Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 59 страниц)

Я слушала Бунина. Он мастерски читал. Но сердца не тронул. За ним бегали дамы и весь он был какой-то «dandy»^[190] – холодный и «куда выше всех». Не свой! О, нет. Около И. А. я благоговейно стояла, не рискуя подойти, чувствуя как бы ограду между собой и им. Много спустя познакомил Сережа. К тебе рвалась душа моя… Рвалась тогда уже. Ты как-то именно сердце ухватил… И долго я думала о тебе… Да, конечно, как о писателе – редкостнейшем человеке. Иначе думать я не смела! Когда И. А. сказал: «Подумайте, какое горе, он только что потерял жену, и какую!» У меня сжалось за тебя сердце. Чудовищна казалась мне эта утрата. И, помню, было так все время, долго, долго, неопределенно грустно: подумаешь: что такое? – ах, да, бедный, бедный! Знаешь, как это бывает: случится несчастье, давит все время; проснешься и еще не осознаешь яви, а уже на сердце смутно что-то давит: «что такое?», – «ах, да…». Я не вру, так это было. Я была задавлена тогда и своей жизнью. Мало у меня было света… Не подошла… Ванечка, вижу тебя такого, как пишешь ты… «азартничали бы»… да не упиваясь, пили бы жизни чашу! Знаю, Ваня. Я знаю, как бы было… И твой «уход» для творчества, – это было бы счастьем… Знаю. О, я умела бы ждать тебя! Еще больше обогащенный пришел бы ты ко мне обратно! Я все это знаю, до трепетности яви. И потому еще несносно больно… не знаю, какая я… Ты меня рисуешь. Я не знала такого счастья до тебя, не знаю, какая я, когда раскроюсь вся ему, этому счастью навстречу. Какое было бы блаженство открыть тебе всю душу, отдать тебе ее. Все, все сказать… Ваня… «а счастье было так возможно, так близко…»³⁹². Пело, недавно я могла услышать отрывки «Евгения Онегина». Как рыдала я, Ваня. Я себя Таней увидала. Какой же ужас вот такой их встречи… Каждое слово, ложилось в сердце. У нас здесь нет вины своей, что… невозможно. Но Господи, как все же больно… С восторгом я жила бы для тебя всем, всем, что нравиться тебе могло бы. Все эти мелочи обычной жизни, беря на службу нашей любви. Я понимаю тебя. И очень люблю, что ты такой… Обожаю тебя: от Горкина твоего, от «недр» твоих, от Лавры твоей чудесной… до… ну, да и… до «Герлена»! И аромат Лавры еще святей, еще чудесней! И все бы тебе простила! Даже это твое желание… знаешь, о девушках простых что писал? Да, простила бы, потому что эту силу я понимаю. И за это тебя еще больше люблю. Восторгаюсь твоей любовью к простонародью. Люблю и я. Хлеба, закат, «нагрев», проселочная дорога… конопля. И благовест, а «Свете тихий»! И ты – бесценный мой мечтатель! Какое чудное ты выбрал место из «Богомолья»! Я счастлива! Конечно, буду я с тобой! Господи, хоть бы цветы пришли вовремя! Я так просила! Хоть бы красивые были! Они же жулье. Я получила от магазина открытку, пишут, что выполнено будет хорошо, благодарят за «доверие и заказ».

Серов – шляпа! Чего он разболтал тебе все? Вот так сюрприз! Я не могла доставить в зал, т. к. это воскресенье, не рисковали. М. б. Серов не сумеет их сохранить за ночь?

Целую тебя, Ванечка мой, и вся живу тобой… И воображаю тебя, «толкающего меня к пределу „моды“», «шалого», как пишешь ты.

Как я люблю тебя, как ярко чувствую это счастье, как благостно люблю, и как же сумасшедше! Не могу писать тебе то «определение», – ничего особенного, но чувствую, что написав, сниму такой^[191] дивный флер. Оля

А вот _с_к_а_з_а_т_ь, глядя в глаза, могла бы _в_с_е! Все!

162

О. А, Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

21. VI.42 5 ч. вечера

Ванюшечка, моя светлая, моя лучезарная радость!

Ты читаешь сейчас? Ты горишь? Ты держишь свою Олю в сердце? Я все время с тобой и о тебе, дружочек. И вчера, так радостно мне было думать о тебе… так ныло сердце! Получишь ли ты вовремя мои цветы, и хороши ли будут? Досадно мне и больно будет, если неудачно выйдет! Ах, Ваня мой, как радостно любить тебя, и как же горько, что нет тебя! Как ждать буду вестей твоих о чтении. Все опиши. Не устал ли слишком? Как я за тебя волнуюсь! Ванюша, солнышко мое! Мне кажется, что мы встретимся с тобой, Ванёк! О, сколько скажу тебе, спрошу, учиться буду у тебя. Как много, много сказать надо! О, Ванечка, как я мучаюсь вопросом творчества… Не сердись, не брани меня. Поверь, что я не «ною», не «вою», а серьезно мучаюсь… Я такое бессилье чувствую в себе. Ванёк, я пошлю тебе свой «Пост»³⁹³, но ты, – прошу и молю тебя —, не очень стыди меня за него и не поощряй к писанью еще и еще. Это не случайно «н_е_ _в_ы_ш_л_о», а просто со всей натуги я не могу ничего лучшего создать. Я перечитала сегодня твой «Пост»³⁹⁴ и пришла в ужас, как я натаскала у тебя всего, но я клянусь тебе, что не сознательно. Поверь мне! Перечитывала вчера Пушкина и… когда сегодня стала было переписывать свою бездарь, то упала духом. О, не подумай, что дерзала бы по П[ушкину] равняться, – конечно нет, но я увидела убожество свое. Когда я это так ярко сознаю и, кроме того, не чувствую ни единой темы, то мне тошно до ужаса. Не нудь меня, Ваня, стать тем, чем быть я не могу. Все, что писалось прежде, до тебя – ничто по сравнению с тем, что сказал ты. Ты исчерпал всю жизнь в литературе.

Для меня ты выше Пушкина. Я это не могу объяснить, но так чувствую. Потому что, когда читаешь Пушкина, то испытываешь: наслаждение, восторг, преклонение, – а когда тебя я читаю, то испытываю нечто неописуемое. Как будто перестаешь существовать, как будто тело тесно для души, проснувшейся от твоего «Глагола»… Твой великий Дух так захватывает, что душе не хватает воздуха в бренной оболочке, и можно только молитвенно-радостно и горестно плакать. Я не умею объяснить. Но верь, что с тобой начинаешь томиться по Предвечному… Не забуду, как я читала «Пути». Все твое так удивительно, что я не умею выразить. Когда я читаю (хоть 100-ый раз) твое, то часто, часто скажу с тоской по Прекрасному – «оох» – возьмусь за сердце и… почти физически станет трудно дышать от переполненности сердца. Все, все твое!.. Ванечка!..

22. VI.42 Ванечек мой, как я голублю тебя заочно, как люблю, как ласкаю… Я обнимаю тебя нежно, целую в лобик, в глазки… ты грустен? Сегодня горький день!.. Я помню. Я о Ней молилась… И всякий раз молюсь. А о Сереженьке молюсь не за упокой, – а просто: «где бы он ни был, на земле ли, там ли…»

По-моему, так неудачно выпало чтение твое на 21-ое. Вчера устал ты? После напряжения всех сил, сегодня, небось, упадок духа? И эта горестная память! Ты на могилке? У вас тоже жарко? Томительно? Бодрись, Ванюша!

Почувствуй сердцем, как я тебя ласкаю… Ну, нежно, как сестренка, дочурка, глупка… и так горячо, так страстно… тебя ласкаю…

Не смей грустить, улыбнись, обними меня (не в первый ли раз пишу так?), обними, уйдем на миг от горя, муки… Забудься… Не думай горьких мыслей!.. Посмотри в глаза мне: видишь, сколько в них к тебе любви, и неги, и ласки, и боготворенья? Видишь!? Увидь! Ах, как целую тебя, – почувствуй! Мой милый Ваня, единственный, любимый, родной мой, ангел!

Ну, хоть немножечко же будь счастливый с твоей Олюнкой. Как жду тебя… Ты это знаешь?! Нет, всех мыслей моих не знаешь. Не можешь знать!

Я дни и ночи о тебе мечтаю. И каак люблю! Я безумно люблю тебя… На столе стоит букет жасмина… Как упоительно… люблю тебя! А в полях у нас (там), в овражках, в одном особенно, перед сосновой горкой, – цветут фиалки-любки… Как я к тебе приникла… всем сердцем… слышишь? Вчера на том месте, где читал ты, в «Богомолье», я положила белую гвоздичку и жасминчик… Гвоздичка: – чуть-чуть от любки… пахнет?! Правда? Как я хотела бы с тобой побыть на океане… в тепле… на юге… Безумно бы хотела. О, если бы ты мое сердце видел! Мечта моя, живая! Как хочу, чтобы ты приехал, чтобы меня понял, услышал, не разочаровался, обнял бы твою пугливую пичужку. Ванечка, как жду тебя! О, мой милый ангел! Какое блаженство тебя любить так, тебя голубить, слова тебе самые чудесные говорить сердцем, и думать еще лучше, еще чудесней!.. Не высказать! Как солнышко радостно светит… как чудно розы пахнут, и гвоздика, и вот жасмин… Я не могу без тебя больше! Я так… тянусь к тебе! О, если бы я могла к тебе приехать! Боже, что это было бы за счастье!? Ах, да, сегодня я была у Фаси мельком, – из больницы зашла, – рядом. Ее «дубина» скоро будет в Париже. Я умолю его взять висмут для тебя и рубашку. Фася обещала. Сегодня могла достать только часть того, что доктор выписал рецептом, – буду еще стараться. Очень висмут берегут и не дают в одни руки много. Но я раздобуду! Пришлю! Ваня, но меня волнует, что тебе он так часто нужен. Часто боли? Ну, скажи же! Берегись, Ванёк! Хоть для меня! В тебе мое все счастье! Подумай! Мне делали сегодня, разные уколы. Посмотрим. Я чувствую себя хорошо. Очень хорошо. И жду, жду тебя! Ах, как жду! Почему нет тебя сейчас со мной?! Если бы ты мою душу видел! Знаешь ли ты, как вся твоя я? Как каждой думкой я с тобой? Как каждую минутку я отдаю тебе?? Ну, знай же, ну, поверь мне! Не говори мне «поздно» и все такое!.. Не мучай… Не поздно. Ничего не поздно, пока мы любим. И это вечно. С тобой, любя тебя, я не боюсь и смерти… мы там будем вечны…

Ах, какая чудная пора сейчас… цветет все… Ты жару любишь? Сенокос какой у нас бывает!.. Как сено пахнет… Как душно-ароматно в старом сарае ночью… и сколько букашек ползают-елозят, шуршат около уха. И в щели видно зарю… одну… и другую. Ты спал когда-нибудь на сене?.. И неужели никогда не повторится? Так хочется верить сердцу…

Мой милый Ванечка, кончаю, не могу ничего писать тебе, кроме слов любви и все одно и то же… и как же мало могу сказать в письме!..

Но ты представь себе все, то, что так пера боится… Вообрази свою Олю нежной-нежной, любимой, любящей, немножко «шалой», немножко в жасмине и любках утонувшей и… так тебя зовущей…

Люблю, обнимаю… долго и горячо. Целую, пока дыханья хватит и… плачу в счастье…

Оля

Пиши мне! Будь со мной!

Шлю розы лепесток, мой поцелуй, и жасминчик. Какое сочетание красок! Люблю!

163

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

[22.VI.1942]

Вот выдержка из письма от 16-го V. Думаю, что это-то. Да?^[192]

По закону цензуры не могу еще приложить листа с письмом, пишу одновременно!

А это – только и исключительно «выписка», а не письмо!

164

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

24. VI.42

Милый Вань!

Все нет от тебя писем, а я все бегаю к почте… нет и нет. Почти неделю! Здоров ли? Замотался ты? Устал? Приедешь ли, Ванёк! Мне думается, верится, сердце говорит, что да! Вчера звонил мне Сережа и рассказал, что он переехал от Master’a (адрес тебе сообщу, – сама еще не знаю) и снял 2 комнаты больших, с балконами, в доме ванна. Так что очень удобно будет, – приедешь и прямо комната тебе есть. И искать не надо. Хоть какой рассезон ни будь! Они: одна на восток, а другая на запад – не смежные. Приезжай! Мне сразу подумалось: вот одна для Вани! Ванёк, я послала тебе 22-го выписки об искусстве из твоего письма ко мне (для приятеля твоего), но мне чего-то стало больно. Будто ты усомнился в верности моих рук, хранящих все твое. Твой приятель сказал: «Это же важно сохранить для других…»³⁹⁵ я понимаю его, но разве ты то усумнился, что я сохраню? Разве для этого должно у друга твоего храниться? Когда я думаю об этом, то мне так больно, что я плачу. Почему ты не сказал ему, что это все будет сохранено как самое святое? Опять как с Земмеринг – не нашелся сказать об Оле то, что надо? Или не захотел? Я жалею, что послала, – все, что ты мне пишешь я храню, как зеницу ока и пока я жива, ценю как самое мое душевное, самое сокровенное, интимное, и потому еще не хочу другим отдавать. Я могла бы дать прочесть, но ведь, так послав, я _о_т_д_а_л_а_ ему! Мне очень горько это и я тебе открыто об этом говорю.

Скажи другу, что это принадлежит сердцу кого-то. Пока. Пока я жива. Я только ради тебя послала, и теперь очень жалею. Поймешь ли ты? Если у тебя другой взгляд, то напиши, и я м. б. пойму.

Но ты не думай, я не сержусь… Я вся ласка к тебе, вся любовь. Жду узнать о чтении. Были ли митрополиты? Думаю, что _о_б_а_ не пойдут, они же враждебны друг другу?

Чувствую себя я хорошо. Совсем здоровой, стараюсь пополнеть и загораю, хотя загар не к лицу мне. И я уже пополнела, даже против зимы. Вот увидишь! На днях м. б. поедет Фасин муж. Пошлю рубашку и висмут. Целую. Оля

165

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

24. VI.42^[193]

Здравствуй, Ванечек мой!

Я послала тебе открытку сегодня, но мне хочется завтра отвезти в город еще и это письмо. Едем с мамой рвать ей зуб. Опухоль прошла наконец, и надо торопиться. Я боюсь таких вещей всегда. Лучше самой терпеть, чем видеть это у близких. По Толстому: все только эгоизм³⁹⁶. Но как бы то ни было, а неприятно. Сегодня нежданно для себя собрала с моего «игрушечного» земляничника целый стакан чудесной лесной земляники (это что из парка Wickenburgh) и сразу же сварила для тебя. Буду завтра (если буду здорова и поеду в Утрехт) просить Фасю, чтобы муж ее прихватил. Я собирала их в солнце, они горели, эти «живые огоньки»³⁹⁷. Помнишь, в «Богомолье»? Мне так хотелось их дать тебе… И еще хотелось непреодолимо нарвать тебе букетиком. Нам так всегда носила бывшая наша няня, когда приходила в церковь из своей деревни… бежит леском и ухватит, и каждому подарит. И была какая-то особая от этих букетиков радость! Я сорвала тебе такую веточку и зашила в целофановый мешочек. Мне так хочется благосклонности цензора, чтобы допустил эту веточку – радость, этот мой живой тебе привет! Я верю, что это может быть, что дойдет эта веточка до тебя, и потому приношу теплую благодарность неведомому, но доброму контролю!

Ванёк, я с верхней ягодки откусила чуточку, чтобы и вдали, но все-таки с тобой будто вместе есть эти ягодки! Выбрось ее (она была меньшая из 2-х), если побрезгуешь. Это моя глупая, м. б. выдумка. Я все хочу тебе переписать мое несчастное «Говенье», но все не соберусь. Его надо бы все исправить. Я уже не люблю его и радовалась лишь один-два дня. Читала тогда и даже плакала… и радостно было. А теперь досадую… М. б. даже первый вариант был и лучше, но я его куда-то задевала: м. б. и сожгла. Я многого не могу найти. Я многое и тебе писала (лирически), когда еще не знала как ты ко мне. Все куда-то запропастилось. Я тебе массу эти дни писала, но многое уничтожила – очень горечи много было и отчаяния (все это касательно моего «творчества») и не хотела огорчать тебя. А теперь я не знаю, что я писала и чего не писала. Там много было и интересных мыслей. М. б. наперед лучше не бросать, а сохранять у себя на память?! Ах, Ванюша, я тебе сегодня в открытке писала об этих выписках из твоего письма мне об искусстве, о творчестве; по просьбе приятеля твоего… Ну, да мне очень больно, что ты как бы не счел достаточным хранить это у меня. Твой приятель говорит, что «это надо сохранить для других…» Отлично могу его понять. Но больно колет сознание, что ты ему не ответил (чего бы так ждала душа моя): «все это будет очень сохранно, как святыня, т. к. тот, у кого это, – ценит и бережет все мое, как Святая Святых». Неужели ты думаешь, что он лучше и вернее сохранит? И еще больно мне: я отдала ему (кому????) в собственность то, что вся душа моя, вся жизнь моя! Я могла бы дать почитать, поделиться, но_т_а_к, как я отдала… Боже, что я сделала?? Я слушала только твое желание… и сделала. Но отдав письмо на почте, я уже раскаивалась. Ты понимаешь? М. б. ты иначе думаешь? Тогда скажи, я постараюсь понять… Не давай ему! Это такое _м_о_е, все твое, – мне. Пока жива я. Я не хочу отдавать, пока я жива. Я так мало тебя имею… Письма только твои… и из них я ни капли не уступлю никому, пока живу. Скажи, отчего ты захотел ему дать? Ты не надеешься на мою нежность, бдительность, любовь? Обязательно ответь! Я так томлюсь. Я не сержусь, я так вся полна тобой, вся в любви… Очень люблю… Эти дни особенно как-то остро и жгуче. Ах, Ванюша, я совсем не «огневая». Это только мои порывы. Я бываю, и даже очень – рыбка. Могу годами жить аскетом. Ты смеешься? Правда… Без отрубания даже пальца! («Отец Сергий»!)³⁹⁸. Я могу вся уйти отсюда… А сколько я о монастырях мечтала!.. И… люблю порой вино жизни!..

Ну, Ванечек, жду твоего ответа. Как давно не было от тебя писем… Ты теперь мне часто не отвечаешь на письма… Отчего? Ты можешь еще читать мой почерк. Я так разболталась.

Ужасно пишу, и сама не могу себя исправить. Целую земляничными губами. Оля

166

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

27. VI.42

Милый Ванюша! Я уже 2-ую неделю ничего от тебя не получаю и очень волнуюсь. Что с тобой? Здоров ли? Последнее письмо ты писал 12-го³⁹⁹. С тех пор – ничего. Я просила тебя кое-что спросить у С[ергея] М[ихеевича] относительно моей болезни и все ждала ответа. Или тебя так издергало чтение? Все это мало меня утешает. О себе нечего писать. Исследования были сделаны, и доктор хочет некоторые из них повторить, т. к. не все оказалось нормально. Через 1 месяц хочет. Я очень нервна и заставляю себя больше есть и спать, что не всегда-то удается. Погода дрянь, и это меня всегда тоже гнетет. Хоть бы солнце!

Хоть бы словечко от тебя! Ни читать, ни писать я не могу, – очень неспокойна. Мне так хочется покоя.

Целую, Ванечка. Оля

[На полях: ] Вся я – один сплошной нерв. Легко сказать: «не нервы».

В постоянной думе-заботе о тебе!

167

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

29. VI.42 5 ч. дня

Ольгунка моя радостная, как я сегодня тобой обласкан, как озарен тобой и согрет! Два письма, розо-жасминное и земляничное! Нежка моя, цветущая радость, душистая, чутко ко мне прильнула… и я вдыхаю, ищу этот аромат любви твоей, и воображением нахожу, вдыхаю, пью… – и опьянен тобой, чувствую тебя, земляничка-жасминка, кружащая, дурманная сладко-сладко… Ты… – ры-бка..! Может быть и бываешь рыбкой… но я-то _з_н_а_ю, какой ты можешь быть – не-рыбкой… ты в одном миге можешь _в_с_е_ передать, что розлито в жгучих чувствах множества женщин… ты же художница чувств, – этого ли не знать мне! Ольгушка, ты для меня бесценно дорога _к_а_к_ _т_ы… – какую знаю, _в_и_ж_у, и мне совершенно – в этом чувстве – неважно, будешь ли ты творить, писать, рисовать… – все это в твоих возможностях, все это – ты, а проявится ли это _в_н_е_ – для моей огромной к тебе любви – силы не имеет. Поверь, что это так.

30. VI 6 ч. вечера Я должен был оставить письмо, начались боли, – они уже возобновились, только один день не было… не постигаю, что такое. Не тревожься, все знакомые боли. Ночь на вчера не спал до трех, а потом кончились, и я проспал до 12-ти. Эту ночь опять, началось с 4-х дня, а завтракал я в 1 ч. дня…Сегодня через час после кофе начало царапать у – печени? Но это все многолетние, знакомые боли, только упорней. Сегодня придет Серов, – Очан⁴⁰⁰ уехал надолго. Я с неделю почти, после благоприятного диагноза Очана не принимал каолен… – с этого..? Дерет, как когтями. Сегодня сел на диету. И курил я последнее время очень умеренно: две папироски в день!

Ну, довольно. Ольгуночка, ты так меня ослепила своим чувством, так онежила, так… затопила счастьем! Только ты так можешь, так любить. И поверь, нежная моя… _в_с_е_ _э_т_о_й_ именно так, так – як тебе. Нет слова определить _в_с_е. О, я чувствую, как ты обняла меня, как твое сердце во мне трепещет, и так мне тихо, и так мне бурно-горячо, и так я весь твой! Ах, Оля… в таком счастье, в таком ослепленье… – и вот, такая моя незадачливая полоса… эти боли… связанность моя… – я, когда боли, как-то оторопею вдруг, становлюсь неуверенным, медлительным, – все мысли меня покидают, и только «дранье когтями» все темнит во мне. Но ты… ты остаешься единственным во мне светом, святая моя, робкая моя пичужка, так гонимая жизнью! Дай мне твое сердечко прижать, вжать в себя, в свое сердце… дай мне глазки, я поласкаю их своими, поглажу реснички твои… пальчики твои возьму, и все-все-все перецелую тихо, так вдумчиво-ласково… Оля, _т_а_к_ я никогда не любил… – так безоглядно, так беззаветно и так – глубоко-сознательно!

Ольгуна, твое письмо, с переписанными выдержками об искусстве – никому не отдам, – знай это. Ты не так поняла мое согласие дать другому: он коллекционер, очень чтущий писателей и представителей искусства, он хотел мое авторское мнение об искусстве, как «редкий No»! Пусть он благоговеет перед _э_т_и_м, но моим единственным ангелом-хранителем _м_о_е_г_о, кому я единственно верю, кого _т_а_к_ безоглядно люблю-чту… – ты, только ты! Во всем, на все. Оля, ты мне дарована, как Дар Священный. Оля, я тебя люблю неопределимо, неназываемо, безмерно… – слов нет на это. Ольгушечка, – ты _в_с_е_ мне! Веришь, только ты, одна в целом мире. И – навсегда. – Ольгуля, я кляну себя, что захотел сказать тебе правду, не покривить… перед тобой не могу иначе… и я, идиот, сказал о цветах..!⁴⁰¹ о, как кляну себя! Но поверишь… – я был ослеплен, озарен твоим даром, твоими розами… я их публично поцеловал, и это видели… – вот _ч_т_о_ мне твои цветы! А что купчишки плутуют… – Бог с ними, им судья. Я все же _н_е_ должен был омрачать тебя! Твои цветы у меня, теперь усохшие, и они будут всегда со мной… – _в_с_е_г_д_а, _в_е_ч_н_о. Да, так. Вот сел писать тебе в болях, – и прошли боли… не тревожься, птичка моя… О, ты моя Жар-Птица… умная-умная… чуткая-чуткая… как я забылся в ласках твоих… как все вообразил, дополнил… я эти дни ни на секунду без тебя! Вся ты со мной. Боже, как ты нежна, как глубока в чувствах! как разнообразна… как изумительно прекрасна! Слышишь, я не говорю, нет… все мое поет тебя, свет мой тихий и… мое ослепительное Солнце! Я безмерно тебя люблю, до боли в сердце, до… исступления, и при этом любовь не – вихрь во мне, а сросшаяся со мной сущность, ты воплотилась ею во мне, ты срослась со всем во мне, нерасторжимо… Оля, не мучай себя работой, только доверься мне и пришли… _н_е_ _с_т_а_р_а_й_с_я, не напрягайся… а пиши совсем безоглядно, забыв, что были Пушкины… – ты – сама себе гений, ты – _с_а_м_а! Все придет и так загромоздит тебя… – сладко задохнешься и не будешь знать, что начинать. Пришли же, мой свет вечный! Светик-детка, мне больно, я замираю от тоски… Господи, неужели я не совладаю с болями и не приеду, не увижу тебя?! А я хотел завтра ехать и подать просьбу, – надеялся. М. б. это невралгия у меня? Проверю… Очан – умнейший, чудный доктор. Он твердо сказал, ни язвы, ни с печенью ни-чего, жаль ее, насилу нащупал. Ни изжоги, ни отрыжки… никаких неприятностей с «трактом», все нормально, только Серов мне прописал «Эвониль», для усиления перистальтики кишечника, это как бы продукт печени, желчь. Очан, узнав, сказал: замечательное средство! Были у меня несколько дней затруднения… от вялости, что ли, внутренних органов. Но, знаешь, Ольгулька, аппетит не пропадал, я и вчера хотел есть, и сейчас с удовольствием ел овощной суп, пустой, и манную на молоке. Я не худею… правда, перед чтением я чуть сдал, от горения, но за эту неделю – знаю по ощупи, – я не похудел. И _н_и_ капли не пью вина, нигде, никакого! И давно. И никогда-то я его не пил, как пойло, как многие делают. После от 19-го я писал тебе 25-го заказное⁴⁰² – маме и 27⁴⁰³ – тоже. Прости, девочка чудесная, любимая моя страстно и нежнооо я, м. б. тебя разволновал? Я не хочу, чтобы ты сгорала впустую, я хочу сам в тебе сгореть, от тебя… – _н_е_ впустую! И ты чтобы – въявь, со мной пила чудесное вино жизни… пусть это миги только… но, Оля, – это же вечность такое неизмеримое ничем мое чувство к тебе… мы друг для друга… – мы – _е_д_и_н_ы, мы так едины, так похожи… единое в разделении только… – и наши токи нашли нас, соединили… И мы давно слились, давно – единое! И так живем, пусть в отдалении… но ближе никто не чувствовал, пусть и вместе эти никто… мы не расторжимы… мы – из какой-то страшной единой любви вышли и – должны ее создать, слившись сердцем и всем чудесным в обоих нас! О, пугливая моя пичужка… моя Олёль… серденько мое…. все во мне зовет тебя, к тебе несет, влечет… все закрыто… – ты только, моя небесная… моя пылкая, нежная… Ах, какие эти твои письма! Это – незабвенное 21? Как я жил тобой, когда ты писала его? Для меня не было зала, слушателей… я тебя видел, одной я тебе читал, я для тебя нашел силу… я теперь дивлюсь, как ее много – для тебя! потому что – _д_л_я_ _Т_е_б_я! Я знаю: большинство сдает на первом получасе… – я вынес полный голос, _ж_и_в_я_ все время… в течение 2 часов! Сердце не падало… только после я понял, что устал. А через два часа я был свеж, мог пройтись – подышать. Твои розы – это ты сама, они показались мне – _ж_и_в_ы_м_и, шепчущими… Это я – сделав усилие – посмотрел после, чтобы тебе сказать всю правду. Ты хотела знать ее. Публика говорила – прекрасные розы. Я никому и лепестка не дал! От других давал. Твои – Святое.

Обнимаю, целую земляничную, душистую, теряюсь в тебе. Твой Ваня

[На полях: ] Не кощунствуй: не поминай всуе Пушкина! О, какой я – _т_в_о_й! Если бы ты это почувствовала!!!

Пишу одну страницу, чтобы успеть на почту. Не правлю опечаток. Сейчас только 10 мин. до закрытия.

168

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

1. VII.42, 4–30 дня

Ольгушка милая, все еще не исчерпал твоих писем, – так они икряны, так полны чувства, так изумительно нежны! Ах, какая ты богатая душой… ластынька чистая, гуленька-игрунок, нежка вся… – сердце заливает. Слушай, гуль… – чтение прошло отлично, «грандиозный успех» – говорят наивные. Смешно говорить об «успехе», – он связан с чтением, и я его не домогался. Мне дорога связанность со слушателем, его причастность полная моему. Это не изменилось. Твои цветы для меня были сущей тобой, телесной и душевной, – да я только тебя и видел, только тобой и жил, острее даже, чем – если это можно! – обычно, с глазу на глаз с Олькой! Я с тобой – сам я, и потому, – только потому! – сказал о цветах – о купчишках! – ты мне сама наказала сказать правду. А как живой символ – розы прекрасны тобой, вот они, я их целую – и в них моя Олька живет, моя любовь, моя девулька-горячка, пылка… – о как весь отдаюсь тебе, до сладкой боли… странное это чувство, будто ты сейчас со мной, и я страстно обнял тебя… и свято-нежно целую… и сгораю. Постой, маленькое отступление. – Вчера был доктор мой – «ни-чего» – говорит, печень искал, подсунув одну руку над почкой, сзади, а другой спереди щупал – не мог печени найти! И так я – «обеспеченный». Говорит – спазмы, на почве, м. б., дисгармонии в работе разных гланд, поджелудочной железы… – до чего надоела эта физиология, да еще в письме к тебе. Ночь спал без болей. Завтракал у караимочки – они силой меня заставляют ходить к ним, если не иду – он приходит за мной. До 4 ч. не было ничего, потом начало скрести… выпил теплого молока – кончилось, сейчас. Ах, знает ли мой читатель, _к_а_к_ писалось «Солнце мертвых». Это на юге, в Грассе, жили мы вместе Буниными⁴⁰⁴. Я, бывало, катался по полу от болей… – в 23 г.! – откатаюсь – пишу. Дали мне новое средство, помогающее лучшему брожению, парализующее «вздутия». За завтраком принял компримэ^[194]. Ел с большой охотой: чудесный картофельный суп, блинцы с клубничным вареньем, картофель вареный, с маслом и укропом – о, страшно люблю укроп! – и напишу еще о нем тебе!! – почему и для меня в нем «особенное». Довольно о сем. – Ты чудесна, чудеска. Твое письмо 21.VI – четыре раза перечитывал. Ну, будто ты меня вся ласкаешь, ты, в красоте живой-земной. Рассказ пришли непременно. Я тебя не нужу, ты же свободная! Ничего ты не «натаскала», чушь. Мы одинаково воспринимаем, одной душой, оба – одно, быт наш _с_в_о_й, и все черты жизни знаемы нам обоим. Глупёныш умный мой, при всем таком ты дала – по-своему, уверен. _Т_а_к_ вот Пушкин не мог бы! У гения – _с_в_о_е, по-своему, а мы с тобой двояшки, неразлучники сердцем, – и как ты смеешь меня смущаться. Ты – я, я – ты. Да я _в_с_е_ смею сказать тебе! Я в сердце тебя ношу, ты моя. Ты усложненная душа моя. Но… не кощунствуй Пушкиным. Пушкин есть Пушкин. За это я чуть кусну тебя за ушко… чуть-чуть… – как поцелуй. – 27 был на могилке с друзьями, береза – исполинская, велел подрезать, – всю могилку осенила. Я посадил белые лилии во всю могилку. Велел сделать голубой крест на ней – из цветущей лобеллии, а кругом белые низенькие бегонии. Ели пирожки на могилке, – был светлый-светлый и теплый-теплый день. И тихий. Гуляли пчелы, дрожали березовые сердечки. Был в мыслях с _м_и_л_ы_м_и_ моими, и ты была со мной, Оля. И легко мне было, – ты со мной. Ты _д_а_н_а_ мне, – ах, детка, как я _и_щ_у_ тебя, как ты необходима мне – _в_с_я! Я светел тобою, – ты _и_х_ любишь, моих бедных… моих чистых, светлых… – У нас теперь жарко. Я люблю жару, русскую-летнюю, она – в-меру. Я чувствую, _к_а_к_ ты меня ласкаешь… и чую в тебе и сестренку, и дочурку… и – _м_о_ю, _в_с_ю. И в твоих глазах вижу… много вижу… и тайное вижу… и чувствую _в_с_ю_ тебя! И немножко счастлив с моей Олюнкой. Жасминка, ах как люблю их сладость, их истомность, густую не-гу их… – наш оранж! Любка… она всегда уводила меня к желаньям… пьянила. Правда, удачное место из «Богомолья» взял я. Мыслью о тебе выбралось. Довольна? Земляничная-жасминная, дышу тобой. Лю-бка моя дурманная… – хоть и всегда «собранная». Но… можешь и… раскрыться. З_н_а_ю. А я могу без тебя? Или ты не слышишь, _к_а_к_ _я_ _м_о_г_у…?! – Не хлопочи с висмутом, он м. б. и не так уж необходим. Милая, все люблю, что ты… и сено, и знаю зори на сене, и сараи… и пряность… – но спать лучше без шуршанья, на чистой холодящей простыне, тонкого полотна… – отвык ныне, все нарушено в моей жизни. Я люблю тонкий аромат свежего хорошего белья… а сплю на грубом, но всегда брызгаю лавандой. И в комнатах брызгаю – сею пульверизатором. И твои цветы прыскаю свежей водой. Гортензия еще жива, три ветки! С 23 мая! Олюнка моя, как ты мне желанна! – му…ка какая… так ты неуловима! Вижу тебя жасминной, чуть дурманной… томной, обвеянной колдовской любкой… так влечешь ты, так мной владеешь, так топишь в себе… – о, как ты страстно-тонко… в письме чаруешь. Слышу тебя, пью тебя… и пьян-пьян… с тобой. Чуть вакханкой писала ты, – в каком-то о-стром дне твоего существа, остром миге! Я _з_о_в_ твой слышу. И все – одно сгоранье, истомленность.

Получил сегодня ранние твои письма, 17 и открытку 15. Как счастлив, что ты почти здорова. Буду хлопотать… м. б. мои боли минуют. Я знаю эту птичку – «пи – ить… пи-и-ть…» это, должно быть пеночка. А то есть – на вечерней зорьке – камышевка: «ты Ти-та ви-дел? ты Ти-та ви-дел!!?» – и отвечает – «видел, видел, видел…» Это Чехов подметил, кажется в рассказе… «Дача» или другом⁴⁰⁵. А я где-то давно дал: знаешь, поджарая, подтянутая индюшка, жеманная такая: – я умею ловко подражать! – «Фье-дор… Фье-дор… я озя… бла… ку-пи башмаки…» А индюк, надув свои «кораллы», важно-сердито: – надо быстро-быстро, будто выплюнул-выстрелил – «В Туле были-не-ку-пили-теперь нечего покупать..!» Страшно быстрой скороговоркой – высыпкой! А еще лягушки, весной, только черемуха еще зацвела… скрежещут от страсти: «Варваррра, полюби Уваррра». А Варвара– «Варрваррр-варррварррр…!» Я это еще гимназистом слыхал… и – это услыхал Чехов у брата в мещанском училище в Москве⁴⁰⁶, и я одновременно слышал, стоя за перегородкой, в том же училище, – мы с Женькой! – и я это дал в моей маленькой «трилогии»: «Как я встречался с Чеховым». Она состоит из 3-х очерков: «За карасями», «Книжники… но не фарисеи» и «Веселенькая свадьба». Читала? Написано в Альпах, в 34 г. – Ах, ты о «Путях Небесных». Я должно быть неясно писал. Вот как: я полагал, что дам в трех главках все «обращение» Виктора Алексеевича и, написав первую отдал печатать. Затем – вторую… отдал… и – попал в ловушку, _с_а_м: уже обязан был продолжать, хотя почувствовал, что роман – «без конца»… И так, глава за главой, – 33 главы! Теперь, если бы я дал печатать первые главы «Путей», – их готовых – 2–3… остальное – вчерне и только пятая часть романа! – я связал бы себя перед читателями, и _д_о_л_ж_е_н_ был бы продолжать и – кончить! А ты подумала… Ваня что-то путает? Перед тобой Ваня ни-чего не скрывает и _н_е_ путает. Он – тебе – всегда ясный, ты же в нем, навсегда. И перестань быть «на-струне», со мной-то. – Зелени мало, но я должен даже и салат варить слегка, а это разлагает витамины. Я не могу – и не хочу – стоять в хвостах. Прошу тебя – ради Бога не тревожься за меня, берегись, Олюша, не печалься, не томись… цветы тебе – какие же это тра-ты!!? Глупости. – Марина заходила не с Нарсесяном – я его в глаза не видал! Он в Лионе, недавно писал мне. А провожавший был какой-то «неопределимый», не знаю его. На днях зашла проститься, – поправилась, – принесла нежно-голубых – скабиоз, – знаешь, наши луговые «астры»? Но эти махровые, чудесные! живут долго. О Нарсесяне. Виген? – слышал много хорошего. Марина не поминала, а я не спросил. Была в восторге от чтения. Знаю: многие плакали за «Крестным ходом». Ты его знаешь? А то – прислать..? Почему ты не со мной? Ты все бы разделила со мной, все мои тайны-планы литературные… – других нет. Ты мне давала бы «заряды», озаряла бы… вливала _с_в_о_ю_ силу… – и _м_о_е_ – стало бы тогда – _н_а_ш_е. Ты знаешь, ты бы дала мне часть себя самой… ты это знаешь, как… и я знаю… как это дивно, глубоко и… таинственно! – в творчестве!! – дает такую мощную детонацию!! – Наука лишь в последнее время открыла это… а творящие знали это опытом… – что такое за _с_и_л_а_ у любимой! как она наполняет, как оживляет… как… со-творяет! Да? – Да..? Да…!! Ты согласна. Гореть в творческом… зажженным нежно-страстно-любимой… – какое окрыленье! Довольно… а то похоже на чеховскую «Сирену»⁴⁰⁷… – охотиться с холостым зарядом..! Охтерлони^[195] – старинный шотландский род, это ветвь Дома Стюартов. Их родовой городок Розен. Там сохранилась портреты лордов Охтерлони. Прадед пришел служить Екатерине II, инженером военным. Дед и отец Оли были в обороне Севастополя в 1856 г. Оба были ранены. Брат Оли – Александр Александрович⁴⁰⁸. У него сыновья – Алексей и Владимир. Последний умер лет десять тому. Есть дети у обоих. У последнего – два мальчика были, один – Серафим – очень чистый, религиозный, воспитан матерью Оли. Вот и весь род, кажется. Думаю, что однофамильцев нет. У Оли были миниатюры предков, были проданы нами в тяжелый час. – ! – Они – в Румянцевском музее. Дед Оли играл в азартную игру под бомбами с Львом Толстым, на барабане, в 56 г. и – странно – мог в то время получать через контору Беринга – старинный «дом»! – фунты, остатки ликвидированного наследства от тетки, что ли… – у них был майорат – кажется отошел к родному городу Розену. У Оли были наследственные черты Стюартов. Глаза, кажется… и – шея… очень красивая. – Нет, ты все изволь мне говорить о здоровье, _в_с_е. Я достаточно силен – ко всему. Без правды я буду страдать сильней. Никуда я не поеду отдыхать, ленив я и не люблю «привыкать» – к новому укладу. Слово моей царицы – закон: о творчестве, твои строки _н_е_ отдам. Приятель этот не покидал меня в тяжкие минуты, когда я страдал головокружением, в 38 г. Скромный человек, но «коллекционер» авторского. Меня особенно чтит. Я _д_л_я_ тебя писал, надумал, – и забыл, что писал. В_с_е_ мое заветное – только для тебя. Ты – мое тело, мое сердце, все мое, т. е… ты сама стала такой для меня, для нас. Неотделимая ничем, никем. Я на ветер не говорю. Я тебя люблю. И это, о, какое светлое мне счастье даровано! Ты не можешь всего представить… ты слишком смиренна в этом… хотя ты и безумно-бурна, горячка, гордячка, страстка. Упорка. Не будь же со мной всегда «на-чеку», всему во мне верь. Я – твой.