Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 59 страниц)

Друг мой, товарищ мой, ровня ты моя… как счастлив я тобою, что узнал твой _с_в_е_т; из пустоты блеснул он мне в страшный день отчаяния моего, – ты помнишь, Оля. И ты себя пугаешь – а если _н_е_ от Бога?! Ты хочешь еще _з_н_а_к_о_в! Не искушай Судьбу: _д_а_н_ы_ _в_с_е_ Знаки. Ты их знаешь. Ты _т_о_г_д_а_ же увидала _Н_е_б_о! ты мне писала, ты рыдала… во тьме? – когда писала? Ты от радостного _с_в_е_т_а_ плакала, рождавшегося _с_в_е_т_а. Были испытанья, да… и что же вышло? _С_в_е_т_ не погас, а разгорался, разгорелся. От – тьмы? От тьмы свет гаснет, умирает.

Все изумительно – в твоем письме. «Стих» – твоя победа. Ты так открылась, так показала ду-шу… боль, метанье – «игра»-то! – благоговение перед божественным в тебе, страх его утратить… – твоя борьба с насилием! – радость – до страсти! – перед тебе открывшимся, радость впервые познанного чувства, расцветшего так изумительно чудесно, чисто… – «к жизни разбудили… все силы души и сердца, ума, воображения, все чувства во мне проснулись…» Оля, Оля… – и это – _г_р_е_х?! «Страдаю… и как счастлива всем этим!» Мы греху не отдавались, ты знаешь. Виноваты в… пробуждении?! Кто может укорить тебя? в чем?! Совесть пусть ответит. Душа сказала _в_с_е. Кто может требовать еще – мучений?! Бог? Нет, тьма, порожденье мучений. Только.

Не томись, голубка, что мои «Пути Небесные» не завершаются. Они – должны родиться. Они творятся, в глубине, дозреют… – и родятся сразу. Так у меня обычно: видно, не коснулся до слуха чуткого «божественный глагол». Без него – не могут. Я не насилую души. Ты понимаешь – в _т_а_к_о_м_ хаосе, что я переживаю, – _н_е_л_ь_з_я. Но они _и_д_у_т, я знаю. В них уже явился Дима… – так _н_а_д_о. Дари растет… – сколько _ч_е_р_е_з_ тебя растет! Ты вошла в _м_о_е… что бы не случилось – так и останешься, непоправимо это, и слава Богу. Будь благословенна, свет мой! моя любовь – _н_е_ мука! Она мне светит. Господи, благодарю Тебя, за этот Свет!

Сегодня проснулся в 5-м часу, и – о тебе, только о тебе! Что я испытывал? Вот то самое, как ты, когда «будто шла на свидание», переодевалась, одна… Снова засыпал, в мыслях о тебе… Чем я силен? Тобой. Ты отворяешь все мои «подвалы»… у тебя ключи. Кто их дал тебе? Не знаю, – _ж_и_з_н_ь, Бог, – сердце твое нашло их, _с_а_м_о, в исканиях, загнанное сердце, замученное сердце… запуганное тьмой… Бог осветил его… я верю, верую, всем сердцем. Чтобы нас губить?! Оля, думать так – кощунство. Бог направляет, одаряет… Отнимет? Его воля. Но искать новых знаков, томиться, дотерпеться до… лжи..? воли своей свободной не проявить..? не помогать «путям»? ждать… чего? чу-да? безвольным чуда не дается… ну-дится оно, как Царство Божье⁵¹, – усилием, молитвой, творчеством, нашим, волевым, горящим сердцем, устремлением к цели, – да, все проверяя совестью и сердцем чистым. Не укоряй себя, ни в чем. Ты – чистая. Я… – нет, я не погрешаю, видит Бог: иду прямым путем, – ты это знаешь, изо _в_с_е_г_о. Я понимаю всю сложность, для тебя… но – надо же сдвинуть с гнилой дороги, с мертвой точки, – остановившуюся жизнь, – ку-да она вела тебя? Ни-куда, ты знаешь. Так, жизнь впустую, безо _в_с_е_г_о, топтанье, истомляющее дух, лишающее душу воли. Не считайся ни с чем моим: ни с чувством к тебе, ни с моей работой, ни с «людьми», кому м. б. нужно мое творчество… – только со своим считайся… ты знаешь и мои плюсы, и мои минусы… – я намного старше, все учти, – но, главное, иди от своей жизни, от _р_о_ж_д_е_н_и_я_ _в_ _ж_и_з_н_ь, _о_т_ _н_о_в_о_г_о, тебе открывшегося вдруг, – не вдруг, конечно, это длится тре-тий год! – от _с_ч_а_с_т_ь_я, – не корыстного, не «ощущений», а _ч_у_в_с_т_в_а, – иди от того бесцелья, в котором замирает жизнь твоя… – исходи из всего, что знаешь, – и тебе станет ясно, что же надо. Ну, если примиряешься с судьбою, какая у тебя, продолжай, как было. Я… что же остается мне? – все приму. Ну, м. б. _д_р_у_г_о_е_ встретишь, лучше окрылишься: я буду все же рад, что _ч_т_о-т_о_ и от моего тут было, для счастья твоего… только бы ты _ж_и_л_а, моя чудеска, дивная, вся нежность, вся – все-женщина, неисчислимое богатство сердца! О, как я тебя целую, Оля! всю, недоступную. Целую твою ручку, твою душку, _т_а_к_о_е_ в сердце мне пропетое. Благодарю за «поцелуй». Ты – бо-лыная!

На все отвечу, после. Вот, пока, о Земмеринг. Знаю ее лет 8. Виделся в мою поездку в Ригу, после кончины Оли. Ей теперь под 50. Моя «Неупиваемая чаша» овладела ею, давно. Кажд[одневно], года ее читает, лет 12. Урожденная Башкирова, – миллионеры. Замужем за немецким колонистом⁵², тоже миллионер, из Самары? Теперь они в Берлине. У ней дочь, Милочка, – лет 25, прелестная. Студентка, юрист. Мать «не от мира сего», душой – ребенок, очень религиозная. И. А. ее называл «истеричкой» и даже – «ханжой»⁵³. Не очень верно. Это – чистейшая душа. Меня она боготворит. Сопровождали меня в поездках по Эстонии⁵⁴ – жили там на даче. Мой успех в лимитрофах⁵⁵ еще больше усилил благоговение. Был с ними у границы, смотрел на Псков. Лазили по стенам, развалинам, в Изборске. Вернувшись в Париж, получил письмо: Милочка хотела ехать ко мне, «служить мне», в моей пустоте после Оли. Мать ее благословила. Я отклонил. Они присутствовали на _в_с_е_х_ моих выступлениях, – свыше 12, – я был счастлив их любовью. Да и все, – тысячи читателей моих, – все трогательно показали любовь, жалели. Я был в кошмаре, но… выдержал, был потрясен, как меня знают, любят. Осыпали меня дарами, – почти все роздал, оставил – священное, – часть на могилке Оли. В Берлин тогда приехал – выпитый, весь. Ты видела меня, какой я был. Но – читал, держался. Пишут мне. Милочка хотела бы приехать, поговорить, на кого себя готовить, для России. В Берлине многие влюблены в нее, но она ходит в темненьком, как монашка, – «но…» – пишет мать – «действие обратное». Все настаивают – замуж выходить, М[илочка] не хочет, пока, учиться хочет. Хотела на славянский факультет, у проф. Арсеньева⁵⁶, в Кенигсберге, но тот служит переводчиком, у немцев. Юридический факультет не в чести теперь. Умная, строгая, «не нынешнего века», говорит мать. Редкие глаза, чуть в сеточке, в туманце, – потому и льнут. Милая, тут, должно быть ревность к «Чаше». Писала мне мать – «поймет ли Вашу „Чашу“ г-жа Бредиус?» Она боится… для меня? Но если Вы ее, Раису Гавриловну Земмеринг… учувствуете – полюбите. Если бы она была не замужем, – лучшей – ты не в счет, Оля, ты это знаешь, – если бы не узнал я тебя, лучшей заботы обо мне, о _м_о_е_м_ – не встретил бы. От «Куликова поля», от «Старого Валаама», от «Вербного воскресенья» – от «Богомолья»… – в невыразимом восхищении. «Куликово поле» – «высота, до которой могли подыматься только святые…» – писала она – и Милочка, – на ее душе пусть это будет: «ни-когда до такого не мог бы подняться Достоевский». «Это – мировое». Чем «странное» было ее письмо? Она старалась, много было хлопот – достать Вам «Чашу». И сейчас все хлопочет, добывает «Солнце мертвых». Милочка позволила себе маленькую «дерзость» – денег мне послать. Я их ей верну, – духи пошлю, еще… – она любит, – это мать мне написала, она не знает, – «Эман» – Коти – «Магнит». Пусть, кого-нибудь лучшего притянет. Отказала в руке какому-то «изящному молодому поэту». Она не приедет в Париж – я отклоню решительно, мне сейчас очень тяжело. Мать так тревожна совестью, что не считает себя достойной вернуться в Россию, «которую оставила в страдании». Дочь – горячая националистка, до… жертвы? Евреев терпеть не может. Я… – почти, я слишком знаю, пронзен в сердце. _К_а_к_ _б_ы_ я тебе прочел «Куликово поле»! Ночами писал – и дрожало все во мне, в слезах. Дерзнул Святого дать. Евреи из «Последних новостей»⁵⁷ бесились, как я осмелился говорить _т_а_к. О, ты поняла бы, мы смешали бы наши слезы… о, милая… как я тебя люблю, страдание мое и счастье, тебя я недостоин. Оля, я не буду жить, если ты заболеешь, это твердо говорю, пересиль себя, лечись, – что же так похудела?! Прости, на многое не ответил, я плохо сплю… без тебя нет жизни, тоска, тоска… Прости, я буду сильным… ничего, осилю. Только бы _б_ы_л_а_ ты! ты!! Мариночка поможет, я ее просил, покажет тебе мой портрет, большой. Книги издательство послало 17-го две: «Историю любовную» и «Свет Разума», пока. Я после надпишу, нельзя с надписью. Всю целую, обнимаю, весь в тебе, с тобой. Устал я, Олёк… плохая погода, – снег! _В_С_Е_ у меня есть до излишества. Твой Ив. Шмелев

Оля, не забывай, пиши… Твой, до конца. Ив. Шмелев

23

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

Суббота – воскресенье

19. Х.41

Мой дорогой, бесценный… любимый мой!

Пишу тебе из постели, – чувствую себя неважно, решила м. б. лучше полежать. У меня все дрожь как будто, то горячей волной, то холодной, по сосудам… И сердце захлебывается и заливается горячей кровью. И… больно… иногда. Все вздохнуть хочется, глубоко-глубоко, а… больно. Это и раньше бывало, еще в клинике. Тогда я пила calcium-preparat^[59]. Нервное. Надо покой. Я легла, но покоя нет. Я так беспокоюсь о тебе. Я боюсь. Я боюсь, что ты страдать будешь, не так поймешь мое письмо от 16-го⁵⁸ и будешь бранить меня. Миленький, дорогой мой… пожалей меня! Пощади, побереги. Поверь, что люблю тебя, и страдаю _т_о_л_ь_к_о_ за тебя… потому, что ты страдаешь. Я _т_о_ письмо писала вся в ознобе, больная, – прости, если жестко. Но я не жесткая к тебе. Я – вся ласка для тебя! Ах, как хочу я быть сейчас с тобой, прижаться к тебе щекой, погладить тебя нежно-нежно!.. Умоляю тебя… пойми, пойми меня!..

Мы можем любить друг друга – я за это не мучаюсь, не «убегаю», не «испугалась». Твое все меня нисколько не «смущает». Как ты можешь _т_а_к_ говорить?! Но у меня все очень сложно пока, сейчас. Надо хоть сколько-нибудь выждать. Муж мой очень слабый, я не говорила тебе, но он был очень болен. У него была сильная Neurose^[60]. И. А. это знает. Если сейчас что-либо начать – это значит м. б. большое горе…

Особенно, т. к. он к другому не захочет отпустить.

Пойми, что для меня эта мука ужасная.

Помоги мне! Отчего это лучший друг-мужчина превращается в противника как бы в сражении тотчас, как узнает, что любим? Останься же мне близким, чтобы я тебя не боялась. Чтобы с тобой советовалась, все тебе говорила. Я боюсь твоих реакций, – ты меня не понимаешь! Отнесись ко мне чуть-чуть как «со-стороны».

Я продолжаю письмо утром.

Вся ночь была в кошмарах. Были странные сны. М. б. что-нибудь значат? И муж плакал во сне, – видел, что его отец умер, после ссоры с ним. Разбудил меня и рассказал в слезах. Я вся разбита. Я пишу даже с трудом. Ты мне ничего не пишешь. Отчего? Неужели тактика? Неужели ты мучаешь меня сознательно. Если я не знаю, что ты успокоился, понял меня, то я не поправлюсь. Я не люблю страшных слов, но я знаю, что я не поправлюсь, если ты меня будешь мучить. Пиши же мне! Не оставляй Олю в мучении! Давай писать хорошо, тепло, светло, веря, что увидимся, что Бог все покажет. Понимаешь, мы сами ничего не можем. Даже визу не получить. Я всю ночь сегодня задыхалась. И сны все такие же были…

Один был легкий… Я в церкви, но ни икон, ни свеч. Свечу я с мамой заказали, большую, дьяконскую⁵⁹. Стоял огромный стол, дубовый, а на нем в серебряных сосудах: ладан зернышками, рис и хлеб. Мы все вокруг этого стола. Батюшка светлый весь. А я в длинных малиновых штанах и белой рубашке с широкими рукавами и в платке, красном. А на ногах белые чувяки. Кто-то говорит, что надо надеть белое платье и так в нем и остаться до воскресенья. Это будто бы в Великий Четверг происходит. А говорит о платье один, умерший теперь, инвалид из Tegel’я, – бывал он периодически сумасшедшим… Я остаюсь, как была, только платок сменяю далматинской шапочкой. И вот стоим… Вдруг влетает маленький белый-белый голубок. Садится на стол и клюет… ладан… Я думаю… символ Духа Святого! Как хорошо! Но тут летит еще один и садится на рис. Я думаю – жаль… почему же 2? И вот 3-й! Летит ко мне! Садится на левую ладонь мою, а в правой руке у меня горит свеча. Я рада, очень рада… и думаю… – 3! Это символ Святой Троицы! Кормлю голубка хлебом, и он остается у меня спокойно и клюет хлеб!

И все…

И вот еще: я должна идти исповедаться. Все в том же странном наряде. Похожа на мальчика-турчонка.

Подхожу к Царским Вратам, закрытым. Жду батюшку, хочется построже. И думаю о грехах… И вот, когда хочу склониться на колени для молитвы… вижу, что на полу стоит огромная _ч_а_ш_а, в золотой оправе красное стекло… Пустая. Даже стенки сухи!

Проснулась.

И еще…

Я получаю твою книгу: 2-ая часть «Путей Небесных».

Я безумно рада. Сердце билось до боли. Беру… как она мала. Тоненькая книжка… Я открываю крышку и вижу, что смотрю с конца. Последняя белая страничка, на которой обычно стоит: «права сохраняются за автором»… написано: «Эта книга последняя, написанная при жизни супруги автора». Я думаю: это же не может быть. О. А. скончалась в 36 году, когда же издавали? Ищу начала книжки и вижу, что вся она полна портретов. Портретов гоголевских типов. И вся о Гоголе. Я в ужасе, что тут ошибка, – переплетено вместе с Гоголем. Волнуюсь. Ищу, ищу тебя, твое имя, разгадку. Я чуть не плачу… И вот… наконец… портретов нет больше. Я жду, что твой портрет увижу. Еще одна белая страничка и…

я проснулась.

Я очень страдаю за «Пути». Пиши их! Ты должен! Ах, если бы ты мне хоть чуточку приоткрыл эту завесу! Я тебя как-то просила. Правда очень робко. Смущалась быть навязчивой. Ты не ответил. Я не прошу, если не хочешь. Но ты же рассказывал О. А.?

Конечно, я не претендую на такое же доверие. Но мне так бы очень, очень хотелось… Я уже давно этого жду!.. Если тебе не хочется, то обойди молчанием!^[61]

Вся ночь была так мучительна. Сегодня, после шторма, все утихло, и даже солнце. Я встала. Я принимаю твои лекарства. Но трудно унять себя… Пиши! Это – моя жизнь. Послушай, Иван Сергеевич, я не говорю никогда, преувеличивая словами. Все, все так, как я пишу.

Пойми же это! Ты ведь так много меня умнее, такой у тебя жизненный опыт, – помоги мне, успокой!

Самое мое тяжелое – это то, что именно я не вижу выхода. При душевном состоянии мужа (его Neurose) очень трудно с ним что-нибудь решить, и так сразу…

Не говоря о том, что мне вообще тяжело это.

Не то, что я его уж так жалею, что не решаюсь, а потому, что я знаю, что может быть…

У него в детстве было одно поистине ужасное происшествие, после чего он не хотел жить. Потом он замкнулся, стал чудаком. Женщины были для него или Мадонны, или девки… средины не было.

Во мне нашел он эту середину… Т. е. я его помирила с небом и преисподней. Это играло большую роль в нашем браке. Мы встретились в церкви. Я говорила с его доктором-психологом. Женитьба была его спасением. И доктор добавлял: «даже если вы и разойдетесь, – то все-таки это лучше, т. к. он втолкнулся в среду людей». Он много изменился. Но все же: – у меня жизни нет…

Теперь ты знаешь все. Знаешь, почему мне трудно уйти сразу. Не потому что не хочу, а потому, что не знаю что и как лучше!.. Я говорю, что может все очень просто разрешится, если будет такое подходящее положение, и наоборот, может все кончиться трагедией… Нельзя за его реакцию положиться. Я не хочу сказать, что он ненормальный – нет. Это способнейший, умнейший человек, но его детская драма сделала его подозрительным, недоверчивым, замкнутым, больным. Меня его один школьный товарищ предупреждал. И поездка в Париж могла бы быть для меня роковой. Но я все-таки не оставляю надежды. И чем я спокойней буду, чем меньше подозрений у него о тебе, тем это легче. Я ему теперь сказала, что мне необходимо было бы увидеть тебя для переговоров о твоей литературной работе… Ничего, довольно спокойно… Но пойми, какие силы мне нужны… Потом, нам обязательно надо увидеться… Непременно. Постарайся ты у себя чего-нибудь добиться. Нашего батюшку выписывали его родители. Как-то устроили. М. б. связи? Не знаю. Самое мое главное мучение – это твое мучение. Умоляю: не терзай себя! Пиши «Пути». Бог все укажет! Я так верю! Если не суждено увидеться пока, то надо терпеть и петь Богу! Дай же и мне начать! В таком состоянии я не могу! Я тебе много писала об искусстве, о разном, а ты не ответил?.. Почему? Я спрашивала о твоей семье, о твоей матери? Вчера мне было легче, – я думала, что у тебя Ивик. Он ведь бывает по субботам. Тебе не было так одиноко… А ты думаешь я не одинока?! О, как я одинока! Всегда, всю жизнь! И как я тоже люблю тепло и ласку! Папочка меня звал «ласкунчик». Господи, пошли силы! За бабушку я извожусь совсем⁶⁰. Пойми, что надо надеяться только на себя, на свое, – все чужие – только чужие! Неужели ты не веришь в свое?? Гордись своим! Это оно так чудесно! Это – подлинное, воспетое тобою! Вся скверна уже не поднимется больше все равно! Ее не будет! Ответь мне скорее.

[На полях: ] Обнимаю тебя, вся в слезах, как девочка (я еще совсем девочка!), ищу твоей защиты в горе! Целую тебя, солнышко. Оля

Пиши! Я не могу! Твой цветок дал новые цветы! Пиши мне! Я беспокоюсь о твоем здоровье. Пиши – в этом моя радость! Мое здоровье.

Не обижайся, будто я не хочу твоих «даров», – теперь ты понял почему? Конечно, это мне только радость, и какое лишение отказ от них!?

24

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

20. Х.41

12 ч. дня

Дорогая Оля, получил открытку от 9, отправленную 12-го⁶¹. Зачем так – бесприветно? Наказание? за _ч_т_о?! Не заслужил я. Exprès 25.IX ты получила, знаю. A exprès – 30.IX? – писан рукой. Пропал? Значит – у тебя пропал. Он должен был получиться 4–5–6 окт., самое позднее! Неужели до того дошло, что _в_о_р_у_ю_т_ письма?! твои!! – Вот какое рабство! Проверь на почте – expres-recommendies^[62]. Затем: expres-recommandies от 7 и 8.Х мне вернули, как превышающее 4 страницы (1) и «неразборчиво» – (2). От 9-го expres-recommandie должна получить 13–15, самое позднее. Затем я перестал слать заказом и exprès: 10 – открытое письмо. 11-го закрытое, 15 – тоже, два письма от 17.Х и последнее – 18.Х, закрытое. 17-го издательство послало две книги. Ты видишь, как я весь в мыслях-чувствах – с тобой! А сейчас – такая неприветная открытка! Если бы я был в горячке жажды, и мне любящая рука поднесла к губам стакан воды и… – отняла! За что?! И это – в День ангела! И это – не в мгновенье потемненья, а… – за 3 дня раздумья (отправлено – 12-го!). Никто ко мне не заходил. Я ищу возможности поехать – но надо много хлопотать, узнать, как и от кого зависит. Пишу, жду. Я сегодня напишу полный ответ на твои вопросы. Милая, как я тебя люблю, целую! Господь с тобой.

Твой Ив. Шмелев

Пиши, не мучай.

25

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

20. Х.41

6 ч. 30 мин. вечера

Оля! Дорогушка!

Ольгушечка, Олёк, Олечек, Олёль моя! Я так всегда хотел, чтобы кто-то подарил мне стило… Не знаю, почему… таил так это, _ж_д_а_л..! И – ты – _о_т_в_е_т_и_л_а_! Ты, только ты! Больше – ни от кого! не надо! – не жду. Теперь я _п_о_л_о_н! Ты – придешь. Я знаю. Ты – со мной. Твой Ив. Шмелев

Твое перо – _н_а_п_и_ш_е_т_ «Пути». Знаю. Вместе с тобой напишет.

26

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

22. Х.41 1 ч. 20 мин. дня

Полное солнце, барометр – продолжается хорошая погода. Ах, какое солнце, «солнышко» мое, – твое словечко-ласка, как я не избалован ею! (нет, неправда!) – я рад всему от тебя, даже дерг-дерг, моя дергушка, упрямка, нежка! Как одинок… Нет, теперь у меня ты, почти… Я сегодня почти не спал… вставал ночью, любовался на новую _х_о_з_я_й_к_у…⁶² почти хозяйку…. Не улетишь? Я просыпался часто, – ах, солнце у меня. И ночью не заходишь, незакатка! Свети, свети… мне о-чень холодно, не согревает сердца, пусто так, моя царица, Царица! Так называл тебя… – не правда разве? И вот, пришла ко мне Царица. Да. Я провидел ее приход, чудесный, животворящий. Да, все больше уловляю сходства… как это чу-дно! Так напоминаешь, бегло, неуследимо-верные черты Ее. Да, мученицы Александры. Два раза я спрашивал, _н_е_ говоря, кто это… – «о_д_н_а_ из многих моих читательниц» – спрашивал – «кого напоминает..?» И… – слово мое тебе! – говорили: «Императрицу..? Да, есть что-то… да, Императрица!» Ну, Царица… не прав я был, так именуя, отыскивая для тебя – _т_в_о_е? Конечно, прав: ты – царственная красота и прелесть. Прелесть – красота. Я открываю ценности, нетленное, в тебе, в одной тебе! Гимна не пою, ты выше гимнов, ты – _н_а_д_ ними, – для меня, любимка. О, какая, затемняющая все… о, какая, данная мне в горе, в горьком горе… в безысходном. А знаешь, как бы пошли тебе сережки!.. знаешь, такие длинные, «болтушки»! Как у Ней, ты помнишь? Есть изумруды… _г_д_е-то… ждут тебя. На розовые ушки… повесишь изумрудные «болтушки»… – дают игру и жизнь, – такое оживление дают лицу, глазам… в глазах чуть искры, от таких сережек… радостное такое, детскую открытость, вольность… играют в щечках, оттеняют шейку, эту нежность, – я так люблю висюльки эти, их игру ребячью, плеск их искр.

Да, плохая ночь и – вся с тобою. Неотступно. Тревожно-радостное – здесь, со мной! Было трудно. Очень… напряженно было… понимаешь? Переполнен, – к тебе, к тебе! Я звал тебя, моя царевна, так ждал… вдруг – чудо!? Оля, Оля… И в чувствах, те-мное… томящее… ты понимаешь… _з_о_в. Безответный. Я горел всю ночь… значит, пришло _т_а_к_о_е. Тяжела такая безответность, как в колодце. А томленье жжет, повелевает, это ожиданье, бесплодное… ну, как утрата. Что же, как Дари… зажечь свечу церковную и жечь под грудью?⁶³ Не поможет. Не услышу, в таком _о_г_н_е. Дивлюсь. А… годы? Их нет, я юный, будто… сильный… я _х_о_ч_у! Значит, пришло, _т_а_к_о_е. Давно не приходило, уходило – в другой пожар – в творенья ликов, _л_ю_д_я_м. Им _д_а_в_а_л_ всю силу, творящую живое, для них «зачатие» – в пространство, в ветер. О, если бы… живая сила, твоя, твое желание, жгучее, в томлении, в крике-зове, встретилось с моим..! Бог благостию освятил бы _н_а_ш_е… дитя мое, заветное твое – желанное… зажглось бы солнце, новое, двойное! Оля, Оля… жди… верь. Но долго ждать нельзя. Могут сохраняться цветы под снегом, но… цвести не могут. Для меня. Но – как мы чувствуем друг-друга, как мы _з_н_а_е_м_ сокровенное друг-друга! Как _н_а_ш_л_и_ друг-друга! Потерять? Жизнь можно потерять, но – не друг-друга. Я счастлив в малом – и огромном. Для кого-то мало, а для меня – иначе не умею принимать – огромно, – Дар твой. Стило… «картинка», явленье в грезе. Ты. Я счастлив, почти. И… мало, мало… – уже мало. И потому такая ночь – вся – зов. Долго так нельзя, я знаю. И… вот как хочу в «Пути»… – так я оголодал, своим, привычным, – эликсиром жизни для меня. Не хочет спать воображенье, хочет – _ж_и_т_ь. Пусть призрачно все это – так вот _ж_и_т_ь… но не могу _н_е_ жить. Оля, оба мы от жизни получили великую награду, оба. Вот она, награда эта – страдание. Это великий мастер, Гранильщик славный, – Гранильщик сердца. Без мастера такого – и живое – камень, без игры, ну… мертвый камень. Гранильщик тонко, хитро нас огрАнил, миллион фасеток выгранил, все, все, что только можно сделать с сердцем, с духом, с душой бессмертной. В каждую фасетку, гранку… вбросил искру, Гранильщик славный, Гений. Вбросил и – зажег. Мы оба носим эти искры света, огня чудотворящего, игры бессмертной. Наши самоцветы ведут игру лучами, в искрах, радугой сверканий. Не награда? Ей нет цены. Дорогой Ценой мы куплены – для жизни, для прославленья высшего начала в нас, во всем. Надо вернуть Гранильщику хоть часть Им данного, жить этим, Оля. Ну, дай мне руку, крепко, навсегда, – не опечаль Дарителя, – Он смотрит на свое творенье. О, ми-лая… пой Господу, как только может сердце, золотое сердце, сердце Оли. Вот моя рука, пойдем. Не надо смотреть вперед, – в творческом не надо – ни вперед, ни в прошлое, – их нет, есть – _н_ы_н_е, только. Понимаешь, что хочу сказать? Творческой _в_о_л_и_ надо, во всем. Дорога нам дана, вехи давно поставлены. Я – в воле, не склонюсь, не отступлю, никак. Могут меня толкать с дороги, – я вех не потеряю, к ним вернусь. А ты? видишь? Видишь, – не теряй дороги.

Знаешь, вчера узнал я… как все странно. Был друг-доктор. На днях они с Ириной⁶⁴ – переезжают, будут совсем близко, по соседству. Был очень удручен – раскалывается его семья. Жена – Марго⁶⁵ – останется с… любовью. Ирина с мужем и он – наконец, новую жизнь начнут. Утешал его… – любит еще свою Марго, чу-дак… Я ему сказал – новую найдите. Он приятный, нежный, – доктор бедных, русский-православный… ну, Гааз, помнишь? Женщины его не избегали, он избегал. 58 лет, приятный, неглупый, только «шалый». Христианин упрямый. В Ирине есть от него, немного. Не раскрылась, обошел ее Гранильщик? Женщина, как самоцветный камень, всегда нуждается в гранении. Мужчина, только, может ее раскрыть, умело, тонко… – ну, понятно, мало таких гранильщиков… не с прописной. Их, вернее, почти и нет. Ведь «сильною постелью» – не раскроешь, – оголить… ну, можно. Раскрыть «другое», как у Марго. Инструмент простой, приятный, ну… животный, игра дешевая, грошевая. Нужна она, когда другое, главное при ней. Тогда – десерт, не без приятности. Даже и – питанье для большой _и_г_р_ы. Я… очень ценю _э_т_о. М. б. – в мигах – высоко ценю, до обмиранья, до страданья. Отсюда – _п_е_с_н_и. Так вот, почему-то я не удержался… говорили об Ирине. «Что ей может дать _т_а_к_о_й?» Доктор согласился. «Она старается его по-днять… наполнить содержанием». Откуда? И вот тут я не сдержался. Она мне нравилась давно, я тебе писал. На вопрос доктора – видел ли я что-нибудь в его Ирине, я сказал: «Мог бы _н_а_й_т_и. В каждой девушке, не вовсе глупой, милой… _е_с_т_ь_ для мужчины _н_е_ч_т_о… и в Ирине – есть». Он принял радостно мои слова. «Да, вы бы могли найти…» Я ответил – «поздно, и уже давно поздно». Он: «Вы ей послали из Швейцарии когда-то, года три… конфеты… и лепешечки „миньон“. Как она сияла! Она для Вас тогда все в подвале перерыла, чтобы найти что-то вам нужное… заметки или книгу». И – обнял меня, порывисто, и слезы увидал в его глазах. Это мое «поздно» невольно как-то вырвалось. Он понял. И я… понял. Верно, поздно. Да и разница-то уж очень… – ей 27–28. Ну, попробует, раскроет мужа, до… пустоты. Да, грустно. Не раскроет, а снизится еще она… – с холмика до кочки. Горы не для нее, в таких условиях. И уже кончились ее «пейзажи» окрестностей Парижа. Без «огня» – нельзя, даже пейзажика, не будет _п_е_т_ь. Об «огне» хотелось бы – в «Путях»… Ах, Оля… жду… дождусь? Вот, жду сейчас племянницу жены покойной…⁶⁶ писал тебе. Надеюсь найти нить в хлопотах – поехать. Всюду буду искать… я это интуитивно всегда.

Твой _л_и_к_ тревожит. Все мне кажется, что ты уже пришла. Опомнюсь – больно. Видишь, как пишу тебе, все, все. Каждый день с тобой. И – сколько не послано, истреблено, в моем хаосе. Открыл письмо… – но почему же не послал? Смущало что-то… Разорвал. Прошлое, тебе не надо. Но никогда не хватит силы послать «две строчки». И подписаться «И.». Так редки письма и так до-лги. Я вижу твое сердце и… – подавляю раздраженье, если оно родится. Два слова, – в таком далёке… – боль. Значит – другая боль, которая сильнее первой? Я понимаю, не корю. Так это мало, эта боль «двух слов»… когда болит другое, огромное. Оля, я много написал тебе. Свети же мне, хоть слабо, но свети… И – не смущайся… дай кусочек сердца. Как ты чудесно – «хочу, хочу к тебе…» И все забылось, и я счастлив. Тобой. И сила растет, в упорстве, в достижении, «найти». Скажи о своей жертве – в любви, 10 л. тому. Мне надо знать, все. Я так счастлив, что ты со мной, в стекле. Хрусталь мой! Как тебя целую! Ты не дышишь, вот как. Неужели и нынче – метаться буду?! Что же мне тогда? Бром, бром. Он подавляет зов. Невыносимо напряженное… часа-ми! Не укатали горки сивку. Всю целую, всю, до… сердца. Твой Ив. Шмелев. Пиши!!!

[На полях: ] Но как страшно: я чуть тебя не выбросил, с оберткой!

Все еще нет «pneu»^[63]. Должно быть уехал, или – не хочет видеть?

Видел женщину, которой – «в_с_е_ равно», смерть… лишь бы _б_ы_л_о, по ней. Как-нибудь расскажу, как меня катала и чуть не……. инженерша, в Праге⁶⁷. Странный случай, «холодный кипяток».

Ничего другого не пишу твоим Стило, только – _т_в_о_е_ или _с_в_о_е.

27

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

23. Х.41 8–40 мин. вечера День был чудесный, свежий.

Какое счастье, моя голубка, сердцем на тебя молиться! Вот ты, так близко, каждый миг смотрю, как хороша ты, как дивно хороша! Оля, Олёк мой, что со мной – не знаю… я не знал, что можно _т_а_к… любить..? Нет, это сильней, светлей, это неохватно, это – вне ощущений, неопределимо, что _э_т_о! М. б. _э_т_о_ близко к тому чувству-сверхчувственному, как «райское», как объясняет ап. Павел, – «восхищен бысть в рай и слыша неизреченные глаголы…»⁶⁸ – то, что не в силах человек высказать. Или – _п_о_д-чувство – _э_т_о?! Ведь тут не только дух, не только чувства все… тут – _в_с_е_ во мне захвачено, все сплелось, – я тебя _х_о_ч_у_ всем, что во мне, _м_о_е… – ты слитной стала, будто ношу тебя, и нет тебя – ни-где, вся ты во мне, моя Царица! Ты знаешь, твой портрет – волшебный, _б_е_р_у_щ_и_й, – он поет. Вот, на виду он, – кто приходит – смотрит… – ка-ак похоже… это… не домашний ли, не «для себя» ли снято..? Путаются все, а я молчу… Что же, можно пустить легенду, – что домашний, Ее, чудом, случаем достался, мне. Так ты… на Царицу-Александру, Свято-Мученицу нашу… так похожа! Бывают миги… Ольга! ты необычайна!! В письмах погляди, найди… сколько писал – «необычайна», «неповторимая», – ну, не сгадал я?! Ты совсем _д_р_у_г_а_я, чем на других… – сверх-необычайная! И ты, _т_а_к_а_я… еще будешь колебаться, вопрошать, – от Бога ли? Ты – предназначена _б_ы_т_ь_ собой, не – ферме принадлежать, а – _б_ы_т_ь, _ж_и_т_ь, _т_в_о_р_и_т_ь… любить по сердцу. Бром помог мне: я сегодня был покойней. Я просыпался, на тебя молился… – ты близко, ты… _б_у_д_е_ш_ь. Вдумайся, _к_а_к_о_й_ же _з_н_а_к_ был явлен тебе, давно-давно, 28 мес. тому. Открыла книжку, мою – «Въезд в Париж»! Никакую другую, а _э_т_у. «Париж». Шире надо, это лишь «образ», символ: «в»… т. е. – «из». Бери буквально – «В Париж». Вот, именно, сюда. Или _в_с_е_ «просто так»? Сама же знаешь, что совсем не «просто», а «сверх-знаменательно» и мудро. Исхода нет ни для тебя, – так верую, – ни для меня: – _и_н_о_г_о, чем наше – _в_м_е_с_т_е. Н_а_ш_а_ Жизнь, сколько даст сроку Господня Воля. Это, «для меня» – уже не «верую», а – _з_н_а_ю. Мне – нет исхода, другого. Без тебя – все кончено. Увеличу твой _л_и_к, – пусть светит мое Солнце, – _с_ч_а_с_т_ь_е. Ну, к порядку. – Двое суток – «пней» не принесли. Сегодня я взял книжки и портрет – на случай, – другой, такой же, ты увидишь у Марины, для тебя. В отеле «Бристоль» узнал: мой «пней» ждет. Мосье Толен… – что ли? – третьи сутки, как отбыл. Куда – не знают. Вернется? – Не сказал. Я взял мой «пней», оставил две строки, в объяснение, на случай, дал «шасэру»^[64] на чай, оставил адрес и просил немедленно мне сообщить, если Т[олен] вернется. Мог же уехать по делам, мало ли… Ведь «европейцы» из минуток гульдены куют… у Т[олена] могли быть «комиссии» от разных. Не мы, ведь это. Я, когда в России ездил, бывало… оставишь номер за собой, чтобы вещей не таскать, и – кружишься с неделю, – плевать там, что платить за номера.