Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 59 страниц)

152

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

3. VI.42

7 ч. вечера

Светлая моя Ольгуночка, сегодня получено разрешение на мое чтение. Оно назначено на 21.VI – воскресенье, в 4 ч., а начнется, должно быть в 4 1/2, т. к. русская публика всегда запаздывает. Программу ты знаешь. Зал – Русской консерватории – Conservatoire Russe, 26, Avenue de Tokio. Ты, ведь, упрямка милая, и бесполезно тебя останавливать: знаю, что пошлешь цветы, (а я их публично поцелую, да, да! вскрыв конверт, тоже публично). Эту чудесную интимность мне извинят, надеюсь, – подумают: «до чего же благоговейно признателен читательнице!» Конечно – читательнице, читатель, обыкновенно, цветов не валет и не подносит. Всегда жду твоих писем. Или, думаешь, это ты только любишь получать от меня? Не думай. Поезжай в Wickenburgh, отдыхай _в_с_я! Сегодня иду собрать все справки о поездке. Добьюсь или – разобьюсь. Хочу поставить себе западню на писание «Путей», – как-то _о_б_я_з_а_т_ь_ себя. Как было с 1 частью. Довольна? Ну, приласкай же! Сегодня выясню. Сегодня жарко. Говорят, в Париже уже нельзя найти «Пути Небесные». Олюна, я бы, кажется, всю тебя выпил, – такая жажда до тебя!

Твой Ваня. Целую, люблю, крещу, будь здорова.

К[а]к я т[ебя] х[очу]!

153

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

4. VI.42

Милый мой Ванюша!

Ты ждешь, конечно, узнать, что со мной, – потому спешу писать. Я еще лежу. Пока что только вчера рано утром вышла старая кровь, вслед за сгустком, закрывавшим, очевидно, все время ранку. Сегодня (пока) ничего не было. На этот раз, если не будет больше ничего, кровоизлияние не сильное. Даже просто маленькое. И я лежу розовая, – правда! Я не ослабла. Ем хорошо и много молока пью. Доктор мой милейший собеседник (но не больше), обещал отдать боны^[181] на апельсины, которые ему дали для его малолетних детей. Мы говорили с ним о том – о сем, забывая болезни. Я думаю, что о болезни же надо поговорить с хорошим интернистом и т. д. М. б. мне лучше остаться на исследовании в университетской клинике, хотя бы в Leiden’e. Вот видишь, как ничего я не могу предполагать! Я даже вдруг стала бояться: приедешь ты, а я свалюсь! Ужасно! Ваня, приедешь ты? Сережа, вероятно, в июле уедет из Arnhem’a, кончают работу, а что дальше – неизвестно. Торопись. Конечно, я смогла бы что-нибудь иное придумать, чем Arnhem, но мне он удобней! И я Master’a³⁴¹ знаю. Он бы тебя хорошо устроил. И хорошо бы кормил. Ну, я ничего не загадываю. Я не знаю, что с собой делать. Какая-то я надорванная струна… Ну, ничего. Все приму. Это – мой крест. Кто же не имеет креста?! Вчера вечером я получила книги. Переплели не по вкусу: жестко, а я хотела, и даже записала у них, что мягко должны. Я набросилась читать их жадно. Взяла «Мери». И так разволновалась, что даже поставила термометр – думала, что жар, так колотилось сердце. Я жара боюсь – он вестник сгустка часто бывает. Все нормально. А только нервы. Я плакала, со стоном. Я не могу… такой ты… все живое сердце! О, какой ты… Все в тебе то же. Ты тот же, узнаю тебя во всем, во всем. И как же дорог! Ястребок твой…³⁴² живой какой! Я вижу его… и все, все переживаю! Но я всю душу отдаю твоим книгам, я вырываю сердце свое! Плачу и не могу читать. Почему? Не знаю. Но с тех пор, как узнала тебя для себя, не могу читать тебя спокойно… так жив ты и… так далек! Твой огонь вижу, всего тебя. О, горячка. Говорить бы с тобой хотела о многом, многом… Ах, Ваня мой! Как хватало сердца физического у О. А. для того, чтобы вместить счастье жизни с тобой!? Ты молодой, такой вот, как в «Мери», «Последнем выстреле» и «Мой Марс»…³⁴³ Тебе же лет 30 тогда должно быть было?.. О… Ваня! Как прекрасна жизнь! И как ты это понял, и как другим ты это дал! Ты был очень счастлив! Ты взял все, что дает нам Господь! И дал нам, показал, уяснил нам все, чего бы мы м. б., не увидали! Какое сердце твое! И я знаю теперь, что ты не посмеешься надо мной, что ночью больная стала цыпляток оглядывать – не задохнулись бы (!)… ты-то поймешь. И то, что м. б. из-за этого заболела… ну, что же! Не сетую!

Ах, если бы и впрямь оказался у меня талант творческий! Я хочу не разочаровать тебя! Все для тебя! Мне хочется подучить, освежить французский язык, чтобы в оригинале прочесть Флобера, – ты на него ссылаешься порой. Я прочту все, что ты мне назовешь. Я хочу немножко пополнить свое образование. Это я без «сердца». Я мало знаю и стыжусь этого. Мне очень хочется на родину. Я так мало всего знаю. Но если я буду вечно болеть почкой? Если год от года будут чаще кровотечения? Калека!? Спроси Серова, что можно хоть думать? К кому еще обратиться? Я не в отчаянии, – я спокойна, Ваня, но меня тревожит это возобновление. Конечно, м. б. витамины не могут сделать своего дела так скоро. Поговори, дружок, с Серовым, если не трудно. Хочу м. б. написать «кавказцу», – он часто делает открытия в неразрешимых загадках. И просить Бога!

Ну, кончаю пока. Мне немного неловко писать, лежа на спине, и девчонка идти на почту должна. Вся я в твоем сердце, т. е. чувствую твое сердце как бы моим. Все мне так близко в твоем… несказанно… Ну, помолись обо мне, Ванёк!

Целую. Оля

Посылаю цветочек, – дикий.

А я так хорошо окрепла было. Толстушка стала. Почти что прежний вес догнала. Вот и карточку-то для того тебе послала, чтобы успокоился. Получил? С лошадкой? Но я и теперь хорошо себя чувствую, и румяная. И много ем. Бог с ней, с линией! Или ты не любишь круглышек? Но это я шутя спрашиваю: знаю, что ты моя душа!!!!

154

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

5. VI.42

Ванечка, а ты опять не пишешь целую неделю. Я волнуюсь, предполагая, не заболела ли твоя язва. Не плачу тебе тем же, т. к. знаю, что ждешь весточки о моем здоровье. Со среды не было крови. Но как же я боюсь всякий раз! Как бы мне хотелось теперь быть в Wickenburgh’e – там должно быть рай земной. Лежать могла бы на веранде, вся в солнце… Ну, чего уж мечтать! Читаю твои книги, и вся моя душа звенит, стонет, скорбит и ликует, плачет и смеется! И во всем этом рвется к тебе. Какая сила, как много души и сердца! Стараюсь перенестись в то время, когда писал ты, и туда, где писал ты, ставлю себя с тобой рядом… Ну, себя теперешнюю, тогда-то мне всего 4–5 лет было… Когда ты «Мери» писал. Ты, верно бы на руки меня взял бы? Меня малютку любили. Я была пухленькая, крепыш-девчурка. Щечки очень нежные, так что весной под вуалькой возили, а то «сгорала». Бойкая. В Рыбинске мне было 1 1/2 года, когда революционеры ходили с пением своих песен, и я, стоя на подоконнике, махала ручонками и бросала мнимый платок или шапку кверху, крича: «пелё, пелё!», т. е. вперед, вперед. Когда мы ездили в Саров, мне было 3 года, и я помню, как сдружилась с каким-то «дядей Кузей», толстым господином, с которым наши и провели все путешествие. Играла со всем и всеми, не требуя игрушек. Например, любимой куклой был у меня вал с турецкого дивана. Я звала его «Минька», таскала с собой, выше себя ростом, лечила его, к доктору носила, давала «капли» и наконец, все это кончилось после того, как влила в «ротик» больного Миньки целую бутылочку красных чернил. У меня отняли Миньку и отдали его перетянуть новой материей. Я плакала. А когда плакала, то подходила (до 4-х лет!) к няне³⁴⁴ и просила: «дай сосоньку, дай голе засосать!» Сосала эту «сосоньку» – рваную соску, не позволяя ее заменить новой. Вся она была зашита няней и береглась ею только на случаи горя («голя»). Когда мой дядя³⁴⁵, приехав с японской войны, много играл со мной (все помню!) и восторгался, как я «умно» рассказываю ему сказки, заканчивал всякий раз: «ну, а как же тебе не стыдно соску-то все еще сосать? Когда ты ее бросишь?», – я отвечала, нисколько не смущаясь: «тогда, когда ты свою сосоньку бросишь!» И хваталась за его папиросу. Старшие смеялись, а я торжествующе вынимала из кармана сосоньку и отдавала ей должное. Я была разговорчива и общительна со всеми и однажды завела жулика в дом, показывая ему все, что имеется интересного дома. Мама ахнула, войдя из кухни и увидя ободранца со мной «за ручку». Тот в окошко выскочил. А я его, в саду играя, позвала через загородку. Но и причудница была… Помню, нянечку мою милую «Яйюшку», (т. е. Александрушку), как она, уже больная ревматизмом, таскала меня тяжелую девчонку на руках, убаюкивая ночью. Я засыпала сладко под ее чудесные песни-сказки, но как только она тихонечко подкрадывалась к кроватке, чтобы положить меня в нее, я впросонках пугалась, что кончится это блаженное укачивание и начинала плакать, заставляла себя плакать. А та берет мой лобик в руку, – жару нет ли, животик гладит… А я торжествую… И сторожу: не заснуть бы как! Но… засыпала… Ах, много… чудесного, прекрасного из детства! А эта Яйюшка (она умерла!) любила меня беззаветно. Когда я мучилась деткой 6-леткой воспалением легких и думали, что умираю, – она на свой страх обегала чуть ли не всех докторов, (перепутала, что ей сказали, кого позвать на консилиум, и к лучшему – сложилось так, что не пришли, кого не надо было), носилась вихрем в аптеки, упала на гололедице и разбила колено. Она герой была. Муж – пьяница, никчемный, детей не было. Взяла она приемыша, Варютку. Барышней ее хотела сделать. И когда мы ее спрашивали: «Варя, ты кем будешь?» Она гордо отвечала: «сайтийсей», т. е. «кассиршей». У нас Яйюшка жила и с мужем³⁴⁶. И когда я плакала, он садился на корточки и говорил: «а где капрыз? Где, говорю, капрыз-от?». Так я его и звала Василий-капрыз.

Когда папа был чем-нибудь домашним занят, то я вилась около него, а он говорил: ты моя дорогая помощница? А я с гордостью заявляла сторожу, приходившему за ключами: «Я даагая патётица». Рано помню я себя. О, какое было чудесное детство!

Это – я, твоя «Мери»! как похоже все это на мое. Надорвалось, лопнуло что-то. В скаковые больше не гожусь. А какой конец, – кто же знает. Ну, пусть «без такого грустного конца», как ты сказал. Да, «Вы были счастливы» помнишь? Так тебе писала я, боясь, хоть чуточку приоткрыться, боясь и этой даже фразы. Ты был, конечно, счастлив. Вспомни, и засветись. Мне хочется взять приемыша, какого-нибудь несчастного, русского птенчика. Мне одиноко. Я так люблю детей. С моей почкой безумие думать теперь о детях. И годы уходят. М. б., я год от года буду хуже? М. б., все время будет кровь? Ну, не буду. Я не хочу отчаяния. И не думай, что я трепыхаюсь. Это просто «думы». Всякие на ум приходят. Мне эти мысли в больнице дамы подали. Будто с такой почкой нечего и думать. А доктор плечи подымает, – ничего не говорит. А м. б., поправлюсь? А? Как ты думаешь? Только серьезно, а не в утешение!

Рождение-то мое скучное будет: наверное в постели. Никого не принимаю. Сережа даже не приедет – дела много, а оно приходится на вторник. Хоть бы письмо твое было. Даже не хочу, чтобы раньше времени пришло! А то пусто будет! Но я не люблю рожденье. Не люблю поздравлений. С отвращением думаю о поздравлениях, – будто я что-то совершила. Глупо! Это матерей надо чествовать за их муки, а поздравлять-то тоже не со всяким экземпляром можно. Ну, довольно минора!

Твое «Это было» читаю. Странное меня волнует чувство… И там ты тоже очень силен. Ах, Ванька, люблю тебя! Ну, что же «Пути»? Неужели не пишешь? Такой пир теперь в природе, такая жизнь… Даринька, небось, соловьев в Уютове слушает. Малина еще только цвет набирает… А ландыши уже отцвели, – любки же стоят еще свечками, дурманят, зовут… Трава теплая, шелковая, ляжешь, – тебя не видно… и кругом только небо да травки… А на подсеке, где малинник, душно, иглы сосновые старые, желтые под ногами, горячие, скользят туфельки по ним. А какие купавки на речке, в заводи… Жарко… Дашенька вечерком бежит купаться… вода теплее воздуха… А какие ночи! Душно только, плохо спится. Как травы пахнут в окно открытое. И сходится заря с зарей… Поймай же Дари! Анютка³⁴⁷, и та, зачаровалась барыней. Она, Даринька, вся теперь в своей сфере…

О, как я чувствую… как жду твоей Дари! Хочу любви твоей к ней!.. Давно еще, когда мы на «Вы» были, ты писал мне: «и я пропою через нее, Дари, гимн всему…»³⁴⁸ и ты описывал, как ты прославишь Бога ею, прославишь творением Его, природой нашей… Я тогда читала это в парке Wickenburgh’a, я захлебнулась, простонала даже в восторге, в счастье когда-нибудь прочесть это. Я заплакала чего-то. И помню вслух (!!) сказала: «Господи, что это за человек такой, И. С!» М. б., тогда уже была во мне и любовь, и тоска к тебе, и надрыв, что нет тебя, и жажда тебя… Я так душу твою чувствую, так трепещу от этого, что не могу спокойно быть счастливой твоей любовью. Слишком чего-то много, слишком звучно, слишком ярко! Понимаешь? Ответь, что ты думаешь? Ты так редко теперь отвечаешь на мои письма. Для меня читать твои книги не только наслаждение – но и какая-то сладкая мука. И это уже давно так… Какая-то щемящая тоска по раю? Я осязаю шелест крыльев Серафима, когда читаю тебя… Неземное что-то. Ведь недаром я писала тебе в 1939 г.! А «Пути Небесные»! Я рыдала, буквально, читая их. Меня могут захватывать книги, я многому в жизни отдаюсь с детским экстазом, но твое… твое уже граничит с предельным. Потому я спрашивала-писала, что поразительно, как еще хватало физического сердца у О. А. для вмещения подлинного, пожизненного счастья с тобой. Я не вынесла бы… так кажется мне. Тебя любить, твое горение творческое видеть, ревновать ежесекундно (потому что я бы ревновала дико, безумно!! Знаю!) и отдавать тебе с восторгом всякое движение сердца! И любовь твоя, в которой потонули бы крики ревнивой души моей! Пожар твой, нераздельность с тобой, хоть в миг… и… вечный страх тебя утратить… Кто ты? Почему в тебе такая сила? Все, все твое… Все пережить с тобой… вплоть до азарта на скачках. О, как хочу! Я могу быть азартной… Я бы прощала все твои «срывы»… О, и эти «срывы». Это же грозы… с таким чудесным (уверена!) после них ливнем любви! И… утишённые мы, не слышали бы мира, и никого… Ах, Ваня, я только о таком, о _H_e_м, всю жизнь мечтала… И вот ты, лучший, чем моя мечта! И горько! M. б., я не права и не смею писать так, – это волнует, дразнит, мучит несбыточностью. Но, прости же мне, не могу никогда молчать. Пиши же Дари, живи ее, дай ей то, что жду я от тебя! Живи ею! Пусть оно будет! Наше счастье! Пусть хоть только как создание твоей мечты. А м. б., и сбудется?! Оля!

5. VI.42 вечер Получила твое от двадцать девятого-тридца-того³⁴⁹. На рожденье. Грустно мне. Ты тоскуешь! Не волнуйся обо мне: я чувствую себя хорошо. Слабости нет. Румянец. Сейчас мама приходит, плачет – [кроленок один пропал] нашелся!

6. VI.42. Свинья не могла съесть?

А как тепло! Аромат в окно! Был доктор, надо ему послать для анализа. Долго ли же надо мной будет дамоклов меч? Помолись, душа моя!

155

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

8. VI.42 9 вечера

Радостная моя Ольгуночка, как ты чудесно-ласкова и мудра, когда душевно полна, – как бы почти _с_ы_т_а, – когда «плесканье» твое – порой и трепыханье, – утихает, и ты – настоящая, здоровенькая, светлая моя девочка Оля, Ольгушка, Ольгушонок! И в то же время – вся _ж_е_н_щ_и_н_а, очаровательная, расцветающая, манящая, – независимо от себя! – влекущая ласковой благостностью, нежностью чистой… ну, такая _б_л_и_з_к_а_я, такая «по душе», вся, вся… – я так тонко это переживаю, _с_л_ы_ш_у… – я как бы твое касанье испытываю, касанье тебя, твоего образа земного, твоей теплоты жизненной, – ну, вот, подошла и обнимаешь, и так близко и сильно льнешь… – всю тебя слышу, и так ты близка, будто ты и я – одно-одно, ты во мне, ты влилась в меня, и мы _ж_и_в_е_м_ одним, лишь нам понятным, нас сомкнувшим счастьем… – это неповторимо, это – только – _н_а_ш_е. Вот такое почти испытываю я сейчас, прочтя и еще перечитав твое письмо 27 мая³⁵⁰, закрытое. Вечером пришло сегодня. Оно очень насыщено. И так хорошо, что мне уже мало его, – я мог бы пить такое вечно. И все нее – ма-ло мне. Но как зато мно-го-много, если подумаю о субботней твоей открытке – от 27-же. Там – все мимоходом, впопыхах, одна нога на пороге, другая на дороге. Письмо-спешка, без чувства, особенно этот «бросок» – случайный! – «Ну, а ты как?»… Я опешил, но тут же и объяснил себе, – до чего ты «впопыхах», а надо хоть что-нибудь послать… Ване! Но сегодня ты приласкалась, приоткрылась… – и как же ты прекрасно-обворожительна! Мое воображение горит, и я вижу, дополняя, какой ты _м_о_ж_е_ш_ь_ быть… сколько в тебе неисчерпанного тепла, огня… любви… – неопределимого словом… – чудесно опьяняющего, глубокого и тайно-женского. Ну, дописался… Я было хотел после той открытки напасть на тебя – за твои «убеги» от того, к чему ты призвана, и чего страшишься… – ты опять, даже в этой открытке-спешке затянула свою волынку… – «очень хочу писать»… и «но как все суетно, как мало времени…» Стой, я пока об открытке, о главном в ней. Оно так и высунулось пугающей меня – за тебя!! – рожицей. Ты молилась, чтобы в письме ожидаемом Ваня тебе ответил на мучающий вопрос – «разъяснить себе свою жизнь». И тебе было даровано – узнать ответ. Оставим область мистического – тут самая живая _с_у_т_ь, хоть и касается как бы потустороннего: молилась – и получила _о_т_в_е_т. Да, я как раз и ответил тебе письмом о творчестве, о «влияниях»³⁵¹. И сказал: это мое «последнее слово» тебе о сем. Я как бы поставил точку. Я знаю: я _д_о_л_ж_е_н_ был тебе ответить, мыслью и чувством огромной любви накрепко-нежно приласкать тебя. Я писал, помню, с великой к тебе любовью, надеждой и… болью о тебе. Не мне разбирать свое, но, кажется, я сказал достаточно полно и выразительно… – по крайней мере, бывший тогда у меня друг³⁵², ценящий искусства, прослушав отрывки из этого письма, – я знаю, как он ценит мысли о творчестве и, в частности, мой внутренний «творческий мир», мои взгляды на искусство, – я писал тебе, кажется, об этом? – дня через три написал мне – «дайте же мне сохранить для других то, что Вы мне бегло прочли из какого-то письма или работы…» Я ответил – забыл, что написал, черновика нет, пишу прямо, и копии не сохраняю. Вот, Олюнка, _к_а_к_ родился «ответ» на твою молитву. Когда ты молилась, ответ уже давно шел к тебе. Вдумайся в это! Я _в_с_е_ тебе сказал. Когда бы случилось нам встретиться… если бы я мог прижать тебя к сердцу… я, м. б., многое, что вдруг могло бы прийти в словах, от полноты сердца… многое бы тебе излил, и ты впитала бы это в себя, – мой душевный мир, мое постижение законов творчества… – не знаю… В письмах я больше не коснусь сего. _В_с_е_ дано. Но вот что важно, слушай, Ольга, слушай, упрямка и непокорка, и… ро-бкая! – а, м. б., бессознательно, и… нерадивая! Так нельзя дальше. Искусство не балушки. Не слова. Не предмет «для разгулки времени». Искусство – труд и жертва. Богу и мамоне³⁵³ служить совместно _н_е_л_ь_з_я. В письме перед открыткой ты писала – а я в досаде читал и возмущался! – «будут гости, запущено хозяйство»… «хочу писать», «боюсь писать»… «время бежит… надо ехать» и прочая тормохня. Помни: так нельзя. Или совсем похорони, – похороним! – «о творчестве», или – надо взять себя в руки, ра-бо-тать. Или жеребятки, телятки, зайцы, обеды, пироги, кремы… верченье в хозяйственной трясине, – я чту хозяйство, да, но _н_е_л_ь_з_я_ себя рвать пополам. Искусство требует – _в_с_е_г_о_ человека! Продолжая жизнь так, как ты жила, оставь думать о творческом. Помни: ты должна, если хочешь и если будешь, – пробовать писать _н_е_ для меня. Творят не для кого-либо, как и дышат, как грезят, – _н_е_ для кого-то. Ты умна, все понимаешь. Для творчества нужна во-ля, и… по-кой. «На свете счастья нет, А есть покой и воля»³⁵⁴. Пушкин так. И дальше: «Давно завидная мечтается мне доля, Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальнюю трудов и чистых нег». Пушкин всегда старался убегать от «жизни мышьей беготни»³⁵⁵. И в этом его трагедия, что мало имел творческого досуга. Что бы он натворил! – будь в условиях обеспеченной жизни Толстого! Вечная нужда – относительная, конечно, – ссылки, любови… пуля. Прошу тебя, как преддверие к ожидаемому мною твоему по-двигу! – перечитай _в_с_е_г_о_ Пушкина. Вчитайся в те его стихи, где он определяет – и как глубоко, и как лично-интимно! – свое творчество!! Ты умна, чутка: ты _в_с_е, пчелка золотая, чу-деска моя ненаглядная, _н_а_й_д_е_ш_ь, впитаешь в себя. Знаешь, Ольгуна: я не представляю себе лучшей, более близкой, более по-мне… дружки, любимой, женщины-девочки… более способной все постигнуть с полсловечка, чем ты… Если бы мы жили рядом..! как бы купались мы в радости самой чистой и уносящей, порой – опьяняющей радости творческой! Терпеть не могу теорий, схем, зАсуши… – пили бы из _ж_и_в_о_й_ чаши! упивались сотворенным, раскрывали его, и… – сами заражались бы, отдавались могучему захвату божественным огнем в человеке! Вдали друг от друга, мы можем жить вместе, созвучно, мысленно неразлучно, связанные накрепко – нам свойственным, нашим душевным, нашим богатейшим миром! Оля моя, Олёнок мой, Ольгушечка… – надо вдумчиво отнестись к сему: или плескаться в хозяйстве, гостях, заботах дня… – а дни-то скачут и ускакивают, и «каждый день уносит частицу бытия»³⁵⁶. Я почти два года горю и томлюсь тобой. Думаешь, не утратил я из того, что мне даровано сделать? Правда, я многое _н_а_ш_е_л, очень многое… – но я чувствую… – «Пора, мой друг, пора!» Я должен многое закончить. Ты должна _н_а_ч_а_т_ь. Думаешь, не ценю я – гостей, пирогов, кремов, жизни хлева, этого вечного рождения жизни… – закатов, прогулок, умной беседы, любви, страсти, глаз любимой, ее движений, ее касаний, ее шепота… ее близких губ..? – Я _в_с_е_ страстно и страшно ценю… я страстный, кипучий по природе… – я – стремителен… жаден до жизни… я не аскет, не нарочитый… – но мигу отдаю миг, а искусству – время. Так было. Да, я многого не выпил, от многого отвернулся, – а сколько не допила, порой и не пригубила Оля! – отдавая мне всю себя! – Я уходил в труд, я «убегал». Да, я приносил – теперь это видно! – жертву… но зато получал и редкое наслаждение, и великую награду, – _в_н_у_т_р_е_н_н_е_ получал. Сегодня, например, попалась мне на глаза статья И. А. о моем «Богомолье»³⁵⁷. И я как бы выпил этот «фиал-гимн»³⁵⁸. Там он сказал о «памятнике нерукотворном». Там он вынес суд и дал мне место… – я был поражен – ка-кое! Чтобы тебя приманить еще больше, приведу маленькую выдержку: из статьи (я сказал бы – «из его „гимна“») «Святая Русь» – II. «„Богомолье“ Шмелева», (ст. 1-ая «Святая Русь» – «„Лето Господне“ Шмелева»). Вот заключительные строки: «Русским художественным актом создана поэма Шмелева: видением сердца, сердечной символикой, глубокомыслием любви, молитвенным созерцанием; а _э_т_о_й_ силе духа подчинились все остальные силы его, в легком творческом согласовании. Прав Горкин: „одной рукой да глазом не сделаешь, тут _д_у_ш_о_й_ _р_а_д_о_в_а_т_ь_с_я_ надо“…»³⁵⁹ – радоваться и любить. И петь.

Эта радость передается и нам. Она передается и всякому, кто не совсем еще, не до конца окаменел и иссох сердцем. Она будет передаваться из поколения в поколение «по всей Руси великой»³⁶⁰, вызывая своим пением ответное пение в душах всероссийских «богомольцев», пробуждая и укрепляя русское национальное самосознание. Нерукотворным памятником будет жить эта поэма в истории русской литературы и русского духа. На великий, скорбный и страшный вопрос – «кто мы? кто мы в истории человечества?» – русские прозорливцы не раз уже давали ответ и Богу, и своему народу, и чужим людям. И ныне, на наших глазах, после всего испытанного и поведанного Иван Сергеевич Шмелев дал новый ответ, по-новому. И ответ этот сразу – _д_р_е_в_е_н, как сама Русь Православная, и _ю_н, как детская душа или как раннее Божие утро! И в этой _д_р_е_в_н_о_с_т_и_ – _и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_а_я_ _п_р_а_в_д_а_ его ответа; а в этой _ю_н_о_с_т_и_ – несравненная религиозная и лирическая _п_р_е_л_е_с_т_ь_ его поэмы.

_Т_а_к_ о России не говорил еще никто. Но _ж_и_в_а_я_ _с_у_б_с_т_а_н_ц_и_я_ _Р_у_с_и_ – всегда была именно такова. Ее прозревали Пушкин и Тютчев. Ее осязал в своих неосуществленных замыслах Достоевский. Ее показывал в своих кратких простонародных рассказах Лев Толстой. Ее проникновенно исповедовал Лесков. Раз или два, целомудренно и робко, ее коснулся Чехов. Ее знал, как никто, незабвенный Иван Егорович Забелин. О ней всю жизнь нежно и строго мечтал Нестеров. Ее ведал Мусоргский. Из нее пропел свою серафическую всенощную Рахманинов³⁶!. Ее показали и оправдали наши священномученики и исповедники в неизжитую еще нами, революционную эпоху. И ныне ее, как никто доселе, пропел Шмелев…

Читая эту книгу, мы слышим духовным слухом, как трио ангельски-детских голосов поет от лица России, за весь наш народ, чудную песнь прежде-освященной литургии: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою»… И верим, и знаем, что воистину «исправится»…^[182]362

Ты довольна, Ольгуночка моя, люба моя? Тебе я пропел, _т_е_б_я_ я пропел… – ты ведь – ныне я это _з_н_а_ю! – и есть «живая субстанция Руси». И я люблю тебя, и в тебе – Ее, и в Ней – тебя. Ведь это ты, еще незнаемая тогда, когда писалось «Богомолье», но уже призываемая… Это ты – «молодка» с бусинками, янтариками, «совсем как девочка»³⁶³. Ты, Олёночек мой, и в юной Анюте…³⁶⁴ – ну, ты, ты, ты… – и во _в_с_е_м_ «Богомолье» – для меня – ты, _в_с_я_ ты, моя русская девочка, – вся ты – _д_у_ш_а_ _м_о_я. Я писал тебе: «Богомолье» спасло меня. Оля знала это, мучилась моим страданием и укрепляла меня: «пиши, милый… это самое твое святое… как я люблю его!» И я писал… я шел на богомолье… и – дошел. Я его силу знаю, этого моего «нерукотворного памятника». Господь помог. Его Воля. Благодарю Тебя, Господи! Это, Волею Господа, _д_а_р_ мне моего народа, его души, – от недр его. Какое же счастье – быть от недр его! И какое же счастье – творить так радостно, так светло-свято! Я испытал это. Вот почему я хотел бы, чтобы и ты _и_с_п_ы_т_а_л_а_ эту радость-счастье! Хочу, ибо я люблю тебя. Я _с_л_ы_ш_у_ в тебе эту святую, эту непостижимую душевную красоту _б_о_г_о_м_о_л_ь_я. Я слышал ее и в покойной Оле… В ней было это _с_в_я_т_о_е, _н_а_ш_е… было. Оно было и в нашем Сережечке… – о, как бы оно сказалось! Она ушла. Но она передала-отдала меня тебе, Олюша… и тебя – мне вручила. О, ми-лая… нежная моя, голубка! Теперь ты веришь, что я твой, _в_р_у_ч_е_н_н_ы_й… и верящий в тебя. Поверь же в себя, сознай себя.

Оля, когда я говорю, что творчество – жертвенность, это не значит, что все должно быть принесено ему. Остается _в_с_е, только это все, все радости жизни – не главное и не должно заполонять все в человеке, заматывать его и закрывать главного. Я люблю жизнь и ценю и – вижу. Я _п_е_л_ жизнь, ты знаешь, и все прекрасное в ней – и до греховности..! – люблю. Но я и 3/4 не написал бы, если бы, с полной поддержки Оли, не смог бы сокращать себя! Нет, я не дался суете меня замотать. Меня _у_в_о_д_и_л, ограждал от суеты-сует _г_о_л_о_с_ (Божий?) в душе. Но помни: не надо глушить этот «божественный глагол», надо _с_л_у_ш_а_т_ь_ его, надо так чутко слушать и делать, чтобы «шумы жизни» его не заглушали. В твоей душе он поет, шепчет, _з_о_в_е_т, _в_е_л_и_т. Храни его, слушай его. Преодолевай _с_у_е_т_у. Слушай его – и найдешь себя. Берегись «р_а_с_с_е_я_н_н_о_с_т_и». Не растеривай себя на мелочное, – отдавайся этому маленькому – сдержанно. Главное – да не утратится! Мой Илья… – вот отдача. М. б. _с_л_и_ш_к_о_м. Но это же – символ. В творчестве – радости жизни не утрачиваются, а воспринимаются в мигах очень обостренно и порой страстно. Пьяница вольет в себя вёдра вина и не почувствует и 1/10 доли того, что вкусит знающий – в одном бокале!

Я увлекся – и почти не коснулся твоего чудесного письма. Я в следующем письме скажу о многом в нем. Ласточка, целую твои перышки, головку, под крылышками, у сердечка, грудку, – нежное тепло твое, моя птичка. Расцветай, полней, – наливайся жизнью, – я замираю, когда _т_а_к_ грежу тобой. Тобой – земной, радостной, весенней. В грезах о тебе, в сладком бреду – сладкое и мучительное томленье. Слова эти… так это бледно, вяло… в сравнении с тем, что во мне творится. Да это передается не словами, а… полнотой всех чувств, всем устремленьем…

Целую тебя, всю.

Твой Ваня

[На полях: ] Напиши же, наконец, о чулочках! Черных, конечно? да? Если бы было можно, я объяснил бы, что такое для меня – черные. Сочетание _ж_и_в_о_г_о_ и – черного газа (шелка!)… – необъяснимо _в_о_л_н_у_е_т!

«Трэфль» постараюсь найти, Герлена.

Если бы я увидал тебя вдруг (!) на своем чтении!.. Знаешь, что сделал бы…?! Встал бы и – молча склонился пред тобой. Но ты – и далекая – вся со мной. Помни. И пусть все – что угодно! Да. Для тебя буду читать. Знай это. И – думай. Я это почувствую. Будь со мной.

Хоть бы в снах приходила ко мне!

Мне не нужно тебя – «в рамке», «мо-дной»!

Как мой Илья³⁶⁵, ночами я – с тобой. Что во мне порой творится… – безумие.

156

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

8. VI.42

Милое сокровище мое, Ванюша любимый!

Не писала тебе, т. к. ждала, что скажет анализ. Тот, первый, показал еще кровь (следы крови), а вот сегодняшняя порция, сию секунду узнала, – без всякой крови, совсем хорошая! Порадуйся, дружок! Сегодня могу встать на 1 час, и завтра тоже. Это доктор мне для дня рождения устроил. Мило? Я не ослабла. Ну, м. б. немножечко, от лежания. Вот увижу, как встану. Буду беречься. Ванёк, позавчера я мучилась болями в желудке, ужасно. У меня он здоровый, так что я думаю, что это уж не чуяние ли твоих болей? Теперь ничего. Ем все. Ванюша-светик, не оставляй меня долго без вестей о себе. Пиши хоть открыточки. Я получила в субботу от 26-го и 27-го унылые. Не грусти. Берегись, Христа ради, будь здоров. Не поддавайся мрачному от известий о «концах». Думай о других случаях: например, Мазини!³⁶⁶ По Коровину он в 80 лет женился³⁶⁷ на очень красивой и молодой, и очень его любившей. Ты не должен поддаваться мраку. Ты – весь свет и жизнь! Больше всего я боюсь отрезанности от тебя. Кажется и не выживешь. Помнишь, как после первой моей болезни? Пришли же копию портрета!³⁶⁸ Я так хочу! Я пишу! Видишь, как сильна! Пишу и м. б. пошлю тебе! А ты? Пиши же, друг мой. Все будет хорошо! И. А., конечно, себе верен. До гроба будет верен. И весь вопрос только в том, где Дух! Господь все видит и, хоть не скоро, но правду Свою скажет. И ничего не значит для вечного, если мы-то еще ее не увидим. Себя и свое приходится забывать, как это ни больно. Да, ты прав – это Божеское, Вечное решение! В этом я согласна. Целую тебя и крещу.

Твоя Оля

Сегодня рождение Пушкина!³⁶⁹ Пришли о Пушкине.