Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 59 страниц)

Hôtel тот стоит в парке, тянущемся на километры. Чудный вид. Шикарный, белый дом. И воздух дивный. Будь здоров! Это главное.

Я не могла достать твоих вещей на голландском, – жду Фасю с дачи и возьму «Человека», чтобы увидеть как перевели. Кто такая Козлова? Вань, твою конфетку я слизнула. Разве у вас свободно можно купить конфет? У нас все на пайке. Но достаточно. Целую тебя и крещу. Тороплюсь. О.

[На полях: ] Ванечек, пиши на меня прямо. Лучше. Все равно у нас подают заказные всякому. «Глава дома» может расписываться за всех по здешнему обычаю. Все 3 последних письма получил А. Пиши спокойно на меня.

О нервной системе очень интересно, знаю… Vagus и Sympaticus. Я от vagus’a, т. е.: «vagus-betont»⁴⁷². A ты?

193

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

26. VIII.42 2 дня

Дорогая моя Олюночка, светом было мне твое письмо с вьюнком… – оно такое же _т_и_х_о_е_ и светлое, как этот милый цветочек конца лета, начала осени. До глубокой осени цветет он. Ты выбрала самую нежную расцветку. Я еще люблю густые, синие колокольчики. Как хороши эти тихие цветы, эти немые – и такие молчаливо-звонкие колокольчики!.. – до полудня только живут. Люблю их таинственное рождение (ночное!), их детство (раскрывание до полудня!)… – будто живого фарфора винтики… – они, как-будто, _в_д_р_у_г_ расцветают в колокольчики… часы их немой жизни, и вот, уже скручиваются снизу, и вот – бутылочки… падают. С каждым днем их все больше, больше. Вьюнок, «ипомэа»…^[218] – родня нашей придорожной повилике, чуть горьковатым миндалем дышат, и – чуткие! – закрываются к дождю. В синих вьюнках что-то церковно-строгое. И все они – целомудрие. Как чутко послала ты мне нежность эту! Поцелуй за меня их, малюток, – винтики, колокольца, бутылочки… люблю их, как душистый горошек, как аромат лупина, напоминающий мне чуть-чуть… флер-д’оранж.

Ах, Олёк… какая же ты издерганная, _в_с_е, _в_с_е_ наизнанку вывертываешь в моих письмах! Сколько мне горечи от этого твоего надрыва. Я через силу писал тебе, не хотел тревожить молчанием, говорить о недомоганиях… – и не мог не писать, и потому – были перерывы. Да, я мог ждать и тяжелого поворота в болезни, – и это меня угнетало. Найти тебя, – _с_в_е_т_ встретить в моем мрачном житии… – и – утратить! О, как угнетало это. И я, стиснув зубы, таил в себе. Открытка – это уже почти мое отчаяние, я уже не смел таиться. А ты _т_а_к, – лично! – поняла ее! Я не помню, кчему я написал, что «мог бы легкую и удобную жизнь устроить…» – это не к настоящему времени относится… и эти определения – «удобную и легкую» – не на мой взгляд, а на _о_б_щ_и_й. Иначе я, конечно, устроил бы. Ты тут не входишь, тебя я и не знал еще. Нет, твое письмо от 4 июля – нисколько тебя не отемнило в моем сердце. Ты стала мне еще ближе, ибо ты сама сказала так, письмом этим – «я _х_о_ч_у_ быть совсем в тебе! совсем твоя, тобой, с тобой, у тебя… _в_н_е_ себя, а – вся – твоя». Разве я могу _т_у_т_ судить? – я могу лишь на миг потерять рассудок.

Ты довольна? Довольно, что так много написал тебе, так был «взят» твоей лаской, нежностью..? что я рвусь к тебе, что я уже все сделал, чтобы – тебя увидеть? Теперь будет зависеть от условий, _в_н_е_ нас с тобой. Что же ты не написала мне о «мистическом» сне? Пиши мне больше о _с_е_б_е, не о других, хотя бы о больных, несчастных. Ты восхищаешься, когда тебе другие говорят о даровитости… и не веришь мне, когда я кажется уже наскучиваю тебе повторением 60-льшего, чем «даровитость»!? Ты не считаешься с этим, ты _н_е_ желаешь истинного и высокого Труда-Восторга. Зачем такой излом? То – «не пиши ни слова о рассказе, мне будет больно»… Не написал – «ты не пишешь, значит – он никуда..? Я в отчаянии.» Что _э_т_о_ _в_с_е?! У меня руки опускаются: такая трусость, и такая при сем… гордыня, самощаженье, «страусовщина»! Искусство – всегда борьба, всегда смелость, ну да, и му-ка, тревога… но зато и счастье в достиженьи! Искусство – всегда «исканье», ис-кус, пы-та-нье! Перечитал – да, у тебя _х_о_р_о_ш_о, – «залитой» – но надо «заливной»… потому и прочел – «золотой». Но можно дать то-же лучше, _в_и_д_и_м_е_й_ глазу читателя: надо еще _о_д_н_о, маленькое _ч_т_о-т_о_… чтобы совсем устранить «похожесть-зрительное напоминание»: орех всегда вызывает округлое что-то… Значит – если бы ты «дала» ближе к сему… например – я не настаиваю! – «бугристую» дорогу, знаешь – горбами, чуть ухабами, залитую, «заливную» – (как луга бывают «заливные»)… тогда читатель не отвлекся бы к «ореху – круглоте» и чему-то маленькому, тогда орех не звучит диссонансом… Ты _о_т_л_и_ч_н_о_ сказала – ибо ты _в_н_у_т_р_и_ _э_т_о_ – что я сейчас сказал – чувствовала, и потому повторяешь – «бо-о-льшой, бо-льшо-ой заливной орех» – _н_е_ «залитой»!! – так, кажется, нигде не говорят, это классическое определение ореха грецкого, – глазированного! – «заливной орех», «заливные орехи»… Видишь, сколько всяких мелочей, и как эти «мелочи» важны. На днях, прорабатывая «Чертов балаган», – в какой уже раз! – я вместо прежнего – «Вы чтите Данте, этот высокий идеал – символ культуры духа, всечеловечества – променяете ли вы его на… бычье мясо?» – дал так: «…спустите ли вы его за… бычье мясо?» Тут вся сила в слове – «спустите» ли. – Два смысла в нем и – снижение, и – рыночный смысл – спустить – швырнуть променом – все деньги спустил… за бесценок спустил… Так всегда в искусстве: в нем _в_с_е_ важно. Я не могу здесь разбирать _в_с_е. Я в полчаса тебе открыл бы _в_с_е_ в твоем рассказе, и ты узнала бы, _к_а_к_ и почему он действительно хорош, а вовсе не потому, что я хочу тебе потакать, льстить, чтобы что-то выманить у тебя… мне выманенное _н_е_ нужно, оно – бесценно, – и как можно его еще поднять или углубить? Он – хорош, как начало твое, он многое обещает. Он с «зерном». И «залит(вн)ой орех» – этому доказательство: у тебя острый глаз, у тебя живой вкус к слову-образу, а это очень много – Ты уже _у_м_е_е_ш_ь_ давать. Ну, похож я на льстеца? похож – на ветрогона? А ты все, все самое худшее изыскала, чтобы оправдать и твои тревоги, и твои… обидочки мне. И эти «ненужно и неуместно о Швейцарии», и слова о труде – мне..! – вся жизнь в труде, и – в ка-ком! и «твои дары мне в тягость». – Это уже не оби– _д_о_ч_к_а_ – это куда больше. Но я не корю тебя, я отношу все – к разбитости твоей. Я люблю тебя, моя Олюнка… так и будет, до… конца.

И охота тебе давать-показывать мои книги, с посвящениями – другим?! Как ты до _э_т_о_г_о_ допускаешь? Они только тебе отданы, посвящения очень личны, а ты даешь повод «угадывать», м. б. иронизировать, смеяться? Как это непохоже на тебя, какой я знаю тебя… предполагал, что _з_н_а_ю! И как гость мог «накинуться» на мои книги у тебя в комнате? Не понимаю. И какое ему дело до того, переписываешься ли ты со мной… (скажешь – «чтобы я послала сон». Я никогда до тебя, ни у кого ничего не брал… Я сам выгрызал из себя – жизни. Ты для меня иное дело – ты – это я.) что за доследование?! какие права?!! Вот почему я – инстинктом – не давал долго «посвящений» тебе на книгах. Безразличных – неправдой было бы, а «правду» что-то останавливало… теперь вижу – _н_е_ без оснований. Не о себе говорю – я _м_о_г_у_ _в_с_е_ писать, я вольный казак, и мне плевать, _к_а_к_ обо мне болтают, но тебя разумею… – не поставлю ли тебя в трудное положение своей «вольностью». И вот, поставил, и оказывается, кажется, с твоего согласия или от твоей растерянности..? Прости. Я не виню тебя, я чувствую, что для тебя это было неожиданно. – О цветке… – м. б. я неверно понял, но, повторяю, а-га-вы… не дар сердца, для меня. Для меня цветок всегда – _з_н_а_к. Как многое. Почти – _в_с_е. Как чутка ты к моему – в творческом, и как берешь меня «со своего огляда» – в письмах! Там многое – наоборот!? почему..? О «смотринах»… – к чему о труде, «миллионах», «даме», «мужичке»? Ты уж вообразила – будто тебя в «мужичку» обернул! Ты для меня да-ма… и самая любимая… – червонная… – _з_о_л_о_т_а_я… _г_о_т_о_в_а_я, дама – как для рыцарей. Будь ты хоть в дерюге, поскони, лаптях, – ты – _с_е_р_д_ц_е, ты – _д_у_ш_а_ – для меня. И я ли такой мелкоглазый? Но почему «подарки» в тягость? Ты у меня отнимешь, отняла… те чувства, с которыми посылал… Хорошо, я постараюсь отвыкнуть от «знаков». А ты меня даже берешь и мелкочувствующим… совсем – _о_т_м_е_л_ь! – «что я тебя не поблагодарила»? Это что же… такое «спускание»? Я его совсем не заслуживаю! Это – вот, он, «зигзаг». Ну, кончим «счеты». – Я рад, что пишешь «Лик». Не бойся и не ежься. Напиши-ка еще про яичко, как высиживала… – кратко, сильно, как рассказала. Но не «скупись». На 4–5 страниц. Ах, Олюнка… как хотел бы тебе читать, много-много… только тогда Ты меня узнала бы больше… и почему так сказано, а не так. Сейчас я очень в проблеме всего _н_а_ш_е_г_о… – но негде высказаться. Выговариваюсь порой… сгораю. Но скверно, что плохо сплю. Сегодня опять почти без сна. Бросил «седормид», валерьяновый настой слабо помогает, а были боли… от газов, вздутия… ел вареную кукурузу (новую, в початке) с маслом, а вот, нельзя, оказывается. С 4 утра и посейчас прошло 12 часов, никаких болей, но сижу вареный, куксой, едва пишу… вес прибывает, аппетит есть… но чего-то не хватает, а Серов ничего не дает, не вдумывается, только – бром, бром… Думает, м. б. панкреатического^[219] сока нехватка? Все _г_а_д_а_е_т. Бром не действует у меня на умственные силы (на память), «крышкой», напротив, он _н_у_ж_е_н_ мне. Не сплю – значит, его не вырабатывается, (он же вырабатывается во время сна, гипофизом)… Это может ослаблять. Попробую сегодня раньше лечь. Все сие – итог переживаний острых, за эти месяцы. И не прибавляй к ним новых. – Алеша Квартиров вернулся – много радужней… и есть основания. Он вдумчив. Марине лучше – стремится nach Osten^[220]. Говорит: чудесное впечатление от родных душ, кого видел в Берлине. Ни забитости, ни дикарства, чувство личного достоинства, понимание, нежность братства. Поражающие способности! Руками разводят, как быстро осваиваются и даже усовершенствуют преподанное дело. Девушки поражают нравственной силой, стойкостью, – вне сравнения с французскими, голландскими, бельгийскими, норвежскими… – по словам все эти страны прошедших. Самолюбивы в смысле личного достоинства. Есть – огромного диапазона в смысле знания культуры (художница из Киева). Очень физически крепки, цветущи даже. Большевиков ненавидят. Видишь, прав был Ваня, нащупывая родную душу. Все это от многогранности, от _о_с_н_о_в_ы_ – от ку-пе-ли. Но и другие есть выводы: пройди еще лет десять, в большевизме, и грозила опасность – озверения, оплощения, «стертой монеты». Помни: _в_с_е_ творится в Высоком Плане. И никто ни-чего не ведает, _к_а_к_ Промысел укажет – соделает. Советую тебе, если не знаешь, достать «Россия и Европа» – Данилевского, там есть много очень четкого. «Майн Кампф» знаю, главным образом, главы о близком нам. Книга во многом замечательная. Но все даровитое растет, расширяется, – это Пушкин выразил чудесно. И – в жизни – истории – очень многое зависит не только от творящих, но и от творимых: будь достоин заложенного в тебе, помоги же узнать тебя, покажи свои _д_а_р_ы_ и свою _ц_е_н_н_о_с_т_ь. Для меня – _в_с_е_ идет к лучшему. Я порой теряюсь, но это миги «спадания», усталости, – и если России суждено – а ей ведь суждено то или иное! – она _б_у_д_е_т_ идти назначенным ей путем, или к нулю, или – к Прославлению, пусть через страдания! Мало их было? больше надо? По выносливости и дается. И это не – фатализм: это – вера в выполнение Плана, – повторяю, при участии, волевом «объекта Истории», но объекта одушевленного, образ свой не теряющего. Буди!

Написал Грондейсу^[221] в Гаагу о возможности – ли? – перевода «Солнца мертвых» и печатании в газете или журнале. Не знаю, есть ли образцовый переводчик. «Солнцу мертвых» надо образцовый. Дело не в гонораре мне, дело – дать голландцами _н_у_ж_н_о_е_ о большевизме. Да м. б. голландские газеты и журналы не очень-то рады разить то, что я уже искусством поразил, раздавил. Если приеду, узнаю; лично можно скорей добиться толку. Есть там m-lles де Хааз⁴⁷³, переводили «Мери», печатали ее в старинной газете⁴⁷⁴, но переводили «на-цыпочках», должно быть, по-институтски. Нужен переводчик-художник… где он? Грондейс – автор книги «Византийское искусство» и журналист, профессор, вряд ли годится, он не знает русского языка – в искусстве; нужен _с_в_о_й_ в языке, в языках! Где он? Не Козлюха или Изаксон (* Так и не ответила, читала ли по-голландски мои книги? Скверный перевод? Как ты отворачиваешься от меня – не можешь меня читать! Потому, что ты тогда ложного, выдуманного тобой держишь, и я не _в_х_о_ж_у.). Ну, Грондейс может меня свести с издателями. Ну, неважно, если не сбудется. Голландцы и по-немецки могут читать. Жду от Земмеринг, о новом издании «Солнца». Из Швеции. Если тебе удобней, я на Сережу буду писать. Скажи. Я не хочу ставить тебя в затруднение. Благодарю, милка, за ласковое, письмо, я отвык от них. Ах, как надо выспаться! Зачем ты писала Серову?! Бумагу я достал, но дамский размер. Эта кончается у меня. Не требуй, чтобы я писал часто, – это берет у меня силы, нужные для работы – ты знаешь меня: я не могу быть хладным, и если я работаю – я горю, а если я горю – сгораю. Разве тебе нужна отписка? Я тебя _в_з_я_л, и ты во мне творишься. Или этого мало тебе? _Т_о_б_о_й_ многое творится во мне. Верь же, как это сильно. Ты всегда со мной, ты – я. Любовь не только – _и_с_х_о_д_ в речи, но и – держание. Скрепление, отстой. И только тогда «свидание» – свет слепящий.

Целую, люблю, моя детка, моя бесценная, Олюнка моя! Хочу к тебе! Твой Ванёк, Ваня

[На полях: ] Заклинаю: гони мнительность! Тьму! Ты для – света. И тогда я буду – светлый.

Дай мне точный адрес Сережи.

Прошу: ясно напиши о здоровье, бывают ли кровотечения из почки? Боли? Ради Бога, не уходи в хозяйство! Храни себя!!!

Господь с тобой, моя _т_и_х_а_я… нежная. Ею останься, Олей, как я сразу тебя почувствовал и полюбил.

Олюночка, не рань чувства укорами и «болями».

194

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

27. VIII.42 10 утра

Олюнка, послал Грондейсу, профессору, письмо, с запросом о возможностях печатания перевода «Солнца мертвых» в каком-нибудь значительном периодическом органе печати, – журнале или газете, – т. к., полагаю, издание книгой трудней в теперешних условиях бумажного рынка. Сегодня послал m-lles – они обе старые девицы! – де Хааз, – переводили «Мери». Но эти переводчицы очень «старые институтки» и потому цирлих-манирлих и проч., – какой же у них м. б. свободный мах!? А для перевода «Солнца» нужна крепкая сила языка и душевная прозрачность, тонкость… Козлова исключается, за свободное обращение с языком, которого она совсем, кажется, не знает. И тут меня охватило тревожное чувство, и, конечно, с ним связана дума о тебе, мое золотце! Моя Ольгунка, л… гунка… – всегда «лжет» самой себе, своему сердцу, когда сомневается в Ванюрке!.. – моя Олюна, Олюша, Ольгушонок мой… может все истолковать зиг-заг-ом… и обернет против меня: «а обо мне и не подумал! я для него – слишком „мужичка“, ничто…» – и проч. Нет, моя девочка, моя капризка, моя любовь… нет и нет! Ты для меня – _в_с_е. Понимаешь ты, что такое – _в_с_е? Ты ничего не понимаешь, ты – Олёнок-глупёнок. Целую тебя в глупые глазки… Знаешь, с тобой говорю в эти утра? «Ну, что, моя девочка… довольна ты? получила три письма? что, пучеглазка моя, таращилка..? довольна душенька?..» – и т. д. Внезапный посетитель, застав такой разговор с ни-кем – для него, скажет – «он спятил?» Нет, не спятил, а… – никто не поймет, кто ты для меня. И вот, я решаюсь тебя шевелить… Меня удерживало – что? 1: Не хотел я, чтобы ты волновалась, кипела, шмыгала… 2: – хотелось – и хочется, как всегда хочется… тебя! – чтобы ты работала над своим, ибо ты, дурёха, не сознаешь, _к_т_о_ ты! – чтобы писала, творила, жила тем же, чем твой – истерзанный – тобой! – я шучу… – Ванёк. И потому не заикался. Но ты же меня можешь заклевать, и потому вот что: «желаете, милая Ольга Александровна, – тут уж – официально, почтительно и по-секретарски… – т. е. тут ты как секлетарша моя… – обиделась, а? – желаете участвовать в переводе „Солнца мертвых“ на канальский язык?» – от слова «каналы» – «кано-канар-канайи»⁴⁷⁵, по ненавистному мне похабному Вольтеру! – Я не знаю, как ты в голландском, но во всем свете не нашлось бы лучшего истолкователя для «Солнца мертвых». Ты чувствуешь все тонкости русского языка, и _м_о_е_г_о, в частности, – ты музыкальна предельно, – внутренно-музыкальна, ты вся – _п_е_с_н_я, ты вся – _п_о_е_ш_ь, такая уж у тебя гармоника-душа, виолончель, рояль концертный. Ты, девчонка с цветами, ветер в ветре, буря в урагане… – о, знаю тебя, девочка от Храма! – свет мой тихий, и порой – те-мный! и порой – жгучий и опаляющий… страстная из всех страстных… прекрасная из прекрасных, русская из русских… ты для меня – избраннейшая для всего моего творческого _а_к_т_а, сказал бы швейцарский отшельник⁴⁷⁶. Ты отлично знаешь немецкий язык, и перевод – «Ди Зоннэ дер Тодтэн» – его хвалили крупнейшие немецкие писатели⁴⁷⁷, – мог бы тебе быть подспорьем. Ты, конечно, в нем найдешь недостатки, – ты, ведь, тонкая искунья, ты вон во мне то находишь, подчас, чего мне и во сне не снилось… – когда надо меня шпынять и плескать. Напиши мне, – под силу ли тебе голландский язык. Во всяком случае, если ты откажешься, ты могла бы быть самым авторитетным истолкователем труднейших и невнятных для чужого уха и сердца мест моей страшной эпопеи. Кроме сего, – забыл об этом сказать моим корреспондентам, – я для голландского издания, как и для всех последующих, – как и для нового, немецкого, (если будет разрешено включенье!) включаю две новых главы: «Туман» и «Панорама»⁴⁷⁸, – последняя особенно важна, – «страшней такого приговора русской интеллигенции, ее известной части… еще никто не выносил в русской литературе»⁴⁷⁹, – писал когда-то Амфитеатров, назвавший – первый, аза ним и другие – эту эпопею… – шепну, только тебе! – «ге-ни-а…» – оставлю бесхвостым: это неопределимое понятие. Впрочем, чего же греха таиться… «Нью-Йорк Таймс» – я тебе выпишу его статью – назвал же «Солнце мертвых» – космическим извержением, в сравнении «с фейерверком гениального Карлейля»⁴⁸⁰, его «Революции». Сейчас от тебя письмо, от 20⁴⁸¹, – еще не получила моего радостного и за ним еще 2?! Ну, я покоен, теперь-то получила! Я спешу, только поцеловал письмо, – тебя! – крикнул – пучеглазочка моя! – к твоему портрету, таращилка! – прочел первые строчки, и оставил лакомиться на-после, как дети с шоколадкой или огромной грушей. – Вижу, там твой «рассказ» – о, ми-лка, о, ангелёнок, о, детёнок, о, котенок, ласточка, бабочка —!!! – во всех смыслах! – глубинная, малинная, душистая, душащая, дышащая – о, как бурно и как не-жно… вся – любовь… вся – ласка, моя кроткая Оля! – Как я т. л..! Ты будешь писать, ты страстная, и тебя закрутит чудесный бурный вихрь искусства… но и мучитель же! – и – щедрец же! и – пьянящий же чародей! – Мы с тобой будем купаться-играть во всех его тонкостях-тайнах, До… сладострастия! Понимаешь, как дети купаются и как люб-ки! Да, да… можно пьянеть им, творчеством… – и _в_с_е_ отдать, и так в нем отдаваться друг другу… – если оба страстные в одном, – ив таком огромно-бездонном! – как никаким люб-кам и не снилось! Ну, я увидал там строчки… и целую тебя. На-после… А сейчас спешу, надо на почту, много корреспонденции, и много еще забот дня. В 5 ч. еду к друзьям Сережечки…⁴⁸² в Версаль, очень ждут, приезжали и взяли слово. Караимочка сердится, что я забыл ее, что я… хочу в Голландию. А, плевать… – я _о_д_н_у_ чародейку вижу, ею грежу… – чистую мою, небесную золотиночку. Ольга, дай мне твой пальчик, чуть укусить..? дай мне губку, верхнюю, чуть приложусь глазом… щекотну ресницей… дай же мне, – наконец, – твою ножку… чуть погладить… дай мне твое сердце, я его обожгу своим! Ольгуна, Олюна, лю-ночка моя… я посвящу «Солнце мертвых» моему Сережечке… – и как бы я был счастлив, если бы это было – _н_а_д_ твоими строками! Я не смею думать, что ты можешь согласиться… взяться за перевод… но это было бы для меня… чудесным обрученьем! Но… главное-то – ты тут встретишь много препон. Ведь надо найти орган печати, и вполне авторитетный, _ч_и_с_т_ы_й, – безусловно! Прежде издатели – больше – евреи и под-евреи… – ненавидя «Солнце мертвых» – чуяли!!! – отделывались от ван Вейка покойного – а он уже был ректором Лейденского Университета, – «это зе такая тяжелая вещь, а читатели хотят отдыха и отвлечения от сует времени и своих печалей… и это для издательства – _н_е_в_ы_г_о_д_н_о_ – книга не оправдает себя…» Вот что говорили! А в Германии прошло – при тя-жести книги! – не менее 20 тыс. экз., и она давно бы перевалила и за 30–40 тыс., если бы не задержка в изданиях… по условиям времени, бумаги и проч. Ныне получено разрешение – на… 1 тыс. экз.!!! Конечно, это не ремарковское – бездарное «На западе все спокойно»⁴⁸³, – там жидовское издательство раздуло с благословения либерально-демократического правительства – губившего Германию – в буйную рекламу, – что выделывали!!! – и миллионный тираж бездарности и разлагающего пасифистско-жидовского яда – лессэ-пассэ^[222], все прекрасно! – да, далеко не ремарковское, – он же и _с_е_л! – в «Солнце мертвых» в каждой строке тревога, укор, подземный толчок, страдание… и _о_н_и_ все это понимали и ставили преграды, как «Протоколам сионских мудрецов»⁴⁸⁴, как книге Форда…⁴⁸⁵ _В_с_е_х_ _о_н_и_ победили, а «Солнце Мертвых» все еще светит с жестяного неба… – таким они его сделали! – на-время!! – и будет светить, и в этом свете они слышат себе отходную, звон шиллеровского погребального колокола…⁴⁸⁶ Ольга, ты возьмешься – или – испугаешься? В подыскании издательского органа может помочь тебе Грондейс и Хааз… – не знаю – кто еще, я же никого в Голландии не знаю. Моих там три книги вышло⁴⁸⁷. Ван Вейк помог бы. Но если и отклонишь, я буду покоен, – моя маленькая Ольгуночна… огромная моя Ольгуна будет увлечена _с_в_о_и_м, будет в работе, поймет, наконец, что есть у ней огромная цель жизни, всю захватывающая, топящая, – искусство и… дружба-любовь Ваника, чудака в жизни, – всю жизнь обратил – «в трепет без конца». Ты мне напиши. Как я хочу писать..! Сегодня спал лучше, но – мало – часов пять. Мало свободы мне, – многое дергает, отвлекает. Арина Родионовна теперь три раза в неделю ходит. У меня чисто! светло!! Я каждый день полощусь, всегда пол мокрый, – а я не терплю, сам берусь «сушить», – я не могу без обтираний, без плесканья. Из-за страха не увидеть тебя, я уже не лезу в холодную ванну, – ду-ша у меня нет, – а лишь поливаю себя губкой, трусь, одеколонюсь… – делаю гимнастику легкую… – и когда вчера запрыгал перед доктором на-цыпочках… – тот сказал – «а я так не мог бы, отяжелел, устал…» А я как перышко в ветре, и – не задохнусь, после двухсот прыганий даже. – Ну, Ольгуночка, ответь мне. Спасибочко за письмо. Ты теперь уже узнала – из письма от 17-го⁴⁸⁸ что я, слава Богу, здоров, с 9-го не было ни тошноты, ни-чего. А сегодня и ночью не было ни пучения, ни болей, – Олюля, ты м. л..? да? Ну, покажи глазки… пра-вда? У, какая глу-пая, пучеглазая!

[На полях: ] А как я верно тебя учуял, – я тебе писал о заливных орехах, – тон весенней улицы – мерзлой, – а прочитал _з_о_л_о_т_о_й_ орех! Ты чутко определила! _н_а_ш_л_а!!

Как жду разрешения! – _т_е_б_я! Целую и благословляю мою детульку. Твой Ванёк-Ваня. Оль, не «трусь» и пиши что хочешь. Ты – дар Божий.

(Духи-сирень)^[223].

195

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

27. VIII.42^[224]

Ольгулинька, не утерпел – прочитал про Сашу…⁴⁸⁹ – чудесный, _г_о_т_о_в_ы_й_ этюд, лучше нельзя. Чудесно владеешь народным – не нарочитым – языком. Все просто и строго. Выписка характера – в фактах – удивительно сжата и – _п_о_л_н_а. Повторяю – чудесно! _В_и_ж_у_ и лик, _д_а_л_а, а ты говоришь – опять не дала лица. А я все вижу. Это готовая ткань с набросанным рисунком – если бы стала «вышивать», – интересная повесть! Но этого не надо. Ты _в_с_е_ дала. Как Тургенев например – «Живые мощи»⁴⁹⁰. Ты по инстинкту – большой мастер. Целую. Я – с захватом все вы – _ч_и_т_а_л. Веришь? Ну, еще целую, дружку. Сейчас к доктору – laristine! – оттуда к 5 ч. к поезду в Versailles к друзьям Сережечки. Подышу. Сегодня это 2-ое к тебе, утром – закрытое, простое. Я – в восторге от тебя, молодец! Пи-ши..! Ах ты, _т_а_й_н_а! – а я тебя разгадываю – л. Твой Ванёк. Я – в свете, от тебя.

На днях прочту доктору.

196

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

29. VIII.42

Милый Ванёк мой, светлый лучик, мой неоцененный дружочек! Пишу очень наскоро, т. к. тороплюсь очень в Utrecht, но все же не откладываю, а то ты долго ничего не получишь. Я получила твои письма, очень рвусь на все ответить и, как назло, все нет времени. Я разрываюсь все эти дни и очень устала. Я знаю, что мне надо беречься, но что же поделаю, коли все люди и люди. Кроме того, масса возни по хозяйству (его никуда не ссунешь с рук! – Ужасно!). Я целые дни кручусь около печурки в «летнем домике» и стерилизую на зиму все, что могу из огорода и сада. Вчера взяли у меня мою любимую Блонду, а ее «мальчик» целый день плачет, надрывает сердце – он же еще сосунок, не умеет даже пить из ведра. Я рыдала, как о человеке, когда А. мне это сообщил. Не знаем как обработаем поле, т. к. предписано вспахать еще и еще земли под хлеба, а лошадей осталось так мало. У нас почва очень тяжелая, надо пахать тройкой только. Я не спала почти что от горя, что не увижу больше моей милой, кроткой Блондушки, так доверчиво тянувшей губы за сахарком. И сейчас плачу. Арнольд бегал вчера с 9 ч. до 1 дня всюду, чтобы «спасти» ее. И удалось только добиться того, что м. б. мы узнаем, куда ее взяли на работы или на фронт. До того привыкаешь к животным, до того их любишь, как людей! Вчера были у меня гости: матушка с Олей и неожиданно одна армяночка с подругой⁴⁹¹, а я их всех оставила в саду и больше не могла «занимать», а ревела белугой о Блонде. Мне даже стыдно. Матушка осталась еще гостить.

Ванёк, ты очень трогателен…: писала тебе, что ты меня за орфографические ошибки разлюбил м. б., а ты приписочку делаешь: «не было времени править ошибки, исправь сама…» Это мило, но я же понимаю, что ты хочешь меня утешить. Я знаю, что я пишу очень с ошибками. Например, однажды я писала тебе «надежде» через ѣ, когда отправила, то вспомнила, ужаснулась. Но часто я забываю. Ну, довольно. Ты очень меня тронул твоей чуткостью. Я все время думаю о твоей поездке. Неужели возможно?! Твой цветок чудесен. Я отсадила от него еще «детку» – принялась! Он раскрывается всякий день все новым сюрпризом. «Шишка» вся в цветках: голубых и красных, а сама розовая, очень красиво. Листья «серебряные» у него. Все любуются, кто видит. Духи твои, Ванек, я берегу, как Святыню. Я открыла только «После ливня». Я обожаю их! А другие, конечно, тоже чудесны. Я люблю Гэрлен все! Очень хочется рисовать. Такие краски! Какие восходы – закаты! – Чудо! Жара у нас. Ночью дышать нечем. Но что за ночи! Ваня, как чУдно мир! Я чувствую твою душу во всем. И такую юную, такую живую! Не пиши мне о «внешнем» – это же так мне не важно! Для тебя годы – только богатство мудростью, чувствами, опытом, но никак не растрата чего-то. Мне «мальчики» не интересны. Разве ты все еще моей души не знаешь?!

Я счастлива, что я тебя, твою сущность нашла же в мире! Целую. Кончаю, т. к. тороплюсь. Будь здоров, мой ангел! Оля

[На полях: ] Ванечка, это письмишко – только отрывочек, только весточка тебе о том, что я постоянно думаю о тебе, люблю тебя и помню!

Спешу очень! Жара!

197

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

31. VIII.42

Милый мой Ванечка, сегодня твое письмо от 26-го, я так его ждала, так хотела, чтобы ты поскорее мое «тихое» получил.

Я хочу тебе сказать – ответить на твои некоторые вопросы. Послушай:

1) (по порядку твоего письма) – «ненужно и неуместно о Швейцарии» – я же писала тебе, что и как я думала. Да, именно подобное и у меня, как и у тебя, неуместно и ненужно. Но совсем в другом смысле, чем это ты растолковал. И. А. – вне всех таких мыслей, его я с тобой _н_и_к_а_к_ не сравниваю. Ты для меня на совершенно особом, твоем месте.

2) Относительно труда и «мужички», и миллионов, – не могла иначе, т. к. ты буквально сказал: «напрасно ты становишься мужичкой, надо всегда оставаться изящной и чистой…» Это буквально.

3) Твои дары «тяготят»? – нет, не _т_а_к, как это ты видишь – меня тяготит роскошь в это время… Понял? А все твое… может разве тяготить? Жизнь-то уж очень тяжела, Ваня, трудно забыться, трудно беззаботно пить радость, брать роскошь. Это не оттого, что _т_в_о_е, а оттого, что _р_о_с_к_о_ш_ь. Верь мне!

4) Я не давала и, тем более, не показывала твои книги мне. Было же это так: я уступала на субботу – воскресенье нашему гостю свою «рабочую» комнату. Ему негде иначе было удобно поместиться. Она – тихая. Келья. Там у меня полки для книг. Твои бросаются в глаза аккуратненьким переплетом. Ласковые. Когда я его ввела в комнатку, то он вскрикнул: «батюшки, сколько книг то! – Можно почитать?» Не скажу же я: «Нет!»

5) Автографов тех, интимных в книгах нет! Я не включила их туда. Почему? Вот потому же, что и ты пишешь. Очень они уж близки сердцу.

Он нашел «Неупиваемую чашу». А то у меня даже и «Степное чудо» и «На морском берегу»⁴⁹², не говоря о 2-ой книге «Путей Небесных», изъяты и лежат отдельно.

Все автографы храню в шкатулке, где и письма и многое твое другое.

6) О его замечании относительно сна… никак не предположение, что это тебе как-то понадобилось бы, но исключительно лишь из желания художнику показать «интересный _о_б_ъ_е_к_т». Если так можно выразиться. Что-то вроде этого и сказал: «ему интересно было бы увидеть такую душу, Вы так странно, „из эфира“ ловите незримую природу, – это шмелевской душе так присуще». Что-то в этом роде.

7) Никаких «прав» у него на меня нет. Ни в какой степени.

8) …Не выдумывай, Ванька, будто хотела тебя укорить, что моего «спасибо» за духи ждешь! – Я просто удивилась, что неужели я не написала, не поблагодарила, т. к. вся была этим полна. Ну, неудачно написала. Какой ты – задира!

«Ну, _к_о_н_ч_и_м_ _с_ч_е_т_ы!»

Ванечек, я не хочу тебя ни к чему «принуждать». Не пиши часто, если тебе трудно. И мне больно было бы получать твое «по принуждению». Я же сколько про это писала. Но, конечно, я жду твоих писем, т. к. только ими и живу. И особенно, когда болен ты, я волнуюсь еще.

Помню: «как я живу? – От письма до письма (конечно Вашего)». Помнишь? Это было когда-то…