – ими, а я —?!

Мне трудно твое молчание. Я не заслужил его. Но я любуюсь тобой, твоей «защитой», тебя, от моих «обид»!

Завтра, 4.XI/22.X – Казанская¹¹⁶. Я пойду помолиться: ты устыдила мои «ножки» – мальчика из «Богомолья».

Порой мне кажется – «оставлен» тобой.

Как ты, в холодной комнате?! Больным нервами – _н_е_о_б_х_о_д_и_м_о_ _т_е_п_л_о.

37

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

6. XI.41

7 ч. вечера

Милый мой, родной… Шмелечек! (Не рассердился?)

Трепетно так хочется писать тебе! Ужасно мне все время неспокойно на душе. Твои письма я получила и тронута твоей заботой о здоровье. Но… спешу молить тебя – не посылай мне денег! Ради Бога! Ты меня очень огорчил бы этим и дал бы мне заботу по отправке обратно! У меня все есть! Ради Бога, не присылай денег! Я заплачу от этого! И… совсем, совсем без цели, т. к., если бы мне для санатория надо было, то без сомнения муж меня устроит, а всякое такое «постороннее» вызвало бы неприятные объяснения. «Откуда?» Все равно, значит, я бы воспользоваться не смогла. А зачем же тогда? Я дала тебе Сережин адрес для exprès. Он мне перешлет. Мы видимся только в пятницу и в «Wochenend»^[79]. И вот теперь о здоровье: не волнуйся, – ничего органического! Температура – нормальна, даже ниже нормальной, Blutstatus^[80] – нормально, Blutsenkung^[81] – нормально, и, если что и есть, то все нервное. Я уже однажды такое имела. Невроз сердца? Да.

Санаторий не поможет! Поверь мне! Я же себя хорошо знаю. Это не для моего характера – изведусь больше еще. Понимаешь, в чем мои страдания? Не в окружении!.. Ты так объясняешь, но это не верно. Нет, но в неразрешенности проблем^[82]. В том, что от себя не уйдешь! И в этом смысле – санаторий лишь испортил бы. Я дома, хоть за делом и, не обращая на себя внимания Арнольда (это тоже важно!), – нахожу хоть самое необходимое равновесие. Если же я уйду, то тем самым обращу на себя внимание, заботы, участие, расспросы. Понимаешь? Я же не могу просто скрыться… Последнее время он очень нежен, внимателен.

– Сию секунду твои письма 28-го и 31-го…¹¹⁷ со страхом за мою судьбу, за потерю Арнольдом равновесия. Просьбы прибегнуть к защите власти (!!!!). Я в ужасе! Иван, что с тобой? Умоляю, никому, ничего не говорить, никуда не обращаться! Я – совсем sicher!^[83] Ничто мне никогда не угрожало, не угрожает! Я представителя колонии лично, хорошо знаю. Но… Это же скандал для меня, если ты хоть что-нибудь дашь знать; я боюсь, что ты это сделаешь! Арнольда очень любят все мои знакомые. Меня же заклюют! Он никогда ничего такого не проявлял из того, что ты пишешь. И если я писала (но ты еще не получил то), что «это было ужасно», – то имела в виду его горячность в словах. Не больше! Умоляю, не рисуй себе картин, не мучай себя и меня! Я не могу писать почти.

Спешу это отправить. А завтра докончу!

Только самое главное: не присылай денег, – это все испортить могло бы – (Спроси твоего друга, если мне не веришь).

И… не думай _т_а_к_ о здешних условиях! Боже, мне страшно, что ты думаешь! Не говори никому, ничего!

Я еще не дочитала твоих писем. Я вся дрожу. Спасибо за «Ромашки».

Целую тебя и очень прошу успокоиться.

Я очень волнуюсь. Мне – не нужна защита. Арнольд – теленок. Все его таким и знают. Его сестра ругалась с ним. Он позволил себе, как хозяин, кричать на гостью. Меня это возмутило. И как они оба отличались (* Муж сестры – русский, ее винили так же как Арнольда, не меньше!). Но больше – ничего! Я же умею владеть его равновесием. Будь покоен! Господи, что, что это такое, что ты так мучаешь себя?

Обнимаю тебя и еще целую.

[На полях: ] Если любишь меня, то поверь мне, не мучай себя представлениями таких картин. Обещай никому, ничего не писать, не говорить! Ты убьешь меня! Будь же милый!

Маме писать, конечно, можно. Она – Александра Александровна Овчинникова. Я только очень скрытна со своими. Не очень много открывай меня! Не пиши «Absender’a»!^[84] Прошу.

Всю ночь не спала. Из-за тебя! Не мучь!

Письмо уходит утром.

Я боюсь тебя! Пойми это! Не сердись!

Я опять вся в дрожи. А было уже лучше.

38

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

6. XI.41

12 ч. ночи

Милый выдумщик! Только что запечатала письмо, писанное прямо в лихорадочном трепете. Хотела отнести на почту, но в тот момент, как я вошла в прихожую, – меня задержали – пришли. Сейчас поздно. Уйду завтра. Отдам шоферу автобуса – увезет в город. В нашей «щели уездной» – все знают. Знают, что это я пишу в Париж. Вчера я была на почте, и начальник спрашивает: «что, это M-me Bredius?» – «Ну, скажите ей, что ее exprès в Париж идут все равно простыми – запрещены exprès». Я поразилась, что знают. Это значит, сличили, откуда мне приходят. Ну, Господь с ними. Хорошо, что мне это замечание сделали, а не попросили передать мужа. Могли бы. Я все равно пишу exprès! Ты спрашивал, можешь ли писать маме; – конечно, можешь. Только, если можно, – не цитируй моих писем! Я очень со своими скрытна! Мама знает, что мы любим. Мама – Александра Александровна Овчинникова. Но о санатории и говорить не стоит – не надо! Напишу еще подробней! Оставь думу, что я должна «простить». – Я все тебе, и наперед, прощаю. Или: о прощении у меня не может быть в отношении тебя и речи.

Вопрос стоял иначе. Не письмо, а то, что за письмом. И именно вот это «помрачение» – меня пугает. О «прощении» никогда не говори, – оно не имеет места в дебатах^[85], – оно – очевидно. Оно не требуется. Любовь не требует «прощения». Но… это «помрачение»…

Я боюсь его, Иван. Я не писала тебе, – жаль мне это, – о том, как я сломалась, – вот через такое «помрачение»… Не знаю, такое ли? Верю, что не такое. Хочу в тебе этого сходства не видеть! Что ты мне о бритве написал?!¹¹⁸ Я не могу… так. Не надо! Я… столько такого переживала… и боюсь всего, что на то похоже! Тогда мне 19 было – не вынесла. Хоть чуточку покоя! Ласки и тишины! Зачем мука?! Целую. Оля

[На полях: ] «Полукровка» – чудно. Пришлю. Я ее хорошо имитирую.

Ах, какие «глаза» бы я тебе послала! Пересниму! Мой портрет у мужа.

Если любишь, – пришли автограф на «Историю любовную» и «Свет Разума».

39

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

10. XI.41

12 ч. 30 мин. дня

Как осветили меня, зорька-Оля! Письма от 30.Х сейчас! А я утром думал: если сегодня получу, – будет! Только – о тебе! Всякую минуту! Оля, клянусь: ты, только ты, для меня, храню себя, – ни помысла! – ты, святая ты, только. Все – для меня – стекляшки. Бриллиант – Олёк мой – все стекло режет. Дивная – блеск священный! Новая – всегда. Кто – ты?! Знаю – кто. Напишу, – играешь в сердце! О, милый цензор, за него молюсь, за душу чуткую. Простил длинноты! Раиса Земмеринг не знает, кто ты для меня. Я же не знаю содержания ее письма! Изволь мне дать. Больше не будут, _з_н_а_ю. Все будут тебя любить! Ведь мне Земмеринг даже не дерзнула посвящение прочесть, – прочла бы – не написала бы так. Она чтит меня, не любит. Вот, увидишь. Я все сделаю, чтобы быть в Arnhem’e. Ты права: не в Берлин Марине напишу. Олёль, все напишу, на все отвечу. Успокойся, поправься, не худей! Принимай, ради Бога, хоть селюкрин! Уви-дишь! Я пошлю еще – через 2 дня par exprès на Сережечку твоего. Как я люблю все твое! Ни словечком не потревожу! Оберегу, драгоценная моя, веснянка! (это песня весенняя, народная). Как всю целую, пью, вдыхаю, нежу. На карточке милый человек, городской голова Ужгорода – _С_о_в_а! Написал книгу об Ужгороде¹¹⁹ – подарил мне. Добряк. Там все меня ласкали. Мой плакат носили – 3 метра, среди портретов Пушкина, Тургенева, – классиков – в День культуры¹²⁰.

Целую. Твой. Только Ив. Шмелев

Я тобой светел! Счастливый я! Моя – ты!

Прости, Олёль, за exprès: я дорожу твоим покоем, надо скорей тебе!

40

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

15. XI.41

4 ч. 30 дня

«Будем же беречь друг-друга!» Я положил на сердце твое слово, Оля. И храню его, – ты видишь. Знаю, как одиноко, как пусто в твоей жизни. Я счастлив хотя бы словом светить тебе в твоих потемках. Моя жизнь… – какая это жизнь, ты знаешь. Я в тревоге за твое здоровье, жду строчки – нет. Тебя храню, думаю о тебе, пишу тебе… Много написал, – все порвал, осилил «бунт» в себе, после твоего «рассказа»¹²¹… Тяжело он дался мне. Как кричало сердце!.. Не мог послать, – больно стало бы тебе. Вспомнил _в_с_е, тот ноябрь 37 г… – мое метание, чуяние конца… Почему не наступил?! Эти даты… – Да, помню… Оля во сне явилась (под 20 ноября), _С_в_е_т_л_а_я… – дивная какая! Я упал перед ней – будто в партере – совсем пустом она сидела, в бриллиантах, как Царица, и за оградой из золоченых столбиков! Я упал, глядел снизу в ее лицо. Оно было покойно, светло. Она положила руку на мою голову… Я склонился. Я зажал боль в сердце, я вспомнил, какой _о_д_и_н_ я…

С этого дня я уже выздоравливал. Но метания длились…

В эти дни ты получишь мои письма. Я – не получу твоих…

Придут книги, извести, получен ли «Старый Валаам», «Няня из Москвы», «Мери»… «Солнце мертвых» – я тебе послал мой, единственный, экземпляр. Мог сделать это, (книги этой уже лет 12 нет на рынке!), потому что Земмеринг нашла для меня: одна моя рижская верная читательница свой отдала, мне. Видишь, как ко мне чутки. Я знаю: многие _в_с_е_ отдадут, чтобы хоть чем-нибудь меня утешить. Земмеринг _з_н_а_л_а, для кого я прошу, – и сделала. И всегда делала. О «лягании» – как ты пишешь, я не знаю: ты же мне ни словечка! Что же я напишу ей?! – когда не знаю. Ее дочь не приедет ко мне. Даже не ответила мне на мой совет – не приезжать. Мать пишет – ответит попозже. Возможно, бедняжка обиделась: она много для меня сделала, я-то знаю. Твой вывод совсем неверен: _н_и_к_о_г_д_а_ мать ее не имела _т_а_к_и_х_ целей! Слишком они обе – меня чтут. От них я видел только нежность. Как они обе были счастливы, когда узнали, что я теперь живу в приходе «Знамения»! (церковь на Boileau!) – моя. Это символ = «Чаши». Я буду скоро читать публично для этого прихода. Это – «Анастасиевская» епархия (митрополита Анастасия). Я – в ней. Я для них – «Илия»¹²² – мученик. И – только (т. е., конечно, «первый в мире писатель»). Это они _з_н_а_ю_т. Они очень культурные. Все это пишу тебе, чтобы показать, как они относятся ко мне – и ко всем, _к_о_г_о_ я люблю. Девочка позволила даже себе «смелость» послать мне… деньги! Я мягко пожурил ее. Ей стало больно.

Нет, она не приедет. Ко мне никто не приедет.

Эти дни я буду в острой боли…

Пишу с трудом: рецидив в болезни глаза, как было _т_о_г_д_а, в Алуште, когда мы оба, с Олей, были убиты… ждали – скорей бы конец жизни! Вот, теперь… боли, кровь в глазу. Бывает порой, от ветра, воспаленность – пускаю «адренол, новокаин, резорцин». Свет – болезненно. Обречен дни (сколько?) сидеть в сумраке. Пройдет!

Ночи – беспокойны, все жду чего-то. Удара, нового? – в сердце?! Не знаю. Ну, пройдет. Помни: я много послал тебе (за эти недели – 33 письма! Опять – 33!!). А ты – 10. Из них – сколько – обвинений, укоров, – 2 строк!! Но я помню твое: «давай беречь друг-друга»! Я – буду беречь тебя.

Целую губки. Твой Тоник

Молюсь о тебе, всегда.

Благодарю за «Девочку с цветами».

[На полях: ] Боль в глазу может мне помешать писать. Один – и газеты не могу читать, и на тебя смотреть мне больно!

Письма от тебя не жду: у тебя слишком моих много.

41

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

15. XI.41

Не знаю, почему я так о тебе тревожусь, родной мой?!

Здоров ли ты? Все поджидаю твоих писем. Ты писал 6-го¹²³, что «сейчас» напишешь в ответ на мое от 29-го. Но пришла твоя открытка от 10-го, а обещанных писем все нет.

17. XI.41

Письмо должна была прервать; – ждала сегодня от тебя весточки, но нет ничего.

Я очень волнуюсь о твоем здоровье! Напиши тотчас же, как ты себя чувствуешь! Язву осенью надо беречь сугубо. Держи по возможности диету! Что это был за озноб? Напиши все! Неужели ты меня нарочно заставляешь ждать?! Не верю.

Цветочек, кажется, все-таки не погиб.

Листочки некоторые опали, но не все. Я поливаю его особым раствором. М. б. поправится. Я часто бегаю на него посмотреть. В моей комнате жить из-за холода невозможно. Печку там технически нельзя поставить, а электричества не хватает! Ну, ничего.

Как у тебя? Тепло? У нас в остальном доме очень тепло. Три печки. Иногда прямо жарко. Дровами топим. Селюкрин мне, кажется, помог, в том смысле, что аппетит стал лучше. Питаюсь я очень хорошо. Сплю плохо. Но ничего.

Послушай, от Марины все еще ни звука! Я возмущаюсь. Ты ей писал? Не надейся на нее больше! М. б. на этой неделе будет у вас Сережин шеф. Брат его попросит послать тебе его (шефа) адрес, чтобы ты мог его увидеть. Тогда Марину можно и не «утруждать» письмами. Миленький, я только очень тебя прошу не давать ему никаких подарков для меня. Ничего из того, о чем ты хотел просить mr. Th[olen], если бы его увидел. Этот шеф вращается в очень широких кругах и знает родню Арнольда. Для него ты мне – только очень почитаемый мной писатель, но ни чуточки больше. Понимаешь, для меня этого нельзя. Я все время думаю о тебе. Беспокоюсь о твоем здоровье! Опиши все! Что это был за озноб? Я скверно пишу, видимо оттого, что волнуюсь. И тороплюсь на почту.

Нашла недавно старую записную книжку 1935–1936 гг. С записью моих… снов.

Смеешься? Мама не постигнет, чего это я такую «ерунду» записывала. Но там… целая жизнь. Записано тоже не плохо. Коротко, штрихами, но ярко. Настроений масса. Я тогда жила только этими снами. Помню, как ждала ночи. Мне открывалась иная жизнь. Странно? Со мной бывало много странного. Как-нибудь напишу, если интересно тебе. К сожалению, только частичка этих снов осталась, – большинство записей я сожгла перед отъездом из Берлина в Голландию… Я много вижу снов! А ты? Я ни-ко-гда не сплю без снов. Это мучительно. Хоть бы раз отдохнуть вполне! Ну, довольно!

[На полях: ] Будь здоров и храним Боженькой!

В какую церковь ты ходишь? Целую и благословляю. Оля

Напиши же мне (!!!!), в чем мои «и_з_л_о_м_ы»? Я хочу знать!

Посылаю еще 2 фото домика в Bunnik’e. Уголок гостиной и общий вид¹²⁴. Цветы все уже в саду, потому на окне так скупо. Обычно оно было все в цветах.

42

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

22. XI.41^[86]

Милый Иван!

Вчера я увидела только боль твою в письме от 15-го XI, – сегодня же, вчитываясь, вижу еще и другое. И мне больно. Т. е., нет, – хуже. Было уже столько раз больно, что скоро я просто, кажется, отупею, притуплюсь к чувству боли. Я поняла твои такие прозрачные намеки: – я, так мало тебе давшая и дающая, я не смею разговаривать о тех, чтущих, готовых дать все! Я это поняла, что вышла из своей роли, «превысила» свои «права». Pardon, – больше не повторю!

Я проклинаю тот день, когда вытянула на Божий свет эту несчастную тему о Земмеринг, – Господь с ней и ее чудесной дочкой! Мне совершенно безразлично ее отношение к тебе, твое к ней, – чем больше у тебя людей тебя чтущих, – тем мне спокойней за тебя, тем приятней.

Но мне очень было важно, _к_а_к_ ты относишься к ее поведению в отношении меня. Это мне было не безразлично. Не из-за эгоизма. Это очень серьезно. Это характерно. То, что она меня пыталась оскорбить, для меня факт непреложный. Веришь ли ты этому или нет – твое дело. Заступничества твоего мне никогда не надо. Я сама умею. Потому я не понимаю отчего ты объясняешь мне отчего ты ей не пишешь. Я именно не хочу, чтобы ты писал.

Вся она, со всей ее культурностью, любовью к тебе (даже!), со всеми ее качествами – просто никому и не нужна!

Я ее письма тебе не посылала и не пошлю, т. к. 1) не хочу, чтобы ты этот вопрос дальше разбирал, писал ей и т. п. 2) считаю оскорблением для меня с твоей стороны желание твое иметь как бы подтверждение моего впечатления. Ты, если не хочешь, не увидишь и из сотни писем. Если не веришь мне, то и не надо! По-моему, для тебя (не для меня) достаточны уже ее «сомнения» в моем понимании «Чаши». Ты же сам себе противоречишь.

Но, впрочем, я кончаю. Вся эта история m-me З. выеденного яйца не стоит. Я свои «сани» нашла и «не в свои» _н_е_ _с_я_д_у! Еще одно:

Не оскорбляйся за невинную Милочку: я никогда не придавала такого значения моим словам о ее приезде. Хорошо же ты меня видишь! Нет, не так уж мелочна! Я ненавижу несправедливость. И не позволю себе _н_и_к_о_г_д_а_ быть несправедливой к другим. Требую и к себе того же! Ты – несправедлив ко мне!

Если тебе записка Толена не понравилась, то что бы ты сказать был должен о Земмеринг? Если бы…..ты был объективен.

О, нет, я не хочу ее забыть. Люби, чти, превозноси кого и как хочешь. Но ты не смеешь мне не верить, пачкать меня подозрениями несправедливого отношения к этим двум… дамам. Как ты это можешь!?

Я на З[еммеринг] самою не обращаю ни малейшего внимания. Я месяцы тебе о ней даже не писала. Я была уверена, что ты бы душой почуял сразу ее обиду мне… Но оказалось иначе. Ты меня же за них оскорбляешь. Ты, ты, меня оскорбил! Я не могу писать дальше. Но знай, что ты меня обидел как никто доселе!!

Будь здоров и счастлив!

[На полях: ] Я свои «бунты» долго сдерживала!

Как будто я виновата во всем. За что казнишь?

Ты оскорбляешься за… Милочку… ты, который мне так…..немило… писал об Арнольде! Он же тебе _н_и_ч_е_г_о_ не сделал!

43

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

22. XI.41

Милый Иван! Сегодня послала тебе письмо… Злое. Я не хочу зла. Прости за м. б. слишком большую «страстность». Я хочу этим кончить тему о З[еммерингах]. Не хочу и не могу больше. Я, конечно, маленький человек, и не стою твоего мизинца, но я все же человек. И я имею право на достоинство этого человека! М-me З[еммеринг], как культурный человек, не смела (именно) _л_я_г_а_т_ь_ меня. Пойми, что мне _н_и_ _е_е_ отношение важно, а твое ко всему этому. Ты позволяешь, ты не возмущен.

Ты сам меня бьешь! Я сегодня больна. Мне плохо, кружится голова. Не спала всю ночь. Ты злишься на меня, за что?? 4 дня нет писем. Я иногда 10 дней от тебя ждала. Такое злопамятство у тебя о 2-х строчках! Ты их совсем не понял! Я тебе 7-го или 8-го послала¹²⁵ с шофером в город для ускорения. М. б., потерял он?! Я иногда не могу идти на почту, потому остается письмо до утра. От нас почта 30 минут туда и 30 обратно. Я в дождь и холод не пошла. А вечером я тоже не могу.

М. б. потому вышла задержка. Эти дни я много читала (твоего), – писала реже.

Такая уж вина? Я плохо себя чувствовала. Мне трудно было писать. Я же не виновата, что живу в «щели уездной». Ты и ей меня уж уколоть успел. Я не люблю несправедливость!.. Я тоже в соборной Церкви¹²⁶… была. Мой отчим ее и спас в Берлине, – развал был ужасный. Но там столько было безобразий после, что мы ушли. Я – нигде. Я Евлогия¹²⁷ не чту. Молюсь просто – Богу. Ну, Христос с тобой! Будь здрав!

Благословляет тебя Оля

[На полях: ] Я не хочу, чтоб ты З[еммерингам] писал, но чтобы понял.

Иду все же на почту, хоть и вечер, и ветер с дождем. Не буду себя беречь.

44

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

23. XI.41

С праздником! Милый Иван!

Сегодня воскресенье, – я была в церкви, католической, правда, но все же приятно. Чудесное утро… солнце. Слушала орган и смотрела на… Девочку-Матерь, всю в солнце… белокурая, в легкой голубой тунике, в тяжелой золотой короне. Она была все время в свете. Чудесная. Удивительно проста, невычурна, красива, не похожа на обычные Ее изображения в деревенских храмах.

А то еще есть у них здесь _н_а_ш_а_ икона Страстной Божьей Матери, – та, что украли во время крестовых походов у православных католики. Копия с нее.

Я забегаю иногда в капеллу к ней, поставить свечку, взглянуть в _н_а_ш_ Лик, византийского письма. Всегда свечи, цветы, двери открыты. И на душе теплей и тише. Я пишу тебе коротко и четко, чтобы не утруждать больной твой глаз.

Был ли доктор-специалист? Что нашел? Лучше ли? Берегись ветра и пыли. Могу себе хорошо представить, как тяжело тебе в сумерках, без света. Я буквально страдаю от темноты… тоска поднимается… думаю похожа на ту, от которой начинают выть собаки.

Потерпи же несколько дней. Я не знаю, продолжаешь ли ты на меня дуться… думаю, что да, – писем нет от тебя. Знаешь, на все твои обвинения мне, я скажу тебе только одно… и навсегда:

«Бог правду видит». А ты?..

Как хочешь! Не видишь? Не хочешь видеть! Я не хочу никаких «трещин» – не углубляю! Буду писать тебе, несмотря ни на что, часто, по возможности каждый день. Чтобы все, что устранимо, – устранить из «причин» твоего раздражения на меня… Ты знаешь, как мне дорог твой покой…

Сегодня я с такой остротой почувствовала радость от православия!! Невыразимо! Ну, Бог да хранит тебя! Будь здоров и бодр. Оля

[На полях: ] Exprès я не могу посылать отсюда, – запрещено. Сама читала. Я посылала все же из Утрехта, бросая просто в ящик, – м. б., это имеет значение для контроля?!

11 ч. вечера

Раскрыла, уже запечатанный, конверт.

Ванечка, родной мой, любимый, душенька моя, все сердце у меня за тебя истомилось, душа изныла. Не могу я больше… Ты так мучаешь себя. Не надо. Поверить все не можешь мне, в искренность мою? Что же мне делать? Я не пишу много, я берегу твой глазок. Но мыслями я тебе говорю так много… Я все время с тобой!

24. XI.41

Письмо осталось еще до утра. Не смогла идти на почту.

Ночью я видела страшный сон.

И… дивный. Тебя видела. Не буду о нем писать подробно, – берегу твой глаз. Запишу его, пошлю после, когда тебе будет можно.

Коротко: видела я «Степное чудо»!!²⁸

А ты? Ты бил меня! Ужасно было больно. Проснулась с болью в том месте. И вот и днем все больно. Что это? Хочу спросить тебя я только, Ваня: написал ли бы ты _т_е_п_е_р_ь_ так же твое «Степное чудо»? Тот ли ты, что и тогда?

И «Свечку» бы написал? Или… (страшно подумать)… нет?

Я в ночи поклонилась твоему «Степному чуду» и… всему, тогдашнему. Ответь мне коротко (не мучай глазик): «написал бы», «не написал бы». Я… Ваня… смертельно мучаюсь душой и сердцем.

Не знаю, что-то будет…

Зачем казнишь меня? Пиши. Не надо уставать, а только хоть одно словечко, хоть «2 строчки»! А я так ждала твоих ответов на мои 3 exprès. Ты не хочешь ответить? Или после?

[На полях: ] Целую тебя нежно и отчего-то плачу. Оля

Писем от тебя нет.

45

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

24/25.XI.41

Милый мой глазочек,

Как ты себя чувствуешь? Мне очень все время тоскливо. Ты не пишешь, – не знаю «наказываешь» меня (но за что же?) или глаз не позволяет. Не знаю, получил ли ты наконец мои письма. Можешь ли _с_а_м_ читать мои? Я буду писать так, чтобы тебе их кто-нибудь мог и посторонний прочитать. Потому не удивляйся, что на «Вы» и т. д.

Я не хочу, чтобы ты утруждал себя чтением, и хоть один лишний день дальше бы из-за этого страдал. Я страшно о тебе тоскую.

Почему ты мне не веришь?

Если бы верил, то не страдал бы теми мыслями, которые ты себе выдумываешь. Так, как тебя, я _н_и_к_о_г_о_ не любила. И… даже 10 л. тому. Нет. И тогда не любила _т_а_к, хоть и думала, что сильнее – нельзя.

Целую тебя, люблю и молюсь. Твоя Оля

46

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

25. XI.41 12 ч. ночи / 26.XI

Дорогой Иван Сергеевич!¹²⁹

Очень удручена Вашей болезнью глаза. Как Вы себя чувствуете? От Вас давно нет писем. Будьте же так добры, попросите того, кто вам прочтет это мое письмо, черкнуть мне хоть 2 слова, о Вашем здоровье.

Представляю себе, как томительно Вам… Часто мысленно с Вами. Если Вам это доставит хоть какое-то развлечение, – то буду писать Вам очень часто. Придется уж злоупотребить любезностью того, кто их прочтет.

Я с радостью бы навестила Вас, почитала Вам, отвлекла бы Вас от грустных мыслей.

Ужасно, что вам вреден свет, чтение и т. п. Чем же и день-то наполнить?! Ну, верю, что скоро пройдет! Не падайте духом!

Перечитываю Ваше последнее письмо… и все открываю новое и новое. Я не поняла всего сначала. О сестре Сережи¹³⁰ Вы не совсем верно думаете. Она все дни, и «ноябрьские», – в думах о своем далеком. Она очень страдает все это время. Я это хорошо знаю.

Я читаю и перечитываю ваши книги. «Солнце мертвых» принимаю совсем особенно. «Про одну старуху», «Степное чудо» я несколько раз уже и раньше читала. Обожаю эти книги. А «Няня из Москвы» какая прелесть, а «Свет Разума»? Я бываю прямо «восхИщена», когда читаю Ваше. Теперь Вы вероятно из-за болезни не будете долго писать «Пути Небесные». Как это жаль! Молюсь, чтобы Вы скорее выздоровели! Черкните же мне, что с Вами! И можете ли читать мои письма сами? В последнем Вашем письме Вы сообщили, что газету не можете читать сами. Как мне больно за Вас! Я все время провожу в том, что пытаюсь утешить Сережину сестру, но плохо это удается. Она совсем издергалась. В субботу собираюсь поехать в Утрехт. Будут готовы «глаза». От М[арины] К[вартировой] мне все еще нет ни строчки. Я просила ее еще 28-го окт., и все не отвечает. От одной моей маленькой приятельницы (моя бывшая воспитанница¹³¹) я знаю, что за это время запретили посылать фото из Берлина. Неужели это верно?! Была бы тогда непростительна такая неисполнительность со стороны М[арины]. Вы ей писали?

Дорогой Иван Сергеевич, ради Бога, лечитесь, исполняйте все, что скажет доктор, берегитесь! И… обязательно черкните, или попросите кого-нибудь написать мне о ходе Вашей болезни.

Сообщите, когда сможете сами читать мои письма. Я напишу тогда больше и кое-какие «рассказы». Я ничего писать не могу, хотя в душе очень много разных тем. За последние дни опять пошла серия мигреней, давно было прошедших. В Берлине я часто ими мучилась. И вот теперь опять, хотя еще терпимо, могу переносить на ногах.

Погода почти весенняя эти 2 дня. Сейчас пошел дождь, теплый, как в апреле. Ну, всего Вам доброго! Будьте здоровы! Господь да хранит Вас! С самым душевным приветом, искренне Ваша О. С.

47

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

26. XI.41

1 ч. дня

Светлая моя церкОвка, только что из центра Paris. Достал для тебя Тютчева – получишь. И – еще что-то. Это – не хмурься! – для твоей «душки». Только бы дошли. На мой случайный вкус – «Apres l’ondie» – «после ливня». Ты знаешь – я люблю ливни и давал не раз: в «Истории любовной», в «Богомолье», в «На пеньках». И все – по-разному. Так вот, это после моего «ливня»… писем. Но он не прекратился: сердце все занято тобой, – надо же ему умыться! Сразу всего нельзя послать, т. к. у меня есть еще «L’heure bleue» и «Muguet» – ландыш. Любимой тобой марки. Не смей гневаться глу-пенькая моя, голубочка. Мне это маленькая радость. Вышлю в другой посылке. И это, в сущности, – «твоя от твоих», мне давно ничего не стоит. Еще попробую – и тоже на Сережу, – маленькую баночку чудесного меду, с полей Sent-Genevieve des Paris, с русской пасеки, чистейший! и какой же душистый – ну, прямо, ты! Я тебя пью с вечерним чаем. Ро-зы! Твои щечки, бледненькие. И еще – селюкрин. Непременно ешь, с перерывом после каждой коробки в 5–6 дней. Увидишь, как окрепнешь. Для твоей работы! Спал чудесно. И, засыпая, так нежно, до истаивания сердца, – все о тебе, все о тебе! Твой глупый Ваня