Текст книги "Переписка с О. А. Бредиус-Субботиной. Неизвестные редакции произведений. Том 3 (дополнительный). Часть 1"

Автор книги: Иван Шмелев

Соавторы: Ольга Бредиус-Субботина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 59 страниц)

Почему должна ты решить (о встрече): тебе видней, может ли это скомпрометировать тебя!

72

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

22. XII.41^[100]

Нежный цветочек – Олечек мой, – мне 3 письма закрытых – больших вернули, – из-за любительских снимков – совсем маленьких! Я как-бы услыхал твою просьбу и послал себя (на могилке и на даче¹⁵⁹) по 3 фото в каждом письме. Я шлю письма, т. к. одно очень для тебя важное, – начало истории Даши. Оля, можешь ли ты во мне сомневаться?! Знай же: ты в моем сердце, и это сердце станет – святилище, и ни-кто отныне – будь хоть раз-Клеопатра! – не может войти в него. Я всегда был «однолюб», – других женщин – и просто «мяса» для меня не существовало. Разве тебе не ясно, – по моим книгам хотя бы, – что я строг к себе?! Разве могу я двоиться?! Ты пишешь про Hélène!¹⁶⁰ Мне смешно и горько. Ты – для меня – Светлая, Царица… – разве «бабы» могут быть рядом? Никогда в жизни моей я не опускался до похоти – пошлости. Это ты увидишь из истории моего «искушения» – с Дашей. Ах Олёк… – или тебя дождусь – всей, или – с тобой в сердце – пребуду, тебя достойным! Целую.

Твой Ваня

Сегодня утром у меня 9° Ц. Не могу писать при такой t°.

73

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

24. XII.41

Дорогой мой Ваня!

На рубеже «Нового Лета» хочу всеми моими мыслями, чувствами, желаниями, молитвами – быть с тобой!

Я всегда страшусь этого «рубежа», всегда трепетна, – никогда не радостна… Хочется крепко помолиться о всем том, что суждено в этом новом лете, чего мы – и ты, и я хотим, чего не знаем…

Я ничего не высказываю словами. Я несу тебе все мое сердце, полное любви и нежности к тебе, мое Солнце, моя радость, мой _Е_д_и_н_с_т_в_е_н_н_ы_й_ _С_в_е_т_ в жизни!

Как хочется просить у Господа радости для тебя, покоя, _з_д_о_р_о_в_ь_я, и… счастья!

Я верю, Ванечка, что Господь устроит все так, как _н_а_д_о…

Я, в этот «рубежный» час, буду с тобой, вся, вся, всякой мыслью, молитвой, всей любовью!

Ванюрочка, верь мне, верь моей любви к тебе!

Обнимаю тебя крепко, целую, благословляю, с тобой вместе смотрю в лицо Нарождающемуся _Н_о_в_о_м_у_ году!

Оля, твоя, до смерти!

P. S. Рискую послать, как exprès. Тороплюсь послать очень. Отвечу на все твои письма.

Посылаю для последней, меня^[101].

Ваня, вот тебе к Новому году: – если любишь, пошли фото! Как я! Дойдет! Попроси так же!

74

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

27. XII.41

Поздравляю, голубка – Оля, с Праздником Рождества Христова! Будь здорова, родная. Послал тебе приветы (На Сережу: 1) «Ландыш» и мелких конфет 2) Коробочку шоколадных конфет.), – дойдут ли?

Целую, зорька чистая моя!

Твой Ваня. – Всегда, до конца.

Светись, свет мой… чистая моя!

Не нагляжусь на твои глаза.

Твои мотыльки цветут чудесно! Все Оля, Оля, Оля…

75

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

27. XII.41

Мой дорогой, любимый мой, соколик ясный, сердечко мое, солнышко, душенька родная!

Как хочется обнять тебя в наш праздник Рождества Христова, помолиться с тобой вместе, быть всей душой с тобой, мое сокровище!

Шлю тебе, такому близкому, своему, сердечному моему дружку, такой привет _г_о_р_я_ч_и_й, столько любви и ласки! Я помолюсь мысленно с тобой за литургией, я вся в мысли унесусь к тебе! Ванечка, мой светик! Сегодня утром, я вдруг (совсем еще не выспавшись, – было еще до 7 ч.) проснулась и ясно слышала, как кто-то шепотом позвал: «Оля!» Я думала, что мама, и даже отозвалась… Никого не было… Это ты? Ванечка, какой ты чудный, ласковый, единственный! Как я люблю тебя! Как я благоговейно твое чудесное варенье приняла… Какой ты… ну, необычайный! Сварить варенье! Ну, кто, кто так сердцем придумать сможет?! Только ты! Тоник! Я целовала флакончик с грушей, – ручки же твои его касались! – Милый Ивик, ты зачем же все-таки послал духи еще?! Ну, конечно, – непослушный! Я ведь нарочно тебе не сказала ничего о следующих духах, – я не хотела, чтобы еще ты баловал меня. Я знаю этот «голубой час»! Я их очень люблю – были у меня раньше. Я их не открою. Я сохраню их до… смерти моей! Ванечка, я ничего не трону из твоего – все это мне – Святыня! А изюм я тебе сохраню!

Твоя посылочка пришла (С. ее привез) как раз в европейский сочельник. Милые ручки, милое сердце, как мне благодарить вас!?

Ивчик, неужели мы не увидимся? Я не могу примириться с этим абсурдом! Это же невозможно! Ваня, Ваня, я заклинаю тебя: увидимся!! Пришли мне фото твое! Просто, как я это сделала! У людей есть сердце, и если ты скажешь, что это фото – единственная мне радость в жизни, что мы, любя так, не видимся, не знаем друг друга… неужели тогда не будет чуда?! Чудовищно это, Ваня, было бы! И всюду есть сердце. И люди добры! Ванечка, умоляю! Пошли! Ах, о моем ты так восторженно пишешь! Я же, правда, – некрасива! Это не скромность. Я потом тебе опишу об этом подробней. Верь, я не красива. Мне больно было бы, если бы тобою созданный образ, обманул тебя! И это же 10 лет тому назад было! Я была моложе. И фотограф был – художник. Он создавал тоже образы! Сегодня и вчера, и почти каждую ночь ты снишься мне. Или о тебе. Письмо твое: ты пишешь: «последние дни я много рисую…» И я думаю: какой талант! Сегодня я видела твое письмо, но не в словах, а в красках: будто кубизмы какие-то, и каждый уголок мне что-то говорит. И я прочла: «я же все тебе о себе сказал, ты все знаешь». Странно? У меня странные сны бывают. Я все тебе опишу, и об образе, и о Богоматери, и о том, почему я девочкой ночью убежала, и о «сумасшествии» моем. Я опишу тебе так, как подобает. Я уже начала. Ты все узнаешь. Я много ношу в себе! Ванечка, ты здоров? Я так волнуюсь! Писем нет от тебя давно! Ты мельком сказал, что t° повысилась, и слова доктора привел. Ваня, что же это такое? Почему так доктор стал говорить? Ты очень болен был? Или, Боже сохрани, есть? Ваня, у меня сердце стынет, когда я подумаю, что ты болен! Эти обливания! Ты же безумец! А я-то хороша тоже! Вместо того, чтобы на коленях молить тебя оставить их, я, впадая в состояние обиды (не помню, кажется, Елена играла роль тогда), журила тебя только с этой «елениной» стороны. Ваня, прости меня за все эти мои «обижания». Ванечка, берегись же! Это сплошное страдание и мука для меня жить вот так, не зная, что с тобой! Ванечка, будь бодр, здоров, радостен!

Пропоем с тобой «Рождество Твое, Христе Боже наш!..» и «Дева днесь»!¹⁶¹ Чудесную, старинную, знаешь, как будто по ухабам. Ванечка, а «Слава в Вышних Богу!»… Концерт этот чудный! Ванечка, как я хочу к Тебе! С Тобой попраздновать! Ванечка милый, дусенька! Не знаю, как выразить всю нежность мою к тебе!.. Ах, столько у меня всего к тебе начато. Но все не дописано! Ванечка, я, как снежинка, свежая, беленькая, пушистая, ласкаюсь к тебе, касаюсь щечки, щекочу тебя… Это я не себя ласкаю, говоря «беленькая, свежая и т. д.», а снежиночку, – нежность ее передать стараюсь. Хочу ею быть, чтобы залететь к тебе, родимый!

Лучиком солнечным, звездочкой серебряной, заглянуть к тебе в окошечко! Птичкой обернуться, носиком стукнуть тебе в стекло… Гиацинтом стать и всю комнату собой заполнить!..

Привет мой душистый… получишь ли ко дню?! Я пишу это письмо и верю, что получишь точно. Я, дерзкая, доктора прошу. Ничего это?

Ваня, напиши, кто этот д-р Серов. Это друг твой? Муж Марго? Или это еще другой? И кто Гааз? Я ничего не понимаю.

Ванечка, скорей пиши о здоровье! Берегись! Если любишь! Вань, пишешь ты «Пути»? Мне чудится, будто ты творишь! О, как это было бы радостно, как прекрасно!

Ваньчик, у меня нет мгновения, когда бы я о тебе не думала. Вчера, я шла вся под снежком, кружило чуть-чуть метелькой… и я звала тебя громким шепотком: «Ваня, Ванечка!» Это было около 11–11–30 дня. Я даже однажды голосом тихонько позвала. Слышал ты? Я всегда о тебе… Посылаю веточку елочки моей тебе. Свечек не будет… только одна на самой верхушке. Я не могла найти. Я не беру никогда пихту, хоть она и красивей, – ищу елочку, простую, нашу, будто ярославскую. Я хотела тебе устроить елочку, справлялась нельзя ли. Но оказалось, что – невозможно. Хотела С. М. С[ерова] просить, – но… постеснялась. И не знаю, можно ли достать, и вообще… думала, что очень это ему трудно. Я не знаю же его. Но в сердце, я устраиваю тебе елочку, всю в огнях и звездах! Ванечка, посмотрим же на небо, в 11 ч. вечера 24-го (6-го I)! И мы увидим нашу елочку в сердце!

Обнимаю тебя нежно и горячо. Люблю. Люблю. Целую крепко. Тоскую по тебе! Очень, очень! Пришли же фото! Ну, пожалуйста!

Думаю о тебе всегда. Еще раз обнимаю, крещу, молюсь о тебе, с тобой!.. Друг мой!

Твоя Оля, всегда твоя!

76

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

16. ХII.41

Моя тоска, тоска до смерти, разразилась… острой жаждой жизни! Широкой, вольной, звучной! И я… люблю тебя! Во мне «горят», – нет не «истомы мая», – а… _п_е_р_е_з_в_о_н_ы, зовы мая.

И я в неугомонном лете мысли, чувства; я —…вся я в песне, в восторге, восхищении… С чего же? Не сказать, не знаю! – От жизни, от ее призыва, от… тебя, какого-то еще другого, во мне рожденного, моей любовью… моей тоской…

А небо плачет, сечет слезами, шторм рвет с задвижек ставни, злится… А мне? Что мне за дело?

Я… слышу за этим всем… совсем другое…

Радио поет мне что-то, уносит в дали… И я несусь туда покорно. И слышу, _т_а_м, хоралы духовой капеллы в раннем, светлом утре, хлестание парусины тугой, упругой, визги чаек… Песню моря. Я обоняю соленый воздух, ветер свежий… И холодит приятно песок, чуть сыроватый с ночи. Такой чудесный… будто сахар!

Хорал поет, струится к небу, пропадает в ветре, замирает, несется снова, могуче, сильно… Катится в волны… Поет ли море? Поет ли ветер? Поют ли трубы?

Я слышу дробные шаги по сходням к пляжу, крики, смех, задор и… жажда жизни, простора, воли!..

Просторно солнцу в небе, просторно волнам, просторно пестрым флагам, – как хлопают они и бьются звонко в ветре!

Все вижу… Слышу… Как шумно стало, – дети кричат, смеются, кто-то хнычет – воды боится, брызжутся-визжат девчушки. Гремят ведерки, лопаточки кудрявого мальчонки где-то тут вот, рядом.

Как чудесно закрыть глаза и греться в солнце… унестись _д_а_л_ё_к_о_ в дивном гимне всех этих звуков!..

Как постепенно нагревает солнце, истомно, жарко…

Капелла бросает в море вальсы, отрывки известных арий… кто-то свистит лениво, вторя… где-то близко… Мотив знакомый.

Ребята накричались вволю, тащатся «за ручку» к дому… Обедать… Пустеет берег, молчит капелла… Жаркий полдень…

В лесу, над кручей, прохладно еще, и сыровато… Как холодит лицо и шею, руки… Как обожгло их солнце!

Отсюда море – «как на ладошке», – если выбраться из чащи и свеситься над меловым обрывом.

Необъятной, могучей синью… слепит и блещет в солнце, белеет крутыми гребешками, гонит, набивает пену… Шумит, ласкает, поет и нежит… Катятся волны, лижут льстиво пески сырые, шевелят ракушки, любовно их перебирая, вздыхают тихо… Шлепают утес с размаха, хлещут в меловые срезы, отскакивают звонко, хлещут снова…

И… тишина… Все тонет в этой тишине горячего полудня… В деревьях еще нет зноя, но прохлада уже уходит… Смолистым духом тянет с верхушек сосен. Обдает волнами… В кустарнике, где чащей сплелись орешник, рябина, ежевика, душно пахнет листом… и пряным чем-то. Истошно-звонко трещит кузнечик, где-то в одиночку… (Знаешь, часто в жару они поодиночке кричат, особо звонко!)

Внизу, на пляже, не многие остались… жарко…

Попрятались в корзинках… дремлют. Лениво бродят фотографы в белом, мальчишки разносят воды…

Кто-то шелестит газетой… Чуть уловимый дым сигары наносит ветром…

Но чуть спадает зной, – и все проснулось. Корзинки пусты, все отдается манящей влаге…

Все пуще шум, возня и крики… Брызжутся-ревут ребята, швыряются мячами, бьют ногами пену.

Колыбельно качают волны, зыбкой гладью бережно перекатывают они свою ношу… Безбрежно-сине _о_н_о_ и небо… Пестреют флаги, костюмы, мелькают руки, искрятся брызги… Все дальше, дальше… Уносят волны…

Светло и бодро… Дробью отбивают сандалии по сходням… Толпой уходят, тянутся они все в свои отели, пансионы… Чудесная стихия! До завтра!..

Я вижу всех их, – всяких. Одни смеются, флиртуют бойко, обгоняют других, уж утомившихся и отдыхом, и ленью, ползущих тихонько в гору, раскачивающих лениво на руке халаты – купальную обузу.

Я слышу их… Барометр, меню, последнее фото, прогулки на ближний остров, вечерний дансинг…

Вечерний дансинг… Под открытым небом гремит веселая капелла, танцуют пары…

Как темно небо… при свете «зала», – как звезды крупны, как дышат сосны! – Поют-ласкают, намекают на что-то скрипки, увлекают в танго… И кружат вальсом, сыплют блестки, взмывают вихрем и… опускают нежно…

Вот потянул вдруг ветерок тепло и тихо, и теплый, холодит уж, тонкой струйкой, касанием платья ожоги солнца.

А если выскользнуть из круга, и унестись подальше в вальсе, и вдруг остановиться… то услышишь в саду цикады и… вечный шепот, – вздохи моря!..

Шумишь ты? Кому же? Вечно?! —

28. ХII.41

Ванечка, родной мой, – восторг мой перед тобой, умиление, радость на любовь твою ко мне и «счастье-боль» – все это перемешивается с мукой и тревогой за тебя! Ты мельком коснулся твоей t° и слов доктора. А я исстрадалась в догадках и предположениях всяких. От тебя нет вестей с 16-го! Подумать только, что может за эти дни произойти: ты мог разболеться, слечь… Боже, я не могу, не могу и думать даже! Я получила твою очаровательную посылочку. С. привез ее мне 24-го вечером… Я не могу выразить тебе, как я тронута тобой. Целовала флакончик, угадывая следы рук твоих на нем. Я ложечку чайную, попробовать только, взяла этой груши… Какой ты мастер! Чудесно, Тоник! Мне бы так не сделать! С коньяком или ромом?

Чу-дно! Но я все это сохраню, не трону, как Святыню сберегу до смерти. И духи (Ваник, зачем же это?) я не открою, я сохраню до смерти… или… только для тебя открою!.. О, если бы! Я знаю эти духи. Я не писала о них, не хотела, чтобы ты еще посылал. Ведь «после ливня» так чудесны. Я их еще не знала. Ванечка, если бы мне знать, что здоров ты!.. Ты непростительно безумен! Ну разве можно сознательно себя подвергать простуде!! Я не понимаю такого легкомыслия! И это все, любя? Ты не знаешь как все это меня мучает тревогой! Ты знаешь, что, заболей ты, и я не переживу кажется этого! В такой дали, метаться в неизвестности и бессилии! И ты сознательно себя простужаешь! Ваня, тебя же выпороть надо! Как маленького мальчика! Ну, прямо розгой! Что же твой доктор-то! Неужели не нашел достаточно-внушительных слов!? Или ты своенравный непослушник? Да, да, я знаю тебя! Я все время о тебе думаю. Каждую ночь тебя или о тебе вижу. Тебя, собственно, никогда не вижу – ужасно это! Когда я подхожу к тебе, – ты – неуловим. Это конечно оттого, что я никогда взгляда, глаз твоих не видела. Тогда, в Берлине – в 36 г. – ты не смотрел на меня. Ни разу. Я помню тебя _в_о_о_б_щ_е. Но не для себя. И ты не хочешь прислать мне фото. Алеша не пишет. И знаю, что не дождусь никогда. Пошли сам! Ты сказать сумеешь. Я же тоже сказала. И кто-то сердцем понял! Сегодня ночью, я с кем-то спорила о… Бунине… И сказала, что «не люблю его». И мне сказали, что это оттого, что я «И. С. ценю очень». И помню, как горячо я спорила и доказывала, как я ценю «И. С.» и как Бунина. И когда проснулась, то все еще билось сердце. Я и правда не люблю Б[унина], хоть и знаю, что он большой художник. Тебя вообще ни с кем нельзя сравнить. Твоя сущность, Душа твоя – исключительны, и т. к. ты всего себя даешь в твоем творчестве, то – и _о_н_о_ неповторимо и несравнимо. Таких, как ты, – нет больше. Это недавно мне и мама сказала. Я обожаю тебя! И как безумно я влюблена в тебя! И как чудесно, что все это тебе сказать можно! И мы должны увидеться! Ты, понимаешь ты, мы не можем не увидеться. Это же бессмыслица. «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой!» Я слишком много послала тебе «суррогатов себя», – вот ты и не хочешь встречи… Ну, тогда я потребую, чтобы ты сжег все мое, если мы не увидимся! Да? Хочешь? Тогда ты м. б. захочешь увидеть живую Олю?? Сожги и фото все, и письма, и локон. Все, все! Захочешь тогда? Я безумно хочу к тебе весной! Это очень для меня неосторожно. Я знаю, – мне нельзя из дома. Но я не могу больше…

«Пускай погибну я, но прежде…»¹⁶² и т. д. Чудная ария! Я же и живу только мечтой тебя увидеть! А ты? Ты – нет. Я знаю. Я все твои отговорки знаю. Ты не хотел и тогда, когда это легко для меня было. Не постигаю, отчего?! Ванечка, как же твое здоровье? Я мучаюсь, страдаю… И как ужасно, что стало опять холоднее. Тебе холодно? Я не могу, не могу жить в этом знании, что ты в холодной квартире. Функционирует ли, наконец, отопление? Мне стыдно, что я в таком тепле сижу. Лучше бы я мерзла, а не ты. В холоде и писать нельзя. Ваньчик, целую тебя, молюсь за тебя крепко.

[На полях: ] Родной мой, ласковый, Ивик. Твоя Оля

Это «море» – давно уж лежало не переписано. Теперь у меня опять тревога все закрыла. Я здорова совершенно.

Я очень хочу попробовать писать. Но нет подходящей обстановки. Урывки. Мне хочется и рисовать. У меня несколько акварелей – ничего. Новых.

«Писать словом» я не решаюсь. Боюсь тебя разочаровать. Рисовать мне легче поэтому. Критики твоей страшусь. Ужасно.

77

О. А. Бредиус-Субботина – И. С. Шмелеву

1. I.42 7 ч. Вечера^[102]

Ванечек, мой дорогой,

целый день сегодня ты у меня в уме и сердце. И странно так: 13-го ты тосковал, а я писала тоже о моей тоске смертельной (и… как же тосковала!), 22-го ты столько писем мне писал… ¹⁶³ и я тоже целый день тебе писала (думаю, что не ошибаюсь – 22-го?) о жизни, все 3 письма. И сегодня… думаешь ты о мне? Конечно. Знаю…

Читаю письма твои и плачу. Ваня, заклинаю тебя, будь откровенен: о встрече ты чего-то не договариваешь! И это твое «если бы ты… все знала». Что бы я знала? Ваня, умоляю тебя, скажи все, все, как самому себе! Это можно. Мне ты все можешь. Нет, мне не нужно только «песнопение» и «оберегание». Мне нужно все! И твое раздражение срывай, и все, все! Это тоже надо. Я все хочу знать, быть всем с тобой. Я многого бы теперь не сказала, на многое бы не обиделась. Например, это глупое: «я не только жена мужа». Идиотка. Я много уже опять изменилась. И каждый день меняет, но все в одну сторону: – Я все ближе к тебе! Ваня, неужели ты со мной можешь «лукавить», что-то скрывать!? Почему же я тогда не знаю, – что «если бы… знала»?! Передо мной письмо твое: «Но я спрашиваю себя, что же мы можем тогда решить? Ни-чего. Препоны останутся, – ибо внешнее положение не изменится долго: мы – отделены событиями»…«Ко мне уехать ты не можешь, если бы даже и была свободна». Как трезво-холодно! Ваня, за что же ты корил меня тогда, что я «дни теряю»? Ты, ты можешь «спрашивать себя», что мы решим? И ответить: «ни-чего»? Я жду встречи, потому что не могу жить без тебя! Потому что меня не утешает эта «оригинальность» наших отношений. Прости, это не «цеплянье»! Правда, нет! Скажи мне прямо, как на духу: ты поставил крест на том, что мы когда-нибудь будем вместе? Ты довольствуешься, остановился на нем, останешься на… «сухом счастье»? Скажи! Тебе, м. б., как писателю, так даже более удобно (неудачное определение)? Скажи, умоляю. Ты пойми, что я не навязываюсь тебе. У меня же тоже все так сложно!! Но я все время стараюсь вырваться, для тебя вырваться. И до болезни мучилась этой проблемой. Если бы ты серьезно думал о _н_а_ш_е_й_ общей жизни, то не «спросил бы себя», «что нам решать?». Решать очень надо было бы много. Я же ничего не знаю и не могу одна. И если бы в силу внешних обстоятельств, и из-за моих (увы, их много) трудностей, все же пришлось бы неопределенно… ждать, то… Ваня, разве можно спрашивать себя «что же бы мы решили»? Ваня, это холод, это лед. Ты, так сказать не мог, сам по себе. Это ты говоришь, ограждаясь, последними усилиями отталкиваясь от этой, надвигаемой мной, «встречи». Я – я тогда, при твоем таком отношении, ее не хочу! Но я, сама, я хочу ее безумно. Я не могу жить дальше без надежды на нее! Никакие письма, никакое воображение мне не дадут счастья! Конечно – без писем, без того, что есть, – я окажусь в небытии, в хаосе! Я, хоть на миг, должна тебя видеть. Нет, не видеть, а тебя всего принять: видеть, слышать, чувствовать, осязать… Я знаю, мука будет, но будет хоть короткий миг настоящего счастья. Я не могу без тебя жить. Я не рассуждаю больше ни о чем. Грех или нет, я не спрашиваю. Нет, не грех. Я же люблю тебя на расстоянии так же, как любила бы и вблизи. О «грехе» решается ведь не внешним проявлением, а внутренней готовностью к поступку. Так понимаю я грех. Я – сейчас, без тебя, – вся твоя. Я всего тебя жду, принимаю, люблю, как единственного мне на свете. Если ты не хочешь, – я задавлю в себе все это. Ваня, скажи все, о встрече. Ты все выставил: и о «высокомерной каланче» голландских тетей даже. Это же все – _о_т_г_о_в_о_р_к_и. Я боюсь другого. Я боюсь тебя зимой тащить в холодную поездку, возвращения твоего одинокого боюсь… Лучше, если я приеду. Я ничем тебя не обременю. Если бы ты, бывает это, захотел побыть один, м. б. _т_в_о_р_и_л_ бы, то я не помешала бы. Я жила бы эти дни где-нибудь вблизи тебя и видались бы тогда, когда захочешь ты…

Ваня. Но ты пойми, я не могу удовольствоваться воображением! И мы не можем всего сказать друг другу, и так всего много! Я не могу тебя не встретить. Подумай! Я же сознательно тебе говорю: «вся жизнь моя была залогом…» Ты пойми! Дождаться… и… _н_е_ _у_в_и_д_е_т_ь!

Я так мало всего знаю. Я ничего не знаю. Мне даже страшно и стыдно своего незнания… Ты… не спрашивай меня, что я знаю и чего не знаю… учи меня… Я сидела бы часами, не дыша, тебя слушая, у ног твоих. Ты учитель мой, ты мне все, все. И тебя не увижу живого! Настоящего, подлинного, того, кем я живу?! Иван, пойми! Неужели ты меня о «разрыве» не понял? Ты искал смысла замысловатого, в таком простом, до примитивности… Именно: как же сходиться, коли нас разделяют тысячи верст? Да… «несхождение». Письма, конечно, останутся. Любовь, вся мука останется, все, все. Больше еще будет, – но это же все – _н_е_с_х_о_ж_д_е_н_и_е, реальное. Ты звал меня пройти с тобой твой путь… как? На расстоянии друг от друга? По-американски? С перчаткой повенчаться по телефону? Нет, я не могу так!! И Ваня, родной, я не смею ничего вынуждать у тебя. И все же я скажу тебе: «как хочешь ты». Я муки твоей боюсь. Но я высказать тебе все мое хотела. Я бы могла тоже «лукавить», «ломаться», «умалчивать»… Кто из женщин так открыто все скажет?! Но не могу я… Я все хочу тебе сказать! Ты понимаешь, что за твоими словами: «что же мы решим тогда. Ни-чего», – скрывается нечто, ради чего – просто увидеться, просто взять друг друга взглядом, сердцем, бездумно, бесцельно, просто по сердцу, – не стоит. Ты, такой, какого я знаю, вдруг стал чуть ли не дельцом – голландским – ищешь рационального! Все тут иррационально! Глупо м. б. с точки зрения «дельцов». Ты же сам писал: «все узнать, и все сказать, и все решить». Ваня, ты не знаешь меня. Я люблю тебя. И в этом все. Люблю навсегда. Я никогда тебя не оставлю. Если только ты не захочешь – тогда другое. Тогда не навяжусь. Никогда! Мне чудится за твоим: «ты не можешь ко мне приехать, даже если бы была свободна», – мне чудится твоя некая будто «боязнь», что как бы я в самом деле не стала свободной и не вздумала приехать… Прости, если не так это. И сама не верю этому. Но так выглядит. Я не верю! Но я не могу ничего судить, не знаю твоей правды. Я уж говорила тебе, что мне казалось, будто ты для «яркости чувств», для «творческих горений» все так сказал, как сказал, не считаясь с реальной возможностью. И что м. б., будь такая возможность, – ты никогда бы не сказал так… Прости мне, я знаю, что говорю тяжелые вещи. Но глубоко я страдаю. Я гордая, я не могу так. Ваня, я не обижать тебя хочу. Ты просто слишком фантазер-художник. Скажи же мне правду! Я все пойму! Ты осенью просил меня к Новому году «решить». Что же, неужели тоже все это шутя было? Т. к. «нам _н_и_-_ч_е_г_о_ не решить». Ведь и тогда это было так. Ваньчик, я не упрекаю тебя. Я только все хочу знать. Скажи мне все, все! Почему не хочешь? Встречи? Какие глупости, ужасные глупости, твои «страхи». Неужели ты серьезно это? Отбрось это! И если отбросишь их, то ничего не останется, что бы мешало. Конечно, кроме визы. Но внешнее меня не интересует. Это больно, ужасно, но [не] непреодолимо. Меня мучает твое. А оно, это твое – есть. Ибо ты говоришь:…«но я спрашиваю себя…» и т. д. Ты бы стал спрашивать себя и имея визу?!! Или ты боишься страданий после встречи? Или ты считаешь жизнь нашу вместе настолько невозможной, что не к чему и видеться? Да? Я не знаю: даст ли Бог мне это? Но я знаю, что без мечты быть около тебя (пусть «краткий миг», пусть крадучись) – я не могу жить. «Крадучись» – для женщины ужасней, чем для мужчины… но мне ничто не ужасно. И… внутренне – я не крадусь. Внутренне ты давно мой, как и я, давно – твоя. Не разожженной страстью, нет, (не только) – но всей душой, всем, что мыслит, чувствует, живет! Ты – вся моя душа, моя молитва, совесть моя, все, все! Давно! Еще до «любовного» периода нашего! Я же давно тебе писала, что не мыслю не увидеть тебя! Перечитай! Ты – все мое наставление к Жизни, Учитель мой, ты мой источник Правды! Я не могу не увидеть тебя. Но я не хочу тебя нудить. Если почему-либо трудно тебе – не надо. Это без обид. Я тогда приеду. Пойми, что мне теперь все – все равно! «Высокомерные каланчи» и все, все! Это – безумие – мне ехать, знаю. Но я не могу. Пойми же! Если бы я убежала к тебе – могла бы я остаться? Или бы выставили меня из Франции? Ах, нет, нет, все одни мечты! Я плачу, Ваня! Я к тебе хочу! И знаю, что не смогу! О, хоть бы миг, один! Хоть для того, чтобы сказать все, чего не скажешь здесь! Чтобы обнять безмолвно… и _к_а_к_ обнять!

Нет, не только «ж_а_р» твой «увлек» меня… Разве ты не знаешь, что у нас _о_д_н_а_ _д_у_ш_а?? Да, душа и… м. б. «жар». Я люблю тебя! Никого так не любила… Хорошо, условимся: ждать первой внешней возможности, чтобы быть вместе! Конечно, если ты хочешь… Ответь!

[На полях: ] Ответь на все это письмо!

О, как бы я тебя сейчас любила!.. Приди! Или надо смириться и принять «Крест»? Господи, укрепи! Ты прав – молиться надо. Родной мой!

Иногда кажется, что не пережила бы счастья встречи! Обними меня, я так… жду тебя! Оля

Господи, я же не хотела и тебя «проблемами» мучить, – а вот опять написала. Буду молиться, просить, чтобы увидеться. Солнышко мое! Счастье мое! Радость! Ужасаюсь, что и это письмо намазалось от того жиром. Ужасно!

Обнимаю тебя, горячо и нежно, любя, сгорая, уплывая в счастье… Будь здоров! Как бы хотела, чтобы ты писал «Пути». Ванечка бесценный! Как – завидую Ивику и Люсьен, что тебя видят!

[Приписка поверх текста: ] Ванечка, верю тебе, но все-таки посылаю, чтобы хоть наказал меня за это. Сейчас письмо твое чудесное! Это все от моей ласки и любви.

78

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

5. I.42

10 ч. утра

Только ты, нежная, ласковка-Оля, могла _т_а_к_ излить сердце, так прильнуть нежной и сильной, и вдохновенной, святою страстностью ко всему _л_у_ч_ш_е_м_у_ и чистейшему, что живет – только тобой – во мне. Твое письмо, в adresse д-ра Серова, моего друга, для меня – вечное, незабываемое.

Оля, голубка… – сохрани свою пасхальную свечку – для Светлой Заутрени. Затепли ее от Христова света, – и она, _ч_и_с_т_а_я, будет светиться в твоих глазах, целовать огоньками твои губки, щечки, – все милое твое лицо, и ты будешь чувствовать, как я посылаю тебе первое мое – из земных – «Христос Воскресе, Оля!» Я счастлив, что мог найти эти пасхальные свечи. Их было во всем Париже – только 16. Больше не будет. – Твоя _п_р_а_в_д_а – ранила меня. М. б. и не вся правда. Но то – _у_ш_л_о. Я совладал с собой. Я тебя люблю, Оля. И если скажу об _э_т_о_м_ – только правду, покойную. Острей, больней всего – это: Д. Тут – для меня – ужас и отвращение. Я напишу тебе. Нет, это твое не может быть предметом _м_о_е_г_о_ искусства. Это нельзя преломить в «Свет вечный». Это – темное. Твой Ваня

Ты во мне – светлая.

Да будет в душе твоей вечно рождающийся в нас, _л_у_ч_ш_и_х, – Христос-Господь!

79

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

5. I.42

12 ч. дня

Дорогулечка-Олюлечка, какая досада!

Сейчас узнал на почте, что с сегодняшнего дня – прекращена отправка пакетов (посылок) за границу, за исключением Германии. Как рад я, что мог заблаговременно послать тебе, что хотел, – и ты будешь довольна. Если ты не откроешь духи и не будешь _ж_и_т_ь_ ими, я заболею, – так и знай! По-мни! Ты – _в_с_е_ для меня, вся, – Господь – да поможет сохранить тебя! Оля, помни, _ч_т_о_ ты для меня! – а через меня – для _в_с_е_г_о, что мне еще будет даровано – создать. Как я буду рад, если и «Старый Валаам» дойдет до тебя. Тогда почти все, написанное здесь – будет у тебя. Исключая неизданного (а этого у меня очень много – и важного, м. б. еще _л_у_ч_ш_е_г_о! Книг на 5–6). Да еще российских ты не знаешь, – 8 томов¹⁶⁴, да еще 12–15 тт. для юношества (школ)¹⁶⁵. В_и_д_и_ш_ь, _к_а_к_ я жил, и – чем. На 3/4 этим _м_о_и_м_ – все, кто любит меня, – _о_б_я_з_а_н_ы_ Оле: она берегла мою душу и – принесла жертву. Вот – _м_о_я_ _п_р_а_в_д_а! Твой Ив. Шмелев

[На полях: ] Для меня – ты – Святая и чистая! Я люблю твое сердце и твою душу. Оля, ты… всю правду сказала мне? Ну, Господь с тобой. Я жду разрешения.

Я все ясней убеждаюсь, как _в_о_ш_л_о_ в русскую душу мое писание.

Пиши _в_с_е, что хочешь, только работай и _в_е_р_ь_ мне.

Как я люблю тебя, сердце мое! Как целую, как живу тобой!

80

И. С. Шмелев – О. А. Бредиус-Субботиной

5. I.42

Вот моя Оля¹⁶⁶ – в 1908–09 гг. Ей тогда было 29–30 л. Снята в Крыму, в Алуште. Это лишь бледная передача ее лица и стройности: глаз ее тут нет, – но они – точь-в-точь у Сережи, только еще с «вечно женственной» прелестью, и _ж_и_з_н_ь_ю. И прическа тех лет – _н_е_ _е_е. Глазам мешало солнце юга – сомкнуло их. Море делало их темно-синими. Наследница Стюартов – овал лица – для художников являлся «единственным», неповторимым, называли «ангелоподобным». Здесь он _н_е_ _у_д_а_л_с_я, от резкого солнца. Этот снимок – единственный, сохрани его – и когда-нибудь передашь мне, _с_а_м_а.

У меня остался увеличенный снимок, где рядом – я в рабочей блузе писателя¹⁶⁷. Я тогда уже дал «Распад», «В норе»¹⁶⁸, кажется, писал «Под горами» («Liebe in der Krim»). – Это за 2 года до «Человека из ресторана». Мне был 31 год (я старше ее на 2 года).

М. б. цензура милостива будет к этой памятке духа, и признает это за фото-passeport.

Ив. Шмелев

Я переписываю для тебя «Куликово поле». Пошлю Берлинский журнал (если найду) «Europaische Revue», с отрывком «Лик скрытый»¹⁶⁹, – в нем сущность того, что назревало невидимо и ныне – _д_а_н_о_ человечеству [в] горький удел. Писал в 1916 г. О, сколько я тогда дал страдания! Сам его видел, – и переливал в философскую систему полк. Шеметова.